Роман. Перевод с чешского Н. Шульгиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2000
МихалВивег
«Летописцы отцовской любви»
Роман
Перевод с чешского Нины Шульгиной
Вступление
От автора (специально для публикации в “ИЛ”)
Читатели, надеюсь, найдут в романе “Летописцы отцовской любви” немало смешных, гротескных ситуаций. Однако главное в нем, на мой взгляд, — мучительный исповедальный рассказ о том, сколь нелегки бывают отношения отцов со своими взрослеющими дочерьми. В этом утвердили меня, кроме всего прочего, трогательные письма отцов, во множестве полученные мной после выхода книги. Я был им рад, но более всего, естественно, меня интересовало, как мой роман воспримет та, ради которой я писал его, — моя пятнадцатилетняя дочка. Долгими неделями я томился в напрасном ожидании, когда же наконец она соизволит прочесть его.
— Ты уже прочла? — спрашивал я время от времени.
— Нет еще, папка, но я прочту, не волнуйся.
К счастью, вскоре она загрпповала и слегла. В постели она прочла все последние номера журналов “Bravo”, “Girl”, “Cosmopolitan” и “Rolling Stone” и только потом, заскучав, принялась за мою книгу.
— Вот я и прочла, — сообщила она по телефону.
— Ну и как? — спрашиваю, подавляя нетерпеливое ожидание.
— Нормально, — отвечает она равнодушно. — В общем, прикол.
Сказано точно. Ведь роман именно про это.
У нас сердце кровоточит, а для них — прикол.
— Я заметила, что вы совсем не выбираете слов. Пишете так, как говорят люди.
— Именно так и должны были бы поступать писатели. Писателю не пристало быть пуританином.
И. Б. Зингер
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ZENIT VERSUS POLAROID
1.
Для начала — несколько слов о моем так называемом извращении, потому что нет ничего хуже, когда люди плетут про нас, сдвинутых, всякий бред. Сестрица могла бы тут немало вам рассказать. Она ведет по телику классную программу “Тринадцатая комната” и каждую пятницу по вечерам на глазах у доброй половины нашего народа кого только не исповедует: то ампутированного фетишиста, который так задурил голову двум врачам, что те напрочь отхватили ему здоровую ногу, то какого–то шизика, который занимается оральным сексом со своим четырнадцатилетним доберман–пинчером. А в прошлую пятницу в ихней будке сидела тетка, которую возбуждают бумажные носовые платки, причем исключительно ментоловые. Вы можете в это поверить? Я — нет, хотя у каждого из нас свои заморочки. Вот я, к примеру, если говорить по–честному, зациклен на писанине. Целыми днями что–нибудь пишу–записываю. Про все вокруг — и про вещи, и про людей: как они ведут себя, что говорят и всякое такое. Страсть как люблю записывать разные ситуации, потому что в них, по сути, все как на ладони… но, sorry, я немного отклоняюсь. Короче, я трехнутый летописец.
Вам, пожалуй, мое призвание покажется делом вполне невинным, но, к сожалению, тут есть два неприятных момента, которые немного осложняют эту хренотень: во–первых, с раннего детства я пишу ежедневно и почти non stop, с утра до вечера, и это уже само по себе сдвиг по фазе, а во–вторых, пишу в основном под столом, что, согласитесь, тоже не подарок. Эта страсть залезать под стол, к слову сказать, досталась мне от нашего папочки, но опять же я забегаю вперед. Короче, изо дня в день я сижу под столом со своим ноутбуком и пишу, и пишу. А это уж совсем ненормально.
Нормальные люди сидят за столом.
Нормальные люди не пишут.
— Нормальные люди не пишут, — по сей день не устает твердить моя мамочка. — Нормальные люди общаются друг с другом. Разговаривают. Перезваниваются.
Как видите, моя мамочка даже дома выражается литературно — еще бы, училка чешского! И когда слышит, как говорю я, прям–таки впадает в мандраж. Понятное дело, она хотела бы, чтоб я больше общался и меньше писал. Бедняжка, она все еще гнет свою линию. До сих пор, когда я прихожу с фатером к ней на обед или просто так в гости, она всякий раз на минутку лезет ко мне под стол и пытается отвлечь меня от моего писательства. А потом вздохнет тяжко и опять вылезет. Это даже стало типа такого формального ритуала. И то сказать, ведет она себя так скорей для очистки совести, чтобы по праву считать, что сделала для меня максимум возможного. Это примерно то же, как если бы у кого был паралитичный ребенок, лежак, который не ходит и никогда не будет ходить, но с ним все равно продолжали бы иногда, только для виду, делать разные упражнения. Я говорю это без злобы, просто не верю, что моя писанина так уж может доставать мамочку. Само собой, мало приятного, когда у вас родится дефективный ребенок типа меня, но, с другой стороны, я все ж таки не делаю ничего такого омерзительного. Я что, ем собственные какашки? Я ведь, блин, всего–навсего пишу! Ну под столом, ладно, но кому от этого вред, а? В этом, чесслово, нет ничего такого, на что противно было б смотреть. Как высказался однажды доктор: писание никак нельзя считать неэстетической девиацией.
Больше всего, видать, мамочку донимало, когда я, еще ребенком, без конца лез к ней и записывал все, что она в данный момент делала: пылесосила ли, готовила или стригла на ногах ногти. Или спала. Однажды ночью она проснулась и застала меня врасплох: я сидел в ногах ее кровати (мне было лет шесть) и записывал что–то в тетрадку. Она завизжала как резаная. Короче, я записывал все ее фразы, ее запахи, ее, пардон, амбре, ее настроения, маски, что накладывала на лицо, тампоны, какими пользовалась. Короче, все, что вам только может прийти в голову. Как видите, мое записывание с самого начала носило навязчивый характер, а все, что носит навязчивый характер, как высказался доктор, есть извращение. Он тогда просматривал исписанные тетради, а я сидел под столом и записывал все в другую, чистую, — мне было пять с хвостиком. Потом он наклонился ко мне и сказал: “Позволь взглянуть?” Я дописал фразу и неохотно отдал ему тетрадь. Там было: “Пан доктор просматривает мои тетради. У него жуткие зубы”.
Доктор, ни слова не говоря, протянул тетрадь маме. Изо всех сил старался не улыбаться.
Мамочка была в шоке. Пока я не научился писать, я–де был совершенно, ну совершенно нормальный ребенок! И вот на тебе! Что произошло? Она же так возилась со мной! Всегда старалась, чтобы у меня было навалом интеллектуальной пищи! Ну может ли кто объяснить ей это! Ведь роды же проходили нормально! Разве мальчику не хватало кислорода? Видок у нее был такой, будто она хочет обвинить все здравоохранение! Папахен, однако, к делу подошел прагматично: купил мне смывающиеся фломастеры и доску, а года два–три назад — вот этот ноутбук.
Так что мерси боку, папочка!
Заметьте: все извращенцы по большей части живут в одиночестве. Именно так и сказал сестрице тот рыжеватый рукосуй в “Тринадцатой комнате”: “День–деньской в метро тыкаюсь в девок, а все равно один–одинешенек”. Просто в это никто не врубается — а ведь нам тоже нелегко. Хотя, с другой стороны, почему кому–то должно быть легко, а? И кому именно? Извращенцу! Вот я, к примеру, один целыми днями. Да чего там днями — месяцами! С той поры, как сестрица уговорила меня издать мои записи в виде книги, я стал типа как летописец на вольных хлебах, так что в отличие от фатера не должен ходить каждый день на работу. А быть летописцем на вольных хлебах по существу то же, что выйти на пенсию по инвалидности. Сидишь себе дома и маешься с тоски. Хотя и сижу я под столом с ноутбуком, а результат все тот же. Не говорю, в натуре, что скучаю по–страшному, отнюдь нет, но временами это все же a little bit monotonous, как сказала бы Синди. Стараюсь отнестись к делу рационально. Нет–нет да и вылезу из–под стола и пойду глянуть на улицу, не шлепает ли кто мимо, но, к сожалению, тут мало кто шлепает. Около одиннадцати притаскивается почтальонша, иной раз является и пораньше, так что для верности подкарауливаю ее уже с пол–одиннадцатого. Папуля подгребает с работы только в шесть десять, потому как, на мой взгляд, неслабо набирается. И вообще он нормальный тормоз. Если бы этот мозжечок цвета хаки не переоблачался в гражданку, то мог бы приходить домой как минимум на полчаса раньше, потому что поспевал бы на предыдущий автобус, но он кровь из носу должен переодеться — видите ли, стыдно ему ходить в форме. Дома он торчит, только когда бюллетенит. Прошлый год, в январе, простыл на каких–то учениях с голландскими саперами и подцепил вполне солидный грипп. Не скрою, это внесло в мою жизнь весьма приятное разнообразие. Я подсел к нему с ноутбуком на кровать и записывал, как он потеет. От него воняло, и видок у него был — краше в гроб кладут. Бельма прям–таки закровенились. Он даже спросил меня, хватит ли у меня смелости записать его последний предсмертный хрип. Иной раз и у него с юмором порядок.
— И ты еще сомневаешься, — ответил я.
Народу у нас бывает негусто (кому охота тусоваться с лампасником, правда?), так что в доме, по крайней мере, полная спокуха — сиди и записывай себе сколько влезет. Хотя, с другой стороны, совсем не плохо, когда появляется газовщик или тетка, что снимает показания счетчика. Брюхатый пожарный инспектор — тоже прикольный мужик. Приходит и всякий раз долбит нас, что на чердаке огнеопасные предметы. С ним тоже не соскучишься. Фатер уже дважды на чердаке прибирался, но я к тому дню, когда этот дятел должен прийти, натаскиваю туда кучу старых газет, краски и разбавители из гаража, а потом сижу и записываю, что этот толстопузик бухтит. Раз в год причапывает к нам трубочист, но этот субчик, наоборот, молчаливый и дерганый бука — ему и то поперек горла, что я со своим ноутбуком лезу к нему на крышу.
А вообще–то самый класс, когда у нас гости, которых приводит сестрица, — в натуре, я имею в виду не этих ее долбаных хахалей, о которых, кстати, речь еще впереди, а ее подружек. Обычно она приводит их под каким–нибудь абсолютно благовидным предлогом, но любому ясно как день, что девчонки жаждут увидеть взаправдашнего живого извращенца. Мы все любопытны, так ведь, можно ли этим их попрекнуть? И мне особенно в кайф, когда они подваливают зимой — тут уж прямо с порога сгребаю в охапку все их ледяные, пахучие пальто и куртки. У нас с фатером маловато крючков на вешалке, и потому все их шмотки я всякий раз уношу к себе в спальню, бросаю на кровать, а потом ложусь на них, вздыхаю и делаю подходящие совокупительные движения. Дверь, в натуре, оставляю открытой, чтобы девчонки тоже имели с этого кайф, но сестрица всегда кайф обламывает — уверяет их, что я слегка прикидываюсь. Но это все равно вроде их впечатляет, и когда я потом с ноутбуком лезу под стол, они только судорожно сжимают коленки. Я до сих пор прям–таки балдею с того, как может влиять на людей простой факт, что под столом, за которым в данную минуту они пьют кофе с молоком или потягивают сухое мартини, кто–то совершенно невинно сидит себе и временами втихаря что–то записывает. А ведь этот факт, как правило, оглоушивает девчонок напрочь, и сперва они, чесслово, нормально даже говорить не могут. Сестрица утверждает, что таким же манером ведут себя люди, впервые попавшие в телестудию под ярко–красное освещение.
— Расслабьтесь, дамы, — смеется сестрица. — Он вас не укусит.
В эту минуту я как раз кусаю какую–нибудь из них в ногу и всем нутром чую, ну прям–таки вижу, как эта телка за столом обмирает, затаивает дух, а на шее у ней выступают красные пятна. Но она — ни слова, ни полслова. Еще год назад она бы развизжалась как резаная, выскочила из–за стола и, глядишь, опрокинула кофе, но с тех пор, как я издал свою книгу и был в “Тринадцатой комнате”, любая из них сидит смирно, не шелохнется. Под столом я лижу им ляжки, сосу пальцы на ногах — но ни одна и не вякнет! Дую им в трусики — но ни одна ни звука. Ни одна — вы можете в это поверить? Я даже сестрице не рассказываю. Еще год назад, когда я испробовал на них все эти фокусы, они вмиг сестрице накапали. А ведь я, чесслово, облизывал их тогда таким же манером. Дул им туда же. И с виду был такой же.
Стало быть, в чем разница?
А разница в том, скажу я вам, что раньше они не видели меня в телевизоре.
— Так кто же? — с робкой улыбкой допытывается сестрица, когда все наконец расходятся.
— Отгадай!
Чаще всего сестрица угадывает. Но на сей раз дает маху.
— Ева?
— Линда.
Сестрица делает большие глаза.
— Не верю! Заливаешь! Линда — никогда.
— Зеленые кеды на платформе, темно–зеленые колготки, мини–юбка? — спешу описать Линду снизу.
— Обалдеть! ахает сестрица.
Я показываю ей клочок бумаги, который неожиданно упал на меня под столом, — на нем номер телефона и имя “Линда”.
— Ну тогда я ничего не понимаю в жизни, — говорит сестрица.
— А с чего бы тебе понимать?
МихалВивег
«Летописцы отцовской любви»
Роман
Перевод с чешского Нины Шульгиной
Вступление
От автора (специально для публикации в “ИЛ”)
Читатели, надеюсь, найдут в романе “Летописцы отцовской любви” немало смешных, гротескных ситуаций. Однако главное в нем, на мой взгляд, — мучительный исповедальный рассказ о том, сколь нелегки бывают отношения отцов со своими взрослеющими дочерьми. В этом утвердили меня, кроме всего прочего, трогательные письма отцов, во множестве полученные мной после выхода книги. Я был им рад, но более всего, естественно, меня интересовало, как мой роман воспримет та, ради которой я писал его, — моя пятнадцатилетняя дочка. Долгими неделями я томился в напрасном ожидании, когда же наконец она соизволит прочесть его.
— Ты уже прочла? — спрашивал я время от времени.
— Нет еще, папка, но я прочту, не волнуйся.
К счастью, вскоре она загрпповала и слегла. В постели она прочла все последние номера журналов “Bravo”, “Girl”, “Cosmopolitan” и “Rolling Stone” и только потом, заскучав, принялась за мою книгу.
— Вот я и прочла, — сообщила она по телефону.
— Ну и как? — спрашиваю, подавляя нетерпеливое ожидание.
— Нормально, — отвечает она равнодушно. — В общем, прикол.
Сказано точно. Ведь роман именно про это.
У нас сердце кровоточит, а для них — прикол.
— Я заметила, что вы совсем не выбираете слов. Пишете так, как говорят люди.
— Именно так и должны были бы поступать писатели. Писателю не пристало быть пуританином.
И. Б. Зингер
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ZENIT VERSUS POLAROID
1.
Для начала — несколько слов о моем так называемом извращении, потому что нет ничего хуже, когда люди плетут про нас, сдвинутых, всякий бред. Сестрица могла бы тут немало вам рассказать. Она ведет по телику классную программу “Тринадцатая комната” и каждую пятницу по вечерам на глазах у доброй половины нашего народа кого только не исповедует: то ампутированного фетишиста, который так задурил голову двум врачам, что те напрочь отхватили ему здоровую ногу, то какого–то шизика, который занимается оральным сексом со своим четырнадцатилетним доберман–пинчером. А в прошлую пятницу в ихней будке сидела тетка, которую возбуждают бумажные носовые платки, причем исключительно ментоловые. Вы можете в это поверить? Я — нет, хотя у каждого из нас свои заморочки. Вот я, к примеру, если говорить по–честному, зациклен на писанине. Целыми днями что–нибудь пишу–записываю. Про все вокруг — и про вещи, и про людей: как они ведут себя, что говорят и всякое такое. Страсть как люблю записывать разные ситуации, потому что в них, по сути, все как на ладони… но, sorry, я немного отклоняюсь. Короче, я трехнутый летописец.
Вам, пожалуй, мое призвание покажется делом вполне невинным, но, к сожалению, тут есть два неприятных момента, которые немного осложняют эту хренотень: во–первых, с раннего детства я пишу ежедневно и почти non stop, с утра до вечера, и это уже само по себе сдвиг по фазе, а во–вторых, пишу в основном под столом, что, согласитесь, тоже не подарок. Эта страсть залезать под стол, к слову сказать, досталась мне от нашего папочки, но опять же я забегаю вперед. Короче, изо дня в день я сижу под столом со своим ноутбуком и пишу, и пишу. А это уж совсем ненормально.
Нормальные люди сидят за столом.
Нормальные люди не пишут.
— Нормальные люди не пишут, — по сей день не устает твердить моя мамочка. — Нормальные люди общаются друг с другом. Разговаривают. Перезваниваются.
Как видите, моя мамочка даже дома выражается литературно — еще бы, училка чешского! И когда слышит, как говорю я, прям–таки впадает в мандраж. Понятное дело, она хотела бы, чтоб я больше общался и меньше писал. Бедняжка, она все еще гнет свою линию. До сих пор, когда я прихожу с фатером к ней на обед или просто так в гости, она всякий раз на минутку лезет ко мне под стол и пытается отвлечь меня от моего писательства. А потом вздохнет тяжко и опять вылезет. Это даже стало типа такого формального ритуала. И то сказать, ведет она себя так скорей для очистки совести, чтобы по праву считать, что сделала для меня максимум возможного. Это примерно то же, как если бы у кого был паралитичный ребенок, лежак, который не ходит и никогда не будет ходить, но с ним все равно продолжали бы иногда, только для виду, делать разные упражнения. Я говорю это без злобы, просто не верю, что моя писанина так уж может доставать мамочку. Само собой, мало приятного, когда у вас родится дефективный ребенок типа меня, но, с другой стороны, я все ж таки не делаю ничего такого омерзительного. Я что, ем собственные какашки? Я ведь, блин, всего–навсего пишу! Ну под столом, ладно, но кому от этого вред, а? В этом, чесслово, нет ничего такого, на что противно было б смотреть. Как высказался однажды доктор: писание никак нельзя считать неэстетической девиацией.
Больше всего, видать, мамочку донимало, когда я, еще ребенком, без конца лез к ней и записывал все, что она в данный момент делала: пылесосила ли, готовила или стригла на ногах ногти. Или спала. Однажды ночью она проснулась и застала меня врасплох: я сидел в ногах ее кровати (мне было лет шесть) и записывал что–то в тетрадку. Она завизжала как резаная. Короче, я записывал все ее фразы, ее запахи, ее, пардон, амбре, ее настроения, маски, что накладывала на лицо, тампоны, какими пользовалась. Короче, все, что вам только может прийти в голову. Как видите, мое записывание с самого начала носило навязчивый характер, а все, что носит навязчивый характер, как высказался доктор, есть извращение. Он тогда просматривал исписанные тетради, а я сидел под столом и записывал все в другую, чистую, — мне было пять с хвостиком. Потом он наклонился ко мне и сказал: “Позволь взглянуть?” Я дописал фразу и неохотно отдал ему тетрадь. Там было: “Пан доктор просматривает мои тетради. У него жуткие зубы”.
Доктор, ни слова не говоря, протянул тетрадь маме. Изо всех сил старался не улыбаться.
Мамочка была в шоке. Пока я не научился писать, я–де был совершенно, ну совершенно нормальный ребенок! И вот на тебе! Что произошло? Она же так возилась со мной! Всегда старалась, чтобы у меня было навалом интеллектуальной пищи! Ну может ли кто объяснить ей это! Ведь роды же проходили нормально! Разве мальчику не хватало кислорода? Видок у нее был такой, будто она хочет обвинить все здравоохранение! Папахен, однако, к делу подошел прагматично: купил мне смывающиеся фломастеры и доску, а года два–три назад — вот этот ноутбук.
Так что мерси боку, папочка!
Заметьте: все извращенцы по большей части живут в одиночестве. Именно так и сказал сестрице тот рыжеватый рукосуй в “Тринадцатой комнате”: “День–деньской в метро тыкаюсь в девок, а все равно один–одинешенек”. Просто в это никто не врубается — а ведь нам тоже нелегко. Хотя, с другой стороны, почему кому–то должно быть легко, а? И кому именно? Извращенцу! Вот я, к примеру, один целыми днями. Да чего там днями — месяцами! С той поры, как сестрица уговорила меня издать мои записи в виде книги, я стал типа как летописец на вольных хлебах, так что в отличие от фатера не должен ходить каждый день на работу. А быть летописцем на вольных хлебах по существу то же, что выйти на пенсию по инвалидности. Сидишь себе дома и маешься с тоски. Хотя и сижу я под столом с ноутбуком, а результат все тот же. Не говорю, в натуре, что скучаю по–страшному, отнюдь нет, но временами это все же a little bit monotonous, как сказала бы Синди. Стараюсь отнестись к делу рационально. Нет–нет да и вылезу из–под стола и пойду глянуть на улицу, не шлепает ли кто мимо, но, к сожалению, тут мало кто шлепает. Около одиннадцати притаскивается почтальонша, иной раз является и пораньше, так что для верности подкарауливаю ее уже с пол–одиннадцатого. Папуля подгребает с работы только в шесть десять, потому как, на мой взгляд, неслабо набирается. И вообще он нормальный тормоз. Если бы этот мозжечок цвета хаки не переоблачался в гражданку, то мог бы приходить домой как минимум на полчаса раньше, потому что поспевал бы на предыдущий автобус, но он кровь из носу должен переодеться — видите ли, стыдно ему ходить в форме. Дома он торчит, только когда бюллетенит. Прошлый год, в январе, простыл на каких–то учениях с голландскими саперами и подцепил вполне солидный грипп. Не скрою, это внесло в мою жизнь весьма приятное разнообразие. Я подсел к нему с ноутбуком на кровать и записывал, как он потеет. От него воняло, и видок у него был — краше в гроб кладут. Бельма прям–таки закровенились. Он даже спросил меня, хватит ли у меня смелости записать его последний предсмертный хрип. Иной раз и у него с юмором порядок.
— И ты еще сомневаешься, — ответил я.
Народу у нас бывает негусто (кому охота тусоваться с лампасником, правда?), так что в доме, по крайней мере, полная спокуха — сиди и записывай себе сколько влезет. Хотя, с другой стороны, совсем не плохо, когда появляется газовщик или тетка, что снимает показания счетчика. Брюхатый пожарный инспектор — тоже прикольный мужик. Приходит и всякий раз долбит нас, что на чердаке огнеопасные предметы. С ним тоже не соскучишься. Фатер уже дважды на чердаке прибирался, но я к тому дню, когда этот дятел должен прийти, натаскиваю туда кучу старых газет, краски и разбавители из гаража, а потом сижу и записываю, что этот толстопузик бухтит. Раз в год причапывает к нам трубочист, но этот субчик, наоборот, молчаливый и дерганый бука — ему и то поперек горла, что я со своим ноутбуком лезу к нему на крышу.
А вообще–то самый класс, когда у нас гости, которых приводит сестрица, — в натуре, я имею в виду не этих ее долбаных хахалей, о которых, кстати, речь еще впереди, а ее подружек. Обычно она приводит их под каким–нибудь абсолютно благовидным предлогом, но любому ясно как день, что девчонки жаждут увидеть взаправдашнего живого извращенца. Мы все любопытны, так ведь, можно ли этим их попрекнуть? И мне особенно в кайф, когда они подваливают зимой — тут уж прямо с порога сгребаю в охапку все их ледяные, пахучие пальто и куртки. У нас с фатером маловато крючков на вешалке, и потому все их шмотки я всякий раз уношу к себе в спальню, бросаю на кровать, а потом ложусь на них, вздыхаю и делаю подходящие совокупительные движения. Дверь, в натуре, оставляю открытой, чтобы девчонки тоже имели с этого кайф, но сестрица всегда кайф обламывает — уверяет их, что я слегка прикидываюсь. Но это все равно вроде их впечатляет, и когда я потом с ноутбуком лезу под стол, они только судорожно сжимают коленки. Я до сих пор прям–таки балдею с того, как может влиять на людей простой факт, что под столом, за которым в данную минуту они пьют кофе с молоком или потягивают сухое мартини, кто–то совершенно невинно сидит себе и временами втихаря что–то записывает. А ведь этот факт, как правило, оглоушивает девчонок напрочь, и сперва они, чесслово, нормально даже говорить не могут. Сестрица утверждает, что таким же манером ведут себя люди, впервые попавшие в телестудию под ярко–красное освещение.
— Расслабьтесь, дамы, — смеется сестрица. — Он вас не укусит.
В эту минуту я как раз кусаю какую–нибудь из них в ногу и всем нутром чую, ну прям–таки вижу, как эта телка за столом обмирает, затаивает дух, а на шее у ней выступают красные пятна. Но она — ни слова, ни полслова. Еще год назад она бы развизжалась как резаная, выскочила из–за стола и, глядишь, опрокинула кофе, но с тех пор, как я издал свою книгу и был в “Тринадцатой комнате”, любая из них сидит смирно, не шелохнется. Под столом я лижу им ляжки, сосу пальцы на ногах — но ни одна и не вякнет! Дую им в трусики — но ни одна ни звука. Ни одна — вы можете в это поверить? Я даже сестрице не рассказываю. Еще год назад, когда я испробовал на них все эти фокусы, они вмиг сестрице накапали. А ведь я, чесслово, облизывал их тогда таким же манером. Дул им туда же. И с виду был такой же.
Стало быть, в чем разница?
А разница в том, скажу я вам, что раньше они не видели меня в телевизоре.
— Так кто же? — с робкой улыбкой допытывается сестрица, когда все наконец расходятся.
— Отгадай!
Чаще всего сестрица угадывает. Но на сей раз дает маху.
— Ева?
— Линда.
Сестрица делает большие глаза.
— Не верю! Заливаешь! Линда — никогда.
— Зеленые кеды на платформе, темно–зеленые колготки, мини–юбка? — спешу описать Линду снизу.
— Обалдеть! ахает сестрица.
Я показываю ей клочок бумаги, который неожиданно упал на меня под столом, — на нем номер телефона и имя “Линда”.
— Ну тогда я ничего не понимаю в жизни, — говорит сестрица.
— А с чего бы тебе понимать?
К участию в “Тринадцатой комнате” подбила меня опять же она. Какая–то наркоманка — две недели сестра уговаривала ее прийти в студию и сесть в ихнюю будку — в последнюю минуту струхнула, и сестре в срочном порядке пришлось искать нового извращенца. Само собой, она сразу вспомнила про меня. В принципе я был “за”, но родители едва не прихлопнулись. В конце концов согласились, но лишь при условии, что из этого ихнего гнездышка я ни в коем разе не выпорхну.
А происходило это примерно так (надеюсь, вы понимаете, что я капельку привираю).
ВЕДУЩИЙ: Желаем вам приятно провести этот поздний вечер. Поучаствуем вместе в следующей части нашей программы “Тринадцатая комната”, в которой мы говорим о вещах, о которых обычно вслух не говорят. В самом деле, с кем только мы не знакомили вас в наших передачах: с пятидесятилетней проституткой, с тринадцатилетним мазохистом, с педофилом, урофилом и даже с девушкой, заколовшей ножницами собственную бабулю. И с многими–многими другими. Но здесь еще никогда не бывал человек, написавший книгу… Сегодня он здесь, и наша программа о том, что такие люди тоже бывают на свете. Пан В., летописец, как принято называть людей с таким отклонением, нашел в себе мужество и пришел к нам. Добрый вечер, пан В.!
Я (из будки): Добрвечр!
ВЕДУЩИЙ: Как и всегда, вы можете, уважаемые зрители, задавать вопросы по телефону, который находится на столе у мадемуазель Иванки. Заметим, кстати, что сегодня у нее новая прическа. Добрый вечер, мадемуазель Иванка!
ИВАНКА: Добрый вечер!
ВЕДУЩИЙ: В программе, естественно, принимает участие и сексолог — пан доктор Узел. Добрый вечер, пан доктор!
УЗЕЛ: Добрый вечер.
ВЕДУЩИЙ: Итак, пан В., как прошло ваше детство? Оно было счастливым?
Я: Жить можно было.
ВЕДУЩИЙ: Отлично. А как насчет школы? Какие предметы нравились вам больше всего? Наверное, письмо?
Я: География. И совместная физра.
ВЕДУЩИЙ: Совместная физра? Не могли бы вы объяснить нашим зрителям, что это значит?
Я: Физкультура совместно с девчонками.
ВЕДУЩИЙ: Что вы на это скажете, пан доктор?
УЗЕЛ: Этому я не придавал бы особого значения. Это обычное проявление ранней сексуальности.
ВЕДУЩИЙ: Пан В., не могли бы вы сказать, в каком возрасте к вам в руки попала первая книжка?
Я: Точно не помню. В год или два…
ВЕДУЩИЙ: Вы любили брать ее в руки? Обнюхивать ее?
Я: Чесслово, не помню.
ВЕДУЩИЙ: А как вам, например, такая раскладная книжка, где все–все двигается? Не станете же вы утверждать, что даже это не возбуждало вас…
Я: Книжки–гармошки меня никогда не впечатляли.
ВЕДУЩИЙ: Пан доктор, ваше отношение к этому как специалиста?
УЗЕЛ: Движущим мотором каждого прирожденного летописца в большинстве случаев является либидо — сознает он это или нет. И лишь в исключительных случаях мы обнаруживаем здесь иной мотив — как правило, это тщеславие или деньги.
ВЕДУЩИЙ: Перейдем теперь, пан В., к вашей книге. Закончив ее, вы ощутили грусть, пустоту или сожаление?
Я: Скорей радость.
ВЕДУЩИЙ: Сколько часов в день вы, собственно, работаете? Я имею в виду, сколько часов в день вы… записываете?
Я: Много. Иногда — десять.
ВЕДУЩИЙ: А кроме этого, у вас есть хобби, ну, например, девушка?
Я: Время от времени.
ВЕДУЩИЙ: А вы говорите с вашими девушками о своем извращении? Или умалчиваете о нем?
Я: Нет, не умалчиваю.
ВЕДУЩИЙ: А как реагируют девушки на ваше извращение?
Я: Я бы сказал, что в целом оно им нравится.
ВЕДУЩИЙ: У нас есть первый звонок зрителя. Пан Т. из Нова–Паки спрашивает, не готовы ли вы дать себя кастрировать.
2.
Стоит нам утром заявиться на пляж, как М. под бдительным оком моего отца приступает к подготовке своей новой видеокамеры. Он старается напустить на себя вид ироничный, но сразу видно, что эта японская игрушка целиком захватила его. Синди заинтригованно наблюдает за ними обоими, Кроха, напротив, тотчас переворачивается на живот и опускает мордашку на скрещенные руки. Наверное, я могла бы сказать ей, как понимаю ее: когда мне было тринадцать, как сейчас ей, я вела себя так же. Однако подойти к ее лежаку не решаюсь. Вместо этого открываю тетрадь и принимаюсь писать.
До своих шестнадцати я терпеть не могла сниматься. А если уж быть абсолютно точной, так до шестого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Скажи мне кто еще пятого июня того же года, что через каких–нибудь десять лет я буду еженедельно выступать по телевизору, я бы только высмеяла его. Чтобы я когда–нибудь по своей воле встала перед телекамерой? Я, которая всем нутром ненавидит даже обычную фотографию и уж тем более всякую съемку?!
Полная чушь. Исключено.
Это яростное неприятие камеры, разумеется, взрастил во мне папка. То есть он тот человек, который любит фотографировать. Хотя он и фотографирует смолоду (несколько его лирических пейзажей были даже напечатаны в журнале “Чехословацкий воин”), но эта его страсть пышным цветом расцвела только с моим появлением. Он купил фотоаппарат “Зенит” и в первые десять лет моей жизни отщелкивал на меня по меньшей мере сотню пленок в неделю — во всяком случае, так мне казалось. В нашей квартире, сколько я себя помню, везде висело и валялось дикое множество черно–белых, а позднее и цветных фоток. На всех была я. Лишь на нескольких — я с мамой.
