Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2000
Травести, или Комедия с переодеваниями в двух действиях
Том Стоппард Перевод с английского И. Кормильцева Посвящается Оливеру, Барнаби, Уильяму и Эдмунду Генри Уилфред Карр, 1894 — 1962
Первое действие . . . . . . . . . . 1 Второе действие . . . . . . . . . . 9
Читатель пьесы, среди главных героев которой — Ленин, Джеймс Джойс и Тристан Тцара, может сначала не понять, что Генри Карр — такой же исторический персонаж, как и они. Но это именно так. В марте 1918 года (эти сведения я почерпнул из книги Ричарда Эллмана “Джеймс Джойс”) Клод Сайкс, актер, временно проживавший в Цюрихе, предложил Джойсу создать театральную труппу, которая ставила бы пьесы на английском языке. Джойс согласился стать директором “Английской труппы”. Для первой постановки выбрали комедию Оскара Уайльда “Как важно быть серьезным”. Стали искать актеров. Профессионалам платили по тридцать франков, любителям же только компенсировали проезд на трамвае до места репетиций в размере десяти франков. Джойс развил бурную деятельность; он посетил генерального консула Э. Перси Беннетта, чтобы заручиться официальной поддержкой этой инициативы. Это ему удалось, хотя Беннетт и “был раздражен тем, что Джойс не уведомил консульство в установленном порядке, чтобы его поставили на обязательный в военное время учет; кроме того, он, вполне вероятно, знал о сотрудничестве Джойса с нейтралистской “Интернэшнл ревью” и о его демонстративном безразличии к исходу всемирной схватки. Возможно, он даже был знаком с написанной как раз в то время джойсовской версией “Мистера Дули”…” (Я цитирую великолепную эллмановскую биографию, которая оказала мне неоценимую помощь в работе над “Травести”.)
Между тем Сайкс продолжал набирать труппу… “Ценной находкой оказался Тристан Роусон, красавец, который четыре сезона пел партии баритона в Кельнской опере; правда, опыт драматического актера у него полностью отсутствовал. После долгих уговоров Роусон согласился выступить в роли Джона Уортинга. Сайкс также взял Сесила Палмера на роль лакея и Этель Тернер на роль мисс Призм… Однако не было исполнителя на главную роль Алджернона Монкрифа. К несчастью, Джойс пригласил на эту роль высокого молодого человека приятной наружности, с которым он как–то познакомился в консульстве. Карр, освобожденный от фронтовой службы по ранению, трудился там на какой–то мелкой должности. Сайкс проведал, что он играл в любительских спектаклях в Канаде, и решил рискнуть.
Что касается игры, то тут Карр оказался на высоте; в порыве энтузиазма он даже приобрел за свой счет несколько пар брюк, шляпу и перчатки для роли Алджернона. Но сразу же после премьеры актер и директор поссорились: когда Джойс выдавал участникам спектакля условленные деньги — кому тридцать, кому десять франков, — он сумел каким–то образом обидеть Карра. Позже тот заявил, что Джойс вручил ему деньги, “словно чаевые”.
Скандал тем не менее вышел непропорционально громким: в результате ссоры Джойс и Карр подали в суд друг на друга. Карр требовал возмещения стоимости брюк и прочего реквизита или же участия в прибылях от спектакля, а Джойс требовал возмещения цены пяти билетов, выданных для распространения Карру, и компенсации морального ущерба. Суд завершился только в феврале 1919 года. Джойс выиграл по иску о билетах, но проиграл по вопросу о компенсации. Однако полностью отомстил он недругу на страницах “Улисса”, “где он назначал наказания с той же неумолимой скрупулезностью, как Данте… Вначале Джойс намеревался сделать генерального консула Беннетта и Генри Карра двумя пьяными, сквернословящими солдатами, которые избивают Стивена Дедала в эпизоде “Цирцея”; впоследствии, однако, он решил, сделать Беннетта старшим сержантом, командиром рядового Карра, каковой, впрочем, будет относиться к нему безо всякого почтения”.