На первый взгляд фотография — вполне симпатичное, этакое культурное хобби, но верьте мне: когда такой страстный любитель–фотограф — ваш отец, детство просто превращается в ад. Я не преувеличиваю. Его фотоаппарат отбивает у вас охоту к любой прогулке за город, к любому дню рождения, к костру, на котором предстоит жарить сардельки, к народному гулянию в день святого Матвея и даже к новому велику. Фотоаппарат отравляет вам лес, море, горы, снег, солнце, да–да, именно солнце. Он портит вам весну, лето, осень и зиму. Вы хотите сесть, а должны стоять. Хотите пойти влево, а нужно — вправо, потому что влево — против солнца. Вам захочется в конце концов домой, ан нет, еще чего, ведь идти домой при таком мягком освещении — непростительный грех! Вам приходится без конца одеваться и раздеваться, и не потому, что жарко или холодно, а потому, что по цвету вы гармонируете то с растрескавшейся ольховой корой, то с полем дикого мака. Вы не живете, а позируете. Нельзя ни пописать, ни расслабиться, ни почесаться. Вы должны все время лицедействовать. Улыбаться.
И упаси Боже — возразить!
Когда я пошла в первый класс, мое отвращение к фотографии достигло таких размеров, что я не могла даже посмотреть в объектив. Уже с шести лет он повергал меня в шок. Когда я старалась напустить на себя серьезный и чинный вид, на фотках выходила угрюмой, закомплексованной мышкой, а когда пыталась изобразить что–то вроде беззаботной улыбки, делалась похожей на счастливую дебилку. А теперь представьте себе все эти ежегодные групповые фото! Девять лет средней школы, и девять раз такие муки. Это каждому бросалось в глаза. Этого нельзя было не заметить.
— Ну и рожу ты скорчила, Ренатка! — наперебой поддразнивали меня одноклассники, разглядывая нашу общую фотографию.
— Что с тобой стряслось? — притворно жалели меня довольные одноклассницы.
— Солнце жутко било в глаза, — говорила я, прекрасно зная, что солнце тут ни при чем.
Дело было только во мне. После моего детского опыта присутствие фотографа (а зачастую и одного аппарата в той же комнате, где находилась я) начисто лишало меня необходимого спокойствия. Всякий раз я терялась и по мере приближения критического момента, когда должна была, как говорится, вылететь птичка, нервничала все больше и уж совсем не могла совладать с собой, чтобы хоть как–то на уровне подать свою хорошенькую мордашку. “Она красивая, — говаривала мама одной моей подружки, — но на этих фото она не умеет подать себя”. Иными словами, мне не удавалось сконцентрировать свое, возможно даже очаровательное, существо в какой–то одной шестнадцатой доле секунды — или сколько там это поганое фотографирование длится. И на тех немногих относительно “сносных” снимках, оставшихся со школьных времен (само собой, большинство я сожгла), меня всегда выдает по меньшей мере какая–нибудь деталь: высунутый язык, кривая улыбка или чуть выпученные глаза.
— Ты чего здесь так скалишься, Рената? — слышала я обычно.
Или:
— На этой фотке тебя, верно, кашель донимал, что ли?
Казалось, ни у кого с этим делом не возникало проблем. Куда более страшные девчонки, чем я, на снимках выглядели гораздо лучше. Я была красивой до и после фотографирования.
— Есть три категории девочек, — объясняла я классу. — Фотогеничные, нефотогеничные и я.
В классе я смеялась. А дома потом ревела.
— Катитесь вы со своими фотками в задницу! — орала я на одноклассников на школьных экскурсиях. Они смеялись. Они уже знали меня.
От отцовской камеры Кроха удирает в море, и огорченный М. за неимением лучшего снимает меня. Мне уже не тринадцать, а двадцать семь, и я давно к фотоаппаратам и камерам равнодушна. Я даже откладываю тетрадь, встаю и начинаю пародировать всякие сексуальные позы: выразительно прищуриваю глаза, сильно закидываю голову, запускаю пальцы в волосы, чувственно выпячиваю губы и при этом, поглаживая груди, тяну за бретельки купальника. Папка и Синди аплодируют. Я кланяюсь и снова удаляюсь под зонт.
— Ну что, барышня? — равнодушно, заученно, без всякого интереса говорит фотографша. — Вы так ни разу и не улыбнетесь мне?
Лампы просто ослепляют меня, слезится левый глаз. Всю энергию я и так употребила на то, чтобы не моргнуть, чтобы держать подбородок в дико неестественном положении, в каком установила его двумя холодными пальцами эта дама, чтобы наконец не разразиться громким криком. На улыбку сил уже не хватает.
— Вы даже не хотите попробовать? — говорит она. — Так вы выглядите ужасно грустной.
Она тоже, но этого я не говорю ей.
— Девочка как картинка, пятнадцать лет — а так хмурится! Какая жалость, ведь у вас такие красивые зубы…
С усилием подаю голос:
— Понимаете, у меня иногда такой… шок.
Она по–прежнему склоняется над штативом.
— Подбородок, — говорит укоризненно. — Вы шевельнулись.
Она вздыхает, обходит штатив и снова устанавливает мой подбородок в исходное положение. Медленно возвращается. Мои плечи и шея окончательно задеревенели.
— Так что же? — говорит фотографша, оглядывая меня в видоискатель. — Что будем делать с улыбкой? Представьте себе хотя бы, как вы улыбаетесь своему парню.
Никакого парня у меня пока нет. Но несмотря на это, я приказываю своим лицевым мыщцам растянуть в улыбке мои губы.
— Так вы ему наверняка не улыбаетесь! — раздраженно говорит фотографша. — Так глупо…
Она снова выпрямляется. Снова вздыхает — а потом улыбается и выкатывает на меня глаза, что, скорей всего, должно означать одобрительное подмигивание. У нее облезлые брови.
Но и на сей раз улыбка у меня не получается.
— Ничего, попробуем еще раз.
— Извините, — говорю я, — правда, не получается. А без улыбки нельзя?
— Попробуйте. Три, два, один — и мы улыбаемся! — восклицает она с наигранным энтузиазмом.
Неужто это и впрямь никогда не кончится! Я собираю остатки моих душевных сил и послушно оскаливаю зубы. “Ну давай, тетка!”— приказываю я ей про себя. Ненавижу ее! Лицо у меня красное и тоже словно одеревенелое.
— Ну как изволите, — говорит она холодно и нажимает наконец спуск. — Я хотела как лучше.
На другой день я прихожу за карточками. Пани фотографша, к счастью, в задней части ателье. Пожилой, костлявый служащий вынимает фото из конверта и смеется.
— Это вы нарочно! Зубы эти?
Он изображает кролика. Потом показывает карточки молодой коллеге. Девушка прыскает и закрывает рот рукой.
— Это что, ради шутки? — спрашивает меня служащий.
Оба меня с интересом разглядывают.
Я молча смотрю на фотографии: я похожа на несчастного кролика с какой–то карикатуры.
Мило и совершенно естественно я улыбаюсь служащему (жаль было бы не улыбнуться, раз у меня такие красивые зубы):
— Нет. Это на паспорт.
Своего парня я встретила только годом позже: четвертого июля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, спустя четыре дня после моего шестнадцатого дня рождения.
Лежим мы с девчонками из класса у причала на Кампе , болтаем и загораем. Влтава шумит.
— Сюда кого–то несет, — недовольно бурчит Иржина.
В лаз ограды протискивается высокий чернявый парень. В одной руке у него алюминиевый ящик, в другой — штатив. На шее висит фотоаппарат. Нас он пока не замечает.
— Занято! — кричит Иржина.
Парень удивленно поднимает глаза. Опускает ящик и штатив на землю и идет к нам. Красивый. На вид ему чуть больше двадцати.
— Сладенький! — шепчет Иржина.
Приглушенный смех. Девчонки надевают лифчики. Иржина и я — нет.
— Здорово! — говорит он серьезно. — Мне нужно здесь кое–что снять. Не вас, конечно, не волнуйтесь. Не помешаю.
— А почему не нас? — говорит Иржина, выставляя свои маленькие сисёнки.
Девчонки смеются. Я — нет.
Парень поднимает фотоаппарат и наставляет объектив на меня и Иржину.
— Катись ты со свом аппаратом в задницу! — взвизгиваю я, но затвор успевает щелкнуть. Я в ярости вскакиваю, натягиваю майку, бросаю вещи в сумку и делаю ноги. Девчонки кричат мне вслед, но я не оглядываюсь. Пролезаю сквозь ограду, бегу в парк и плюхаюсь на ближайшую свободную скамейку. Реву.
Через минуту он подходит. Вытирает мне слезы с лица.
Приятно.
Я лезу в сумку и молча предъявляю ему свой паспорт.
Писание никогда не было сильной моей стороной, говорю это прямо. С грамматикой в основном проблем не было, но стиль мне не очень давался. Помню только, что каждое сочинение должно иметь вступление, потом как бы само повествование и под конец заключение. И требуется также, чтоб в каждом повествовании была прямая речь, — вот, собственно, и все, что я помню касательно стиля, говорю это прямо. Когда мне нужно написать письмо или какой рапорт подлиньше, это занимает у меня дня два (естественно, я преувеличиваю). Однако Рената утверждает, что это не имеет значения. Я, мол, должен использовать наш совместный отпуск и правдиво описать ее рождение и все, что я помню из ее детства. Естественно, как говорится, я могу попробовать, однако не ждите от меня никакого романа, уж это я однозначно предоставляю сыночку.
Так вот, для вступления, пожалуй, достаточно, теперь прямо перейду к рассказу о том, как у нас родилась Рената. Родилась она, стало быть, до срока, дней на двадцать раньше. Моя бывшая жена была без сознания, и Ренату извлекли кесаревым сечением. В тот день, когда мою бывшую жену оперировали, я был со своим взводом на стрельбищах и потому вернулся домой поздно. Хотя, по правде сказать, мог бы вернуться как минимум на час раньше, но мой взвод по стрельбе занял в части второе место, и я со своим заместителем младшим лейтенантом Вонятой зашел в буфет выпить стопочку. Хотя я, можно сказать, ничего и не выпил, но сидел там с ним как минимум около часа, потому что, естественно, ничего не предполагал (а если бы предполагал что, я бы с ним там, естественно, не рассиживался, уж поверьте). Тогда мы жили еще у моих родителей, и когда я вечером пришел домой, моя бывшая жена уже давно находилась в родилке в Кутна–Горе. Мой отец сидел в кухне с соседом, у которого была машина (у моих родителей сроду ее не было) и который при особой надобности возил нас. Уже по одному этому факту я понял — что–то стряслось, да и у обоих был такой вид, что это каждый бы понял. “Что стряслось?” — спросил я. Они ответили, что еще днем моя бывшая жена стала задыхаться и ее в момент забрала “скорая”. Стоило им это только выговорить, как меня охватил такой страх за мою жену, что я быстрехонько рванул в гостиную, чтобы немного успокоиться. По правде сказать, я залез там на минутку под стол, что постороннему человеку, естественно, может показаться чуточку странным, но к такому делу я привык с раннего детства, и в минуты, когда у меня, с позволения сказать, шалят нервы, мне это и впрямь помогает. А почему бы и нет, говорю я себе, нынче–то люди, чтоб успокоиться, ежедневно глотают магний, а то и нюхают всякую дрянь до потери сознания, и оно как бы в порядке вещей. А вот ежели человек минут на десять залезет под стол, так его сразу зачисляют едва ли не в психи. Однако отец с соседом скоро пришли за мной, и мы покатили в Кутна–Гору. Всю дорогу молчали, что, думаю, понять можно. Когда мы подъехали к родильному дому, мою бывшую жену как раз перевозили в реанимацию в Колин. В грузовом лифте я ехал с ней рядом, а потом провожал ее к “скорой”. Она уже пришла в сознание, но во мне все так дрожало, что ничего толкового я сказать ей не мог, за что корю себя по сей день (а что мы с ней теперь в разводе, не имеет никакого значения). Доктор сказал, что это была так называемая родовая эклампсия и что в Колине условия у нее будут получше. Отцом Ренатки он почему–то посчитал моего отца — в нормальных обстоятельствах это был бы форменный ужас, но тогда ни на какие ужасы времени не хватало. Рената, естественно, уже родилась, но осталась в Горе. То, что мою бывшую жену разлучили с ребенком, естественно, для нее было тяжко, но, к счастью, через два–три дня состояние ее настолько улучшилось, что ее снова перевезли в Кутна–Гору. Ездил я к ней автобусом едва ли не каждый день, хотя в палату к ней еще не пускали и приходилось подзывать ее к окну, которое, к сожалению, было на третьем этаже. В первый раз увидел я Ренаточку лишь с черного хода — туда нас однажды пустила сестричка, которой зять преподнес сервиз из огнеупорного стекла. Я взяток сроду не давал и давать не умел, так что за зятя тогда малость краснел, и потому трудно вспомнить, как Ренаточка выглядела (фотоаппарат в тот раз я не взял, ибо внутрь войти не рассчитывал). Помню только, что у нее уже были волосики, что была она жутко красная, но сестричка сказала, что это очень красивый ребенок. Не знаю, было ли это объективно или потому, что она получила взятку. Сам–то я судить об этом не мог, ведь мне было всего двадцать один и не так уж много новорожденных я на своем веку видел. Но нынче меня немного гнетет, что тогда по молодости я мало что запомнил.
В заключение хочу написать, что молодые люди и впрямь должны обзаводиться детьми чуть позже, только тогда, когда по–настоящему созреют для этого.
4.
Не прошло и недели, как стукнуло сестрице шестнадцать (к тому времени наши дражайшие предки уже четыре года были в разводе), а уж она намылилась на первое свидание. Дескать, один студентик Высшего художественно–промышленного училища пригласил ее на кофе.
— С каких это пор, сеструха, ты пьешь кофе? — говорю ей.
— С сегодняшнего дня!
Перед зеркалом в прихожей она напяливает на себя уж верно четвертую шмотку и вся сияет.
— Это мое первое нормальное свидание, — говорит она.
— А как выглядели твои ненормальные? — говорит мутер. —Те, что ты скрывала от нас?
— О тех и говорить не стоило, клянусь. Даже если кто–то в темноте в кино и сжимал мою руку — это что, по–твоему, было свидание? Было или не было?
— Думаю, не было, — говорит мать и подмигивает фатеру. — Думаю, то еще не было настоящим свиданием.
Папахен, который все утро так дергался, что под конец не выдержал и примчался проверить перед уходом сестрицу, сейчас как бы невзначай шныряет взад–вперед по маминой прихожей, руки в брюки, и старается типа возвышаться над происходящим. Он даже улыбается, что для лампасника немаловажно.
— О чем говорят на свидании? — спрашивает сестрица у матери. — Откуда мне знать, что надо говорить? Я уже сейчас из–за этого нервничаю.
— Мой тебе совет, — говорю я. — Всю дорогу говори ему: Нет! Честное слово, нет! Нет и нет, ни в коем разе! Все время одно и то же. Главное, чтобы без передыху!
— Хо–хо, — ухмыляется сестрица, хотя, на мой взляд, это совсем неплохая хохма для десятилетнего шкета.
— Кстати, сколько ему? — уточняет мать.
— Двадцать один. Но возраст не играет никакой роли.
— Точняк, — говорю я матери. — Главное, что голубки любят друг дружку, а?
— Так я идти не могу! — визжит сестрица.
Она изучает в зеркале свое отражение — зеркало от нее наверняка уже в полном умоте.
— Черный цвет дико бледнит меня!
Она глядит на часы и раз в семнадцатый бежит переодеваться. В ее комнате бухают ящики. Мать гладит фатера по спине, как в былые времена. Сестрица вылетает из комнаты. На ней черные брюки и короткая — до пупа — белая маечка. Майка такая короткая, что, когда она подымает руки, исподнизу выглядывают сиськи.
Папахена вот–вот хватит инфаркт.
— У тебя сиськи выскакивают, — говорю я. — Придумай что–нибудь!
Фатер бросает на меня строгий взгляд.
— Сегодня не Рождество! — говорит он мне.
Сестрица не обращает внимания, мать не въезжает.
— Это у нас такая игра, — объясняю я матери. — Правда, папуля?
Папахен тоже — уже ноль внимания.
— Ты это серьезно? — говорит он сестре.
— В чем дело? — визжит она. — Что опять не так?
— В таком виде ты и вправду идти не можешь, — поддерживает фатера мать. — Ступай переоденься.
— Я не успею, — визжит сестрица. — Опоздаю! Понятно?!
— Если он тебя любит, подождет, — со знанием дела говорит мутер.
— Не подождет! Я уже не успеваю!
— Я заплачу за такси, — внезапно подает голос фатер. — Но ты ступай переоденься.
Сестрица хлопает дверью. Папахен вызывает такси: дважды повторяет адрес и вместо двести пятнадцать говорит два сто пятнадцать. Просто мозги недозрелые. Нормальный тормоз.
— Але, барышня, — говорит он наконец, — такси для молодой девушки. Вы можете прислать кого–нибудь понадежнее?
Я покатываюсь со смеху. Представляю, что эта девица могла ему ответить: И такое я должна передать в микрофон: Господа, мне срочно нужен в Восковице кто–нибудь понадежнее для молодой девушки?!
— Вы правы, — говорит фатер. — Благодарю вас.
Он чуть краснеет.
— Запишу его номер, — говорит он матери.
Сестрица выбегает из комнаты. Под короткой белой маечкой у нее теперь черная подпруга, которая забавно контрастирует с ее детской физией. Черные брюки стильно облегают жопку.
Фатер сглатывает.
— А так вас устраивает? — говорит сестрица.
Мать смотрит на фатера.
— Так лучше, — покорно выдыхает она.
— Через пять минут тебя внизу будет ждать такси, — говорит папахен и дает ей пять крон — видать, уже давно на такси не ездил. Он не перестает оглядывать ее брюки.
— Значит, к девяти дома, — говорит мать. — И никаких глупостей.
Сестрица быстро целует ее, потом целует фатера.
— Ну прости, прости, прости, — говорит она. — И спасибо за бильярдный кий!
Она еще раз чмокает фатера. Он тает, как масло.
— Ключи, деньги, паспорт, проездной — все взяла? — говорит он, снова улыбаясь.
— Гондоны тоже? — добавляю я в шутку, но никто не смеется, я даже получаю подзатыльник для острастки.
— Ну так что я должна ему говорить? — вырывается у сестрицы. — Ничего не приходит в голову!
Она вдруг становится похожей на маленькую девочку — хоть и с паспортом и в черном бюстгальтере.
— Главное, скажи ему, что должна быть к девяти дома, иначе твой отец собственноручно повесится, — шутит фатер на исходе сил.
Когда за сестрицей наконец хлопает дверь, он в изнеможении плюхается на материн диван.
— Ты не против, если я здесь ее подожду?
5.
Виктор совсем не похож на мальчишек из нашего класса. Он совершенно другой. Просто никакого сравнения! Он поцеловал меня (полный отпад!), но ни с чем больше не торопится. Он не распускает сразу руки, как наши ребята. Мы идем на чашечку кофе и совершенно нормально, но так замечательно разговариваем. Мне нравится, как он размышляет на разные темы и при этом не вышучивает все подряд, как остальные ребята. Я говорю ему это.
— Я вовсе не против шуток, — уточняет он. — Однако тут есть одно обстоятельство: если рассуждать логически, шутка — форма определенного согласия со всем этим окружающим коммунистическим свинством. Или по меньшей мере — форма смирения.
— Тем самым люди стараются по существу освободить себя от гражданской ответственности, — говорю я.
— Совершенно точно.
Мне нравится, что он видит во мне не просто сексуальный объект, а уважает меня как личность, у которой есть собственные взгляды.
— А поскольку так поступает подавляющее большинство, то нечего и удивляться, что наша история остановилась. Некоторым образом мы и впрямь живем в 1984 году, — добавляет он запальчиво.
С ним можно говорить не только о сексе, но и о совершенно других вещах. И прежде всего — о жизни во лжи и о той ужасной неволе, в которой мы все живем, часто даже не осознавая того. Не будь здесь этой вездесущей цензуры, он, к примеру, мог бы уже давно выставляться. Но Виктор — в отличие от других — не способен пойти ни на какие компромиссы со своей совестью. Снимать трактористов и доярок, чтобы раз в кои веки заслужить право отснять то, что по–настоящему его увлекает — да хотя бы тот же мусорный бак у панельного дома (кстати, это потрясающе яркое свидетельство о нашем обществе). Нет, он не идет на компромиссы, ибо от компромисса всего один шаг к doublethink. Я призналась, что слова этого не знаю, но он надо мной и не думает подшучивать. Он рассказывает мне о писателе Джордже Оруэлле, его роман, кстати, есть у него в ателье. Он жутко умный и начитанный и знает уйму цитат. Мне нравятся его глаза (с немыслимо длинными ресницами!). Мне нравится, как он откидывает со лба волосы, нравится, как он пахнет.
Я влюблена.
Мы выпиваем кофе, но до девяти еще куча времени.
Он спрашивает меня, не хочу ли я заглянуть к нему в ателье — он показал бы мне кое–какие фото и дал почитать Оруэлла.
— Но ты должен мне кое–что обещать, — прошу я его серьезно.
— Слушаюсь.
— Дай слово, что ты не будешь меня фотить.
Мы отдаемся любви. Он внимательный и нежный. Мне почти не больно. А потом мы просто лежим и гладим друг друга. Наконец он встает и приносит мокрую губку. Я, затаив дыхание, напрягаю мышцы живота, но губка приятно согревает тело. Виктор моет меня. Я совсем не стесняюсь и испытываю какое–то чудесное, праздничное чувство. Он снова выходит, по–прежнему совсем голый, и возвращается с фотоаппаратом “Polaroid”. Я улыбаюсь, удивляясь самой себе. Он подмигивает мне своими длинными ресницами и фотографирует меня. Карточка выскакивает из аппарата практически сразу, но приходится ждать, пока она просохнет. Мы тем временем целуемся. Виктор наконец снимает фольгу и раз–другой обдувает фотку. Улыбаясь, протягивает ее мне.
Это самая лучшая моя фотография.
Я растрепанная, раскрасневшаяся, с сияющими влажными глазами. Я смотрю в объектив, гордо выпрямившись, с какой–то даже хитрой всепонимающей улыбкой.
В углу фотки дата и время: 06. 06. 1986. 1. 57.
Я — женщина.
6.
Вчера на пляже Рената сказала мне, что мой последний рассказ вовсе не плох и что надо, дескать, продолжать в том же духе. Я предложил ей написать для меня что–нибудь вроде плана, потому как вспомнил, что в школе на сочинении мы всегда перво–наперво писали план, но она посоветовала мне, с позволения сказать, плюнуть на план и писать просто о том, о чем помню из ее детства. “Но в каком порядке?” — спросил я. “В каком хочешь. В таком, в каком то или иное придет тебе в голову”, — ответила она и сказала даже, что совсем не обязательно писать вступление и заключение. Я подумал было, что в таком разе в моих воспоминаниях будет полный кавардак, но ничего не сказал. Пусть будет как она хочет. Для меня даже лучше, что я могу плюнуть на всякие вступления и прямо взяться за дело. Так вот: когда Ренаточка родилась, докторша установила, что у нее вроде бы непорядок с тазобедренными суставами, и назначила ей так называемую .пеленку Фрейки (не знаю, правильно ли я помню, но вроде бы она так называлась — пеленка Фрейки). Это такой твердый простроченный желтый фетр, который ребенок должен носить весь день, чтобы ножки были в раздвинутом положении и тем самым суставы исправились. Моя бывшая жена сильно переживала по этому поводу и часто плакала, но докторша уверяла ее, что тут нет ничего серьезного и что со временем все пройдет. В конце концов у Ренаточки и вправду суставы выправились, но за те месяцы, что она носила эту пеленку, моя бывшая жена все глаза выплакала. И особенно летом, когда бывало жарко и мы выезжали с коляской на прогулку. Так вот, все дети лежали в колясках, болтая ножками, а Ренаточка лежала в пеленке Фрейки, потому что носила ее все время, не считая, естественно, купания. Думаю, это понятно. А вот ванночки приходилось готовить то теще, то мне, ведь у моей бывшей жены аллергия на ромашку и опухают глаза. Что же касается коляски (я же говорил Ренате, что в моих воспоминаниях будет жуткий кавардак, но она не послушалась), то нам она досталась после двух детей нашей свояченицы — денег на новую у нас, естественно, не было, думаю, легко представить себе, сколько в то время получал командир взвода. Коляске было лет девять, но она была еще ничего: матерчатая, темно–зеленая, а вот по бокам уродливые декоративные полосы из светло–зеленого пластика, которые мне жутко не нравились. Сейчас, естественно, я не придавал бы этому такого значения, но тогда мне было всего двадцать один, а для молодого парня важны иной раз и такие пустяковины. Эти полосы я пытался отодрать, да не тут–то было, и когда после обеда я ходил с Ренаткой гулять, то только и думал, сгорая со стыда, про эти полосы на коляске. И честно говоря, думал о них больше, чем о самой Ренатке, которая в основном спала и никаких проблем не создавала. И теперь я даже злюсь на себя за то, что тогда такие, с позволения сказать, глупости мешали мне радоваться и в полной мере осознавать, что в коляске я везу собственного ребенка.
7.
Отец, братец и Синди перед ужином решают немного пройтись, а Кроха со своим новым дружком Петром идет играть в кегли. М. запирает комнату, которую делит в нашем “семейном” отпуске с моим отцом и моим братцем, и мы впервые за прошедшие три дня любим друг друга.
Когда вышеупомянутая троица возвращается с прогулки, мы все рассаживаемся на террасе “дамских апартаментов”, и М. угощает нас охлажденным коктейлем. Братец тотчас залезает под стол писать, а все остальные погружаются в чтение: отец читает датский бестселлер “Ощущение снега у мадемуазель Смилли”, Синди — Кундеру (“Книгу смеха и забвенья”), я — Эрику Джонг, а М. — какую–то юмористическую книжку в желтой обложке о проблемах созревания. Время от времени он цитирует нам нечто забавное, чтобы скрыть свою все возрастающую тревогу из–за более чем получасового отсутствия Крохи.
— “Отцовство — превосходный и обогащающий опыт, за исключением тех минут, когда приходится общаться с детьми…”
Мой отец от души смеется. Синди интересуется, что значит “за исключением”. Мы объясняем.
— “В теле ребенка существует железа, называемая гипофизом, или нижним придатком мозга, — продолжает М. — Это бомба с часовым механизмом, изготовленная матерью–природой. Уже в ту минуту, когда вы прижимаете к себе своего младенца, бомба начинает тикать…”
— Точно схвачено! — говорит мой отец.
С раннего детства отец с матерью втолковывали мне, что я никогда не должна врать. Ни при каких обстоятельствах.
— Какой бы проступок ты ни совершила, ложь сделает его еще хуже, — взывала ко мне мама.
— В конце концов простить можно все, — утверждал отец. — Все, кроме вранья.
Обыкновенные воспитательные речи. Дело известное.
— А почему вранье — нельзя? — однажды спросила я простодушно.
— Потому что вранье — самое большое предательство, которое существует на свете. Вранье даже хуже предательства: если кого–то предают, делают это хотя бы за его спиной, тогда как ложь говорится прямо человеку в глаза, — увлеченно импровизировала мама.
— Да и как бы мы могли тебе доверять, если бы ты врала нам прямо в глаза, — вторил ей папка.
До развода они составляли вполне удачный педагогический тандем.
Короче говоря, что бы я ни вытворяла, я никогда не врала. Их педагогическая цель была достигнута: до 6.6.1986 года я говорила им чистую правду при любых обстоятельствах. Хотя, случалось, я чуть ли не вгоняла их в гроб — отца в особенности.
— Приветик, мне надо вам кое–что рассказать, — однажды сообщила я им, вернувшись из пятидневной школьной поездки в Липно и едва скинув рюкзак. Мне было тринадцать. Прошло менее года, как наши развелись, но когда я уезжала надолго, они вновь объединялись и ждали меня вместе.
Отец сразу побледнел и кинул взгляд в сторону кухонного стола — скатерть, казалось, предоставляла под ним весьма успокоительный полумрак.
Мама погладила папку по спине и обратилась ко мне:
— Мы слушаем.
— Вчера вечером мы с Иржиной надрались в комнате…
— Надрались?! — ужаснулся отец. — Что ты имеешь в виду — “надрались”?
Мама взяла его за руку.
— Только вдвоем? — спросила она деловито.
— Только вдвоем.
— Это правда?
— Клянусь.
— Что вы пили и сколько?
— Бутылку красного вина.
— Целую бутылку? — вскричал отец. — Целую бутылку?
Казалось, вот–вот его хватит инфаркт.
— Кто вам ее купил? — продолжала дознание мама.
— Мы сами.
— Как вам ее продали?
— Мы улыбнулись продавцу…
Мама на мгновение умолкла. Отец потрясенно качал головой.
— Бутылка была литровая или 0,75 ? — уточнила мама
— Не знаю. Клянусь!
— Такая тонкая или толстая?
— Литровая?! Ты, наверное, шутишь? В тринадцать лет вдвоем выпить целый литр?! — взвыл отец.
— Тебя рвало?
— Рвало.
— Сильно?
— Сильно.
— О Господи! — сказал отец.
— А Иржину?
— Тоже. Тоже сильно.
Губы мамы чуть скривились в улыбке, но она тут же строго поджала их.
— Кто все убрал?
— Мы сами.
— Как следует?
— Как следует. Ковер — такой специальной пеной, постельное белье утром выстирали.
— Учительница знает?
— Знает.
— Как она узнала?
— Спросила, почему у нас в комнате так воняет.
— И что вы ей сказали?
— Правду.
— А что она вам на это сказала.?
— Ничего. Смеялась и сказала, что мы чучела.
— Смеялась!! — взвился отец. — Она смеялась!!
Он вскочил и заметался по комнате.
— Ты понимаешь, что это была несусветная глупость? — сказала мама.
— Ведь они могли во сне задохнуться! — кричал отец, хватаясь за голову.
— Обещай нам, что больше никогда в жизни не возьмешь в рот алкоголя, — взывала ко мне мама.
— Обещаю.
— Поклянись! — сказал отец.
— Клянусь, — сказала я торжественно.
— Хорошо, — сказала мама и выразительно посмотрела на отца. — Я хочу, чтобы ты знала: отец и я действительно очень ценим, что ты нам рассказала об этом.
Вечером шестого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года отец стоит на балконе квартиры моей матери.
Он знает, что я должна прийти в девять, и потому стоит там уже с половины девятого. Темнеет, и он придумывает, как наказать меня, если я приду позже. Внизу глубоко под ним светится вечерняя Прага, переполненная ненадежными таксистами и сомнительными кафе и барами, где шестнадцатилетней девчонке запросто нальют того, чего только эта безмозглая коза ни попросит. Прага переполнена крутыми водителями и негигиеничными сортирами, Прага переполнена темными парками, подъездами домов и пустыми квартирами, предоставленными на время подружками. Прага переполнена кидалами, похитителями, скинхедами, наркодилерами, брачными аферистами, садистами, фетишистами, онанистами, педофилами и пацифистами. Прага переполнена вьетнамцами, поддавшими новобранцами. Прага переполнена цыганами, арабами и пьяными немцами, без устали бросающими друг в друга пивные бутылки (как в Болгарии). Прага переполнена “художественными” фотографами и их так называемыми ателье.
На балкон выходит мама.
— Не хочешь поужинать, Карел?
— Я не голоден, спасибо.
Пожав плечами, мама уходит.
А его девочка где–то там, одна. Посреди всего этого кошмара. В этой маечке! И он сам ее туда взял и выпустил…
О Господи!
Случись что, он до последнего вздоха себе не простит. Не вынесет! Наложит на себя руки! Еще сегодня ночью выбросится с этого балкона.
В пять минут десятого снова появляется мама.
— Рената… — говорит она.
Отец отчаянно хватает ее за руки. Сжимает их так сильно, что ей больно. Изнасилована? Она жива? — спрашивает его безумный взгляд.
— … ужинает, — договаривает с улыбкой мама. — Ест котлеты. Спрашивает, не выпьешь ли с ней. По дороге в “кругосветке” купила пиво.
— Разве что символично… — с виду равнодушно говорит мой отец, но в глазах у него сияют настоящие слезы счастья.
Вот так.
8.
Вчера на пляже я сказал Ренате, что многого из ее детства уже не помню и что вообще хотел бы со своим писательством закруглиться. Но она ни в какую. Нет и нет! “Пиши хотя бы о воскресных обедах с моими бывшими ухажерами”, — сказала она. “Вот еще! Тогда уж лучше вспоминать о твоем детстве”, — ответил я ей полушутя–полусерьезно. Хотя, если она настаивает, так и быть — могу кое–что написать и об ее ухажерах. Впрочем, оно и к лучшему, ведь в самом деле многие детали ее детства стерлись из моей памяти, да и вообще не хочу, чтобы казалось, будто я умышленно умалчиваю о ее бывших поклонниках. Может ли кто сказать, что ради Ренаты я не был готов простить им что угодно, но если уж этого “что угодно” чересчур, так его и впрямь чересчур — столько, что подчас сил не хватало выдержать. Ведь если, например, кто–то на голубом глазу приносит вам “художественные” фото вашей единственной дочери, которые до того “художественны”, что, увидев их, покраснели бы даже в “Плейбое”, так это и в самом деле чересчур. Или когда двадцатилетний школяр, который за все время обеда ни разу не глянет вам прямо в глаза, почему–то вдруг начинает вам втолковывать, что вы ведете пустую жизнь, ибо полную жизнь человека составляет лишь “героическое обращение к сверхличностному” или что–то в этом роде, то вы волей–неволей готовы, с позволения сказать, вцепиться ему в глотку, будто у вас вообще и дочери нет. Я, конечно, вовсе не жду, что какой–нибудь молодой охальник прямо с порога кинется мне на шею и станет величать меня “папочкой”, не такой уж я, с позволения сказать, наивняк, но, с другой стороны, какой отец не хотел бы иметь хоть мало–мальскую гарантию, что дочь его встречается с человеком приличным, вежливым и разумным. Только если вместо этой гарантии вы видите, как этот ухажер, с позволения сказать, удовлетворяется в вашей ванной (хотите верьте, хотите нет, а так и вправду было с Ренатиным “вторым”), то что прикажете делать? Тут уж любой смекнет, сколько всего мы с моей бывшей женой нахлебались с Ренатиными ухажерами! Когда Ренатка должна была родиться, я только и повторял: “Мне без разницы, кто будет, лишь бы ребенок здоровым был!” Хотя про себя втайне мечтал иметь девочку. Ведь мальчишек вокруг меня и без того целый полк — такая уж моя армейская служба. Их пошлости и вечные разговоры о бабах давно в печенках сидят! Но теперь вот что скажу: видит Бог, Ренату я люблю больше жизни, но если бы я загодя знал, каких недоумков она станет водить к нам в дом, так, клянусь всеми святыми, с самого начала я мечтал бы больше о мальчике.
9.
Братец таскает свой ноутбук даже на пляж и, понятно, привлекает внимание. Счастье еще, что не таскает и стол… А всего лишь залезает под зонт, где потом часами сидит и пишет. Отец и я временами тоже “записываем”, но чаще читаем. Иной раз, перевертывая страницу, мы улыбаемся друг другу: папка — мне, М. — Крохе… Синди, как истая американка, улыбается всем. Keep smi ling . Мне же Кроха без особого повода не улыбается почти никогда.
Бодрыми улыбками мы обмениваемся, лишь сталкиваясь на пороге ванной.
— Кое–что прочту вам, — роняет папка (он говорит “вам”, но обращается прежде всего к М.) и с несколько школьной интонацией цитирует: — “Прийти к тому, что человек обязан совершить. Возможно, именно Исайя дал мне это. Как дает каждый ребенок. Ощущение смысла”.
После слов “ощущение смысла” отец делает драматическую паузу и бросает на меня короткий застенчивый взгляд. Потом продолжает:
— “Ощущение, что сквозь меня, а затем и сквозь него проходит колесо жизни, вращаясь в хрупком, но при этом неодолимом движении”.
Вынужденная неловкая тишина, обычно сопровождающая подобную патетику.
— Вот это бомба, что скажешь, сестрица? — усмехается братец. — Я называю это психологической примочкой!
Братец гримасничает, Кроха заливается смехом.
— Что такое сквозь? — спрашивает Синди. — И что такое хрупкий ?
Общими силами мы переводим ей.
На сей раз родители выразили настоятельное желание познакомиться с Виктором. Мама предложила пригласить его на воскресный обед.
— Наши хотели бы с тобой познакомиться, — без всяких затей сообщила я Виктору (я еще не отвыкла говорить “наши”, хотя к тому времени прошло уже четыре года, как они развелись).
Он улыбнулся (мне ужасно нравилась его улыбка).
— Да ну! Стало быть, ваши хотели бы со мной познакомиться?
— Вот именно, ты же понимаешь. И мне велели пригласить тебя на воскресный обед. Папа сказал, что хотел бы посмотреть некоторые твои фотографии.
— Воскресный обед?! — воскликнул Виктор. — Воскресный обед? Очнись, ради Бога! Мы живем в двадцатом столетии!
Я любовно откинула ему со лба волосы (мне ужасно нравились его волосы).
— Я знаю, но пойми меня. Что я должна сказать им?
Он возмущенно увернулся от меня и встал.
— Так, значит, отец Конделик приглашает меня на воскресный обед? Что же нам сударыня матушка приготовить изволит? Кнедло–капустно–свиное или гусятинку?
Гнев всегда был ему к лицу: он выглядел ужасно мужественным.
— Я понимаю, Виктор, но сделай это ради меня, любовь моя.
— Значит, товарищ капитан и товарищ учительница приглашают меня на воскресный обед? Что ж, посмотрим…
— Я же не виновата, Виктор. Я не отвечаю за своих родителей.
— Родители, — презрительно сказал он. — Знаешь, что такое родители? Балласт.
— Я знаю, но…
— Нужно иметь смелость это признать. Если не избавишься от этого балласта, всю жизнь проживешь в детской — смени ты хоть сотню собственных хаз!
О том, что наконец пришла пора (в шестнадцать лет) перестать жить вместе с мамочкой и найти для себя какую–нибудь гарсоньерку, мы с Виктором уже не раз говорили, но его невероятно подходящая и гениально точная метафора насчет детской комнаты была абсолютно новой. Он ужасно умен! Этой метафорой он убил меня наповал. Я расстегнула пуговицы на его рубашке и с восторгом уткнулась лицом ему в грудь (у него была ужасно красивая грудь!).
— Ведь речь только об одном обеде, — прошептала я в его пушистые волоски.
10.
И то правда, обычно двух–трех минут хватает, чтобы сразу определить, что за фрукт перед вами, но уж поверьте мне — на этого сестриного “художественнного фотографа” вам и двух–трех секунд хватило бы с лихвой: видели б вы только, как он одет (бермуды и грязная майка), какие он строит рожи и каким макаром подает папахену руку, вам вмиг стало бы ясно, что это дебил non plus ultra .
— Это Виктор, — говорит сестрица.
— Рады с вами познакомиться, Виктор, — изрекает мутер.
Маэстро улыбается и кроме “драсте” не произносит ни слова, что, видать, считает чем–то типа учтивой расположенности. Под мышкой у него огромадная черная папка с фотками, с которой свисают растрепанные тесемки. Фотки, быть может, привлекли бы мое внимание, но когда следом я узрел шизоидную улыбочку, с которой Маэстро по–быстрому окинул материну гостиную и книжные полки, я утратил всякий интерес к его творениям.
Обед из–за этого надутого придурка был нудным до ужаса. Я еле дождался, когда наконец смогу залезть под стол. Едва доев, отложил прибор и спикировал вниз.
— Куда он лезет? — прибалдел Маэстро.
— Под стол, — извинительно пояснила ему сестрица.
Маэстро не прокомментировал сказанное, но я отлично слышал, как сестрица постучала пальцем по лбу, что меня, должен сказать, слегка покоробило. Сверх того, прямо перед моей рожей были волосатые художнические рычаги, так что немного погодя я опять вылез. Мать с надлежащей светской улыбкой подавала кофе (само собой, в праздничном фарфоровом сервизе), а Маэстро с мрачным видом развязывал узел тесемок.
— Вам с сахаром? — спрашивает мать и подает ему эту обалденную сахарницу с золотыми розочками.
Маэстро с недоверчивой миной кладет сахар и многозначительно смотрит на сестрицу. Сестрица что–то шепчет ему, и оба громко смеются. Потом сестрица сует ему язык в ухо. Папахен не знает, куда глаза девать, и потому буравит ими стену.
Минутами мне даже весело.
— Ужасно хочется посмотреть фотографии, — произносит мамочка.
— Это художественные акты, папуля, то есть обнаженная натура, — весело сообщает фатеру сестрица. — Пусть это тебя не шокирует…
— Акты? — с сомнением говорит фатер, словно надеясь, что не расслышал. Но расслышал он точно.
— Акты. Может, ты имеешь что–то против обнаженной натуры, папа?
Папахен в шоке.
— Чьи акты? — говорит папахен с явной опаской в голосе.
— Мои акты, а чьи же еще? — сладко говорит сестрица и целует Виктора. — Они очень красивые.
На лице Маэстро горит воинственная решимость насмешливо презреть любую фразу, которую в этой комнате кто–либо выскажет о его фотографиях — а армейские спецы и подавно. Папахен обращает взор к матери: “Ты знала об этом?”
“Не знала!” — говорит ее жест.
Видок у фатера до смешного напуганный. Он уже снова уставился в стену. Мама решает изобразить, что ей весело.
— Стоит ли церемониться из–за толики обнаженности! — смущенно улыбается она.
Потом она на хорошем литературном языке объяснеет фатеру: разве спокон веку женской обнаженной натурой не вдохновлялись самые великие живописцы? Разве отец не видел в Дрездене картины Рубенса или Моне? Разве это первые обнаженные модели в истории художественной фотографии? Слышал ли отец хотя бы имя Франтишека Дртикола ?
Она иногда замещает преподавательницу искусствоведения, и вот наконец пришел час, когда она может подать товар лицом. Делает вид, что обнаженность для нее — самая естественная вещь на свете, и если бы речь шла только о ней, она нормально обедала бы голая. Совершенно нормально.
Однако фатера это не убеждает. Возможно, ему кажется странным, что для толики обнаженности требуется такая здоровенная папка. Сестрица отодвигает кофе и открывает ее. Я уже сказал вам, что решил было проигнорировать эти фото, но вдруг за столом воцаряется такая тишина, что я не выдерживаю.
При таком огромадном увеличении в первую минуту все выглядит вполне невинно. Типа абстрактно. Просто какой–то неправильный черный треугольник на белом фоне. Лишь следом до меня доходит: это сестрицына кошечка, в натуре.
Величиной с окошко в сортире.
Я от души гогочу.
— Клево, Маэстро! Ты меня нормально достал!
Он не знает, как держать себя с этим десятилетним шкетом, — на всякий случай принимает снисходительный вид.
Фатер белый, как хозяин известковой фабрики.
— Как я вам нравлюсь? — любопытствует сестрица.
Никто — ни звука!
— Это… смело, — наконец принимает на себя удар мать. — Это смело, но мне нравится!
Фатер тем временем открывает еще одну фотографию.
Снова манда. На сей раз узнаю ее с ходу.
На следующей фотографии для разнообразия уже сестрицына белая задница, а под ней — чуток черной растительности.
— Напоминает Франтишека Дртикола, — говорит мать. — Я имею в виду контраст тени и света.
Дртикол номер два с ухмылкой фыркает.
Папахен багровеет. На следующую фотку он уже не глядит. Отодвигает папку и вперивается в стену. Сестрица начинает нервничать. В воздухе зависает вопрос, который фатер не решается выговорить. Я точно вижу, как этот вопрос сжигает его изнутри и как фатер вот–вот отрубится.
Но потом все–таки спрашивает:
— Ты уже… не девушка?
— Девушка, папуля! — выпаливает сестрица, чуть заикаясь.
Она тоже краснеет.
— Ты уже не девушка? — насмешливо повторяет за фатером Маэстро. — Как вы думаете, в каком веке вы живете, товарищ капитан?
— Убирайтесь вон! — вопит фатер. — Сию же минуту!
И залезает под стол.
11.
Сегодня на пляже мы с Ренатой вспоминали доктора Хароуса, и ей захотелось, чтобы я написал и о нем. Так что без долгих разговоров я, как говорится, прямиком приступаю к делу. Когда Рената была маленькой, мы ходили в поликлинику к доктору Хароусу. Какой он был врач, естественно, судить не берусь, но человек он был строгий и даже высокомерный, так что все мамочки без преувеличения боялись его: он всегда издевался над ними за их привычку лечить своих детей дома. Ну, например, спрашивал какую–нибудь мамочку, делала ли она ребенку компресс, и когда она отвечала “да”, он как бы индифферентно уточнял: холодный или горячий? “Холодный, пан доктор, конечно, холодный”, — отвечала, допустим, мать. “В самом деле? Занятно!” — всегда говорил доктор Хароус (либо что–то такое же ироничное). Потом он обычно глубоко вздыхал, возводил глаза к потолку и очень долго туда пялился, что для всех мамочек было оскорбительнее, чем если бы он, допустим, кричал на них, хотя, естественно, и такое случалось. У моей бывшей жены он, к примеру, спросил, давала ли она Ренате что–нибудь от температуры. “Половинку аспирина, пан доктор”, — как есть ответила моя бывшая жена, потому что тогда еще аспирин всегда детям давали (парален вроде бы еще не выпускали и о каких–то возможных осложнениях после аспирина не имели понятия). “В самом деле? А могли бы вы мне кратенько обрисовать, как работала ваша мысль, что вы избрали именно этот метод лечения?” — сказал тогда моей бывшей жене доктор Хароус. С того дня жена отказывалась ходить к нему, так что, когда спустя месяц у Ренаты началось воспаление среднего уха, пришлось уже мне идти в поликлинику. Поначалу доктор Хароус меня тоже испытывал: к примеру, обращался ко мне только по фамилии, без звания , хотя сестричка ясно сказала ему, что в приемной ждет пан инженер такой–то с дочкой для промывания ушей (причем повторила это дважды). Пусть своим званием я особо не горжусь и вне работы его практически не употребляю (естественно, я не представляюсь инженером таким–то, как делают некоторые тщеславные люди), но в данном случае, сказать по правде, меня это уязвило, тем более что сестричка дважды обратила внимание доктора на мое звание. Поэтому, когда он меня спросил, с каких пор Рената жалуется на боли в ушке, я, отвечая на вопрос, величал его не “паном доктором”, а попросту “паном Хароусом”, чтобы он понял мой намек и перестал обращаться ко мне вроде как “Эй, ты!” или “Эй, погоди!” Обычно я не спорю с людьми и по большей части даже слишком им уступаю, но в тот день я не выспался, всю ночь мы вставали к Ренатке, да и, в конце концов, сильно нервничал, раз заболела наша девочка. Тогда доктор Хароус вскинул на меня изумленный взгляд и хотел было что–то сказать, но тут вдруг подошла к нему наша Ренаточка, с личиком опухшим и заплаканным, удивленно взяла его за руку и воскликнула с этаким наивным детским ужасом: “А у тебя волосатые луки!” (она еще не выговаривала “р”, так что прозвучало это очень забавно). Доктор Хароус и я от души рассмеялись, и с тех пор он вел себя как положено. Даже запомнил нас с Ренаточкой и всегда смеясь показывал ей свои волосатые докторские руки.
12.
Виктор открыл мне глаза: я — дочь лампасника! Как я могла столько лет быть слепой?! Разве отец не брал меня в выходные в казарму? Разве я не видела, кто это? Ответ: я не могла это видеть, я была еще ребенком. Я была ребенком, а отец воспользовался моей несмышленостью. По сути все эти годы он дурачил меня!
Мои отношения с отцом сразу оказались на точке замерзания. В каникулы я под разными предлогами исподволь разрушала все наши общие уик–энды и ежегодные недельные отпуска.
— Но я уже с лихвой за все заплатил! — канючил этот служака Чехословацкой народной армии и член коммунистической партии.
— Все оборви! — Виктор был непреклонен.
С товарищем капитаном я не встречалась долгие месяцы, и мне хоть бы хны! Мама, правда, продолжала иногда приглашать его на обеды, но я всякий раз находила предлог и смывалась из дому. Однажды я так и сказала маме: мне непонятно, как ты можешь приглашать в дом такого сорта людей. В конце концов я перестала ему даже звонить.
— Отлично, — сказал Виктор. — С ними мы не должны идти ни на какие компромиссы.
Когда мне пришлось — под нажимом мамы — поздравить отца с днем рождения, я, не глядя ему в глаза, только из жалости подставила щеку для поцелуя (Виктору об этом я не сказала). К Рождеству я через братца послала ему мерзкий дешевый социалистический галстук, который красноречиво выражал мое отвращение к таким людям, как он.
Галстук я даже не завернула.
В январе 1987 (кстати сказать, в день памяти Палаха…) я встретилась с ним (конечно, по его настоянию) в кафешке Общественного дома и наконец абсолютно откровенно выдала ему все, что о нем думаю.
Он не попытался даже защититься.
Я окончательно порвала с ним всякие отношения и два года, пока встречалась с Виктором, ни разу не навестила его.
Я отказывалась жить во лжи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РАЗВОДЫ, РОЖДЕСТВО И ПОДОБНЫЕ МЕЛОДРАМЫ
1.
Не стану вам мозги пудрить, будто свои записи я никогда не хотел издать, будто не хотел каждый месяц рисоваться в телике или доказать, например, этому залупистому трубочисту, который, кстати, вчера опять завернул к нам, что я хотя и сижу целый день дома под столом, но все ж таки не какой–нибудь слюнявый шиз, как он, судя по всему, думает. Ясно, всегда хотел… А кто не хочет быть знаменитым? Скажу как на духу: с этой заманчивой мечтой о славе я частенько втихаря заигрывал, но на этом заигрывании все и обламывалось. Записей были тонны, но меня насчет их постоянно одолевало сомнение. Я не верил себе, и, думаю, не без достаточного основания: в Гарварде я не учился, с литературным языком сроду не в ладах, а что до так называемой культурной почвы, так могу сказать вам лишь то, что со времен детства и отрочества не помню ни одного путного разговора о литературе, который при мне вели бы папаша–лампасник с мамашей–училкой. Но однажды сестрица втихую прочла мои записи и с того дня не уставала долбить меня, что, дескать, у меня талант и я должен издать их. Уйми гормон и тормозни, сказал я ей, у меня на такое кишка тонка. Но она так с меня и не слезла. И однажды процитировала то, что написал Честертон о Диккенсе: “Голый пламень чистого гения, который вспыхивает в человеке без культурной почвы, без традиций, без помощи религии и философии, без обучения в прославленных заграничных университетах и восжигает свет, какого никогда не было ни на море, ни на суше. В этом свете простые и обыкновенные вещи отбрасывают длинные и изумительные тени…”
— Да, класс! — усмехаюсь я.
После нескольких лет напрасных уговоров сестрица в конце концов в позапрошлом году затащила к нам двух деятелей из Института чешской литературы, мэна и тетку, которые взялись вкручивать мне, что, издай я свои записи, я здорово насолил бы нашей литературе. Они гарантировали мне, что я, как говорится, в одночасье стану самым читаемым чешским писателем.
— Неужто так хреново с нашей литературой?— спрашиваю.
Они переглянулись, а потом сообщили, какой нынче средний тираж чешской прозы.
Тут уж дошло до меня: и впрямь полный отстой с этим делом.
— Так вы принимаете предложение?
— Но почему именно я? Разве вам не сказала сестра, что я девиант?
— Никого лучше нет у нас на примете, — говорит мэн.
— Поймите, — напирает тетка, — кому–то же надо это делать…
— Ну что ж, принимаю. О`кей!
— Спасибо. Вы, правда, милый.
Автографиада состоялась у меня в книжном магазине Фишера (примерно неделю спустя после того, как я был гостем в сестрицыной “Тринадцатой комнате”) и, пожалуй, вполне удалась. Не сказать, что пришла уж такая уйма народу, но поскольку я совсем не привык писать от руки, каждая подпись, включая дату, занимала почти минуту, так что враз выстроилась очередь аж на улице. Это выглядело и впрямь внушительно, и папахен с сестрицей раздувались от гордости. За столом я, понятно, сидеть не мог.
— Как вы полагаете, шеф, могу ли я для подписывания спуститься вниз? — спросил я Фишера еще до того, как все началось.
— Вниз?
— Я имею в виду под стол.
— Под стол?
— Под столом мне привычней, — объяснил я ему. — Здесь, наверху, как бы это сказать, не моя стихия.
На лице у книготорговца отобразилось недоумение. Люди в магазине улыбались.
— Я всегда предпочитаю смотреть снизу вверх, — говорю я. — Наверху я всякий раз теряю чувство реальности. Это напрочь расшатывает мою психику.
— В таком случае, — наконец восклицает Фишер, — почему нет?!
Я залез под стол и начал раздавать автографы, однако чую, что–то не клеится. Раз–другой подписал — и нервы пошли вразнос.
— Не хотелось бы, шеф, без конца затруднять вас, но не нашлась бы здесь какая–нибудь скатерть? Без скатерти я всегда чувствую себя страшно обнаженным.
— Скатерть? — говорит Фишер.
— Точняк, шеф. Sorry, но без скатерти я скорей всего не справлюсь.
— Стало быть, скатерть? — говорит Фишер. — Нормально.
Он посмеялся, но скатерть принес. Я враз почуял себя гораздо лучше. Я шлепал подписи одну за другой — каждая занимала секунд пятьдесят, не более. Единственная заковыка заключалась в том, что меня практически не было видно, но Фишер с одной продавщицей утрясли дело запросто: повесили табличку АВТОР ПОД СТОЛОМ. Люди, по крайней мере, смеялись, а в литературе, думаю, это дело первейшее, не так ли? Подписывание теперь шло как по маслу. Телки нагибались ко мне — аж сиськи из выреза выскакивали.
— Я видела вас по телику, — говорит одна такая вполне клевая.
— Фантастика!
Я старался говорить максимально коротко, чтобы сосредоточиться на подписи. А когда не мог сосредоточиться, высовывал язык, что, согласитесь, на автографиаде выглядит довольно придурочно.
— Это было жутко смело, когда вы под конец вылезли из этой будки и нарисовались. Я в смысле… перед всеми. Это было… факт, колоссально.
— Серьезно? Ну спасибо.
С этой подписью я почти что управился.
— Вы, факт, были такой классный.
Финито: подпись — что надо.
— А не могли бы вы приписать там еще “Габине”?
— Нормалек, для этого я и здесь, золотко, — говорю я, хотя рука уже не моя.
Наконец все в ажуре и я могу взглянуть и на ее сиси: офигеть можно!
— У вас красивый почерк, — говорит Габина. — Такой типа детский.
— Это единственное, что у меня еще детское. Все остальное у меня уже чертовски взрослое…
Она хихикнула, огляделась. А когда я подавал ей книжку, сунула мне в руку записочку с телефоном — почти такую же, как в тот раз Линда.
Она взглянула на меня — как, мол, отнесусь к этому.
— Спасибо, малышка, — говорю я сладко. — Лучше этого нет для меня подарка!
А когда она выпрямлялась, то большим пальцем и мизинцем изобразила телефонную трубку. Мизинец потом сунула в рот и облизала. Ну и штучка эта Габина!
Вслед за ней прихилял какой–то хмырь в возрасте.
— Я видел немало писателей под столом, — говорит он, — но никто из них уже не в силах был подписываться.
Он весело поглядел на мою подпись.
— Вы с этим справляетесь еще довольно прилично, — похвалил он меня.
В общем он был мне даже симпатичен, но поболтать с ним не довелось — за ним стояли трое увечных с одним сопровождающим–педагогом. Хотя слово “стояли” не вполне уместно: двое сидели в инвалидных колясках, а тот, что кой–как стоял, для разнообразия был слабоумным.
— Павлик хотел бы кое–что сказать вам, — говорит сопровождающее лицо.
Слабоумный задергал огромной башкой, и из носу у него вывалилась зеленая сопля величиной с детский носок.
— Он стесняется, — объяснил мне педагог и обратился к Павлику:
— Утри нос, Павлик, и скажи пану писателю то, что ты хотел ему сказать.
Павлик растер сопли по роже и что–то пробубнил мне. Я не разобрал ни слова.
— Он говорит, что вы для него настоящий образец для подражания, — перевел мне педагог.
2.
Рената говорит, что мое “отпускное” писательство ей нравится, но я–то отлично знаю: чтобы пташку изловить, надо песню заводить. Однако признаю, что в определенном плане такое писательство — дело хорошее: приходится ломать голову и вспоминать вещи, о которых и думать забыл. Когда я поначалу здесь на пляже вспоминал о Ренаткином детстве, у меня перед глазами всплывало главным образом то, что было заснято или накручено камерой (если представить, сколько раз все эти пленки и кассеты с ней я просматривал, то, думаю, это нормально). Теперь, когда уже не впервой сажусь за писание, вспоминаются вещи, которые я вообще никогда не снимал. Вот хотя бы такое: у Ренатки все маечки всегда были грязные — в пятнах от апельсинового сока, который мы с моей бывшей женой для нее отжимали. Или как она в четыре года в автобусе по дороге в Бенецко читала по памяти всего Максипса Фика, которого выучила с пластинки, и как весь автобус ахал от удивления. Вспоминаю также, как я брал ее из ясель, а позже из детского сада, как там ужасно воняло и как пани воспитательница и остальные дети, завидев меня на пороге, во весь голос кричали: “Ренатка — домой! Ренатка — домой!” — и как потом Ренатка в фартучке подбегала ко мне и всегда целовала. Мало–помалу вспомнил я и разную ее одежонку. В основном все перепадало нам от детей свояченицы или от знакомых, дело известное, но иной раз, естественно, мы покупали ей и что–нибудь новенькое. Как–то, например, мы с моей бывшей женой купили ей в “Котве” довольно дорогую зимнюю курточку, которую Ренатка сама себе выбрала, а к ней еще и берет. И курточка и берет были бордового цвета и к Ренаткиным светлым волосикам очень шли. Когда надевали ей что–то новенькое, я всегда поражался тому, какая она у нас красивая (естественно, я знал, что она красивая, но в старой, поношенной одежонке это не бросается так в глаза, как в чем–то действительно модном). Мой отец ежегодно привозил ей из ГДР джинсы, поначалу такие, детские, с резинкой на поясе и цветной вышивкой на карманах, а потом уже и настоящие (в то время их далеко не каждый имел). Когда Ренатке было тринадцать (то есть спустя год после нашего развода с женой), он привез ей джинсовый комбинезон (тогда такие джинсы с нагрудничком называли “лацлачи”, а как теперь называют — не знаю, но это уже не существенно). В тот год мы вместе полетели в Болгарию. Я хотел хоть немножко вознаградить ее за все те трудности, что свалились на нее из–за нашего развода (я–то хорошо знал, что он и ей дался нелегко), и потому предложил ей слетать куда–нибудь вместе. Ренатка выбрала Болгарию. Как дочь военнослужащего, она не слишком–то и могла выбирать. Кроме Болгарии, можно было выбрать только Румынию, Венгрию, Польшу или ГДР (не считая, естественно, СССР), вот она и выбрала Болгарию. Новые “лацлачи” она сразу же надела, только расстегнула бретельки, и все то время, пока мы были в Болгарии, ходила со спущенным нагрудничком — дескать, так носят (носят ли так и сейчас — не знаю, но тогда якобы так носили). Болгары, естественно, все время свистели и орали ей вслед, и я готов был убить ее, но, как обычно, решил лучше помалкивать.
3.
Когда наши разводились, мне было двенадцать, братцу — шесть.
В тот вечер, когда нам об этом сказали, мы вели себя, в общем, спокойно. Согласились с тем, что я останусь с мамой, а братец будет жить с папкой. Мы выслушали объяснение папы, доводы мамы, под конец кой–какие обещания на будущее и пошли спать. Смысл случившегося пока не доходил до меня в полной мере, и, кроме того, в тот день я очень устала после школы и потому быстро уснула.
Ночью я проснулась. Кровать братца была пуста. Я выбежала из комнаты и стала искать его. Думала, он лег спать с папкой на полу в гостиной, но его и там не было. Я потихоньку через переднюю вошла в спальню: мама спала, вид у нее был измученный. Братец сидел в изножье кровати с открытой тетрадкой и писал. С этаким трогательным усердием первоклашки.
— Записываю маму, — прошептал он серьезно.
(“Трогательнее, чем Коля в ванне” , — заметил бы, очевидно, Виктор.
Вы скажете чувство, он скажет кич ).
Я сразу разревелась. Мама проснулась и дико испугалась братца. Раскричалась на него, а потом расстроилась и на остаток ночи взяла его к себе.
Я пошла спать к папке. Мы слышали, как мама с братцем плачут. Мы тоже с товарищем капитаном заплакали. Виктор, ты в это поверишь?
Настоящая мелодрама.
Первые месяцы после того, как папка с братцем уехали от нас, были ужасными. Я ходила по квартире, где они жили с нами долгие годы, и повсюду натыкалась на их отсутствие: в гостиной, в маминой спальне, в кухне, где мы все вместе ужинали… А теперь после ужина я заглядывала под стол, но братца там уже не было, он там уже не писал. Странно! В прихожей не было их обуви, на вешалке не висела братишкина синяя зимняя куртка. Его кровать была постоянно застелена. Собака целыми днями сидела у окна. Принюхивалась к мебели, к щелям под дверьми.
Папкины фотки уже не валялись повсюду. Тебе, Виктор, это может показаться просто диким, но мне стало не хватать даже запаха его формы. Стало не хватать его карт и планов
тактической подготовки, которые этот коммуняка вечно таскал домой.
Тебе на это и правда нечего сказать, Виктор?
Когда я, бывало, лежала в ванне, мне казалось, что слышу, как в прихожей папка что–то рассказывает маме. Я совершенно отчетливо слышала его смех, но стоило мне вылезти из воды и вытереться, там его уже не было. Настоящая тайна.
Когда я засыпала, он уже не приходил пощекотать мне спину.
Он уже ни разу не пожелал мне спокойной ночи!
Я ревела в подушку и ненавидела его.
Звонил он, правда, через день. Раз от разу старался говорить со мной все непринужденнее, но у него это плохо получалось. Мы оба были в постоянном напряге.
— Приветик!
— Здравствуй, папа!
Он рассказывает мне что–то вроде остроумного анекдотца, который заготовил заранее (возможно, даже выучил его наизусть), но я не смеюсь. Он начинает нервничать, и его речь становится все тяжеловеснее. До сути он так и не доходит.
— Я тебя не особенно развеселил, а?
— Нет, ничего…
Он вздыхает и по обыкновению кончает родительской тягомотиной.
— Как в школе?
— Ничего.
— Есть какие–нибудь отметки?
— Да нет…
— А что означает “да нет”?
— Никаких отметок.
Молчит. Слышу, как он дышит.
— Значит, все в порядке?
— Ага, в порядке.
— А что дома? Дома тоже все в порядке?
— Дома тоже все в порядке, — говорю кисло.
Мы молчим. Вздыхаем.
— Ясно. Дурацкие родительские вопросы, да?
— Да, немножко.
— Тогда скажи что–нибудь ты, — тянет он.
Мы молчим.
— Что ты делала целый день?
— В общем ничего. С Яной была.
Слышу, как он сглатывает.
— Ну, папка, sorry, что–то по телику начинается.
Он опять вздыхает.
— Значит, в среду в пять на Народни?
— Ага.
— Ты меня слушаешь? Где, я сказал, мы встретимся? Повтори.
— В среду в пять на Народни.
Долгое молчание.
— Разговоры по телефону у нас не получаются. Правда?
— Да, не очень, — отвечаю.
— Ничего, научимся, — не теряет надежды папка. — Мы постараемся.
— Ага.
— Значит, в среду в пять на Народни. Не перепутай.