Исходя из этих скудных сведений о Генри Карре — а других мне найти не удалось, — я представил себе пожилого джентльмена, который по–прежнему проживает в Цюрихе, женат на девушке, с которой познакомился в те годы в библиотеке, и пишет свои, не во всем, впрочем, достоверные воспоминания о встречах с Джойсом и дадаистом Тцарой.
Вскоре после лондонской премьеры пьесы я удивился и слегка насторожился, получив письмо, которое начиналось: “Я была потрясена, увидев в газетах рецензии на Вашу пьесу. Дело в том, что я была замужем за Генри Карром вплоть до его смерти в 1962 году”. Это было письмо от миссис Ноэль Карр, второй жены Генри.
Я узнал от нее, что Генри Уилфред Карр родился в Сандерленде в 1894 году и воспитывался в Дареме. Кроме него в семье было еще трое сыновей, которые все уже умерли, включая его брата–близнеца Уолтера. В семнадцать лет Генри отправился в Канаду, где некоторое время работал в банке. В 1915 году он поступил добровольцем на военную службу и был направлен во Францию на фронт. На следующий год его серьезно ранили; пролежав пять дней на нейтральной полосе, Карр попал в плен к немцам. Его направили в монастырский госпиталь, а после частичного выздоровления включили в группу, предназначенную для обмена на немецких военнопленных.
Попав в Швейцарию, Генри Карр поселился в Цюрихе, где его пути пересеклись с Джеймсом Джойсом. Встреча эта и привела к драме, разыгравшейся за кулисами, драме, которая обессмертила Генри Карра в качестве второстепенного персонажа в “Улиссе”.
В Цюрихе же Карр познакомился со своей первой женой, Норой Таллок. Они поженились в Англии после войны и вернулись в Канаду, где Карр устроился на работу в один из монреальских универмагов. Там он сделал карьеру, дослужившись до секретаря торгового дома.
В 1928 году в Монреале он познакомился с Ноэль Бах, на которой женился в 1933 году после развода. На следующий год Карры перебрались в Англию, где Генри поступил на службу в сталелитейную компанию. Так во время следующей мировой войны он очутился в Шеффилде. После того как в дом Карров попала бомба, они перебрались в деревню в Уорикшире, где Генри командовал ополчением, и остались там жить после окончания войны.
В 1962 году во время поездки в Лондон у Карра случился сердечный приступ, от которого он скончался в госпитале “Сент–Мэри абботс” в Кенсингтоне. Детей у него не было.
Я благодарю миссис Карр за эти биографические подробности и, в частности, за ее благожелательность к автору пьесы, заглавие которой она считала крайне удачным.
Т. С.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ГЕНРИ КАРР, появляется в пьесе как глубокий старик и как молодой человек. Одевается весьма элегантно; особенное внимание уделяет покрою своих брюк, ибо это подчеркивает его фигуру.
ТРИСТАН ТЦАРА, тот самый дадаист. Невысокий, темноволосый, похожий на мальчика, весьма обаятельный (по его собственным словам) молодой человек. Носит монокль.
ДЖЕЙМС ДЖОЙС — это Джеймс Джойс в 1917 году (тогда ему было 36 лет). Постоянно одет в пиджак и брюки от разных костюмов.
ЛЕНИН — Ленин в 1917 году, в возрасте 47 лет.
БЕННЕТТ, дворецкий Карра. Внушительная фигура.
ГВЕНДОЛЕН, младшая сестра Карра, молодая, привлекательная, но норовистая, так что с ней приходится считаться.
СЕСИЛИ, тоже молодая, привлекательная, но еще более норовистая. Появляется в пьесе также как СЕСИЛИ в старости.
НАДЯ — Надежда Крупская, жена Ленина: ей 48 лет.
Действие пьесы происходит в Цюрихе, в двух местах: на квартире у Генри Карра в гостиной (Комната) и в одном из залов Цюрихской публичной библиотеки (Библиотека). События по большей части разворачиваются так, как их вспоминает Карр, и относятся к периоду Первой мировой войны, что должно быть отражено в костюмах действующих лиц и меблировке. Подразумевается, что старый Карр продолжает жить в той же самой квартире.