— Нет. Так чао!
— Чао, Ренатка. Пока, целую тебя.
Он ждет. Слышу его дыхание.
Усмехаюсь. Смотрю, как мама моет посуду.
— Ну, всего, папка, — говорю отрывисто и вешаю трубку.
В ту же минуту мне становится его жалко.
— Прочту вам кое–что, — обращается к нам отец из–под своего зонтика. — Послушайте. “Было бы хорошо, если бы ты пришла в сочельник, Смилли!” — “Рождество мне ни о чем не говорит.” — “Значит, ты хочешь, чтобы твой папка сидел здесь один?” — “А ты не мог бы побыть в Доме для одиночек?”
Отец захлопывает книгу.
— Отпад! — смеется братец. Он уже здорово загорел.
Папка качает головой. У него свое на уме.
— И знаете, сколько отцу этой Смилли лет? Семьдесят.
Он делает паузу, чтобы сказанное прозвучало более впечатляюще.
— А теперь угадайте, сколько экземпляров этого бестселлера было продано по всему миру?
— Сколько? — послушно спрашивает М.
— Пять миллионов экземпляров. Подумай только!
4.
О том, что конкретно предшествовало нашему разводу с женой, писать не хочу и не стану — Ренате я сказал это прямо. Во–первых, не думаю, чтобы от моего писания был хоть какой–нибудь прок, а во–вторых, такое обещание я дал своей бывшей жене. Короче говоря, что было, то было, и снова выволакивать все это на свет принесло бы, думаю, больше вреда, чем пользы. Такие вещи случаются в жизни, потому как, нравится нам или нет, семейное счастье запланировать невозможно. Естественно, все мы строим разные планы, это нормально, но некоторые вещи при всем нашем желании запланировать невозможно. Коли что–то не ладится, так не ладится, и ничего тут не попишешь. К примеру, конкретно я всегда полагал, что если у кого в семье маленькие дети, то на развод он не имеет права, как бы ни было ему в браке тошно. Не имеет права, и, так сказать, баста! Один психолог (его имя, к сожалению, я забыл, но это не так уж и важно) как–то написал статью в субботнюю газету, в которой утверждал, что если дети еще маленькие, а их родители вздумали разводиться, то у этих детей рушится вся существовавшая дотоле вселенная. Фраза мне ужасно нравилась, я полностью был с ней согласен, хотя “нравилась” в данном случае не совсем подходящее слово, но вы ж понимаете, что я имею в виду. Я всегда свято верил, и даже тогда, когда мой брак стал трещать по швам, что если есть маленькие дети, то их родители обязаны все так устроить, чтобы, с позволения сказать, и волк был сыт, и овцы целы — надеюсь, вы меня понимаете.
Но в одно прекрасное утро я проснулся на полу в гостиной, где я спал уже целый месяц, и в полной мере осознал, что моя жизнь — настоящий ад и, что еще хуже, в этом аду по моей вине и по вине моей жены живут и наши маленькие дети. И я понял, что если мы с моей бывшей женой не сумели ни о чем договориться в течение всего прошлого месяца, а то и всего прошлого года (или точнее — даже двух лет), то, вероятно, не сумеем уже никогда. В эту минуту до меня впервые дошло, что нам и впрямь придется развестись. Слово “развод” без преувеличения просто ужаснуло меня, ведь оно вдруг затронуло именно меня, хотя я–то всегда полагал, что меня оно никогда не затронет. И самое страшное: даже в ту минуту я еще не мог представить себе, что придется сказать об этом детям и переехать куда–то (куда — я и понятия не имел), но вместе с тем я прекрасно понимал, что сделать это действительно придется. Собственно, что–то похожее на то мое состояние происходит тогда, когда вы заводите на морозе машину, ибо вам непременно нужно попасть в город, но мотор — ни в какую. Когда вы поворачиваете ключ в третий или четвертый раз, то все еще надеетесь: дело пойдет, но когда поворачиваете в тридцатый раз, то в глубине души прекрасно сознаете, что вы напрасно насилуете стартер и делаете это только потому, что просто не можете представить себе, что в город, куда вам позарез нужно, сегодня вы никак не попадете. Это было самое худшее: знать, что тебе придется сообщить о разводе детям, да еще родителям и бабушке, которая в моей бывшей жене, как говорится, души не чаяла, — но при этом не уметь даже представить себе такое.
Мне вдруг сделалось так страшно, что снова проснулась моя несчастная детская травма, и пришлось все утро просидеть под столом, чтобы хоть немного успокоиться. Признаюсь в этом. С другой стороны, надо сказать, что моя бывшая жена все утро оскорбляла меня и высмеивала перед детьми, но писать про это не хочу и не буду, так как толку от этого чуть. Вечером эту “радостную” новость мы сообщили детям (о том, что творилось в ту ночь, у меня нет ни сил, ни желания рассказывать — как вспомню, сердце до сих пор разрывается), а спустя четыре месяца был развод. Судья хоть и молодой был, но вежливый, потому что, думаю, уже успел понять, что брак у любого может распасться. Мы с моей бывшей женой иной раз забывали встать, когда говорили с ним в зале суда, но он понимал, что это мы от волнения. А я и вправду нервничал, и даже очень, говорю прямо: разве приятно, когда вас за три четверти часа лишают двенадцати лет жизни с женщиной, которую вы любили? Тогда мне это так виделось, но сегодня–то я знаю, что это совсем не так, ибо все хорошее, что за двенадцать лет прожито, уже никто у нас не отнимет, тем паче какой–то клочок казенной бумаги. И нынче я даже уверен, что обещание, которое человек дает своей будущей жене во время свадебного обряда (а тем самым и тестю и всем остальным), разводом не разрушается, хотя большинство людей думает, что разрушается. Частично, естественно, разрушается, но если ты честен перед собой, полностью разрушить это обещание ты не можешь. Я хотел бы еще написать, что ни моя бывшая жена, ни я во время развода, естественно, не сваливали вину друг на дружку, и потому даже социальный работник, что представляла в суде наших несовершеннолетних детей, на прощание нас похвалила.
, сказала, что давно не видела таких пристойных отношений между партнерами. А уже после всего мы с моей бывшей женой зашли в бистро против суда на чашечку кофе, но там стояла, как говорится, мертвенная тишина, и разговор у нас тогда еще не очень–то клеился, что, думаю, тоже естественно.5.
После развода папка стал приходить к нам раз в месяц на обед, но для меня это были мучительные визиты.
Он держался напряженно и неуверенно. Снимал обувь уже перед дверью, хотя прежде никогда этого не делал. Наша квартира после его ухода ничуть не изменилась, но он почему–то оглядывал ее с явным удивлением. Хорошо еще, что мне не надо было указывать ему дорогу в ванную! (Там он недоуменно смотрел на полочку над умывальником: куда, мол, запропастилась его зубная щетка? А его бритвенный прибор? Кто может объяснить ему это?)
Все его веселые байки были заранее подготовлены. Обо всем остальном он говорил неестественно, с преувеличенной вежливостью. Даже просил у мамы разрешения кой–куда отлучиться. По нескольку раз благодарил за все. Нет–нет, кофе он не будет пить. Право, спасибо, но сегодня он уже выпил три чашки кофе, спасибо. То и дело откашливался. Вел себя примерно так, как человек, который просит денег взаймы (это сравнение, естественно, пришло мне в голову позже). К сожалению, он заразил этим и маму. И она в его присутствии перестала быть естественной.
Однажды я сказала им об этом,
— Вы ведете себя будто в танцклассе! Расслабьтесь!
Это задело их.
— Будто в танцклассе? — вскинулась мама, хотя она–то прекрасно понимала, что я имею в виду.
— Вот именно. Вы ужасно скованны, разве вы не чувствуете?
Папка откашлялся.
— Поверь мне, девочка, мы с мамой ведем себя настолько непринужденно, насколько у нас получается. Поверь, мы делаем максимум возможного.
Они оба действовали мне на нервы. Когда папка уходил, я всякий раз испытывала облегчение.
Вину, которую он чувствовал по отношению ко мне после развода, он искупал нашими общими походами по уик–эндам в китайский ресторан на Водичковой улице (я любила курицу с ананасом и жареные бананы, и он ради меня преодолевал даже свою всегдашнюю робость перед официантами) и особенно во время совместных отпусков. Чем дороже путешествие, тем больше индульгенций.
Первую зиму я провела с ним и братцем в Татрах. Трехзвездочный отель с бассейном прямо у трассы, свежий снег в полметра, к тому же всю неделю солнце. Папка увлеченно фотографировал и раз пятнадцать на дню пытался удостовериться, счастливы ли мы и в самом ли деле самое худшее уже позади. Я сознательно не облегчала ему жизнь: нет, этим занудливым спуском я ни за что больше не съеду! — А мне не хочется отдыхать! — А я хочу передохнуть! — Иди ты на фиг со своей камерой!
Я до отвала кормила его своими капризами, и он безмолвно все сносил. Искупал свою вину.
Однажды на фуникулере он произнес несколько непривычно длинных фраз. Конечно, он рассчитывал прежде всего на меня. Своими словами он попытался, довольно тяжеловесно, объяснить мне ту самоочевидную вещь, какую я поняла лишь многими годами позже: дескать, любые человеческие отношения живут полной жизнью или прозябают в прямой зависимости от того, сколько нежности, хорошего настроения и взаимной приязни обе стороны в них “инвестируют”…
Он тогда говорил, а я разглядывала себя в стеклах его солнечных очков. Стальные троссы с тихим урчанием уносили нас к белым вершинам. Папка растерянно умолк. Я посмотрела на него и рассмеялась.
— Я могу кое–что сказать тебе?
— Естественно, — загорелся он новой надеждой на наше взаимопонимание.
— А ты не обидишься?
— Нет.
— У тебя из носа торчат волосики, и в этом дурацком колпаке ты похож на дебила.
Это было в марте. Летние каникулы проводить с ним я отказалась. Мне было тринадцать, и я решительно не хотела целыми днями торчать перед камерой и выслушивать всякие бредни об инвестициях в отношения.
Я сообщила ему об этом в один из наших уик–эндов, сразу же в пятницу вечером. Его проняло. Он откашлялся, убрал заготовленные каталоги туристических бюро и за весь вечер практически не сказал мне ни слова.
Я обиделась.
Кроха в нашей “дамской” комнате наряжается на свое первое свидание. (Петр после ужина пригласил ее в город на мороженое! Еще ни разу в жизни ее никто никуда не приглашал — а ей уже давно тринадцать!) Она поочередно перемеривает все тряпки, которые взяла с собой, и в конце концов возвращается к тому смелому оранжевому платьицу, которое мы перед отъездом купили вместе. Она изучает себя в зеркале.
— Ну как? — поворачивается она к Синди, а потом даже ко мне. Фу–ты, ну–ты!
В наших отношениях установились четкие границы, но время от времени одной из нас удается их ненадолго переступить. Вот и сейчас: то, что будет непримиримо разъединять нас по меньшей мере еще много лет, на какое–то мгновение отступает перед обыкновенным девичьим желанием хорошо выглядеть.
— Очень тебе идет! Ты просто очаровашка! — слышу, как говорю я с восторгом.
Я силюсь не казаться сухарем под тридцать, но временами перегибаю палку.
— You look really great! — нараспев говорит Синди (у нее, конечно, это звучит естественно).
Раздается стук в дверь.
— Разрешите?
Кроха возводит глаза к потолку.
— Входи, — кричу я.
М. делает веселый вид, но на это явно никто не клюет.
— Это ты серьезно? — говорит он Крохе. — Ты в самом деле собираешься идти в таком наряде?
История повторяется.
— А что тебе не нравится? — наступательно говорит Кроха. — Что тебе опять не нравится?
М. взглядом ищет у меня поддержки, но не получает ее, ибо я отлично знаю: во всех спорах, касающихся Крохи, я обязана быть на ее стороне.
— Что поделаешь, это идет ей! — говорю я с улыбкой.
— Она почти голая!
— Мы на море, — замечаю я примирительно. — Здесь к этому иначе относятся.
М. отворачивается от меня. Делает вид, что я предала его, но где–то в глубине души записывает на мой счет несколько баллов.
Улыбается.
— Детка моя, — говорит он Крохе покорно, — в общем–то, я вполне современный отец.
— Ха–ха, — усмехается Кроха.
— Ха–ха, — вторит ей Синди.
— Да, я полагаю себя вполне современным отцом, — спокойно говорит М. — И хочу тебя уверить, что, будучи отцом современным, я вовсе не собираюсь вступать в комичный и бесплодный бой с матерью–природой. И уж тем паче…
— Пап, извини, но я тороплюсь!
— И уж тем паче не в том отчаянно смешном подобии, в каком его демонстрируют отцы, скажем, несколько более традиционного
склада.
— Пап, я говорю тебе, что спешу!
— Я хочу только сказать, что готов дать возможность матери–природе одержать победу без боя.
— Мы рады это слышать, — смеясь говорит Синди со своим милым акцентом.
— Короче говоря, — невозмутимо продолжает М., — поскольку я заранее смирился с торжеством матери–природы, я, сверх того, готов и к той неотвратимой реальности, что какой–нибудь симпатичный паренек раньше или позже несомненно увидит твое нагое тело… Уверяю тебя, что мое смущение коренится в другом…
На секунду он удовлетворенно умолкает.
— Оно коренится в вопросе, действительно ли необходимо, чтобы это произошло уже при первом свидании. Вот и все.
— Вау! — говорит Синди.
— Ну тогда будь любезен, выйди, чтобы я могла переодеться, — с полным смирением вздыхает Кроха.
6.
Каждое утро мы доплываем с Ренатой до красных буйков, и именно там Рената спросила меня вчера, не хочется ли мне написать что–нибудь и о ее маме — мол, где и как мы познакомились, куда вместе ходили и тому подобное. “Что ж, я не против”, — ответил я однозначно, потому как женился я на ее матери действительно по любви, а то, что она была уже беременна Ренаткой, дела не меняет (как и то, что мы с ее матерью теперь в разводе). Так вот: познакомились мы 12 февраля 1967 года в бассейне в Подоли, куда мы по случайному совпадению оба пришли поплавать. Она была там с подругами из гимназии , а я — с однокурсниками из промышленного училища. Помню, она была в ярко–красном раздельном купальнике и держалась несколько обособленно, и это, прямо скажу, мне очень понравилось, потому как девчонки, которые под предлогом всяких водных игр разрешают мальчишкам, с позволения сказать, лапать себя, никогда восторгов у меня не вызывали. Думаю, у каждой девушки, что не хочет уронить себя в глазах того или иного мальчика, должна быть своя гордость. Ее ладная фигурка, естественно, мне тоже очень понравилась, не скрою, но это для меня еще не повод для какого–нибудь, с позволения сказать, лапания. Я часто проплывал мимо нее, и мы несколько раз обменялись взглядами, но заговорить с ней я никак не решался, что, думаю, в семнадцать лет вещь понятная. Потом я встал у сточного желоба, тут и она приплыла и встала рядом. Я набрался духу и спросил, не щиплет ли у нее глаза от хлора, как у меня. Она ответила: “Щиплет”, и потому, дескать, она нет–нет да и выходит из воды. Я сказал, что тоже иногда ненадолго выхожу из воды. Потом мы уселись рядом на теплые облицованные желтым кафелем ступеньки трибуны и стали разговаривать. Разговаривали долго, хотя мои однокурсники без конца отпускали всякие глупые и пошлые шуточки. С того дня мы стали встречаться (в бассейн мы уже не ходили). Однако ж ни с чем таким интимным не торопились — зачем до времени лишать себя самого прекрасного! На всякие питейные заведения у нас, естественно, денег не было, и мы подолгу просто гуляли, хотя стояли холода. Мы ходили на Кампу и на Стрелецкий остров, где все, естественно, выглядело в то время не так, как нынче, а когда бывало тепло, отправлялись и в более дальние прогулки, например, в Трою или еще куда. В пятницу или субботу ходили на танцы, хотя большим танцором я не был, говорю это прямо. Перед нашей встречей я обычно поджидал мою бывшую жену в парке на лавочке возле их дома. Чаще всего лампы там не горели, но когда она подходила, я всегда безошибочно узнавал ее по походке. Почти всякий раз она приносила мне фрукты — то мандаринку, когда они были, то мытое яблоко, а летом и горстку клубники, естественно тоже мытой. На первый взгляд это всего лишь романтический пустячок, но мне это ужасно нравилось… А когда мы фрукты съедали и потом целовались, наши губы отдавали вкусом именно того фрукта, который в этот день она мне принесла. Со временем эта ее привычка превратилась в нашу прекрасную традицию. Нынче, пожалуй, это может показаться смешным, но если осознать, что достать апельсин или мандаринку в 1967 году было делом не простым, то и отношение к этому будет чуточку другим. Примерно через полгода у нас с моей бывшей женой завязались более близкие отношения, и я, естественно, пошел представиться ее родителям. Думаю, сразу же произвел на них вполне хорошее впечатление, хотя только–только успел получить аттестат (естественно, с отличием). Не стану утверждать, что своему тестю я с ходу бросился на шею и стал величать его “папочкой”, но уж хорошее впечатление я старался произвести. Я знал, что моя святая обязанность доказать ему, что его единственная дочка встречается не с каким–нибудь безответственным и спесивым хлыщом (а то и вовсе с прохиндеем), а с человеком нормальным и разумным и к тому же со средним образованием. Вскорости моя бывшая жена оказалась в положении, и от любимых нами фруктов стала вдруг, с позволения сказать, опухать, в особенности от яблок и свежей клубники (компоты переносила). Естественно, я тут же собрался и пошел просить ее руки у моего будущего тестя. А через месяц мы поженились (о том, как родилась Рената, я уже писал).
7.
Только спустя год после развода родителей мои отношения с папкой мало–помалу стали налаживаться.
Зимой на каникулы я с ним, правда, еще не поехала (поехала с мамой и ее приятелем в Кркноше), но сообщила ему, что летом смогу отправиться с ним в какую–нибудь трех— или четырехдневную познавательную поездку, в крайнем случае на недельную экскурсию с проживанием — туристскую терминологию я давно благодаря ему знала назубок.
— На пробу! — предупредила я.
Он ничего не сказал, но в следующую встречу буквально засыпал меня цветными проспектами Чедока, СКМ и всяких оздоровительных центров. C гордостью советовал мне выбрать даже загранку — лично он посоветовал бы Балтийское побережье Польши или ГДР.
— Болгария, — отрезала я тоном, не допускающим возражений.
— Болгария? — искренне поразился отец.
Ясно было, что промелькнуло у него в голове: четырнадцатилетняя блондинка на Балканах! Не приведи Бог!
В середине каникул мы полетели.
В аэропорт я прибыла в собственноручно разрисованной батиковой сине–белой майке и “лацлачах”, бретельки я расстегнула и вместе с нагрудничком опустила вниз (хотя и чуть сомневалась, что так действительно носят).
Отец сглотнул.
— Хорошего вам отдыха! — пожелала мама.
В самолете он еще оставался моим отцом, но как только мы вышли в аэропорту в Варне, мгновенно превратился в моего личного телохранителя. Не отходил от меня ни на шаг. На улице то и дело озирался. С подозрением косился на молодых немцев, которые на пляже хотели со мной сфотографироваться (сам не успевал щелкать!). Запретил мне с ними общаться, принимать от них какие бы то ни было знаки внимания. В ресторанах принюхивался к моей еде и с осторожностью дегустировал мое питье. Не разрешал отлучаться в туалет, покуда не обследует его сам и не убедится, что окошко в нем не настолько велико, чтобы мерзавцы болгары могли сквозь него умыкнуть меня и запродать в турецкий гарем.
Вдвойне беспокойными были вечера.
— По ночам нечего прогуливаться в таком виде, — раньше времени обрывал он наши вечерние прогулки, смущенно кивая на мою короткую юбку или майку без бюстгальтера.
Расслаблялся он только в гостинице.
— Не хочешь поиграть во что–нибудь? — предлагал он весело, проверяя тем временем запертую дверь. — Ну хотя бы в крестики–нолики?
И все–таки там было прикольно!
Например, в двух ресторанах подряд к нашему столику всякий раз подходил официант и, доверительно наклонившись к отцовскому уху, указывал на мои расстегнутые бретельки:
— Простите, молодая дама,. видимо, забыла застегнуться…
Отец багровел.
— Нет, не забыла, — втолковывал он официанту. — Говорят, молодежь нынче так носит.
Я жутко забавлялась.
— Не бери меня на понт, сестрица, ты, выходит, тоже пишешь, — изумленно говорит мне братец, заметив наконец мою исписанную тетрадь. Несмотря на мое сопротивление, он выхватывает тетрадь у меня из рук и весело ее пролистывает.
М. в пляжном бистро за мороженым старательно развлекает Кроху. Пока братец читает мои записки, я незаметно наблюдаю за ними. Вспоминаю свой переходной возраст и своего отца: тогда, стремясь приблизиться ко мне, отец опускался даже до заимствований из моей молодежной лексики — в его устах феня моих сверстников звучала вымученно и смешно (об этом я ему, естественно, не раз говорила).
Братец возвращает мне тетрадь.
— Знаешь, сестрица, кто мы есть, в натуре? — усмехается он. — Мы, в натуре, летописцы отцовской любви.
Это определение меня вполне устраивает.
М. тоже часто предпринимает комичные попытки проникнуть в мир девичьего пубертата. В последние недели я невольно стала смущенным свидетелем этого — пишу смущенным, ибо наблюдать взрослого тридцатипятилетнего мужчину, как он вечером в постели увлеченно пролистывает журнал “Топ–девушки”, который забыла в очередной уик–энд его тринадцатилетняя дочь, немного грустно.
— Еще две статьи о кремах против прыщей, а потом мы выключим свет, — тщетно подтруниваю я над ним, ибо он по уши погружен в статью “Senza sexy moda”.
— Существует ли что–либо более утомительное, чем повторяющиеся до омерзения взбрыки поколений? — спрашивает меня М., откладывая наконец журнал.
— Нет, не существует.
— Однако существует мода поколений.
Несмотря на его иронию, я абсолютно точно знаю, что за этим последует. В ближайшую встречу он предложит Крохе сделать какой–нибудь маленький шоппинг — недавно, дескать, он видел довольно приличные майки–стрейч. Кроха снисходительно согласится (зачем омрачать ему радость?), и он с восторгом потащит ее в ближайший магазин Himie`s. Оглушительный рок внутри выдавит на его губах ироничную, но по сути понимающую улыбку. Он прошвырнется вдоль вешалок (непринужденно или, упаси Боже, в ритме музыки), забавы ради примерит несколько кожаных курток марки “Кршивак” и спросит близстоящую молодую девицу, которую по ошибке примет за продавщицу, есть ли здесь какая–нибудь одежда для скейтборда и требуется ли кредитная карта Viza. Только после нескольких сочувствующих взглядов, которыми Кроха обменяется с девушкой, а затем и с настоящим продавцом (с зелеными волосами и серьгой в носу), М. окончательно сдастся. Он сунет Крохе бумажник и с вымученно–снисходительной улыбкой заявит, что ему лучше подождать ее снаружи. Он выйдет на улицу, где, уже не улыбаясь, полчаса будет терпеливо топтаться на одном месте и мешать прохожим.
Отцы взрослеющих дочерей.
Рыцари печального образа.
8.
Сестрицын пубертат…
Е–мое, и заводиться об этом не хочется! Вам интересно, да? Ну ясно, кого может интересовать какая–то там телка в переходном возрасте? Максимально, так педофила — для всех остальных это абсолютно мертвая тема. Типа тех мутотных сюжетиков из автошколы или танцзала: “Хотела дать задний ход, а почему–то нажала на тройку”. — “Представляешь — весь вечер он крутился вокруг Алены!” Кому такое интересно? Кого интересует четырнадцатилетняя телка? Это уже не та прелестная девочка в розовом платьице с воланчиками, куда там. То, что носит она сейчас, нельзя даже назвать правильно. Какой–то черный прикид a
la мексиканское пончо (однако это не пончо) и поношенная длинная юбка — если, конечно, допустить, что черная тряпка, которая свисает с нее от талии вниз, нормальная юбка. Наша девка растет быстро, но как–то чудно: то она тощая как степная коза, то вдруг опять распузенится. Ее левисы вечно грязные как свинячья шкура — хотя у нее их куча, но она все равно таскает только одни, во всех других у нее то ноги худые, то задница здорова. Если сиськи у нее маленькие — ей стыдно, если большие — тоже стыдоба, а кроме того, она еще и горбатится. Девка не умеет нормально ходить (ничего удивительного, раз каблучищи высотой в четверть метра!), не умеет нормально говорить, нормально смеяться. Не умеет играть на гитаре, а играет. Не умеет краситься, а красится (однако ж ее маскирующий карандаш все мерзкие прыщи фиг скрывает). С ногтей у нее отколупывается то оранжевый, то черный или зеленый лак, а глядишь, все три зараз. А как она воняет — то утром перегнет с маминым сильным парфюмом, то вообще ничем не надушится, и от нее весь день несет потом . Телки–пуберталки…
И однако же, несмотря на все, находится чудик, который способен полюбить этот непривлекательный полуфабрикат.
Вы угадали — это ее папочка.
Наш фатер в этом плане экземпляр уникальный. Само собой, своей обезьяньей любовью он обволакивал сестрицу не только в переходном возрасте: ее раннее детство или первые школьные годы — тоже залепуха что надо! Кстати сказать: хотите видеть настоящую оргию отцовской любви, ступайте на любой школьный утренник. Предпочтительнее — на рождественский. Эти зачастую особо прикольные. И абсолютно без разницы, выступает ли там ваш ребенок или у вас вообще нет детей; хватит сполна, если вы возьмете с собой видеокамеру и будете по–идиотски улыбаться — даю гарантию, что никто ничего и не пронюхает. Просто нормально встаньте в очередь к остальным отцам с такими же камерами и, как только раскроется занавес и вы увидите гнусные декорации, изображающие репку, снимайте. Снимайте, даже если сцена еще пустая — детки точно придут, чего там! Ну вот — семилетний дед уже тут как тут. Да с бородой из ваты. Но — ой мамочки–папочки! — дед тянет–потянет, а никак не может этот придурошный овощ вытянуть. Куда же, черт подери, запропастилась бабка? Ах вот оно что, запуталась в занавесе! И вы спокойненько смейтесь себе заодно с остальными, но не дай Бог — насмешливо, это выдало бы вас с головой. Вам положено смеяться растроганно, с любовью, с пониманием и вместе с тем типа истерично. Чуточку тренировки, и вы вмиг овладеете этим искусством. Главное, снимайте non stop — без передышки всю дорогу. Полезно также, чуток пригнувшись, пройти вдоль подиума (натурально, на цыпочках), будто эту красоту вы хотите заснять и с другой стороны или как бы обменяться разнеженной улыбкой с фиктивными родственниками в зрительном зале — тогда уж вы будете совсем
in…
Так ведь, папахен?
И то правда, у папочки отснято почти все: Ренаточка в роли Маленькой
мышки в уже упомянутой “Репке” (как известно, нет маленьких ролей… не знаю только, действует ли это правило и в том случае, если вы во время своего единственного коротенького выхода на сцену, трижды плюхаетесь, как сестрица, на пол). Ренаточка в роли Кошечки там же (годом позже). Ренаточка в роли белочки Нины в знатном драматическом действе под названием “Степь пробуждается” (автор — товарищ учительница Лоубаликова, завкабинетом русского языка). Ренаточка — Четвертая снежинка в спектакле–балете “Наступает зима” (музыка Леоша Яначека, хореография тов. учительницы Пепрниковой). Ренаточка — уже как Первая снежинка на следующий год. Ренаточка как Первая дождевая капля в мюзикле “Песни дождя” (Корн — Пепрникова).
Это, блин я, называю видеотекой!
Само собой, кроме утренников папахен отснял и другие картины сестрицыного детства: Ренатку, плещущуюся в ванночке, ее беззубую улыбку, первый день в школе, соревнование на самокатах в День ребенка и типа того. Все путем. И, в натуре, все каникулы в горах и на море: сестрица в сугробе, сестрица строит из песка замок, сестрица на тобоггане и тому подобные хреновины. Когда сестрица снюхалась с этим долбаным Виктором и два года носу к нам не казала, папахен все свободные часы проводил в прокручивании взад–вперед всей этой обоймы кассет. Само по себе оно, может, и неплохо, но куда хуже было, что эти воспоминательные вечера приходилось делить с ним мне . А кроме того, он весь просмотр сопровождал нестерпимо сентиментальным комментарием. Однажды, к примеру, заявил, что и по сей день может точно вспомнить сладкий запах сухого молока, которое он разводил для сестрицы в бутылочке.
— Класс! — говорю я.
Он, бывало, откинется в грезы и наглядно показывает мне, как надо держать младенца, чтобы после кормления он срыгнул (для вашего сведения, делается это так: младенца вы прижимаете мордашкой к своему плечу, а потом долго ждете, пока этот маленький выродок не облюет вам всю спину).
— Ништяк! — говорю я. — Завтра же сделаю кому–нибудь ребеночка.
Но любимейшая отцова кассета, конечно, та, на которой сестрица — ей там лет десять — подгребает из школы домой. Эту мне пришлось смотреть раза три: сперва там только бесконечные кадры с нашей бывшей дворнягой — земля ей пухом! — как она лежит в гостиной и дрыхнет. Пражский крысолов, знаете их? Такой мелкий коварный ублюдок, похожий на бездарно уменьшенную сильно больную косулю, но сестрица просто тащилась от него. Я же всегда его недолюбливал. Как, впрочем, и он меня — я ведь постепенно отобрал у него место под кухонным столом, на которое мы оба претендовали. Так вот, лежит там шавка и дрыхнет и только спустя время подымает уши, так что враз начинает смахивать на летучую мышь .
— Нормальный придурок! — смеюсь я от души.
— Подожди, — говорит фатер. — Сейчас будет.
Шавка встает, словно слышит его, принюхивается к балконной двери и вертит своим юморным обрубком, который у этой собачьей породы вместо хвоста. Камера продирается сквозь щель в шторах и — рехнуться можно! — схватывает картину: к балкону подходит, возвращаясь из школы, сестрица. На худеньких плечиках сладенько подскакивает школьный ранец…
— Вот это сила! — говорю я. — У меня все нутро разрывается.
— Погоди, — говорит фатер, не сводя глаз с экрана.
Сестрица видит фатера и улыбаясь бежит к балкону. Замечает его камеру. Мгновенно тормозит и поворачивается спиной. Яростно размахивает руками и что–то кричит, но слышно только тявканье нашей дворняги. Продолжается это весьма долго. Наконец сестрица снова поворачивается. Делает комично–серьезный вид и старается идти более чинной походкой, но толку мало.. После нескольких метров диковатых подергиваний она сдается и со смехом шлепается на пыльный газон. Молотит кулаками по земле. Шавка тявкает уже совсем невменяемо, но все равно слышно, что смеется и фатер. The End.
У фатера, в натуре, слезы на глазах.
— Я видел боевик и покруче, — замечаю я.
Фатер качает головой.
— А я, представь, нет, — говорит он с этим своим гнусным пафосом. — И благодарю Бога, что я тогда это снял!
— Бога? Ты разве не знаешь, что религия — опиум для народа? — спрашиваю я. — Этому вас на партзанятиях не обучали?
9.
После развода сослуживцы часто спрашивали меня, как мы с парнем управляемся по дому. “В целом неплохо”, — отвечал я, и, должен сказать, это была чистая правда. Естественно, у нас хватало забот, скорее практического характера, так что особо хандрить было некогда. Около полугода мы снимали квартиру в полуподвале, где, как говорится, не шибко разгуляешься. Квартирка была тесная, сырая, ни тебе холодильника, ни стиральной машины, ведь на несколько месяцев завозить туда весь этот скарб не имело смысла. На счастье, была зима, и в пластиковой сумке за окном ни масло, ни молоко не портились. Белье мы отвозили в рюкзаке к бабушке. Вот так. Потом мы, слава Богу, получили нашу нынешнюю квартиру, и уж тут мне пришлось обставить ее по полной программе. Я взял ссуду, ведь большую часть сбережений я истратил на туры в Высокие Татры или Болгарию. Тем самым, естественно , я не хочу сказать, что сожалею об этом, напротив, я рад, что тогда ездил туда с Ренатой, для наших отношений в то тяжелое время это было очень полезно, хотя, с другой стороны, надо признать, с ней не всегда было легко. Так вот, мне пришлось купить не только стиральную машину и холодильник, но и мебель, телевизор, пылесос, утюг с паром (думаю, незачем тут перечислять марки всех этих вещей), гладильную доску с тефлоновым покрытием и складную сушилку для белья. Так мы с сыном стали полностью самостоятельными . С домашней работой у нас практически проблем не было: убраться достаточно раз в неделю, мусор выносит парень, это его работа, посуду моем поочередно, для стирки — машина, все сохнет само, а гладить приходится разве что майки, рубашки и скатерти. Нижнее белье я принципиально не глажу, равно как и полотенца, ну а постельное — купил не мнущееся, креповое. По правде сказать, домашнюю работу я выполняю с охотой (только вытирать посуду не выношу), она даже как–то успокаивает меня. Поэтому могу сказать, что вплоть до того времени, как Рената целых два года не ходила к нам, мы после развода никаких особых трудностей не испытывали — естественно, если не считать проблем с парнем, которому пришлось после нашего переселения сменить школу. Он пошел во второй классс, но учительница с экспертом–воспитателем сразу надумали перевести его в специальную школу. Я же решительно был против и настоял на том, чтобы он ходил в нормальную школу с нормальными, толковыми детьми, от которых отличался единственно тем, что подчас залезал под парту и минуту–другую потихоньку там чиркал. Только это и было, так сказать, камнем преткновения. Сейчас уже существуют разные экспериментальные школы, где дети обучаются, к примеру, даже лежа на полу, чтобы лучше приспособиться к своим врожденным особенностям, но, уверяю вас, в начале восьмидесятых ни одному ребенку писать под партой не дозволялось. В конце концов пришлось обратиться к парторгу нашей части, который был знаком с завотделом народного образования, и только после его ходатайства мальчика оставили в школе. Типично, кстати, что именно из этой школы, откуда хотели его выставить, сейчас пишут ему и звонят, приглашая прийти почитать что–нибудь или побеседовать с учениками. Только я посоветовал ему, с позволения сказать, послать их куда подальше.
10.
Последняя новость: на пляже онанист! Ну и дела… Мне и головы поднимать с лежака не нужно — волей–неволей узнаю почти все, что происходит… Уже несколько раз его заметили в море с обнаженным… В раскаленном воздухе летают слова — английские, немецкие, греческие, чешские. Веселые и возмущенные. You don ’t say! Really?! Под солнечным зонтиком наших соседей–немцев раздается даже слово Polizei. Я не открываю глаз. Солнце печет. Голоса стихают.
Жара не унимается…
“А то, что человек, которого называют сексуальным преступником, славит дело Создателя как никто другой, и объяснять нужды нет”, — скорей всего процитировал бы им Виктор из Мартина Вальзера. Он ведь жутко начитанный. Я не знаю человека, который читал бы больше его. Иногда он читал целыми днями и часто кое–что цитировал.
“Запретишь мне читать — умру с голоду”.
Или: “Столько правды выстоит, сколько правды отстоим”.
Или же: “Быть человеком каждодневно”.
И много–много другого — правда, Виктор?
Над пляжным онанистом Виктор бы только посмеялся. Или скорее бы высмеял, это гораздо точнее. Равно как высмеял бы всех на пляже. Нас, чехов, этих среднеевропейских карликов с прыщами как на жопе, так и на душе, да и немцев, естественно, тоже, этих мелкобуржуазных поросят с пупками, налитыми помоями. Высмеял бы всех и вся.
Однако пуританином он не был, куда там.
В конце–то концов он был как раз тот, кто первый сумел меня по–настоящему убедить, что секса стыдиться нечего. До того, как я узнала Виктора, многих проявлений своей ранней явно выраженной сексуальности я ужасно стыдилась. Мне казалось, что мое детство и отрочество отягощены бесконечным множеством разных сексуальных эксцессов — настоящих извращений, которыми я ни с кем никогда не смогу поделиться. Виктору я постепенно обо всем рассказала и с изумлением обнаружила, что все мои жуткие тайны сводятся к одной банальной правде о детской анальной эротике и к нескольким малооригинальным рукоблудным упражнениям. Мое мнимо темное и потаенное прошлое под его веселым взглядом съежилось до забавного для слуха сюжетика о радостях каканья в колясочном возрасте.
Мы говорили друг другу все: что нас возбуждало раньше и что возбуждает теперь. И как, и где в особенности, и что происходит с нами. Мы трогали друг у друга разные места и спрашивали:
— Так тебе хорошо?
Мы откровенно признавались в том, что все еще продолжаем мастурбировать. Не стесняясь описывали друг другу, где, когда и как ублажали сами себя. Это было настоящим сексуальным освобождением. Впервые в жизни я по–настоящему расслабилась. Я примирилась даже с теми частями тела, которые прежде считала некрасивыми. Но Виктор сумел убедить меня, что они красивы и возбуждающи. Он часто ласкал и целовал их и делал это так убежденно, что, когда переворачивал меня в постели на живот, я забывала стесняться и сжимать половинки.
Утром в наш первый общий рождественский Сочельник он раздел меня догола и покрыл мой лобок золотой краской. Затем обмотал меня серебряной цепью, промеж ног положил еще живого скользкого карпа и стал фотографировать. Я умирала от ужаса и желания, но знала: надо встать, одеться и поехать передать отцу в подарок этот мерзопакостный галстук.
— Нам нужно было бы заехать туда, — попросила я Виктора.
— Нет.
— Тогда я поеду одна.
— Нет.
— Виктор, пойми, это мой отец.
— Он ком–му–ня–ка! — по слогам проговорил Виктор. — Проснись наконец.
— Я знаю, но…
— Нет и еще раз нет! С такими людьми, как он, я отказываюсь иметь что–либо общее!
11.
Ну, а теперь наконец о знаменитом папкином табу на день святого Микулаша. Но нам придется чуть–чуть поработать вместе.
Перво–наперво представьте себе матушку Прагу декабря пятьдесят шестого года. Пятьдесят шестой год… хотя зафигом мне вам рассказывать… Хрущев —
факт, венгерские события —
факт, Берлинская стена — факт, и прочая лабуда. Вы это знаете. А вот и Прага: шесть вечера, снаружи тьма как у черта в жопе, на улице лежит этакая грязная снежная жижа, и в запыленных витринах магазинов, кроме елочных украшений и светлого образа президента Запотоцкого, полный голяк. Это все для того, чтоб нам хоть малость представить тогдашнюю атмосферу. А теперь вообразите себе папкину мутер, то бишь мою бабушку номер два, пусть земля будет ей пухом: успешно отстояв на площади Мира часовую с лишним очередь за мандаринами, она, не чуя под собой ног, на всех парах мчится домой, чтобы мой дедушка успел нарядиться. Скорей всего чертом, а кем же еще? Микулаша будет изображать дедушкин старшой по работе, ангела — соседка. В нынешнем году наконец–то закатим Карлику отменный день Микулаша. А то все незадача! Да вот хоть в прошлом году: черти клялись–божились, что придут, а в последний момент так надрались, что и доплестись не смогли. Но нынче все будет путем. Нынче наконец придет Микулаш и принесет Карлику подарки.
Карлик — надеюсь, вы догадались, — наш папочка.
Ему шесть. Ему жутко не терпится. Он радуется, но и неслабо дрейфит. Я сказал бы fifty–fifty, хотя это я типа как предполагаю. Он заперт в гостиной и ждет. Ему сказали, чтоб сидел смирно и думал о том, был ли он весь год хорошим. Если озорничал, то черт ему покажет, почем фунт лиха. Он ведь хорошим был, правда? Но Карлик не знает. Чем дальше, тем меньше он в этом уверен. Снаружи тьма хоть глаз выколи, а под окном то и дело орут взаправдашние черти. И он не перестает думать о том, как он озорничал. Может, он даже больше дрейфит, чем радуется.
Вот уж наконец дедушка напяливает чертячий костюм, взятый напрокат в костюмерной Театра Чехословацкой армии, что на Виноградской. Костюм и впрямь отпадный: рога полметровые, здоровенный хвостище и длинные черные космы — все по полной программе. Дедушка тоже ждет не дождется. Зачернить еще рожу, и все дела. Бабка — и та оробеет. Но ей что, сам черт ей не брат, в чертей она давно не верит. А и наберется страху, следом над собой посмеется. Вот Карлику — тому хуже.
Он в чертей верит.
— Карлик со страху в штаны накладет, — говорит дедуля (во всяком случае, мне теперь это так видится).
Бабулька смеется.
Они ведь задумали все лучшим образом: чем сильнее страх, тем больше радости. Пусть и Карлик наконец–то порадуется! Чулок за окном набит всякой всячиной. Еще и мандаринки туда просятся. Знаете, сколько за ними наша бабуля выстояла? Отгадайте. Час с четвертью. Знаете, как у нее болят ноги? Нынче, само собой, на очередь за мандаринами каждый положил бы с прибором, но в пятьдесят шестом люди до обалдения стояли. А что им оставалось, скажите?
— Мамочка! — кричит Карлик из комнаты. — Поди сюда!
Голосок у мальца уже довольно скрипучий.
— Он уже щас, должно, обкакался, — шепчет дед по–чертячьи.
— Щас не могууу! — кричит бабушка через стенку. — Посиди смирно.
Она и сама радехонька посидеть — ногам покой дать.
Тут звонит в дверь дедушкин дружок по работе. На голове у него бумажная шапка с золотым крестом, в руке посох, золотой фольгой обмотанный. А как же, все путем!
— Мамочка, я боюсь!
— Если ты был хороший, нечего тебе бояться!
Все трое смеются в свои натруженные ладони.
Стучат в дверь к соседке: нарядилась ли? — спрашивают.
— А как же, все честь по чести, вот только крылья опадают. Сейчас присобачу их, и готово, — успокаивает она.
Наконец дело сделано. Все в ажуре.
— Блблблблблбууу! — проводит дед генеральную репетицию.
Видок у него и впрямь отпадный.
Они идут. Звонят в колокольцы, гремят цепями.
Стучат в дверь гостиной, отпирают. Бабуля входит первая, не убирая с лица той придурошной победоносной улыбочки, которая застыла на ее лице с того момента, как ей взвесили мандаринки.
— Так где же наш мальчик? Принимай гостей…
Вопрос по существу — мальчика нигде нету.
Ну как же, вот он: из–под журнального столика выглядывают донельзя знакомые детские тапочки.
Скатерть стянута почти что до полу. Вазочка опрокинута.
Тишина, как после доклада Хрущева.
— Блблблблблбуууу! — гудит дед насколько мочи хватает.
Но зря старается. Когда подымают скатерть, воочию убеждаются, что мальчик в полном отрубе (а до этого он успел еще и обделаться).
Вот уж и впрямь словил кайф .
Бабуля бежит за водой, как в плохом фильме, дедушка с бригадиром воскрешают Карлика оплеухами. Наконец это им удается, однако они упускают из виду дедов офигенный костюм, и мальчик очухивается в объятиях самого что ни на есть рогатого черта. Вряд ли кто слышал, чтобы в таком крике надрывался ребенок.
Он аж посинел весь, истерично молотит ногами по полу, всех отталкивает. Даже свою мамочку, которая ради него час с четвертью простояла на площади Мира за мандаринками. Он стягивает на себя скатерть и остается под столом. В собственном дерьме.
Наконец силком его извлекают оттуда. Пока моют под душем, непрестанно суют ему под нос чулок с вкуснятиной.
— Вот, Карличек, орешки. Боже правый — да тут еще финики. Видать, ты хороший был, коль Микулаш столько подарков тебе надавал!
На крючке под носом у Карлика и орешки, и финики — он смотрит на них и не видит. А потом, измотанный, засыпает. Слава Всевышнему!
Однако ночью его снова находят под столом (и еще много–много раз во все последующие дни и годы).
Похоже на то, что под столом ему вроде бы приглянулось.
Правда, папахен?
С того времени, стало быть, святой Микулаш в нашей семье был под строжайшим запретом, но Рождество мы с фатером отмечали еще долго. С тех пор, как наши развелись, в Сочельник до обеда мы бывали только вдвоем, но к вечеру к нам всегда приходила сестрица, так что Сочельник мы праздновали все–таки с ней. Но когда она запала на этого Дртикола номер два и перестала приходить к нам даже под вечер в Сочельник, мы завязали и с самим Рождеством.
Но хоть и завязали… Примерно до двадцать второго мы с фатером убеждаем друг друга, что в нынешнем году мы на этот достославный праздник покоя и мира и вправду, блин, на сей раз и вправду, плюнем с высокой колокольни — никаких тебе кретинских подарков, никаких карпов, ни тебе елки, ни даже палки… Никаких уступок ихней ползучей рождественской идеологии!
Однако накануне двадцать второго фатер начинает мандражировать. У людей все нажарено, убрано, подарки — в полном ажуре, и только у нас у двоих ни хрена! Даже рядовые солдатушки из его роты на пэвэохе штыками вырезают вертеп… Его зашкаливает, и по дороге с работы он прихватывает одного доходягу карпа и три почти что голые еловые ветки. Вечером пылесосит.
Я делаю вид, что ни фига не замечаю.
Двадцать третьего топаем в кино — чаще всего на какой–нибудь ужастик.
Народу там не густо. Когда возвращаемся, ноль внимания на рождественские украшения в подсвеченных витринах. На коляды плюем.
В Сочельник после обеда он хрястает этого доходягу по рылу и спрашивает меня, не хочу ли я сунуть ветки в какую–нибудь вазу и маленько украсить их.
— За каким чертом, е–мое?! — взрываюсь я — Разве мы кой–чего не обещали друг другу, а ?
Фатер стоит у таза и молча пялится на мертвяка карпа. Потом переводит взгляд на меня: в глазах у него, как говорится, чертики прыгают.
— Натруси на ветки малость золотишка, и все дела, — говорит он и краснеет. — А я пока ошкрябаю этого снулого говнюка и упакую его в фольгу.
— Если бы на этих палках, блин, была хоть какая хвоя! — говорю я как бы сердито.
— Да плюнь ты на хвою, — говорит фатер. — На кой ляд эта сраная хвоя!
Наше Рождество, стало быть, началось.
Я довольно подмигиваю ему. Он краснеет еще больше. Поворачивается к тазу и начинает чистить рыбу.
В доме напротив уже зажигаются первые елки.
— Полпятого, а тьма как в жопе у черта, — говорю я, чтоб поддержать разговор.
— Знаешь, включи хотя бы телевизор, — говорит фатер, — а то здесь такая тишина, что свихнуться можно!
— На хрен нам телевизор? Все равно эти засранцы передают одни гребаные сказки!
12.
Вчера мы с Ренатой и Синди пошли прогуляться к маяку. По дороге Рената сказала мне, что два моих рассказа про то, как я женился на ее матери и как после развода мы с ее братом без чьей–либо помощи преодолели все трудности, понравились ей, хотя подчас было ощущение, что в них я изображаю себя слишком большим героем. Спросила, есть ли и у меня какие–нибудь недостатки. “Не без того, — ответил я посмеиваясь. — Но как раз тебе я не стану о них рассказывать”. “А кому же ты о них станешь рассказывать?” — спросила она. Я сказал, что о своих дурных качествах я уже не раз вполне откровенно говорил со своим другом — капитаном Вонятой (то бишь с тем самым, с которым я сидел в буфете, когда моя бывшая жена рожала, но он тогда, естественно, был еще младшим лейтенантом) и что, возможно, ей было бы даже в диковинку, какими мы можем быть откровенными друг с другом и критичными. “Так, значит, со мной ты не до конца откровенен. До конца откровенничаешь ты только с капитаном Вонятой”, — разочарованно протянула она. Мне пришлось признать, что в ее словах есть доля правды, и я пообещал ей кое–что написать на эту нелегкую тему. И должен сказать, что мое писание еще никогда не длилось так долго, как на сей раз. Естественно, у нас у всех есть пороки, однако писать о них неприятно, особенно когда знаешь, что об этом будет читать твоя дочь. Я долго думал на эту тему и пришел к выводу, что самый большой мой изъян — это возникающая лишь порой, но существенная нехватка мужества. Одним словом, я никогда не был героем. Говорю это с полной откровенностью, но не хочу и никогда не стану объяснять свой дефект той детской травмой, какую я получил сорок лет назад, в пятьдесят шестом. Нет, сваливать все на это я не собираюсь. Осознаю четко, что я чересчур осторожный: скорей присоединюсь к большинству, чем буду рисковать даже малостью. А кроме того, я не по–мужски чувствительный: слишком близко принимаю все к сердцу. Вместо того, чтобы, например, рассердиться и стукнуть кулаком по столу, я скорей залезу под него. Я никогда ни с кем не дрался (хотя без бахвальства скажу — я всегда был и остаюсь в отличной форме), а ведь бывали случаи, когда не грех было бы и подраться. По своему характеру я слишком часто уступаю людям и позволяю иногда, так сказать, оставлять меня в дураках. В 1979-м, например, я дал слабину и подписал формуляр о приеме в компартию, который молча передо мной положил один товарищ из нашей части (не буду называть его имени) и сказал: “Цени, парень, такой шанс не каждому дается”. Насчет шанса никаких иллюзий я не питал (кроме устройства сына в начальную школу, партия ничем не помогла мне — разве что помогала расходовать деньги на членские взносы), однако формуляр я заполнил и подписал, хотя прекрасно знал, что все их лозунги и статьи в газетах — сплошное вранье. В свою защиту скажу лишь, что мне было двадцать девять, чистого жалованья — 1840 чехословацких крон, двухкомнатная квартира в панельном доме, а в ней — жена, двое детей и начинающиеся проблемы в семейной жизни. Хотя и то правда: те, что такие формуляры не подписывали, по большей части были не в лучшем, а то и в худшем положении. Упреки таких людей справедливы — я принимаю их, но тем, кто ни во что не влип только потому, что поздно родился и ничего уже не застал, — тем нечего читать мне нотации. О морали при коммунизме теории разводить легче легкого, а вот жить при нем было дьявольски трудно. И я просто ума не приложу, откуда у этих “генералов перед битвой”, то есть у тех, кто успел лишь родиться и школу кончить, берется право болтать о подобных вещах (Рената отлично знает, кого я имею в виду).
13.
Он в нескольких метрах вправо от меня. Вода доходит ему почти до груди, но откат очередной волны выдает его: да, он онанирует. Лица его я почти не вижу — солнце светит ему в спину, но когда он на миг, с опаской, поворачивает голову, я примечаю его подчеркнуто безучастное, напряженное, печальное выражение.
Я абсолютно спокойна, возможно даже спокойнее прежнего. Я ничего не делаю, ни о чем не думаю. Я ложусь навзничь на водную гладь, рапластываю руки, запрокидываю голову и закрываю глаза. Мурлычу одну миленькую песенку о любви.
Море несет меня.
В ателье Виктора я не могла петь.
Однажды он пришел домой и застал меня с гитарой — весь день я проторчала одна и немножко грустила.
— Ну спой, — сказал он и протянул мне гитару, которую при его появлении я испуганно отложила.
— Нет, — оттолкнула я гитару, растерянно улыбаясь. — Это просто такая пустенькая туристская попса.
— Увидим, — сказал Виктор. — Пой.
Он сел напротив и с серьезным видом уставился на меня.
Я спела ему — не ахти как, потому что стеснялась, — одну песню, которую, несмотря на ее абсолютную попсовость, всегда любила: “Дом голубки”.
Когда я кончила, Виктор кивнул.
— Хорошо, — сказал он ледяным тоном. — Еще одну.
— Нет, — возразила я. — Тебе не нравится.
— Пой!— повелительно приказал он.
Я спела — на этот раз совсем скверно — “Прядь волос”.
Он долго молчал.
Я отложила гитару и хотела было обнять его, но он оттолкнул меня. Целый вечер он не проронил ни слова.
Только в постели он все объяснил мне: то, что я пою о любви в пору, когда наконец после долгих десятилетий решается судьба всего восточного блока, он еще мог бы простить мне, но жалостливую слюнявость и дешевую попсовость всех этих текстов простить не способен. Он ничего не может поделать с собой, но когда слышит или видит, как кто–то из его близких друзей — а я для него больше, чем просто друг, — приобщается к чему–то столь невероятно тупому, он испытывает глубокое разочарование.
— Разочарование?! — повторила я горько. — Я разочаровала тебя?
— В определенном смысле ты действительно разочаровала меня.
— Прости, — прошептала я в отчаянии. — Прости меня.
— Естественно, простить я тебя могу, но, к сожалению, забыть этого никогда не сумею.
Не только к пению, но и к смеху отношение было такое же: в ателье Виктора строго–настрого возбранялось просто смеяться. Более двух лет я должна была бдительно следить за тем, чтобы не посмеяться над чем–то дешевым. Над чем–то недостаточно глубоким. К примеру, над какой–нибудь эстрадной остротой, случайно услышанной по телику или по радио. Какой бы удачной она ни была…
Дозволено, даже желательно было высмеивать.
Высмеивали мы с Виктором практически все: газетные статьи, библиотеку моей матери, службистов–лампасников, Владимира Ремека, отцовские тренировочные штаны и его укрепляющую гимнастику, Карела Гота, рождественские яйца и рождественские елочки, тексты траурных сообщений, известных спортсменов, актеров Национального театра, “трабанты”, взгляды моих знакомых, бутерброды с ветчиной, туристов и дачников, узоры обоев (кроме тех, что были на стенах у Виктора в ателье), грибников и их чудовищные корзины, фильмы Иржи Менцела, телеведущих (и их невообразимый отлив волос), продавщиц и покупателей “Котвы”… Людей, покупающих в ларьках. Людей, покупающих где бы то ни было.
Людей вообще.
Мы высмеивали все усредненное. Высмеивали эту свинячью европейскую цивилизацию.
Высмеивали людей, нормально работающих и покупающих, но не способных — как говорил Виктор — хоть один–единственный раз вырваться из своего тупого существования и увидеть себя со стороны, чтобы затем уже прозревшими вернуться в бытие совершенно нового качества. Короче, высмеивали тупые свинячьи массы. Массы Виктор вообще не любил — как не любил и отдельные личности. Кого он любил изначально, так это меньшинства: вьетнамские, цыганские, гомосексуальные, интеллектуальные, чернокожие — любые, какие только приходят в голову. Меньшинства Виктор в обиду не давал, особенно дискриминированные. Ради дискриминированных меньшинств он готов был писать петиции и целыми днями пикетировать надлежащие институции — тут вы могли сполна на него положиться! (Проблемы возникали, лишь когда вы чувствовали себя кем–то или чем–то прищученными, но при этом не являли собой какое–либо меньшинство — уж тут вы получили бы полный отлуп!)
Мы высмеивали все, что было лишено глубины.
Высмеивали все коммерческое — например, все фотографии в журналах (и почти всех здравствующих фотографов).
Высмеивали меня — мою семью, прошлое, мои взгляды.
Единственное, что запрещалось высмеивать, были Викторовы фотографии — от них, напротив, мы искренно балдели.
И естественно, мы не смели насмешничать над своими насмешками.
Это подразумевалось само собой.
Прошло два года, прежде чем я наконец поняла, кто такой Виктор.
Монопольный обладатель Единой Правды. Непримиримый судья тех, кто не сумел стопроцентно победить в тупиковых ситуациях, в которых сам он никогда не оказывался. Интеллектуальный гопник, утверждающий Абсолютный Закон. Герой Востока. Самозваный Гарант нравственных и художественных ценностей. Патриот с белым билетом. Неутомимый рекламист Собственной Исключительности (Приеду! Эффектно
повергну кумиры. Пароль: ”Только
великое”). Неистовый, Непреклонный характер. Гуманист–ненавистник.
Самый начитанный дундук, какого я когда–либо встречала.
Два года я жила с человеком, готовым двадцать четыре часа в сутки защищать человеческие права любого меньшинства, но не желавшим признать ни на миг за моим отцом право на естественные человеческие желания. Два года я жила с человеком, который восторженно становился под знамена Правды и Любви, но на деле не способен был ни к любви, ни к нежности, ни даже к нормальной вежливости.
На куртке у него был народный триколор — под курткой презрение и ненависть к большинству народа.
Исключением были только меньшинства.
Вот что я скажу тебе, Виктор:
— С такими людьми, как ты, я отказываюсь иметь что–либо общее.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВЫ ЛЮБИЛИ КОГДА–НИБУДЬ РАКОВИНУ?
1.
Спустя неделю после автографиады — звонок в дверь. Решив, что Габина пришла чуть пораньше, я иду открывать. Но за дверью не Габина, а какой–то хмырь, который порывается тут же войти, хотя никто и не думает его приглашать. Я прикинул было, что этот хмырь пришел насчет газа или там еще чего, но он, не снимая штиблет, рванул прямиком в гостиную и, внахалку рассевшись на диване, объявил, что пришел сообщить мне, что моя книга банальная, кичовая, вульгарная и написана на скорую руку.
— А кем вы изволите быть? — спрашиваю.
Он называет свое имя, которого я в жизни не слыхивал, хотя он и утверждает, что принадлежит к когорте известных литературных критиков. Преимущественно он–де пишет о литературе, но разбирается в политологии, социологии, теологии и атомных электростанциях.
— Вы, должно быть, и вправду спец, — говорю я.
Он скромно пожимает плечами и снова заговаривает о моей книге: пишу я, дескать, стилем капиталистического реализма, бросаюсь словами, а претензии, которые я в своих
постмодернистских философских отступлениях предъявляю
к литературе, формулирую ждановской лексикой… Он нес такую бредятину, что вступать с ним в дебаты было бессмысленно. Однако более всего меня зацепило, что он был преисполнен дикой ненависти ко мне. Я начисто не мог понять причину такого злобствования и должен признать, что поначалу это меня даже ошарашило. Ведь эти деятели из Института чешской литературы ни о чем подобном тогда и не вякали!
Ну и сыграли со мной подлянку, думал я и в то же время быстро прикидывал, как бы этому дубарю раз и навсегда заткнуть глотку. Он говорил, что, дескать, в моей книге он сходу обнаружил подозрительный схематизм, корнями уходящий, судя по всему,
в пятидесятые годы, что я–де циник, пишущий для циников, и что я совсем недалек от логики насилия.
В последнем пункте он не ошибся. К логике насилия в данную минуту я был близок как никогда.
— Моментик, шеф, — обрываю я его. — Вы читали рассказы Джеймса Тэрбера?
Он в замешательстве кривит морду.
— Естественно, — говорит он оскорбленно. Он, выходит, кумекает, но я иду на риск.
— Спустимся–ка в подвал, — говорю я ему.
Я встаю и иду в прихожую. Он покорно шлепает за мной. Лестница темная и сырая. На одной ступеньке я притормаживаю.
— Погодим, — говорю я. — Стало быть, вы читали рассказы Джеймса Тэрбера и все–таки топаете за мной в подвал?
— Что вы плетете, дружище? — взвивается он. — Лучше бы вы о своих героях поразмыслили! Что это за нули без палочки, черт подери!
Он заводится в новом монологе и все время божится каким–то Лопаткой. Никакого Лопатки я не знаю, но лопата, слава Богу, на своем месте.
— Нули без палочки? Кого вы имеете в виду? Моего отца? Мою мать? Или сестрицу? — говорю я и с разворота врезаю ему этой лопатой по вывеске.
Он шмякается как подкошенный прямо на уголь — по крайней мере, волочить его никуда не придется! Однако он жив.
— Хрестоматийная реакция на критику, — хрипит он укоризненно. — Вы типичный пример узколобого человека!
Тут уж я размахиваюсь как можно шире и еще раз–другой хрястаю его по универсально умному кумполу. Под конец заваливаю его несколькими центнерами угля и иду наверх. Затем принимаю душ, переодеваюсь и в шейкере смешиваю для Габины “манхэттен”. Капелюху отливаю себе и бросаю туда две черешенки. Попиваю, жду Габину и балдею. Все ж таки классно, что за долгое время я наконец обтяпал что–то толковое.
После пяти рюмок “манхэттена” Габина здорово заквасилась и никак, ну никак не могла поймать кайф. Я не сдавался, но вкратце описал ей, как только что замочил критика. Я полагал, что ее могла бы разжечь мысль, что она совокупляется с реально крутым парнем, но это как–то не возымело действия.
— Значит, ты убийца! — говорит она с ужасом.
— Типа того, — улыбаюсь я и стараюсь, чтобы все выглядело натурально cool .
— Так ты убийца?!
Она даже пытается сесть.
Спустя время мне удается кое–как ее успокоить, но главное все еще впереди.
— Попробуй говорить гадкие слова, — предлагает она. — Типа жутко неприличные.
Мизинец она без конца сует себе в рот, но уже и это не действует.
— Не могу, sorry.
Я не то что против неприличных слов, но просто не могу выговаривать их при этом — они напоминают мне Рождество на пару с фатером, и потому я всегда лопаюсь от смеха.
К счастью, мне вдруг приходит в голову нечто абсолютно другое.
— Послушай, — говорю я, — представь себе хотя бы, как ты видела меня по телику.
Она закрывает глаза и, прежде чем я успеваю сосчитать до десяти, выпадает в осадок.
Вот она, слава!
Через неделю критик, естественно, начинает подванивать.
В субботу должна пожаловать сестрица. Уже в среду мы с папахеном затеваем генеральную уборку всей квартиры, однако от этой вони, в натуре, не избавляемся.
— Тут все время что–то воняет, — говорит фатер.
— Я скажу тебе, что тут воняет, — говорю я. — Это воняет твоя отцовская любовь …
(Днем раньше он звонил сестрице и, когда прощались, послал ей воздушный поцелуй.
— Опомнись, отец. Ей уже двадцать семь, — говорю я ему с отвращением. — Дело твое, но по мне, так уж лучше скажи, что целуешь ее взасос, только прошу: не посылай ей воздушных поцелуев! Такого пылкого проявления отцовской любви я, факт, больше не выдержу…) .
В пятницу смрад становится почти невыносимым. Я non stop распахиваю настежь окна, но и это ни черта не помогает. Полный прокол! Я, само собой, знал, что разлагающийся труп смердит, но чтобы так?!
Так дико смердеть, видать, может только критик.
— Из подвала несет, — убежденно говорит папахен.
— Серьезно, сержант?
— Я спускался туда посмотреть. По–моему, от угля воняет.
— Наверно, под ним труп, детектив Коломбо, — говорю я, однако начинаю малость нервничать.
— Уголь, однако, так вонять не может, — качает головой фатер.
Я подхватываю подкинутый шанс и говорю:
— Может. Шахтеры на него после смены всегда мочатся — это такой профессиональный обычай. Такой шахтерский ритуал.
— Чушь порешь, парень!
— Фиг тебе чушь! Это еще со Средневековья идет. В Кутна–Горе, к примеру…
— Там вроде серебро добывали, — вздыхает фатер.
— Так и на серебро ссали после смены…
— Сегодня не Рождество, — автоматически напоминает мне фатер.
— Вот почему у ихней патронессы — у святой Барбары — на всех картинах того времени закрыты глаза. Ты про это никогда не слыхал?
Фатер делает самый что ни есть скептический вид.
— Идет такой смрад, что на этот уголь они скорей всего даже… — не договаривает он. Сегодня не Рождество.
— …насрали, хочешь сказать?
— Сегодня не Рождество.
— И ты еще удивляешься? За те гроши, что они там теперь получают?
2.