Главные двери в Комнате следует расположить по центру в глубине сцены: как правило, действующие лица должны появляться из этих дверей, а не из кулис, ибо при выходе из кулис пропадет задуманный автором эффект. Хорошо, если двери будут двойными. При этом, однако, должна иметься по крайней мере еще одна боковая дверь. Также необходим стол, стоящий в центре сцены, с двумя добротными креслами справа и слева от него, и еще один стол на авансцене в стороне от всей остальной меблировки.
Библиотека предполагает более просторное помещение с книжными шкафами и прочим. Во втором действии Сесили (библиотекарша) должна сидеть за конторкой, которая в первом действии может и не быть видна. Некоторые из персонажей (в частности, Надя) должны также появляться из центральной двери, а не из кулис.
Библиотеку в прологе и во втором действии необязательно показывать в одном и том же ракурсе.
Действие начинается в библиотеке.
На сцене находятся ДЖОЙС, ЛЕНИН и ТЦАРА.
ГВЕНДОЛЕН сидит с Джойсом. Они раскладывают книги, карандаши, бумаги…
Ленин тоже окружен со всех сторон книгами и бумагами; он что–то быстро пишет. Тцара тоже пишет; рядом с ним на столе — шляпа и большие ножницы. Он заканчивает писать, разрезает исписанный лист на кусочки, слово за словом, и складывает обрезки к себе в шляпу. Закончив это, он встряхивает шляпу и высыпает ее содержимое на стол. Затем быстро выбирает, не глядя, отдельные клочки и складывает их в строки, переворачивая те из них, которые лежат исписанной стороной вниз. Затем он начинает читать вслух то, что у него вышло.
ТЦАРА.
Угри пьют суть нектара
повар вымя тянет ухты тцара
злобно ветер давит шепот орех зари востока
теткин полдень очень хочет Клара
СЕСИЛИ (входя). Тс–с!
Это относится ко всем посетителям Библиотеки в целом. СЕСИЛИ появляется из кулисы, а не из двери, и пересекает сцену, скрываясь в противоположной кулисе. Она идет очень быстро, деловой походкой. Никто не обращает на нее внимания.
ДЖОЙС (диктует Гвендолен). На Полдень к Холсу Грядем…
ГВЕНДОЛЕН (пишет). На Полдень к Холсу Грядем…
ДЖОЙС. Трижды.
ГВЕНДОЛЕН. Ага…
ДЖОЙС. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод.
ГВЕНДОЛЕН. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод.
ДЖОЙС. Трижды.
ГВЕНДОЛЕН. Ага…
ДЖОЙС. Гоп–ля мужичок гоп–ля!
ГВЕНДОЛЕН. Гоп–ля мужичок гоп–ля!
ДЖОЙС. Гоп–ля мужичок гоп–ля!
ГВЕНДОЛЕН. Тоже трижды?
ДЖОЙС. Ага…
К этому времени Тцара уже сложил свои бумажки в шляпу. Он достает жменю бумажек из шляпы и громко зачитывает вслух по одной, складывая прочитанные обратно.
ТЦАРА.
Клара злобно
тянет вымя нектара
повар давит угри востока
теткин шепот… тцара…
Шляпа!
СЕСИЛИ (снова проходя по сцене). Тс–с!
Она принесла несколько книг, которые кладет на стол перед Лениным.
ТЦАРА выходит из Библиотеки через дверь.
Крайне необходимо, чтобы зрители заметили следующее: Гвендолен получает от Джойса папку. Сесили получает аналогичную папку от Ленина. Эти папки, очевидно с рукописями, должны иметь яркую, кричащую окраску. Каждая из девушек кладет свою папку на стол или на стул и, уходя, берет по ошибке чужую. В первой постановке Гвендолен роняла перчатку и т.д. и т.д., но эта подмена может происходить каким угодно образом; важно только, чтобы она была заметна из зала.
СЕСИЛИ тоже уходит, но не в дверь, а, как и раньше, в кулису.
Когда ГВЕНДОЛЕН выходит, через ту же дверь пытается войти НАДЯ. Женщины сталкиваются в проходе и извиняются: Гвендолен — по–английски, а Надя — по–русски.