Когда у Ренаты был выпускной бал, она приехала пригласить меня лично. После тех злосчастных двух лет, пока она встречалась с Виктором, это был ее первый визит ко мне, и мы оба изрядно нервничали, что, думаю, понятно. Естественно, у меня были все причины изображать из себя обиженного и злиться на нее, потому как если ваша собственная дочь два года кряду, с позволения сказать, плюет на вас, то, думаю, это существенный повод для злости. Но я сказал себе: радуйся, мол, что она пришла сама наконец, и не испытывай больше судьбу. В минуты, когда мои дети чем–то ужасно допекут меня, я всегда вспоминаю одно стихотворение Голана. Хотя поэзию я не особенно читаю (а если честно, не читаю вообще ничего), но однажды у Голана я прочел, что человек должен быть готов взбить перед сном сыну подушку, даже если сын, к примеру, убийца. Голан, естественно, написал это лучше, на то он и поэт, но в общем и целом там была примерно такая мысль. Естественно, это относится не только к сыновьям, но и к дочерям — сын здесь просто такой поэтический образ (хотя, естественно, я не хочу сказать, что даже отдаленно сравниваю то, что сделала мне Рената, с чем–то таким ужасным, как убийство, но вы же понимаете, что я имею в виду). Так вот: я старался говорить с ней любезно и дружески, словно между нами никакой кошки не пробежало. “Тебе чаю или лимонаду?” — спросил я. “С удовольствием чего–нибудь выпью”, — сказала Рената. Видно было, что она благодарна мне за то, что никаких сцен я ей не устраиваю. Сказала, что на выпускных балах всегда бывает так называемый родительский танец: сыновья приглашают матерей, а дочери — отцов, и потому она, дескать, хочет, чтобы я непременно был там. Не стану врать, будто это меня не порадовало, хотя что касается танцев — я отнюдь не Фред Астер, говорю это прямо. “Но ваше диско я танцевать не буду, — сказал я Ренате. — Из меня Фред Астер не получится”. Естественно, я не мог идти туда в форме: для этого праздника пришлось купить новый костюм за четыре тыщи без малого. Чувствовал я себя в нем, честно говоря, хорошо, но потом, уже на балу, перед самым родительским танцем начал порядком нервничать. Хотя все было нормально и моя бывшая жена относилась ко мне с пониманием, все равно я испытывал большое желание залезть под какой–нибудь стол и немного очухаться. Но я знал, что должен держать себя в руках, чтобы не опозорить Ренатку. А уж это случилось бы точно — ведь там везде были слишком короткие скатерти. К счастью, после нашего танца заиграли вальс, который я на уроках танцев хорошо выучил, так что я обрел необходимую уверенность и, за исключением двух моментов, когда мы сбились с ритма, у нас, думаю, все получилось недурно. “Ты очень хорошо танцевал, папка”, — сказала Рената, когда музыка кончилась. Она взяла меня под руку, и мы снова пошли к столу, где сидела моя бывшая жена. “Ты заметила, что я купил новый костюм?” — сказал я Ренате по дороге. Она остановилась, как следует оглядела костюм, а потом, ни слова не говоря, у всех на глазах поцеловала меня. Во мне, естественно, все сжалось, и я чуть было не разрыдался, потому что этот вальс, который мы сейчас танцевали, и этот ее поцелуй были для меня прямым доказательством, что, пусть мы с моей бывшей женой уже шесть лет в разводе, для дочери я по–прежнему ее папка — а ведь в таком доказательстве, видит Бог, я, так сказать, чертовски долго нуждался. Но я знал, что мне нельзя попрекать ее и устраивать какие–то сцены, а потому просто спросил Ренату, не купить ли ей к вину хрустящих палочек, и тут же пошел за ними.
3.
Угадайте, что мы с папахеном каждую пятницу по вечерам делаем? Нет, в компьютерные игры на моем ноутбуке мы не играем — абзац, как вам только могло прийти такое в голову? Я терпеть не могу компьютерные игры. Итак, еще раз: что мы с фатером можем делать поздно вечером в пятницу?
Точняк, смотрим “Тринадцатую комнату”!
— Пан инженер, вы сказали, что обнаружили в себе это несколько необычное стремление еще в детстве. Как и когда это произошло? — именно в эту минуту спрашивает моя сестрица без малейшей иронии.
В будке перед ней сидит некий архитектор, которого, несмотря на высшее образование, возбуждают раковины.
Да, вы читаете правильно: раковины.
— Когда я сидел в ванне, а мама пришла вытащить затычку, — вслух предваряю его ответ, но фатер одергивает меня.
Он сидит перед экраном типа какой–то пришибленный, на нем армейский спортивный костюм лилового цвета с надписью Dukla–Praha, и он в полном отпаде буквально пожирает глазами сестрицу. Кстати, сегодня мы едва узнали ее: с кило штукатурки, волосы зачесаны вверх и еще костюмчик лососевого цвета. Ни фига себе, сестрица!
— Впервые я осознал это на каникулах в Высочине, куда я еще ребенком наведывался к родным, — говорит силуэт инженера (и голос у него вполне цивилизованный). — Там была одна женщина, замужняя, которая уже тогда возбуждала меня сексуально.
— А сколько вам было тогда лет?
— Двенадцать.
— Она знала об этом?
— Думаю, нет. Естественно, я старался не выказывать свои…чувства, чтобы не выдать себя.
— В каких ситуациях эта женщина возбуждала вас более всего?
— Однозначно: когда она купалась. Я всегда внимательно следил, когда она пойдет в ванную, и старался зайти туда следом за ней. И здесь я должен упомянуть об одной существенной детали: как уже сказано, я навещал родных летом, когда ни один из членов семьи не спускал из ванны воду, чтобы дядя или тетя смогли использовать ее для поливки. В деревне это было и, думаю, осталось довольно распространенной практикой. Тогда я впервые осознал, что сильно возбуждаюсь, погружаясь во все еще теплую воду, в которой упомянутая женщина за минуту до этого купалась голой.
— Боже правый! — оторопело говорит папахен, не спуская, в натуре, глаз с экрана.
— Что же, собственно, явилось непосредственным импульсом вашего возбуждения: реально существующая вода или воображаемая обнаженная женщина в этой воде?
Dukla–Praha гордо подмигивает мне, дескать, заметил ли я, как его дщерь умеет точно и литературно закручивать.
— Поначалу, думаю, и то и другое вперемешку. Однако учтите: хотя в этой ванне я с самого начала, естественно, и мастурбировал, надо сказать, что ни вода сама по себе, ни воображаемая женщина сама по себе в полной мере возбудить меня никогда не могли.
— Следовательно, что вы должны были делать, чтобы достичь оргазма?
— Боже правый! — восклицает папахен.
Когда сестрица в телевизоре произносит слова типа оргазм или поллюция, у фатера каждый раз делается такой вид, будто, несмотря на ее умение точно и литературно высказываться, он никак не может однозначно решить, гордиться ли ему ею или краснеть за нее.
— Лапидарно говоря, я должен был вытащить затычку. Оргазм наступал мгновенно.
— И, следовательно, тогда вы впервые осознали, что решающим импульсом для вашего сексуального возбуждения является сточное отверстие?
— Именно так. Для людей с традиционным, как бы с консервативным пониманием сексуальности это, естественно, прозвучит несколько экстравагантно, а для многих, к сожалению, и довольно вульгарно, но правда такова, что меня возбуждают темные сточные дыры…
Фатер хватается за голову и уже не произносит ни слова.
— Но при условии, что в данной ванне купалась женщина?
— О нет, с течением времени это условие перестало быть для меня непременным. Я могу возбудиться и при виде совершенно новой, никем еще не использованной ванны или душа.
— Или даже умывальника?
— Однозначно, и умывальника тоже.
— Как вы это оцениваете, пан доктор? — не поведя бровью, обращается сестрица к заседающему в комиссии сексологу. — Встречались ли вы когда–нибудь с подобной девиацией? Но прежде чем пан доктор ответит нам, я предлагаю пану инженеру решить, хочет ли он в конце нашей программы показаться зрителям или же предпочтет остаться невидимым.
— Лучше б он нам на глаза не показывался! — вздыхает папахен.
Инженер, услыхав, верно, пожелание фатера, из будки не вышел, но зато спустя час под нашими окнами вышла из такси сама знаменитая модераторша. Фатер засветился как круглая луна и побежал скинуть свой еханый армейский костюм. Прежде чем сестрица вскарабкалась наверх, он был уже при параде — ни дать ни взять жених.
— Сегодня ты превосходно выглядела, — подсыпается он к ней прямо сходу и облизызает ее штукатурку.
— Здорово, сестрица. — говорю я. — У тебя опять был крутой замес!
Сестрица устало и вместе с тем блаженно потягивается. Она размалевана как цирковая афиша, но, с другой стороны, должен признать, что ее белобрысый абажур всегда освещает наш дом. Но она, в натуре, тут же кривит нос.
— Чем у вас тут воняет? — с интересом спрашивает она.
— Приближающейся старостью, — говорю я, кивая на фатера.
Он вроде хочет возразить, но сестрица опережает его.
— Итак, мужики, — тянет она мечтательно, открывая окно и снимая лодочки цвета лососины. — Вы не поверите, но сегодня вечером в программе был самый привлекательный извращенец, какого я когда–либо исповедовала.
— Серьезно? А фигли ж он тогда не выставил свою красоту на обозрение народа? — говорю я. — Я же выставил.
— За это мы все тебе ужасно признательны, — улыбается фатер.
— И ты этому удивляешься? — говорит сестрица. — Представь себе: высокий, стройный, красивые глаза и такая мягкая, озорная улыбка a la Ричард Гир…
— Когда свадьба?
— И у него были такие чистые ногти, — продолжает сестрица.
Фатер оглядывает свои ногти.
— Так, выходит, вся загвоздка в том, что ты не раковина, — говорю я. — Представляешь, как бы вы могли покайфовать вместе!
— Балда, — смеется сестрица.
Она берет бутылку из–под содовой, наливает в нее воды и поливает наши цветы (это, наверно, дает ей ощущение, что она проявляет заботу о нас).
— Совершенно сухие, — говорит она. — А что, если я у вас заночую? Неохота тащиться домой.
Она прижимается к фатеру, который, в натуре, балдеет от счастья. Даже смотреть тошно. Наконец сестрица высвобождается из его шкодливых старческих объятий.
— Я могу выкупаться? — говорит она. Не дожидаясь ответа, идет в ванную.
— Сестрица… — говорю я.
— Что тебе?
Я делаю озорную рожу a la Ричард Гир и хватаюсь за яйца.
— Не спускай после себя воду, золотко…
Мы оба смеемся.
Фатер отвешивает мне счастливый подзатыльник.
Нормальная семейная идиллия.
4.
Каждое утро Синди отправляется на пляж бегать. Продирает глаза, напяливает мятые серые тренировки и мятую синюю майку и тихо выскальзывает из комнаты, чтобы не разбудить нас с Крохой, но я в это время обычно уже не сплю. Часто думаю о Синди и представляю себя на ее месте. В самом деле, была бы я способна в один прекрасный день взять и бросить, возможно, тягомотную, но прилично оплачиваемую работу в Нью–Йорке и полететь в какую–то Прагу, где сроду не была? Just for fun
. И остаться в этой Праге на целых пять лет. Выучить чешский, найти работу, квартиру и парня семью годами младше себя — какого–то водителя грузовика (как–то вспоминая о нем, Синди сказала грузовист). Потом разойтись с ним, познакомиться с разведенным солдатом–кадровиком, у которого двое взрослых детей и который слово thriller произносит как “трайлер”, а дома ходит в лиловом армейском тренировочном костюме.
И при этом выглядеть счастливой.
Синди возвращается, румянец во всю щеку, потемневшая от пота майка.
— Hi , — улыбаясь, шепчет она, чтобы не разбудить Кроху. — Хочешь кофе? Я включу кофейник.
Пока она сыплет кофе в фильтр, я разглядываю личико спящей Крохи. Странный барьер между маленькими детьми и бездетными женщинами (Джон Фаулз). Хотя Кроха вовсе не такая уж маленькая, но этот барьер налицо. Я лезу из кожи вон, но барьер не исчезает. И мы обе знаем это. Я и она. Я могу ежедневно покупать ей хоть двадцать порций мороженого, могу отыскать с ней хоть пятьдесят шикарных лавчонок с модными шмотками, могу с ней на этом треклятом тобоггане хоть разодрать до крови задницу (и при этом ни на секунду не переставать безумно смеяться) — но все равно мы обе будем постоянно знать, что в действительности недолюбливаем друг друга.
Естественно, знает это и М.
Когда, случается, мы остаемся вдвоем, он хвалит меня за мои старания, но я–то знаю: одновременно он мысленно и укоряет меня, что я всего лишь стараюсь. Что его дочь я не люблю как бы от чистого сердца
. Что я не люблю ее по–настоящему.
Мы знаем это оба, но ни за что не признались бы в этом.
Ведь тогда наш общий мир распался бы, правда?
Мне двадцать семь, и у меня еще нет ребенка. У Синди тоже нет детей, хотя она на девять лет старше меня. Но несмотря на это, она, похоже, совсем не спешит обзавестись ребенком. Похоже, ей комфортно и без мужа и без ребенка. В этом смысле ее присутствие — очень успокаивающий фактор. Она не гладит не только майку, но и юбку. Она не зациклена на свадьбе, как большинство окружающих меня, включая даже тех, о ком такого и не подумаешь. Взять хотя бы моего отца. Чем дольше он в разводе, тем больше тайно мечтает о моей свадьбе. Это точно. Он хочет лично повести меня к алтарю… Да, пусть de jure он и потерял бы меня, но de facto он уже раз и навсегда обрел бы покой. Потом уж пусть кто–то другой сохнет от любви ко мне. Всю ответственность за меня возьмет на себя мой муж. А он, отец, уже ничего сделать не может… Я понимаю его, это для него, наверное, страшно заманчиво: так он дотянул бы свою отцовскую роль до победного конца.
Впрочем, почему всех своих более серьезных кавалеров я всегда столь охотно водила к нему на показ? — задаюсь я вопросом. Разве я не хотела представить ему и пана архитектора?
Почему?
Не потому ли, что подсознательно я всегда старалась ему угодить ?
5.
Еще до развода (месяца за два с половиной) я познакомился на работе с одной сослуживицей по имени Линда, было ей двадцать семь, и работала она в нашей части вольнонаемной в отделе труда и заработной платы (работала она там и раньше, так что, естественно, мы знали друг друга еще до моего развода, то есть до этих двух с половиной месяцев, но это было как бы деловое знакомство). Ребята предупреждали меня и постоянно твердили известную поговорку “Что в своем дому, то не беру”, но я не принимал это во внимание. И, думаю, правильно делал: во–первых, по большей части они мне просто завидовали, что я встречаюсь с молодой и красивой девушкой, а во–вторых, именно Линда была тем человеком, кто помог мне не сбрендить в то время, когда дома, так сказать, не говорило со мной даже радио. Она хотя бы тем помогала мне, что я мог спокойно обо всем поговорить с ней, а главное, она умела слушать, что, думаю, в наше время тоже редкое качество. Встречались мы с ней без малого четыре года, хотя условия у нас были довольно трудные: детям о ней я, естественно, не говорил, значит, и приходить к нам домой она не могла и тому подобное. Когда я с Линдой познакомился, Ренате было двенадцать, а мальчику — всего шесть, а в таком возрасте, как говорится, нельзя рубить с плеча, это любой признает. Со временем Линда, естественно, хотела с детьми познакомиться, но я ей сказал, что лучше не надо, что, мол, она в свои годы, ясное дело, подходит ко всему правильней, чем малые дети, которые еще без понятия и к тому же успели досыта “нахлебаться”, когда мы с моей бывшей женой разводились. Линда была умницей и, к счастью, подошла к этому здраво, ни на чем не настаивала. Тем самым в отпуск я ездил четыре раза в год — два раза с детьми и два раза с Линдой, что, с одной стороны, было приятно, а с другой — шибко било по карману; кроме того, очередного отпуска в основном не хватало, и на одну неделю мне всегда приходилось брать отгулы, что, естественно, нашему командиру было не по нутру. Но делал я это ради детей, особенно ради Ренаты — ведь эти зимние и летние двухнедельные отпуска были единственными в году, когда я мог по–отцовски более или менее нормально, день за днем, жить с ней и разговаривать, а не смотреть без конца на часы, как оно бывает, когда она со мной остается только на выходные. Сперва у нас все шло лучше некуда, хотя на работе частенько меня доставали : что это я, мол, всегда такой загорелый и тому подобное. Однако потом Линде стукнуло тридцать, и, естественно, ей тоже захотелось иметь своих детей. Таким образом наши отношения вскоре кончились — хотя Линду я искренно любил, однако ж не мог в то время представить себе, что способен еще раз взять на себя такую колоссальную ответственность. Ибо иметь ребенка — это и впрямь ответственность колоссальная, и она вовсе не кончается с его совершеннолетием, потому как ребенок, на мой взгляд, — пожизненная обязанность. А нынче я убежден еще и в том, что если у тебя нет твердой веры, что ты эту обязанность сможешь выполнить, то с детьми надо повременить. Что до меня, так этой веры у меня тогда не было (и по правде сказать, нет и посейчас). Я имею в виду не уверенность, ее, естественно, ни у кого в полной мере быть не может, а именно твердую веру в то, что ты способен стать хорошим и ответственным родителем, который до конца будет заботиться о своем ребенке. И если вы над этим задумаетесь, то убедитесь, что и за угон машин
, и за изнасилование, и даже за убийство всегда ответственны не только те, кто совершил подобное, но отчасти и их родители, которые свою обязанность, видимо, не очень хорошо выполнили. 6.
Всегда, когда сестрица долгое время у нас не показывается, фатер впадает в тяжелую ломку и под каким–либо сомнительно прозрачным предлогом в ближайший уик–энд старается нагрянуть к ней с визитом. Бог весть почему, но он и меня берет с собой — скорей всего для алиби.
Так, например, спустя неделю–другую после того, как сестрица допрашивала этого обожателя раковин, у фатера с самого утречка в субботу поехала крыша: давай–ка, мол, прямо сейчас, до полудня, махнем к Ренатке — наконец приделаем ей лампочку.
— Лампочку? — с удивлением говорю я, постольку ни о какой лампочке мне, в натуре, невдомек.
— Ну да, над кроватью, — втирает мне очки фатер. — Она читает в постели, а до сих пор у нее там не приделана лампочка.
— Вот оно что.
— Та черная. Из “IKEA”.
— Схвачено, — говорю.
Папахен принимается радостно укладывать инструмент.
— Это так, про между прочим: а сестрица в курсе, что мы к ней сегодня ввалимся?
— Как–никак я могу раз в месяц навестить собственную дочь, — обиженно гундит фатер.
— Почему же нет? Кто говорит, что не можешь? — срезаю его, но тут же, как только он запирается с субботним приложением в сортире, быстро набираю сестрицын номер.
Телефон звонит многозначительно долго.
— Але, — отзывается наконец сестрица.
Ну ясно, она еще дрыхла.
— Высыпь пепельницы, убери бутылки. А того гаврика, что возле тебя слюнявит подушку, мигом выстави. Через полчаса мы с фатером у тебя. Если случайно тебе еще неизвестно, так знай: двигаем к тебе мастерить лампочку…
— Что–что? — не врубается сестрица — Какую, Господи, еще лампочку?
— Над кроватью, — сладко тяну я. — Ты же читаешь в постели без лампочки и портишь свои красивые глазки, sugar. Твой папка больше не может этого вынести — он через минуту пожалует и приделает лампочку.
— Какой он правда хороший…
— Самоотверженный, да?
— Только я никакую лампочку не хочу! И уж тем более в субботу утром! И вообще, я не одна, и, кроме того, тут дикий бардак…
— Стало быть, honey, ты в обломе! Фатер покакает, и мы мигом к тебе.
— Никаких гостей я не принимаю!
— Это ты ему скажи…
— Но почему, Господи, в субботу утром?!
Слышу — фатер спускает воду.
— Закругляюсь, монтер уже идет, — говорю я быстро и вешаю трубку.
По сей день не допру, как она изловчилась, но, когда полчаса спустя мы с фатером ввалились к ней, ее гарсоньерка была как стеклышко: посуда вымыта и убрана, пыль вытерта, с пола, как говорится, хоть кашу ешь (при условии, конечно, если какому мудафелю такое пришло бы в голову). И сама она свежекупаная, башка мытая, в выглаженном кремовом халатике. И ко всему видок у нее ничуть не усталый. Даже наоборот.
— Папочка! Братец! — приветствует она нас с интонацией Адины Мандловой. — Какая приятная неожиданность!
— Мы не разбудили тебя? — притворно спрашивает папахен и пристально оглядывает убранную квартиру.
— Что вы! Я с раннего утра на ногах, — сладко говорит сестрица и усаживается в кресло с пяльцами, что достались ей от нашей бабушки. — Вот вышиваю. Я всегда утречком по субботам вышиваю. — Показывает фатеру иглу с ниткой.
Фатер явно не врубается. Я сажусь на кровать и, когда фатер отворачивается, чуть приподымаю перину — интересно, нет ли на простыне следов спермы. Вроде нет ничего, но от одной подушки едва слышится слабый запах мужского одеколона.
Сестрица предупреждает меня взглядом. Я корчу ей веселую рожу.
— У тебя тепло, — поддерживает разговор фатер. — Значит, он уже нагревается?
В прошлый наезд он спускал воздух из радиатора. (“Холодина у нее как в погребе”, — твердил он.)
— Отлично нагревается, — говорит признательная сестрица с иглой во рту. — И кран в кухне, что ты недавно исправил, тоже пока не течет…
Папахен в явной отключке. Он ходит по квартире и с удовлетворением осматривает свои непрошеные починки.
— Я решил зайти к тебе и приделать лампочку над кроватью… — говорит он наконец.
Сестрица как бы от неожиданности откладывает вышивание.
— Серьезно?! Золотой мой, тебе цены нет…
7.
Сегодня Кроха в дурном настроении. Все утро она лежит в тени под пиниями и не желает ни с кем общаться. Примерно раз в час мы с М. проведываем ее.
— Что–нибудь случилось? — прямо спрашивает М.
Кроха молча мотает головой.
Подойдя к ней в очередной раз, мы видим — она уснула.
Изнывающий отец прикрывает полотенцем ей спину.
К концу дня она просыпается совершенно преображенной. На щеке у нее еще вмятина от парусинового лежака, но она уже бурлит энергией.
— У меня идея! — восторженно оповещает она всех.
И пускается перед нами вскачь по горячему песку.
— Слушаем тебя, — говорит М., сразу же оживившись. (Его мысль реагирует на изгибы настроения Крохи традиционно мгновенно.)
— Давайте не пойдем на ужин, а…
— Исключено! — улыбается М.
— Погоди, выслушай: давайте не пойдем на ужин, а вместо этого устроим на пляже пикник.
— Great idea! — говорит Синди.
— Пикник у костра! — мечтательно говорит Кроха.
Она жестами в воздухе изображает пламя, а затем извивается в коротеньком, но очаровательном восточном танце.
Оба присутствующих отца наблюдают за ней с упоением, которое ни Синди, ни я при всем нашем желании разделить до конца не можем.
— Правда, потрясная идея? — Кроха упорно добивается от них согласия.
М. переглядывается с моим отцом. Потом обращается к дочери:
— Девочка моя, безусловно это прекрасная, романтическая идея, но, к сожалению, неосуществимая. Даже в том случае, если мы откажемся от ужина в гостинице, что, естественно, делать не намерены.
— Я — запросто, — говорю я.
— Почему неосуществимая? — не отступает Кроха. — Ну скажи, почему?
— Да потому, что на этом частном пляже — это ты можешь прочесть вон на той табличке на нескольких европейских языках — разводить костры запрещено под угрозой высокого штрафа.
— Не будь таким невыносимо консервативным, — говорю я и мужественно встречаю его осуждающий взгляд. — Найдем другой пляж, что особенного?
— Sure ! — поддерживает меня Синди.
— Здорово! — восклицает Кроха. — Какой–нибудь общий пляж, так?
М., слегка поднимая брови, пробегает взглядом разноцветные прямоугольники отдельных пляжей, тянущихся вдоль моря до самых скалистых утесов на весьма отдаленном горизонте.
Братец громогласно смеется.
— Ну хорошо, — говорит М., — тогда предположим, что теоретически нам удается найти пляж, на котором разводить костры разрешается. Но вопрос второй: из чего мы разложим этот костер и что в течение всего пикника будем в него подкладывать?
— Для этого есть плавник, — произносит Кроха авторитетно.
— Правильно! — восклицаю я как можно радостнее. — Правда, Синди?
— Правда, — соглашается Синди. — А что такое плавник?
М. оглядывает нас обеих, словно видит впервые в жизни.
Мой отец делает веселый и одновременно всепонимающий вид.
Братец одурело держится за голову.
Кроха, глядя на него, упрямо скалится.
— Хорошо, — говорит М. спокойно и серьезно. — Допустим тогда, что мы нашли подходящий пляж с необходимым количеством сухого плавника, с помощью которого мы легко разведем костер.
Уголки губ у него весело подрагивают, но он подавляет улыбку.
— Допустим далее, что прилив нам неустанно будет подбрасывать сухой плавник, скорее всего обломки потерпевших крушение деревянных кораблей, так что у нас будет чем поддерживать огонь.
— Ты противный, папка! — мрачнеет Кроха.
— Остается последний вопрос: что мы будем есть?
— Нормально возьмем с собой ужин из столовой, — торжествует Кроха. — Незаметно сделаем свертки!
В наступившей тишине мы все, несомненно, думаем о том, как незаметно вынести из переполненной гостиничной столовой ужин на шестерых человек.
— А в конце концов почему бы и нет? — озорно говорю я.
— Я скажу тебе, почему нет, — говорит мне М., с виду обиженный моим поведением (но на самом деле я продолжаю расти в его глазах).
— Oh, shut up, — смеется Синди. — Let ’ s have a picniс !
Часа через три мы сидим под теми дальними скалистыми утесами у костра, разложенного из остатков случайно найденной камышовой циновки, нескольких бумажных стаканчиков и трех кусков плавника. Мы едим из свертков, вынесенных из гостиничной столовой на глазах у возмущенных официантов.
У нас пикник.
За нашими спинами гудит прилив, и искры, взметающиеся от костра, похожи на заблудшие светящиеся звезды, которые тщетно пытаются снова попасть на небо.
Самым большим счастьем светится, конечно, Кроха.
Когда она не видит, М. посылает мне влюбленные взгляды.
Отец и Синди идут плавать.
Мы с братцем все это записываем.
8.
— Ну, дело сделано, — говорит фатер и принимается укладывать обратно в сумку инструмент.
Лампочка вкручена и горит.
— Спасибо, папочка, — говорит сестрица.
Между тем она приготовила кофе. Я мигом выхлебываю его и лезу под стол записывать. Наверху пьют кофеек и беседуют. Сестрица по обыкновению старается говорить о настоящем, тогда как папахен больше всего любит повспоминать — сейчас как раз о каком–то докторе Хароусе, к которому сестрица ходила в детстве.
— Пап, — внезапно прерывает его сестрица, — в следующее воскресенье ты придешь к маме обедать? Я хотела бы представить тебе одного человека.
— Он фотографирует? — говорит фатер с такой обалденной находчивостью, что мы с сестрицей награждаем его коротким смешком.
— Никоим образом. Не беспокойся…
— А чем он занимается? — бросает папахен вроде непринужденно, но если бы вы сидели под столом, то видели бы, как он нервозно мнет ладони между коленями.
— Он… инженер, — осторожно говорит сестрица.
Фатер поначалу не замечает ее смущения.
— Архитектор, — уточняет сестра.
Звучит это почти что виновато.
Руки фатера взлетают вверх и хватаются за край стола.
Идиллия кончилась.
—
Тот самый архитектор? — заводится он. — Я правильно понял?
— Да, правильно.
— Тогда с обедом на меня не рассчитывайте, — говорит фатер ледяным тоном.
Он даже встал.
— Папа, — говорит сестрица мирно, — это интеллигентный, порядочный и вежливый человек. Разве ты не считаешь, что, прежде чем осуждать людей, надо сначала узнать их лично?
— Я его слышал и сыт этим по горло.
Он рассерженно обувает свои офицерские полуботинки.
Похоже, мы уходим.
— Папа, он не прокаженный… — убеждает его сестрица.
Вид у нее не сказать чтобы happy.
— Он никому не приносит вреда. Да, он определенным образом увечный, но ведь и мы все немного с прибабахом? — подводит черту сестрица с явным намеком на наш семейный заворот — сидение под столом.
И все же фатер хлопает за собой дверью. Обыкновенный семейный хипеж. Надо бы, решаю я, разрядить духоту, приколоться малость.
— Ну что, сестрица? — говорю. — Этот инж уже продул тебе сифон?
Думаете, она мою хохму оценила?
Тем не менее в следующее воскресенье мы с фатером у мамочки как часы — я, в натуре, ждал этого с самого начала. Пожаловали мы даже с утра пораньше, чтобы, дескать, он мог с матерью спокойно обо всем потолковать. Говорили они non stop несколько часов кряду. Когда потом в полдень сестрица с этим интеллигентным и вежливым извращенцем позвонили в дверь, фатер напоминал герметический котел, в котором все утро под высоким давлением варились твердые намерения и настоятельные просьбы.
— Добро пожаловать, — старательно произносит фатер. — Не снимайте обувь, пожалуйста, мы тоже никогда не разуваемся.
— Мы всегда обязательно разуваемся, — информирую я коллегу–девианта из–под стола. — Отец заливает.
— Перестань, — осаживает меня фатер. — В самом деле, не разувайтесь.
Но покуда он облизывает сестрицу, инженер за его спиной смущенно снимает шузы. На нем коричневые пропотевшие носки — вид у него сразу становится ужасно комичным.
— Вы действительно сняли обувь? — говорит мать, однако в руках у нее уже домашние тапки. — Зачем же вы, право?!
— Не оставил ли тебе фатер засос? — кричу я из–под стола сестрице. — Как и в прошлый раз?
— Вылазь! — советует мне фатер.
Я слушаюсь.
Папахен недовольно оглядывает меня и пожимает плечами …
— Вот, познакомьтесь с Ренатиным братом, — говорит он кисло. — Он у нас немного того, юморист.
— Приветик, — говорю я архитектору, и мы пожимаем друг другу руки.
— Кроме того, он, должно быть, раз в пятый переживает переходной возраст.
— Точняк, — говорю я и правой рукой изображаю знак V. — Forever young, правда?
— Проходите, садитесь, — вступает в разговор мать. — Суп будет через минуту, вот только нарежу омлет.
— Вы к супу подаете омлет? — кричит ей в кухню извращенец. — Я буквально обожаю омлет!
“А раковины?” — мелькает у меня в голове. Но я держу язык за зубами.
— В ресторанах его уже практически нигде не подают, — держится затронутой темы инженер.
— Я делаю абсолютно простой, — весело кричит мать. — Немного муки, взбитый белок и, разумеется, соль.
— Точно такой делает моя мама, — говорит инженер.
Я весело улыбаюсь сестрице. Но ее взгляд скорей всего умоляющий.
Архитектор для разнообразия обращается ко мне.
— Разумеется, я читал твою книжку, — заявляет он весело, в то время как фатер рассаживает нас вокруг стола. — Право, мне понравилась. Особенно этот причудливый образ отца, залезающего под стол, — он поистине восхитил меня.
Во взгляде сестрицы мольба стоимостью в тысячекронную гербовую марку.
— Спасибо, — говорю нейтрально.
— Уже готово! — кричит из кухни мать. — Знаю, вы умираете с голоду!
— Не с голоду вовсе, — замечаю я.
Сестрица сверлит меня глазами.
—Ну что, инженер, — говорю я быстро, стараясь исправить дело. — Завтра снова, как говорится, к станку?
Видок у инженера малость напуганный.
— Что ж поделаешь, как–то существовать надо, — выдавливает он из себя.
— Прошу прощения за смелость, но что именно вы сейчас возводите?
Он выдает мне то, что хоть маленько возвращает ему уверенность.
— И где же это?
Он благодарно, но чересчур пространно объясняет. Мутота страшная, но я самоотверженно изображаю интерес. Обдумываю, о чем бы, блин, еще спросить.
— А во что обходится эта мраморная хреновина?
Архитектор начинает извергать какие–то цифры, но тут эстафету разговора перехватывает, к счастью, фатер, и уж оно пошло–поехало: стоимость строительного материала, его качество, субпоставщики, стоимость строительных работ, архитектурный надзор, тупые хранители памятников, передатчик на Жижкове и прочая мура. Да, видать, папахен к сегодняшнему обеду специально подковался. Он типа как ботаник — напичкан знаниями.
— Три минутки — и готово! — кричит мать. — Потерпите!
— Прошу извинения, — неожиданно говорит инженер. — Я могу сполоснуть руки?
— Естественно, — говорит сестра. — По коридору налево.
Архитектор отваливает в ванную. Слышу, как он запирает дверь. Секунду–другую ничего не происходит. Потом он спускает воду.
Спервоначалу я и бровью не повел, но затем не выдерживаю и усмешливо гляжу на сестрицу.
Папахен несколько раз откашливается.
Сестрица кидает на нас угрожающие взгляды.
— Перестаньте! — шипит она. — Человек нормально пошел перед обедом вымыть руки — вот и все.
— А я что? Ничего, — говорит фатер.
Но видок у него нехороший.
Мать вносит дымящуюся супницу.
— Где же пан?
— В ванной! — отсекает сестрица.
Мать раскладывает на тарелки куски омлета. Вода в ванной продолжает течь. Мы ждем. Фатер постукивает вилкой об стол. Он в нервном напряге, как сани перед зимой. Чувствую, что эту светскую духоту за столом хорошо бы слегка разрядить.
— Сходи проверь его, — говорю я сестрице, — прежде чем он снесет тебе умывальник.
Как всегда, я единственный, кто смеется.
Архитектора все нет и нет. Только слышно, как течет вода. Фатер откладывает ложку.
— У меня не хватает на это нервов, — говорит он тихо. — Не сердитесь.
Голос у него дрожит.
— Я старался, видит Бог, что я правда старался, но…
И он залезает под стол.
Инженер наконец возвращается.
— Омлетом пахнет! — кричит он с показным восторгом. — Ням–ням!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ПОЙДУ КУПЛЮ ПРОХЛАДИТЕЛЬНОГО!
1.
Однажды летом девяносто четвертого года фатер приготовил на ужин йештедские драконы, то есть не что иное, как фаршированные свиные котлеты, запеченные с сыром, однако в любом случае это тебе не хухры–мухры, а работа трудоемкая. Особенно фарш. “Фу–ты ну–ты, что творится?” — говорю я про себя. Когда же фатер вытащил еще ботлу итальянского сухого вина, тут уж я смекнул, что у него для меня припасен какой–то симпатичный сюрприз. Я, в натуре, чуял какой, но и ухом не повел, делая вид, что рубать на ужин йештедские драконы и к тому же хлестать итальянское вино — в нашем доме вещь нормальная.
— Недурственно, папуля, — тем не менее похвалил я его, когда мы все начисто подмели.
Я даже сполоснул посуду, чтобы лишних разговоров не было, что, дескать, от меня никакого проку, и залез под стол. Практически я и не написал ничего, так как все время ждал, когда же наконец фатер типа расколется.
Вот он уже откашлялся, но опять ни гу–гу.
— Ты что–то сказал? — прорвало меня.
Он опять кашлянул.
— Я хотел завтра кой–кого представить тебе, — выскакивает из него наконец. — Одну женщину.
— А почему бы нет? — говорю. — Хоть двух.
— Мы встречаемся.
Лица его я не видел, но судя по тому, что он делал под столом со своими руками, он здорово мандражировал.
— Но если ты против, чтобы она сюда ходила, я настаивать не буду…
— Нормально, приводи свою кралю, — говорю я великодушно. — С удовольствием погляжу на нее.
— Hi, — говорит мне на другой день Синди. — Я Синди!
Ей лет тридцать пять, малость задастая, но в целом кадра ничего себе.
Иногда и фатер умеет удивить.
— Синди? — говорю. — Это ваша кликуха или имя?
— Синди — мое имя. Если хочешь, можешь говорить мне ты. Что такое кликуха ?
— Примерно то же, что имя, — объясняю.
— Имя для какой–нибудь девушки?
— Нет, но это не важно. Ты, видать, не здешняя, правда, Синди?
— Правда. Я из Цинциннати, Огайо.
— Клево, — говорю я и киваю на фатера. — И ты летела в такую даль, чтобы захомутать его ?
Она не понимает меня.
— Говори медленнее, — замечает фатер. — И повежливей.
— Почему ты, блин, выбрала его? — повторяю я Синди медленнее. — Объясни мне. Объясни мне, почему ты возишься с этим старпером?
— Ну–ну, — замечает фатер обиженно.
Синди улыбается ему и обращается ко мне (у нее красивые зубы):
— Ты хочешь в шутку или сказать тебе правду?
— Правду. Ничего, кроме правды, Синди.
Синди всерьез задумывается.
— Потому что он ласковый, — говорит она, чуть погодя.
— Ласковый?! Не спутала ли ты словечко? Ласковый! Это мне надо взять на заметку!
Синди снова типа смущается.
— На каком языке, блин, вы разговариваете? — спрашиваю.
— Наполовину по–чешски, наполовину по–английски, — говорит Синди.
— Он не знает английского! — смеюсь я.
— Он уже хорошо знает.
Я только глаза таращу. Оказывается, Синди три раза в неделю учит английскому фатера и еще нескольких таких же зеленых мозгов, чтобы якобы подготовить их к НАТО!
Это даже для меня перебор.
— К НАТО?!
Я пододвигаю к себе ноутбук и набиваю на нем печатными буквами: DON ’T YOU KNOW HE WAS A KOMMUNIST? Потом поворачиваю монитор к Синди так, чтобы папахен не видел его.
— I know , — смеется она. — Но думаю, холодная война уже кончилась.
Ее акцент вполне sexy.
— Ведь ему под пятьдесят! — сообщаю я Синди.
— Не перехватывай! — отбивается фатер.
— Ты вообще–то знаешь, с кем ты мудохаешься, Синди? Со старой структурой! С разведенным хмырем, у которого двое взрослых детей! Один из них к тому же бабахнутый. Конкретно я. I am a disabled person, do you know it? I am obsessed by writting. I write and write and write. I can never stop doing that. Did he tell you that?
Украдкой взглядываю на фатера: заметил ли он , как я ловко шпарю на иноязе.
— Yes, he did, — кивает Синди. — I like your obsession. And i like him.
Отпад, ей хоть кол теши…
— Ты еще не все знаешь, Синди!
— Что я не знаю? — смеется она.
— Я предупреждаю тебя: самое худшее впереди.
— Что самое худшее?
Я делаю типа драматическую паузу.
— Он будет тебе показывать фильмы о моей сестрице! Бесконечная хренотень детских песенок и танцев! Ничего ужаснее ты и вообразить не можешь!
— Могу. Я уже смотрела все эти фильмы, — смеется Синди. — Отняло у меня много времени.
— Не все, — отбивается фатер.
Он вытаскивает наши лучшие тарелки, и Синди кладет на них бутерброды с омаром, которые купила в “Деликатесах”. Я смотрю на этих двух голубков–перестарков и, ей–богу, не знаю, смеяться мне или плакать.
А бутерброды и впрямь классные.
2.
На сей раз придется начать в несколько эпическом духе: в среду 10 июля 1997 года в мое окно с самого утра светило солнце. Возможно, именно поэтому я проснулась чуть раньше обычного, где–то около половины восьмого. Какое–то время я просто нежилась в постели, любуясь золотым сверканием в просвете темных оконных штор, а потом меня потянуло пройтись по этим утренним солнечным улицам, чтобы купить газеты и что–нибудь к завтраку. Я встала и прямо на голое тело (деталь немаловажная, учитывая последующие события) натянула короткие старые джинсы и мятую (доставшуюся мне от кого–то) белую майку с логотипом фирмы “Agip” (из–за чего ношу ее в основном дома). Наскоро почистив зубы, я сунула ноги в пляжные сандалии и вышла из дому. Воздух приятно холодил. Я никуда не спешила и с удовольствием щурилась на солнце. У зеленщика купила огромный ярко–желтый грейпфрут, в булочной — три посыпанных сахаром пончика, а затем направилась к газетному киоску.
Очередь маленькая, человека три–четыре. Передо мной высокий темноволосый молодой человек лет за тридцать, покупающий “МФ днес” и “Лидове новины” .
— Мне то же самое, — говорю я киоскерше. Молодой человек довольно бесцеремонно пялится на меня. Мне неприятно — тем самым он, почти на подсознательном уровне, несколько разочаровывает меня. Я поворачиваюсь и, выразительно подняв брови, в упор смотрю на него.
Он как–то меланхолично улыбается.
В одной руке у него купленные газеты и огромный желтый грейпфрут, в другой — пластиковый пакет с тремя посыпанными сахаром пончиками.
Мне становится смешно, но он с виду серьезен.
— Мы очевидно предназначены друг для друга, — произносит он медленно. — Столь знаменательный знак судьбы нельзя проигнорировать — это было бы кощунством. На следующей неделе мы должны обвенчаться.
— На следующей неделе не получится, — включаюсь я в его игру. — Следующая неделя забита у меня до отказа.
— Я готов на неделю отложить свадьбу, — говорит он, не спуская с меня глаз. — Но ни на день дольше. Не применяйте ко мне выжидательной тактики.
Я весело усмехаюсь. Мы стоим друг против друга с нашими одинаковыми покупками и молчим.
Становится немного неловко.
Молодой человек приподнимает пакет с пончиками.
— Кстати, не хотите ли позавтракать вместе? Скажем, у меня? Такой завтрак вдвойне приятнее, — говорит он абсолютно спокойно.
—
До свадьбы? — прикидываюсь я возмущенной. — Я приличная девушка. До свадьбы — исключено.
— Все же подумайте. Дома у меня свежие пончики. И где–то должен быть грейпфрут.
— Грейпфрут? Серьезно? Звучит привлекательно.
— Естественно, я хочу молча позавтракать, — предупреждает он. — Ибо не выношу, когда за чтением газет кто–то со мной заговаривает.
— Я тоже.
Опять молчание.
— Ну как, пойдем? — приглашает он как ни в чем не бывало.
— И все–таки нет.
Впервые он по–настоящему улыбается. Красивая улыбка.
— Нет?
Решаю быть искренной.
— Несколько необычно все же. Скажу откровенно: боюсь.
— Понимаю. — говорит он. — Синдром Иротки .
До меня не доходит:
— Синдром Иротки?
— То есть панический страх, что ваши сотрапезники начнут бросать в вас пончиками.
Он в самом деле мне нравится. Однако идти к нему в дом — полный бред.
— Ну что ж… до свиданья, — говорю я, но не ухожу.
— Жаль, в телевизоре всегда получается, что вы понимаете нас, девиантов.
— Оптический обман, — сообщаю ему. — На самом деле девиантами я по горло сыта.
И особенно после того, добавляю я про себя, как почти полгода потеряла с одним таким, что изменял мне с каждым вторым умывальником, встреченным на пути.
— Этого я и ждал.
— Какая, впрочем, у вас девиация?
— Иногда не люблю завтракать в одиночестве .
— О Боже, — улыбаюсь я. — Тяжелый случай, правда?
— Безнадежный, — говорит он так же меланхолично. — Определенно в конце вашей передачи людям я не откроюсь. Не хочу, чтобы соседи указывали на меня пальцами: Вон тот мерзкий извращенец, который любит завтракать вдвоем…
С минуту я разглядываю его.
— Знаете что? Пошли! — слышу я вдруг самое себя. — Где вы живете?
— Здесь близко, за углом, у ратуши, — говорит он спокойно. — Когда через две недели пойдем под венец, не придется далеко топать.
3.
Ренате захотелось, чтобы я написал что–нибудь и о своей приятельнице Синди. Что ж, попробую. С Синди я познакомился у нас в части, когда посещал специальный двухлетний курс под названием “Подготовка офицеров для взаимодействия с войсками НАТО”, там она преподавала английский. Синди американка. Сперва долго жила в городе Цинциннати, штат Огайо, вышла там замуж, но с мужем общего языка не нашла — он был менеджером фирмы по продаже автозапчастей и признавал в жизни совсем другие ценности, чем Синди. Поэтому спустя немного времени она развелась с ним и переехала в город Нью–Йорк, штат Нью–Йорк. В Нью–Йорке в принципе ей нравилось, но по прошествии нескольких лет она почувствовала необходимость перемен и потому после нашей революции прилетела к нам в Чехию (тогда, правда, это была еще Чехословакия, но это не имеет значения), в которой уже в те годы жили многие ее соотечественники и о которой она много слышала. Я, естественно, никогда не думал, что смогу подружиться с американкой, и даже после первого года обучения, когда кое–как уже мог объясниться по–английски, я все равно не представлял себе этого, хотя Синди, скажу прямо, нравилась мне с самого начала. Заявляя, что не представлял себе этого, я тем самым, натурально, имею в виду не то, что Америку или американцев как–то слишком обожествляю, как теперь многие наши, особенно молодежь, а скорее то, что с кем–то, кто здесь не родился и говорит совсем на другом языке, могу найти взаимопонимание. И дело, конечно, не в языке, ибо в этом плане нет проблем, потому как Синди живет в Праге уже более шести лет и говорит по–чешски лучше, чем я по–английски, и мы все равно общаемся по–чешски, но вы же понимаете, что я имею в виду. А это, натурально, общие мысли и взгляды на жизнь, на работу, на времяпровождение, на детей и тому подобное. И тут мы с Синди, как ни странно, прекрасно понимаем друг друга, чему, скажу прямо, я до сих пор не перестаю удивляться. Хотя у Синди все еще легкий иностранный акцент и в чешском она делает ошибки (главным образом в падежах и предлогах, но это нормально), я эти погрешности, по правде говоря, уже не очень замечаю и иной раз вообще забываю, что она, собственно, иностранка. Я просто свыкся с мыслью, что дружу с американкой, и не вижу тут ничего особенного. Может, временами только, когда Синди с кем–то по телефону говорит по–английски или читает “The Herald Tribune”, я вдруг снова осознаю, что она иностранка (или еще когда она за завтраком оладьи смачно закусывает салом или куски жареного цыпленка обмакивает в мед, что мне представляется уж и впрямь, с позволения сказать, похабством). Либо когда вспоминаю, что еще несколько лет назад в каждой стенгазете нашей части висели фото боевого оружия американской армии, потому как согласно коммунистической идеологии это был главный наш враг, а теперь оно вот как обернулось. Однако Синди относится к таким вещам по–другому, она вообще многое близко к сердцу не принимает, и это, возможно, как раз то, что мне в ней нравится (тем самым не хочу сказать, что она не нравится мне физически, но вы же понимаете, что я имею в виду). Когда я после опыта с Линдой сказал ей прямо, что в данный момент еще неясно представляю, чего хочу от остатка моей жизни и хочу ли вообще еще иметь детей, она ответила мне “OK”, то есть что это нормально и что в моем положении она ничего другого и не ждет. Кстати, никаких великих планов на будущее она вообще не строит, живет как–то больше в настоящем и в отличие от многих чешских женщин не считает (как и я) брак самым лучшим делом на свете. Она, к примеру, вмиг согласилась, когда я сказал ей, что хотел бы и дальше жить вдвоем с парнем, потому как думаю, лучше людям видеться тогда, когда они обоюдно хотят видеться, а не потому, что волей–неволей живут вместе. Иными словами, я не перестаю удивляться, на какое множество вещей у нас с ней одинаковые или по меньшей мере сходные взгляды и что с какой–то американкой из Цинциннати штата Огайо я скорее нахожу общий язык, чем с большинством чехов и даже пражан.
4.
Он живет в маленькой квартирке под самой крышей шикарного модерна. Пять этажей без лифта. Он идет впереди, идет сравнительно быстро, я стараюсь не отставать и при этом не кряхтеть. Вплоть до четвертого этажа двери всех квартир инкрустированы. Облезлая железная противопожарная дверь, через которую мы входим в его квартиру, особого доверия не вызывает.
Помимо всего, на протяжении этого альпинистского восхождения он упорно молчит.
Я ненормальная, говорю себе. Ненормальная.
Подозрительно оглядываю темную прихожую.
— Вход не внушает особого доверия, да? — говорит он.
— Да, конечно, — отвечаю с облегчением.
Как только он открывает вторую дверь, картина сразу меняется. Окна квартирки выходят в парк, и она полна утреннего солнца. Я осматриваюсь: обшарпанный пробковый пол, белая встроенная кухонька, полная грязной посуды, круглый стол с интеллигентскими газетами и журналами, рабочий уголок с компьютером и принтером, большой набитый книгами антикварный шкаф, черный диван, столик с переносным телевизором и массивная двухъярусная кровать с крутой деревянной лесенкой.
Просто и вполне уютно.
Кроме того, приятно, что он не говорит фразы типа “Извините за беспорядок” или “Может, какую–нибудь музыку?” и что избегает всяких обычных клише при знакомстве. Причем настолько успешно, что я до сих пор не знаю его имени.
— Садитесь, — только говорит он.
Молча начинает готовить завтрак. Его молчание создает в комнате, конечно, определенное напряжение, но при этом мне нравится, что он не мелет языком попусту. Он включает чайник, моет чашки, тарелки и выжимает грейпфрут — для этого у него есть специальный изогнутый ножик.
— Классный нож, — отмечаю, — а я всякий раз прорезаю корку, и половина сока вытекает в тарелку.
Он кивает и собирает на стол. Затем приносит наши четыре газеты.
— Забыл, какие ваши, — говорит он. — Кажется, эти.
И подает мне.
— Нет, это ваши, — говорю я. — Если не возражаете, я возьму свои.
— Естественно, — говорит он почти без улыбки, но чувствую, что заработала один балл.
Он наливает чай, надкусывает первый пончик и действительно углубляется в чтение. Хотя, похоже, его что–то все время гнетет, но сейчас вид у него спокойный. Единственное, что в эту минуту, пожалуй, волнует его, — это чтобы джем не капнул на газету.
Я растерянно наблюдаю за ним и в отличие от него сосредоточиться на чтении не могу. Что будет, когда мы прочтем газеты? Он станет на меня кидаться? Разрежет меня на куски своим изогнутым ножиком? В какой–то момент я подумываю, уж не педик ли он — впрочем, я всегда мечтала дружить с каким–нибудь интеллигентным, остроумным гомосексуалистом.
Снова эта красивая улыбка.
— Хотите услышать последнее открытие журналистов–аналитиков “Лидовых новин”? — спрашивает он.
Я киваю.
— “
Туристов привлекают пражские памятники старины”, — читает он заголовок крупным шрифтом. — Вы могли бы такое предположить?
— Нет, — говорю я. — Это настоящее открытие…
Он снова погружается в газету, а я тем временем перевожу взгляд на три обрамленные фотографии на противоположной стене. На всех трех одна и та же юная девушка. Красивая.
Он подмечает, куда устремлен мой взгляд, но не испытывает потребности хоть как–то прокомментировать это.
—
“Производители стальных труб намерены защищаться”, — читает он следующий заголовок. Коротко усмехается: — Надеюсь, не трубами…
Я смеюсь.
Затем опять мы долго молча едим и читаем.
— Или послушайте вот это: “Чешские пивоварни за бортом”, — наконец говорит он. — Это не журналисты, а сюрреалисты. Фокусники с метафорой. Представьте себе корабль, полный чешских пивоварен… И двух матросов, которые все эти пивные заводы запросто бросают за борт…
Я улыбаюсь.
— Могу я вас кое о чем спросить? — говорю я чуть погодя.
— Нет, — говорит он с веселой решительностью, не отрывая взгляда от газеты.
— Нет?! Что это значит? Я что, не могу вас ни о чем даже спросить?
Наконец он внимательно на меня смотрит.
— Это прекрасная ситуация. Не портите ее.
И он придвигает к себе свой грейпфрут.
— Но поймите, — возражаю я уже с некоторой досадой, — я ведь о вас ничего не знаю. Не знаю даже вашего имени.
С минуту он задумчиво смотрит на меня.
— Я вас понимаю, — говорит он. — Но в самом ли деле что–то изменится, если я вам скажу, что зовут меня, предположим, Эмиль и что служу я в Коммерческом банке и что на уик–энды езжу на дачу в Южную Чехию?
Теперь уже я разглядываю его. Изучаю его лицо.
— Вас зовут не Эмиль. И ни в каком Коммерческом банке вы не служите, — наконец заявляю я убежденно.
— В самом деле?
— В самом. Вы не тот тип. — Я смотрю на часы. — И кроме всего прочего, вы давно сидели бы в банке.
— Сегодня у меня отгул.
— Неправда. И дачи у вас тоже нет.
— А дачу, дачу я от папы получу–у–у, — затягивает он.
Мы смеемся.
— Я сижу в вашем доме и ничего о вас не знаю, — повторяю я уже с отчаянием, но на сей раз мое отчаяние — наигранное.
— Именно это и нравится мне в данной ситуации, — говорит он. — Конечно, будь я вашим отцом, это нравилось бы мне, видимо, меньше.
И мы оба снова возвращаемся к раскрытым газетам. Кое–что зачитываем вслух и комментируем особо дурацкие заголовки и статьи. Я расслабляюсь — с этим абсолютно чужим человеком мне на удивление хорошо.
В конце концов газеты мы дочитываем. Невозможно же читать две газеты два часа кряду!
— Мне надо идти, — говорю я.
Он кивает и встает. На меня не кидается и уж тем более не режет меня на куски своим изогнутым ножиком. К сожалению, даже не удерживает меня.
— Я спущусь вместе с вами, — говорит он деловито. — Дверь наверняка закрыта.
Все пять этажей проходим в молчании.
— Наши свадебные гости все ноги собьют, — пытаюсь я возобновить нашу изначальную игру, но это не очень срабатывает.
Он улыбается, но опять–таки грустно.
Открывает дверь (действительно заперта).
— Отличный был завтрак, — говорит он. — Спасибо.
— Не за что. Ваше извращение тоже отличное.
Я медлю перед открытой дверью, но сколько можно? Смущенно глажу запыленную стену коридора — а потом на мягкой штукатурке нацарапываю ногтем свой номер телефона.
Я чувствую его взгляд, но посмотреть ему в лицо уже не решаюсь.
— Не хотите пригласить меня, разнообразия ради, на ужин? — говорю я смущенно, опустив голову (это я–то, телевизионная звезда…) — Допустим, в эту пятницу? “Тринадцатую комнату” ведет коллега…
Он колеблется.
— Обещаю вам, что надену майку получше. — Я стараюсь говорить непринужденно. — Поверьте, этот наряд не вполне отражает мой вкус.
— В пятницу не могу. — Он качает головой. — Но…
Чувствую, как краснею. Такого не случалось со мной уже много лет.
— Тогда в субботу?
— В субботу, к сожалению, тоже не получится.
Он хочет что–то добавить, но я опережаю его. Чувствую себя униженной, и мой голос неожиданно становится неприятно скрипучим.
— В вашем Коммерческом банке какое–нибудь важное совещание в выходной? Или к вам на дачу в Южной Чехии именно в этот уик–энд приедет говносос?
М. искренно смеется.
— Да нет, — говорит спустя минуту. — В этот уик–энд у меня будет дочка…
5.
Когда в первые годы после развода я заполучал Ренату на уик–энд (на каждый второй уик–энд, что, думаю, естественно), то встречались мы всегда в пятницу в пять часов на станции метро “Народни тршида” у последнего вагона. Я предпочитал встречаться внизу в метро, потому что наверху вокруг всех этих палаток перед универсамом “Май” (нынче он называется иначе, но это не имеет значения) уже тогда толпилась всякая пьяная шелупонь. Я обычно приходил немного раньше, минут за пятнадцать, чтобы она там не оказалась одна — ведь никогда не знаешь, что может случиться, особенно с молодой девушкой (и особенно в Праге).
Вспоминаю еще, как иногда я нервничал при мысли, что на сей раз она на себя напялит, ибо в том критическом возрасте между тринадцатью и шестнадцатью (естественно, это лишь приблизительные границы) она часто умудрялась надевать совершенно сногсшибательные вещи, в которых иногда походила, с позволения сказать, на шлюшку, и мне с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не взорваться и не сказать ей об этом. И что люди оглядываются на нас. Сын со мной не ходил, но, признаться, не потому, что стеснялся Ренатиных шмоток, а потому, дескать, что не может смотреть на мое “токование”. Он, натурально, перебарщивал, ибо ни о каком “токовании” речь явно не шла, а то, что я, как отец, после двухнедельного перерыва страшно радовался своей дочери, — вещь, думаю, вполне естественная. Напротив, я никогда не позволял себе прилюдно гладить ее по голове — у нее была буквально аллергия на это, а поцелуя удостаивался лишь тогда, когда при нашей встрече или прощании сам напрашивался (максимум еще вечером перед сном, но для этого она должна была быть в хорошем настроении). Естественно, я понимал, что для молодой девушки уик–энд, проведенный с тридцатипятилетним “старцем”, удовольствие небольшое, и потому всегда старался организовать для нее какую–нибудь программу. Мы ходили в кино, естественно, на Петршин и в зоопарк, я доставал билеты в театр и типа того.
Однажды мы пошли кататься на лодке на Славянский остров, но Рената была все время замкнутой и противной и только потом дома объяснила мне, что ей мешала моя форма, которую в тот день я не успел переодеть, ибо в части у нас была генеральная инспекция. Естественно, я мог понять чувства четырнадцатилетней девочки, но, с другой стороны, поверьте мне, мало приятного, когда вы вдруг обнаруживаете, что ваш ребенок стыдится того, чем вы занимаетесь, и даже говорит вам, что вы похожи на “капитана Коркорана”. С тех пор я следил за этим и ходил только в цивильном, хотя мой цивильный костюм она также часто критиковала. Заказал я как–то столик в одном дорогом ресторане, но она сказала, что из–за “похоронной пары”, которая на мне, она со мной никуда не пойдет. Однако на мне был выходной темно–синий костюм, и я действительно не понимал, что ей в нем не по нраву. С этими ресторанами в те ее годы я вообще нахлебался. Если когда–нибудь, к примеру, Рената и соглашалась пойти со мной на праздничный обед или ужин, то по дороге туда съедала две порции мороженого и еще орешки в сахаре, так что в конце концов я все равно ел один, а она лишь сидела, играла с ножом и вилкой и скучала. А об ее диетах и говорить не приходится — одно время она день за днем ела только овощные салаты и подобные глупости, хотя была такой худущей, что, глядя на нее, сердце кровью обливалось. А когда я пытался разумно ей объяснить, что она совершает огромную ошибку, ибо все еще развивается и ее организм требует гораздо более разнообразной и богатой пищи, она сердито затыкала уши. Тем самым, однако, не хочу сказать, что мы с Ренатой не провели уйму прекрасных выходных дней, когда, например, отправлялись в долгие вечерние прогулки по Старому Месту и Малой Стране, где Ренате, естественно, очень нравилось, ведь она была, как и всякая молодая девушка, “романтической душой” и иногда даже брала меня за руку. По субботам мы ходили плавать в бассейн “Славии”, а по воскресньям с утра Рената обычно готовила обед.
Но вы можете представить себе “обед”, приготовленный неопытной тринадцатилетней девочкой… (Сейчас она готовит уже хорошо, а тогда ее “обеды” нельзя было есть, но в отличие от сына я всегда пересиливал себя и еще старался хвалить ее.) В первый год после развода она еще спала в моей постели и всегда, перед тем как уснуть, склоняла голову к моему плечу, а я наблюдал, как она тщетно и так забавно борется с сонливостью. Наконец она засыпала, а я еще долго бодрствовал: слушал ее дыхание, дышал ароматом ее волос, и после всего того, что пережил до развода и потом, испытывал такой покой и мир, что не могу даже описать это.
6.
Эге, не забыть бы мне про мертвяка–критика: не поверите, но через пару–тройку недель этот смрад из подвала начал помаленьку улетучиваться, а месяца через два исчез напрочь. Офигеть можно! Думаю, скорей всего его сожрали крысы (любопытно было бы знать, не проснулся ли в них от этого так называемый критический дух и не взялись ли они остальным крысам вдалбливать, какой пражский водосток загажен художественно правильно, до глубины, а какой — всего лишь поверхностно, вот это и вовсе был бы прикол!).
Стало быть, единственная вещь, что в нашем доме воняет, это фатеровы майки, которые он всегда после своей домашней культуристики вешает в ванной комнате на сушилку. Они висят там постоянно, ибо наш фатер тренируется ежедневно. А тренируется он ежедневно с ранней юности, чтобы не быть слюнтяем и не бояться чертей (посему дед с бабушкой и отдали его в высшую военную школу — думали, армия сделает из него мужика, который уже не станет залезать под стол при виде черта с Микулашем. Эта цель была достигнута, в натуре, только отчасти: хотя черта с Микулашем папахен теперь проглатывает спокойно, зато всякий раз залезает под стол, когда сестрица приводит в дом какого–нибудь нового трахаля).
Папахен укрепляет мышцы и нынче, невзирая на то, что у нас в гостях Синди.
— Ты когда–нибудь слышал слово “гостеприимство”? — говорю я этому чудику, когда он, раздевшись перед нами, остался в одних трусах.
— Через двадцать минут я в вашем распоряжении! Он не дал сбить себя с толку и нормально пошел упражняться.
Словом, у старого холостяка свои твердые установки, и нам с Синди ничего не остается, как сидеть ожидаючи в гостиной и слушать, как в соседней комнате он пыхтит перед открытым окном. Временами слышно, как звякают гантели.
— Идиот, правда? — говорю я, чтобы оживить разговор.
— Нет, — защищает его Синди, в натуре, — мне нравится, когда у мужчины муксулы.
— Мускулы.
— Мус–ку–лы, — старательно повторяет Синди.
Папахен возвращается примерно часа через пол. К счастью, он принял душ, но, к сожалению, и побрился и навонял этим мерзопакостным питралоном, который считает, в силу своей ограниченности, непревзойденным по благоуханию косметическим изделием для мужчин. В руке у него Синдины “Нью–йорк таймс” — прям–таки истинный комильфо.
— Синди, — говорит он, — ты знаешь, что на следующей неделе День отцов?
— Знаю. Будет тусовка?
— Нет, у нас это не празднуют. Но тебе надо было бы купить что–нибудь и послать отцу, как по–твоему?
Синди с минуту глядит на него.
— Do you know I really love you? Give me a kiss.
Но фатер целоваться не настроен, потому что меня он обычно стесняется (скорей всего боится навредить моей нравственности).
Однако Синди наклоняется к нему, и ему ничего не остается, как чмокнуть ее в щеку.
— У вас на День отцов не дарят отцам подарки? — говорит он чуть погодя и показывает ей несколько реклам часов, галстуков, запонок и подобных хреновин.
— Дарят, — допускает Синди.
— А не стоит ли и тебе…
— Ты же знаешь, что мы с отцом не особенно любим друг друга.
Фатер обалдело отстраняется от нее.
— Но ведь это твой отец…
Синди весело вздыхает.
— Пошли ему хоть какой–нибудь пустячок, — советует ей папахен. — Да хотя бы прибор для бритья.
—
Для битья! — смеется Синди. — Oh my God !
— Или галстук…
Синди подмигивает мне и забавно качает своей американской башкой.
И снова внимательно разглядывает фатера.
— Sometimes you are really funny , — говорит она.
Я тоже так думаю.
7.
Однако в пятницу после обеда М. неожиданно звонит мне. У меня мама, но, к счастью, она уже уходит.
— Одну минуту, я только провожу маму, — говорю ему радостно и весело подмигиваю маме. — Я не хочу, чтобы она слышала наш разговор, — я же ей еще не сказала, что на следующей неделе у нас свадьба.
Я кладу трубку и буквально выталкиваю маму из квартиры.
— Пока, мама, пока. Позвоню тебе. Потом все расскажу.
Как только она, несколько обиженно, закрывает за собой дверь, я бегу к телефону.
В передней мельком почему–то оглядываю себя в зеркале.
— Я уже одна, — говорю ему, едва переводя дух. — Теперь можем говорить о чем угодно — хоть об оральном сексе или там…
“Не перехватила ли я?” — в ту же секунду ужасаюсь я самой себе.