Надя очень взволнована. Увидев, где сидит муж, она устремляется к нему. Они начинают беседовать: все первое действие Ленин и Надя говорят по–русски.
НАДЯ. Володя!
ЛЕНИН. Что такое?
НАДЯ. Бронский пришел. Он сказал, что в Петербурге революция!
ЛЕНИН. Революция!
В этот момент Джойс встает и начинает шарить по карманам, разыскивая листки, на которых он записал что–то, нужное ему для работы. Тем временем Ленин и Надя продолжают беседовать, Джойс выуживает из карманов листочки один за другим и читает вслух то, что на них написано.
ДЖОЙС (зачитывает первый листок). “Безотрадное наслаждение… пузатый Аквинат… Frate porcospino…” (Решает, что этот листок ему не нужен, сминает его и выбрасывает. Находит следующий.) “Und alle Schiffe brьcken…” (Решает, что это пригодится, и кладет листок обратно в карман.) “Entweder иносущие oder единосущие, токмо, ни в коем случае, не ущербносущие…” (Решает, что и это ему пригодится. )
Между тем Ленин и Надя продолжают свою беседу.
ЛЕНИН. Откуда он знает?
НАДЯ. Написано в газетах. Он говорит, что царь собирается отречься от престола!
ЛЕНИН. Что ты!
НАДЯ. Да!
ЛЕНИН. Это в газетах?
НАДЯ. Да, да. Идем домой. Он ждет.
ЛЕНИН. Он там?
НАДЯ. Да.
ЛЕНИН. Газеты у него?
НАДЯ. Да!
ЛЕНИН. Ты сама видела?
НАДЯ. Да, да, да!
Все это время, однако, голос Джойса звучит значительно громче. Он находит другой листок, который лежит на полу. Этот листок незадолго до того нечаянно обронил Ленин. Джойс поднимает листок. Надя выходит из Библиотеки через дверь, Ленин говорит ей вдогонку по–русски.
ЛЕНИН. Иди назад и скажи ему, что я приду. Только вот соберу свои бумаги.
ДЖОЙС. “Дженерал электрик компани (С. Ш. А.) 250 миллионов марок, 28 000 рабочих, прибыль 254 000 000 марок…”
Ленин, услышав знакомые слова, подходит к Джойсу.
ЛЕНИН. Pardon!.. Entschuldigung!.. Scusi!.. Извините!
ДЖОЙС (передавая ему листок). Je vous en prie! Bitte! Prego! Бывает!
ЛЕНИН уходит. Джойс теперь один в Библиотеке.
(Декламирует).
Библиотекарша в городе Цюрих
Тишину обожала натюрлих;
Крик Nicht Reden! Silence!
Погружал быстро в транс
Посетителей малокультурных…
СЕСИЛИ (проходя через сцену как прежде). Тс–с!
Джойс замолкает, надевает шляпу, берет трость и, напевая, выходит. Все это время Сесили смотрит на него с нескрываемым презрением.
ДЖОЙС.
Когда в Ирландию вернемся из–за моря,
Мы налюбуемся на склоне наших дней,
Как светел месяц над горою Кладдах
И как горит закат над бухтой Голуэй…
На сцене появляется Старый КАРР. Библиотека тем временем должна превратиться в комнату. Лучше, если это произойдет по возможности незаметно; приветствуется использование музыки в качестве связки между сценами.
ПРИМЕЧАНИЕ. В первой постановке в комнате стояло пианино, на котором время от времени играл Старый Карр. В момент смены декораций он играл (отчаянно фальшивя) мелодию “Бухты Голуэй”. Впрочем, Карр может появиться на сцене и сразу сидящим в кресле в позе, типичной для погруженного в воспоминания старика…
КАРР. Он был ирландец, понятное дело. Правда, не совсем из Лимерика; родился и вырос в Дублине — кто этого не знает! У него что ни книга, то про Дублин.