— Как это вы угадали, ради чего я позвонил? — говорит он с деланным изумлением.
Я с удовольствием слушаю его.
— Тем не менее я продолжаю думать, что еще
до того нам стоит пойти куда–нибудь поужинать…— улыбаюсь я в трубку.
— Не будьте такой невыносимо консервативной…
— Прошу прощения, но за многие годы я как бы привыкла именно к такой очередности.
— Очередность! — говорит он презрительно. — Настоящая страсть не знает очередности. Впрочем, очередность не что иное как национальный или связанный с эпохой обычай — например, китайцы ели суп только после главного блюда. Плюньте на очередность. Знаете поговорку: если дали вам бумагу в линейку, пишите поперек. Я не слишком разболтался, как по–вашему?
— Нет. Я с удовольствием слушаю вас.
— Теперь касательно ужина, — говорит он. — Полагаю, на сегодня у вас уже что–то намечено?
Черт возьми, кое–что намечено. Отменить? Не годится. И вправду не годится.
— Откровенно говоря… ничего.
Большей дряни, чем я, нет во всей Центральной Европе!
— Ничего?
Похоже, он обрадовался.
— В таком случае приглашаю вас на ужин.
— Как так? А что же уик–энд с дочерью?
— Не получилось, — объясняет он. — Они поехали с моей экс–супругой куда–то в Северную Чехию выбирать щенка.
— Щенка кого?
— Мне кажется, она говорила о собачьем щенке, но я не совсем уверен. Может, речь идет о щенке лошади? Нет, она определенно не говорила о лошадином щенке, это я бы запомнил.
— Щенка какой породы? — смеюсь я.
— Это она мне тоже говорила. Фокстрот–терьера? Или слоуфокс–терьера? Не разбираюсь в этом.
— Или вальс–терьера? — включаюсь я в его игру.
— Да, да, думаю, именно его! Хотя, постойте, вспомнил: таксы.
— Ах вот оно что…
— Заказал я на сегодня столик на двоих — разумеется, для себя и для дочери. И если вы не сочтете уничижительным исполнять роль заместительницы…
Радость пропитывает меня, как вода губку, но стараюсь не показывать виду.
— Ну что вы, наоборот… — говорю я и уже обдумываю свой туалет. — Где это?
— В “Макдональдсе”, — говорит он на полном серьезе. — В детском уголке.
Зарезервирован столик, однако, в шикарном ресторане “Ambiente”, что на Виноградской улице. Народу — битком, куча иностранцев. У официанта, провожающего нас к столику, вид несколько смущенный, а возможно, это мне только кажется.
М. элегантен, пиджак ему к лицу. На аперитив мы заказываем сухое мартини, затем стейк из молодого барашка для меня и говяжий — для него, греческий салат и бутылку выдержанного красного (первые ужины я обычно запоминаю, а этот — в особенности).
М. милый, внимательный, веселый. В конце ужина спрашивает, не выпью ли я с ним рюмочку коньяка.
— Хоть пять, — говорю я бездумно.
Мне хорошо, как давно не было. Официант что–то шепчет М. У М. вид весьма удивленный.
— Я совершенно забыл об этом, — говорит он. — Нет, нет, обязательно принесите.
Официант снова доверительно наклоняется к М. М. несколько смущенно слушает его.
— Нет, не зажигайте, — говорит он, чуть помедлив.
Официант уходит.
— А впрочем, зажгите!— кричит ему вслед М. Официант на ходу оглядывается и кивает.
— Это будет выглядеть довольно странно, — говорит М. Впрочем, он и сам выглядит довольно странно. Я вопросительно улыбаюсь.
— В чем дело?
— Сегодня мы должны были праздновать ее день рождения. У нее сегодня действительно день рождения, — уточняет он.
— Я не предполагала… — говорю нейтрально.
А официант уже тащит торт с зажженными свечами. Это, естественно, возбуждает интерес итальянцев, сидящих за соседним столом. Они затягивают
Happy birthday to you!
— Нет, нет, — быстро качаю головой, — It ’s misanderstanding. It’s not my birthday!
Пение смущенно затихает.
М. задувает свечи, прячет лицо в ладони и начинает смеяться. Я рада, что он относится к этому с юмором. На торте надпись: Мне сегодня 13!!!
Я смеюсь вместе с М., но свечной дым вызывает у меня кашель. Вдруг с изумлением обнаруживаю, что М. не смеется, а плачет. Он краснеет, у него трясется подбородок. Это портит его… Мне неловко. Я озираюсь — не слышит ли кто его приглушенные всхлипы. Похоже, никто ничего не замечает.
Мне вдруг становится стыдно. Я наклоняюсь к М. и глажу его по руке. Вскоре, похоже, он овладевает собой. У него красные, влажные глаза, он глубоко дышит. Прокашливается.
— Прошу прощения, не думал, что…
Он не договаривает. У меня сводит горло, я ничего не могу сказать вслух — только сильнее сжимаю его руку.
М. снова прокашливается.
— Это уже третий уик–энд без нее. Три раза подряд она отменяла наши совместные выходные. Последний раз я видел ее двенадцать дней назад на нашей так называемой встрече по средам. Эти встречи по средам не длятся и часа. Сорок пять, пятьдесят минут, не более…
— Мне очень жаль…— произношу я с трудом.
М. долго молчит, потом сообщает мне, что научно доказано, будто дети, которых в раннем возрасте отлучают от отца, так же бурно протестуют против этого, как и тогда, когда их отлучают от матери. Затем он цитирует мне профессора Матейчика: “Материнское поведение по отношению к ребенку присуще не только биологическим матерям — речь идет об универсальном поведении всех окружающих”.
— Типично материнское поведение со всей очевидностью присуще и отцам, — заявляет М. нахмурившись. — Но невзирая на это, забота о ребенке почти в девяноста пяти процентах случаев доверена у нас матери.
— Неужели столько? Я не знала.
— Насильственное отторжение членов семьи. Однажды уже это было. Делали это нацисты.
Сравнение кажется мне несколько преувеличенным, но я не осмеливаюсь оспорить его.
Официант наконец приносит коньяк.
Я смотрю на ту, которой тогда предназначался тот торт. Она лежит на животе, чудесно загорелая, и читает. На маленьких ступнях чуть шелушится кожа.
— Намазать тебе спину? — спрашиваю я.
Она улыбается мне, откладывает книгу и поворачивает голову на правую сторону. Закрывает глаза, но моим рукам полностью не отдается. Лишь изображает расслабленность, а на самом деле остается напряженной.
Я отбрасываю ее волосы с затылка и пальцем нежно провожу по позвоночнику.
Она вопросительно приоткрывает левый глаз.
Я наклоняюсь еще ниже.
— Папа ужасно любит тебя, ты знаешь это?
Она закрывает глаз, чуть приподнимается и поворачивает голову на другую сторону. Говорить со мной явно не желает.
“Больше, чем меня, ты знаешь это?”
Нет, этого я ей, естественно, не сказала.
8.
Если вам хочется создать для себя точный образ нашей завороченной семейки, попробуйте представить себе, к примеру, следующую картину.
Воскресное утро в кухне нашей матери. Все вытерто, убрано, на плите булькают четыре до блеска начищенные кастрюли. Вы чувствуете этот аромат? А теперь представьте себе нашу мутер: вот она прячет в шкафчик еще мокрую посуду, чего обычно, в натуре, никогда не делает. Тарелки она держит на отлете, чтобы, не приведи Бог, не накапать на себя, ибо она уже припарадилась, а точнее — на ней темно–синий брючный костюмчик, хоть он и не плох (правда, малость уже затепан), но, как говорится, не фонтан. Это вам не то шикарное темно–зеленое бархатное платье, в котором она привечала недоумка Виктора, а потом и этого любителя раковин. Ни хрена подобного! Кто знает, может, этот скромный потертый костюмчик должен намекнуть нам, что на сей раз сестрицыну “помолвку” она воспринимает посдержаннее. Типа поспокойнее. Типа примиреннее.
А потом вдруг начинает высказываться.
Вслух.
Одна в пустой кухне.
— Конечно, он разведен, и у него тринадцатилетняя, можно сказать, взрослая дочь. Мы все это знаем. Знаем с самого начала…
Е–мое, кому это она говорит? Кастрюлям? Или мышке?
— Насколько мне известно, он ни от кого ничего не утаивал. Но, в конце концов, это не главное. Что до меня, так думаю, факт его развода мы слишком драматизируем — ты иного мнения?
Кого она спрашивает? Таз? Фритюрницу?
— К чему это? В конце концов — такова жизнь. Надо наконец смириться с тем, что даже к нашей Ренате не прискачет некий сказочный принц на белом коне, а заявится обыкновенный и даже в чем–то ущербный человек. И даже разведенный. Ну и что?! Это случается и в самых лучших семьях. Люди, короче говоря, встречаются и расходятся. Просто абсурдно, что именно тебе я должна это объяснять.
Фритюрница не отвечает.
— Но в конце концов, может, оно и лучше. И знаешь почему?
Фритюрница опять ни гу–гу. Молчит как рыба.
— Знаешь почему?— разнообразия ради мать спрашивает уже кухонный стол, который, в натуре, так же скуп на слова, как и дотоле фритюрница.
— Я скажу тебе почему. А потому, что наконец–то мы его не идеализируем! Не идеализируем, понимаешь?
Она наклоняется к столу, приподнимает скатерть и в упор смотрит сперва на меня, потом на фатера. Фатер отводит взгляд. На его физиономии типично мученическое выражение.
— Потому, что мы, по крайней мере, не предаемся никаким ложным ожиданиям, — спокойно объясняет ему мать.
Но я–то знаю, что больше всего гложет папахена: не то, что этот кадр разведенный. Ни хрена подобного! Гложет его главным образом то, что сестрица, очевидно, относится к делу серьезно, тогда как все — от и до — возникло случайно. А случайность есть нечто, с чем наш фатер — во всяком случае, касательно сестриных ухажеров — изначально отказывается смириться.
— Почему, Господи, почему именно он? Потому что случайно купил точно такое же число пончиков? — гудит он. — А в следующий раз она может познакомиться с тем, кто случайно врежется в нее в метро…
— Такие вещи бывают, — подкалываю его я. — Насколько мне известно, ты познакомился с матерью только потому, что у вас в одно и то же время случайно защипало от хлорки
глаза …
Фатер, однако, на меня — ноль внимания.
— Разве это не то же самое, что тогда с ее
фотографом… Почему он? Потому что он сделал ей первые пригодные для проездного фотки?
— Я так весьма сомневаюсь, что те фотки могли пригодиться для проездного, — разражаюсь я хохотом.
И еще кое–что уедает его…
Приходим мы как–то в “сам–бери” и в дверях едва не натыкаемся на уже немолодую, минимально сорокалетнюю клячу, которая прет, должно быть, с сотню пластиковых сумок. Фатер, как и подобает истинному армейскому джентльмену, дверь, в натуре, придерживает, и тетка с благодарностью одаривает его этакой кривой, усталой улыбочкой, после чего фатер пялится ей вслед на порядок дольше, чем эта обветшалая Бельгия заслуживает.
— Ты уже так оплохел с этим делом? — говорю я ему. — Синди тебе уже дала коленом под зад?
Он не ответил мне, но и без того до меня дошло, что промелькнуло в его башке: что через пару–тройку лет мы вот так же можем встретить Ренату. От нее так же будет нести ромом и “Рексоной”, и она так же будет переть пластиковые сумки с мороженым шпинатом и кнедликами для своего благоверного.
9.
Однажды, когда нашей Ренате было лет пять, мы наладились с ней на прогулку. Вдруг она вздумала взять с собой детскую коляску с куклой, но я ни в какую: коляска стала сплошной скрипучей рухлядью, у которой того и гляди отвалится какое–нибудь колесо (конечно, можно было и приварить их должным образом, но я, к сожалению, не находил для этого времени), а у куклы тоже лучшие годы были давно позади — она почти совсем облысела. Естественно, Рената подняла дикий рев, слезы с горошину, но все ж таки я настоял на своем, ибо, сказать по правде, стеснялся показаться на людях с таким скрипучим хламом, и мы пошли без коляски. Однако спустя годы я эту с виду ерундовую историю не раз вспоминал и ужасно жалел, что тогда не разрешил ей взять коляску. Нынче однозначно я пошел бы даже с этой плешивой куклой, потому как теперь мне плевать, что скажут люди. Теперь–то я понимаю, что такие вещи делаешь не ради людей, а ради детей, и остальное не имеет значения. Дети есть и должны быть в жизни самым главным — в это я всегда, по крайней мере, верил, хотя позднее, правда, в этом засомневался, особенно в тот период, когда Рената целых два года у нас не показывалась (ни разу даже не позвонила!). И стал я тогда думать: не роковая ли это ошибка, когда человек всем сердцем связывает себя со своими детьми, а дети потом, лет в шестнадцать или двадцать, берут и оставляют его навсегда? И стоит он себе в одиночестве с пустыми руками и открытым ртом и ведать не ведает, что ему теперь делать. Я, естественно, понимаю, что птенцам положено, как говорится, вылететь из гнезда и встать на собственные ноги, оно в порядке вещей, но все ж таки частенько в толк не возьму, куда потом деваться всей этой родительской любви? Тот факт, что за два года Рената ни разу не навестила меня, был, по существу, хорошей подготовкой к тому, что рано или поздно должно наступить (хотя за такую подготовку ей “большое спасибо”). Как говорится, дети — смысл нашей жизни, однако тут–то и кроется величайшая опасность: если вы так считаете, то когда дети покинут вас, ваша жизнь логически теряет всякий смысл. Если, к примеру, отец моей Синди, которого она навещает раз в год на Рождество, относился бы к этому именно так , то он должен был бы пустить себе пулю в лоб. Но, видимо, к этому так относиться и вправду нельзя. Детки, как говорится, тебе и в радость и в бедки, и потому надо наперед знать, что за каждую радость рано или поздно придется платить. В том–то и дело.
10.
С самого начала нашего знакомства М. отстранял меня от большинства проблем, связанных с его отношением к дочери. Естественно, я сперва думала, что те немногие беспокойные фразы, оброненные им в ресторане “Ambiente”, лишь предваряют некое неизбежное вступление к проблеме, которую позднее в спокойной обстановке М. изложит мне подробнее. Но я ошибалась. Любой разговор на подобную тему М. обрывал, как только я пыталась завести его; и объяснял это тем, что не хочет постоянно и нудно докучать мне своей бесконечной мелодрамой …
— Постоянно? — удивилась я. — Мы еще ни разу не говорили об этом.
М. заявил, что это неправда, что тогда в “Ambiente” он сказал мне в сущности все.
Его четные уик–энды (заметьте: те, что он проводил со мной, были нечетными) создавали чуть таинственный, неведомый мир, вход в который для меня был закрыт. Со второй половины пятницы вплоть до воскресного вечера М. исчезал с моего горизонта. Пока еще он не хотел звонить мне в присутствии дочери, а если же, в порядке исключения, сообщал мне, когда и куда они предполагают пойти, то делал это лишь для того, чтобы мы случайно, не приведи Бог, в указанном ресторане или кино не встретились.
Звонил он мне только в воскресенье под вечер, только после того, как сажал дочь в метро. То, как прошли выходные, я обычно распознавала по его тону в телефонной трубке (сам же он никогда не говорил мне об этом).
— Я хотел бы сегодня вечером пригласить какую–нибудь интеллигентную взрослую женщину на ужин. Но у меня три условия: она ни в коем случае не должна качаться на стуле, играть с кетчупом или с солонкой и уж тем более во время ужина не должна жевать жвачку “Губа–буба”.
Вы угадали: выходные прошли удачно.
Но случалось, М. приходил совершенно убитый.
— Плохо было? — спрашивала я его осторожно.
— Хуже некуда.
— Серьезно? Мне, право, жаль. Хочешь поговорить об этом?
— Нет, прошу тебя, не надо. Иначе я снова рассержусь.
Я подчиняюсь его просьбе и начинаю рассказывать смешную историю из интимной жизни одного нашего оператора.
М. явно меня не слушает.
— Любовь моя, — говорю я с терпеливой улыбкой. — Ты меня вообще слушаешь?
— Извини. Все время думаю об одном и том же.
— Понимаю.
— Нет, боюсь, что, при всем желании, понять этого ты не можешь.
Ну конечно, не понимаю. Я бездетная и понять этого не могу. Могу только смиренно ждать, когда М. мне все объяснит.
— Кое–чем поделюсь с тобой, — говорит он. — Когда хочет, она может быть просто чудо! Остроумная, милая, внимательная… Но с равным успехом может вести себя как жестокая и наглая эгоистка.
Иногда о его дочери я думаю то же самое (каждый ребенок временами ведет себя как бесчувственный выродок — будто я по себе не знаю…), однако с таким его резким суждением согласиться не осмеливаюсь. Это была бы грубая ошибка.
Я робко что–то возражаю в пользу Крохи, но М. обрывает меня.
— Я не видел ее уже более двух недель и в ближайшие выходные тоже не увижу, потому, естественно, хотел с ней встретиться хотя бы раз на этой неделе, — тщательно и весомо произнося слова, он повторяет все то, что, разумеется, мне уже известно.
А хотите знать, почему он так тщательно все произносит?
Да потому, что скорее всего надеется, что его услышит, кто–то (желательно на небесах) и признает его правоту.
— В понедельник, естественно, встретиться она не могла — должна была готовиться к письменной по химии. Во вторник у нее была аэробика, а в среду после этой вторничной аэробики она была жутко измотана. Четверг вроде бы единственный день на неделе, когда она может погулять с Моникой. Итак, оставался только один день — сегодняшний.
Сейчас я не только могу согласиться, но должна это сделать.
— Мы договорились встретиться в четыре в городе, но после обеда она позвонила мне домой и сказала, что к четырем явно не успеет — ей нужно отдать одному мальчику из класса струны для гитары. Без комментариев. Я сосчитал до десяти и передвинул нашу встречу на полчаса. Она приехала на восемнадцать минут позже и, извинившись, сказала, что у нее есть для меня самое большее минут сорок, потому что к шести, от силы к шести с четвертью ей позарез нужно быть дома — она едет с мамой на Слапы жарить на костре сардельки.
— Да что ты!
— Вот именно. Жарить сардельки! Я про себя сосчитал до двадцати, а потом с улыбкой до ушей предложил ей, не теряя времени, сесть где–нибудь в ближайшем кафе и после того, как мы три недели не виделись, немного поговорить…
М. молча наблюдает за моей реакцией. Я чувствую, что опять должна кивнуть, и я киваю.
— И знаешь, что она мне ответила? Что ненадолго на чашку кофе она пойдет со мной, но еще до этого нам придется поискать запасные колесики для роликов…
Я целую его в щеку и сочувственно глажу по руке.
— Мы видимся все меньше, разговариваем все меньше, и, естественно, дальше будет еще хуже, — говорит М. — Если она вот так плюет на меня в тринадцать, что же будет в шестнадцать? Если я действительно стремлюсь к невозможному, зачем тогда вообще стремлюсь? Почему не оборву все?
— Потому что ты ее любишь, — говорю я.
11.
— Позвольте спросить вас: как вообще ваша дочь переносит это? — говорит наш фатер этому разведенному кадру. — Я имею в виду вашу взаимную разлуку?
Мы как раз откушали. Обед протекал в поразительно спокойной обстановке, так что пока я единственный, кто залез под стол, но к этому давно все привыкли. Мать сервирует кофеек с такой осторожностью, что я едва–едва слышу: с одной стороны, она старается не разбить праздничный сервиз, с другой — не сглазить это небывалое совпадение взглядов. Я всем нутром чую, как она силой принуждает себя не идеализировать ситуацию, а принимать ее трезво, без всяких нереалистичных, преувеличенных ожиданий.
— И знаете ли, что самое удивительное? — говорит фатеру ухажер. — Мы обычно спрашиваем, как это переносит она. Почти автоматически все предполагают, что в таких случаях ребенок страдает несравнимо больше взрослого.
Слышу, как он отхлебывает кофе и ставит чашку обратно на стол.
— Но когда вы такого якобы страдающего ребенка попросите поскорее позвонить вам, то он об этом — очевидно, по причине своего страдания — всякий раз забывает. Вы ждете, ждете, но телефон молчит. В конце концов вы не выдерживаете и звоните сами, ибо после двух–трех дней напрасного ожидания это именно вы, кто умирает от тоски и печали, а измученный родительским разводом ребенок как ни в чем не бывало говорит вам: “Привет, папуля, послушай, я могу тебе звякнуть примерно через час? Sorry, но по телику как раз начинается “Беверли–хиллс”…
Фатер заразительно смеется.
— Это мне явно кое–что напоминает…
Готов поклясться своими башмаками, что при этом он кидает выразительный взгляд на сестрицу.
— Запомните правило номер один: прежде чем позвонить ей, посмотрите телевизионную программу, — поучает папахен.
Он, факт, лыбится — по голосу слышу.
— А теперь скажите: как эту разлуку переносите вы?
— Сейчас уже лучше. Временами бывает довольно трудно, но иной раз, напротив, очень хорошо. Даже опасно хорошо. Надеюсь, вы понимаете меня.
— Да, понимаю, что вы имеете в виду.
Минутная тишина.
— Но с чем действительно я не могу смириться, так это с тем, что вижу ее так мало. Так отчаянно мало.
— Раз в неделю во второй половине дня и каждый второй уик–энд, — говорит фатер со знанием дела.
— Именно так.
— С Ренатой у меня было точно так же — правда, Рената?
— Да, папенька, — говорит сестрица голосом Адины Мандловой. — Вы совершенно правы, папенька.
— Кое–чем поделюсь с вами, — говорит этот отвергнутый отец с пылом. — Да, я вижу свою дочь крайне мало, но верю, что, невзирая на это или скорее даже поэтому, я парадоксально в большей мере отец, чем неразведенные отцы, которые могут видеть своих дочерей, когда им заблагорассудится.
Похоже на то, что наш фатер серьезно призадумывается над такой премудростью.
— Вы так считаете?
— Да. И по двум причинам. Первая: ты ценишь эти неожиданно подаренные редкие часы, которые можешь провести с ней, и проживаешь их, стало быть, гораздо интенсивнее и как бы осознаннее. И вторая: в течение тех дней, которые вынужден прожить без нее, тоска активизирует поразительное множество воспоминаний о том времени, когда вы жили вместе. Ты можешь вдруг вспомнить, как впервые купал свою дочь в белой пластиковой ванночке в ромашковом отваре и едва дышал, боясь, как бы это мокрое маленькое тельце не выскользнуло из рук. Или как несколькими годами позже в песочнице она с этаким
шаловливым прерывистым смехом сыпала песок тебе в волосы…
Он вдруг замолкает.
Эта тишина наверху за столом длится вроде так же долго, как и в тот раз, когда сестрицын фотограф начал сервировать к кофейку ее кошечку.
Я зашкаливаю и высовываюсь из–под стола: этот разведенный крендель многократно прокашливается, а наш папахен без передыху кивает головой, точно какой придурок.
— Похоже, вы двое долго искали друг друга, покуда нашли, — обалдело говорит сестрица.
Ее меланхоличный любарь раз–другой пробует улыбнуться, но хрен у него получается.
— Погляди на них, — говорит сестрица матери.
Вид у нее такой, будто ее обсморкали, но мы–то знаем, что реально она счастлива.
— Я хотел только сказать, что и разлука с ребенком неожиданно может обернуться своей хорошей стороной, потому что в тебе оживают воспоминания, которые, возможно, не будь этой разлуки, были бы навсегда похоронены, — объясняет этот ее boy–friend.
Фатер наклоняется к нему так резко, что под столом въезжает в меня коленями.
—
Видеокамера! — гудит он победоносно. — Только она сохраняет для вас все воспоминания! Если вам интересно, я могу вам показать несколько довольно забавных…
— Нет!!! — вопим мы с сестрицей и матерью почти в один голос.
В конце концов дело ограничивается коробками с фото, что в отличие от нас фатер считает вполне приемлемым компромиссом. Они смотрят их едва ли не час. В конце концов хахаль вытаскивает портмоне и демонстрирует матери и отцу несколько фоток своей дочери.
— Красивая, — мгновенно реагирует мать. — Даже слишком красивая.
И тут же с ходу устанавливает сходство — дело известное!
Я заглядываю ей через плечо. Ну факт, я и не ждал другого: хоть и не уродка, но абсолютно нормальная тинейджерша, каких тринадцать на дюжину встретите с утречка перед любой девятилеткой.
Мать передает фотки сестрице, которая тотчас не глядя сует их фатеру.
— Я их уже видела, — говорит она. — Он показывает их каждому встречному: почтальонше, таксисту… и даже совсем незнакомым людям, которые подсядут к нему в кабаке…
—
Одному таксисту, — оправдывается гордый отец. — Он вез меня в аэропорт. Я в тот день улетал на два месяца в Америку и был в несколько сентиментальном настроении…
— Ой, накажи меня Бог, — говорит наш фатер, глядя на фото, — думаю, вас ждут нелегкие времена.
— И билетершам в кино! — добавляет сестрица.
—
Одной билетерше!
Хахаль прячет фотки назад в портмоне.
— Так что же? — неутомимо поддерживает разговор фатер. — Вы собираетесь с ней куда–нибудь в отпуск?
— Да. То ли на Крит, то ли в Истрию. Выбор за ней.
— Нормально, — говорит фатер, усмешливо взглядывая на сестрицу. — По крайней мере, не будете отвечать за то, что там нет мороженого “стракателлы”, а на пляже — тобоггана.
— И что на дискотеке нет лазеров, — добавляет мать.
— Ну, это вы сочиняете! — протестует сестрица. — Такой избалованной я не была.
Мать улыбается фатеру, как в былые времена.
Но фатер тут же типа серьезнеет.
— Вы едете втроем? — спрашивает он.
— Ни в коем случае, папочка, — говорит сестрица. — Время, когда я буду представлена его дочери, еще не наступило.
— Правильно, — говорит фатер. — Такие вещи с бухты–барахты не делаются. Рената все может понять, а ребенок — нет.
— Мне тоже вроде так кажется, — говорит сестрица матери, а сама зубы скалит.
— Но позвольте дать вам совет: только не в Болгарию, — продолжает фатер. — Естественно, если не хотите, чтобы пьяные немцы бросали в вашу дочь пивные бутылки.
— Пустые банки, — уточняю я.
— Потрогай, — говорит сестрица и подносит руку хахаля к соответствующему месту на голове.
— В Истрии, натурально, тоже красиво, — продолжает фатер. — Взять хотя бы эти старинные узкие улочки в Поречье, эти мелкие лавчонки…
— И галерея! — восклицает мутер.
— И галерея. Несомненно ей бы понравилось. Но есть одна существенная проблема.
Он делает обычную драматическую паузу, и мы все как идиоты послушно ждем, когда же его благородие фатер соизволит осветить нам эту проблему.
— Тобогган. Там должен быть тобогган. Если не будет тобоггана, тринадцатилетняя девочка там заскучает. Взвесьте все.
— В этом что–то есть, — послушно все взвешивает этот меланхолик.
12.
Два дня стоит такая жара, что послеполуденную сиесту мы предпочитаем проводить в наших комнатах с кондиционерами. Естественно, Кроха, Синди и я — в одной, отец, братец и М. — в другой. Посещения, конечно, не возбраняются. Наш отдых явно напоминает школьный лагерь: мальчики навещают нас в нашей комнате, и мы, девчонки, играем с ними в разные настольные игры. Вчера, например, мы играли в “монополию”: текст был на чешском, и для Синди это оказалось несколько затруднительным (попробуйте–ка перевести словосочетание поле с заселенной недвижимостью и вы поймете почему).
Сегодня мы все читаем: я — роман “Обряд” индейской писательницы Лесли Мармон Силк; не сказала бы, что он потрясает меня, но иногда натыкаешься там на занятные вещи: “Я сочинил историю, которая должна была придать всем силы.”
В последние две–три недели перед нашим отпуском мама стала приглашать на воскресные обеды не только отца и братца, но и М.
— Ну как дела с дочкой? — всякий раз таким вопросом встречает его мой отец.
— И не спрашивай, Карел. Мы вдребезги рассорились.
— Она что, не пришла на свидание?
— Нет, пришла, — говорит М. насупившись. — Пришла… Но, знаешь, что у нее было на губах? Синяя помада.
Я прыскаю со смеху. Отец серьезно качает головой.
— Синяя, Карел! Ты только представь себе! Она была похожа на труп. В буквальном смысле. Люди оглядывались на нас. Нет, знаешь, на кого она была похожа? Скажу тебе: на потаскушку.
Отец с пониманием качает головой.
— К сожалению, я так ей и сказал, — признается М.
Отец горестно цокает.
— Ошибка, — замечает он. — Колоссальная ошибка.
— Знаю, но пойми: не удержался.
— А она что? В слезы? Рассердилась?
— Сперва рассердилась. Демонстративно вытерла рот белоснежным чистым платком. Тут–то я и заметил, что у нее совершенно черный лак на ногтях. А на среднем пальце какая–то татуировка.
— О Господи!
— Татуировка, Карел! — восклицает М. — Понимаешь? Ей тринадцать — и татуировка! Никогда, понимаешь, никогда не смогу смириться…
Отец опять молча кивает.
— Потом, правда, выяснилось, что это всего лишь переводная картинка, но я уже успел повысить на нее голос.
Опять молчаливые кивки…
— Сказать по правде, я стал орать на нее.
— Она, конечно, разревелась?
— Конечно разревелась.
— Вырвалась от тебя и уехала домой?
— Вырвалась от меня и уехала домой.
История повторяется.
— Как ты думаешь, Карел, что мне делать?
Отец думает.
— Позвони ей и скажи, что ты сожалеешь. Извинись.
— Это нужно?
— Сделайте так, — вступает в их разговор мама. — Мы иногда думаем, что наши дети замечательные и что только под чьим–то дурным влиянием вызывающе одеваются, красятся или слушают дурацкую оглушительную музыку. Все это не так. Все это неотделимо от них — это их одежда, их макияж, их музыка. Это они какие есть.
— Железно, — усмехается братец. — Это мы какие есть. Это наше скурвленное поколение.
— Сегодня не Рождество, — напоминает отец автоматически.
— И когда мы их упрекаем, что они надели на себя нечто, на наш взгляд, несносное, или что их любимый хит совершенно дурацкий, они понимают это обычно так, что тем самым они тоже глупы и несносны.
М. внимательно слушает мою мать.
— Позвони ей и скажи все, — советует мой отец.
М. идет к телефону и с отчаянным видом набирает номер.
— Это я, Кроха. — Голос у него совершенно другой — со мной он разговаривает иначе. — Послушай, я очень сожалею, что так получилось.
— Я имел в виду совсем не то, — шепотом подсказывает ему мой отец.
— Я имел в виду совсем не то, — говорит М.
Кроха что–то отвечает.
По выражению лица М. ясно, что его извинения благосклонно приняты.
Минутой позже он уже непринужденно беседует — я даже узнаю его голос.
Мой отец удовлетворенно кивает.
— Ты уже пообедала? Что же ты ела? Вареную брокколи? Без ничего? И это ты называешь обедом?!
Отец вскакивает и закрывает ладонью трубку.
— Пищу не критиковать! — настойчиво шепчет он.
— Я пошутил, — быстро говорит М. — Брокколи — это нормально.
Он еще с минуту–другую говорит, потом начинает прощаться:
— Ну будь здорова, любонька. Посылаю воздушный поцелуй.
Он чмокает губами в воздухе и вешает трубку.
— Я клятвенно обещаю, что детей у меня никогда не будет, — кисло говорит братец.
Вспоминаю. Пишу. Читаю.
Вдруг меня начинает мучить жажда, но в холодильнике пусто, хотя только сегодня утром я купила три литровые бутылки минеральной воды! Меня охватывает какое–то глубокое раздражение, усталость от всего этого отпуска.
Пытаюсь подавить свое раздражение.
А что еще нам остается?
— Пойду куплю прохладительного, — восклицаю как можно веселее. — Говорите, кому что!