Молодой человек из Дублина та–та–рам та–та–рам–та углублено…
Нет, не так…
Молодой человек из Дублина
та–та–рам та–та–рам–та дубина…
Раньше у меня это ловко выходило, но работа в консульской службе не способствует, увы, развитию поэтического дарования. Никаких поблажек, никаких поощрений. Что поделать: консульская служба никогда не придавала особенного значения способностям своих сотрудников к версификации и не требовала наличия таковых в качестве условия для успешной дипломатической карьеры. Нет, нет, никто, разумеется, ничего не запрещал: я далек от подобных утверждений! Напротив, трудно назвать какое–либо другое учреждение, собравшее под своей эгидой такое множество просвещенных личностей, благосклонных к изящным искусствам. Да что там говорить — ведь именно эта благосклонность и свела вместе меня и Джойса. Вот он входит в этот самый кабинет — ваша поддержка? — наша поддержка? наша полная поддержка! — театральное событие высшего класса, сногсшибательный успех, мой личный триумф в ответственной роли Эрнеста — нет, не Эрнеста — того, другого, но тоже роль первого плана — и не забудьте сандвичи с огурцом для леди Брэкнелл… потом вышел конфуз, но не стоит об этом. Ирландский хам! Я, однако, незлопамятен, тем более что с тех пор столько воды утекло и тело его давно покоится на кладбище, что вон на том холме; никто ни на кого не в обиде, полное отпущение грехов. Конечно, неприятно было ввязываться в судебное разбирательство из–за нескольких франков (дело, впрочем, не в деньгах, да и не в брюках, конечно), но, как ни крути, поощрение стихотворчества не числилось среди приоритетных задач британского консульства в Цюрихе в том далеком семнадцатом году, так что нынче я уже не столь ловок в обращении с рифмой, как в молодые годы. Слишком поздно браться вновь за перо. Увы, но что поделаешь? Впрочем, я отклонился от темы. Но я не стану просить у вас прощения за это: именно лирические отступления придают особую прелесть воспоминаниям пожилых людей.
Итак, мы, кажется, говорили о моих мемуарах, не так ли? “Времена и люди. Накоротке с великими”. “Воспоминания о Джеймсе Джойсе”. “Джеймс Джойс, каким я его знал”. “По судам вместе с Джеймсом Джойсом”.
Меня часто спрашивают: “Каким он был, этот Джойс?” Что я могу ответить? Да, действительно, я был близок с Джойсом во времена наивысшего расцвета его таланта, в те времена, когда гений его был поглощен созданием “Улисса”, то есть задолго до того, как публикация романа и последовавшая за ней слава превратили писателя в объект праздного любопытства фоторепортеров, облаченный, как правило, в бархатный смокинг неизвестного цвета — ведь цветной фотографии тогда еще не существовало, — но, вероятнее всего, это был васильково–синий цвет, если не кричаще лиловый — и с букетиком этих ужасных фиалок в руке, проявление дурного вкуса, терявшееся, впрочем, при проявке, — просто кошмар, какая безвкусица, посади, что называется, свинью за стол — постойте, о чем это я? — ах да, “Воспоминания о Джеймсе Джойсе”… Итак, продолжаем.
У тех из нас, кто знал Джойса, гениальность этого человека не вызывала сомнений. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить мощь этого блистательного ума, воздвигавшего у нас на глазах основание для памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, — книги, ставшей известной человечеству под названием “Улисс”. Хотя в то время мы еще знали ее (если мне не изменяет память) под рабочим названием “Блумки на блямках”.
Предусмотрительный, предупредительный был он человек, этот Джойс, без малейшего налета распущенности или там вульгарности в манерах, но при этом общительный; не мот, но и не скряга из тех, кто чахнет над золотым тельцом во всех его движимых и недвижимых разновидностях. Он просил у мира лишь самого необходимого, с равнодушием аскета отказывая себе в земных удовольствиях и телесном комфорте, но не лишая себя при этом радостей светского общения; присущие же последнему соблазны он, впрочем, отвергал с равнодушием монаха, которое лишь изредка нарушали внезапные и катастрофические вспышки его бурного темперамента. Короче говоря, непростая личность, настоящая загадка, скопище противоречий: глашатай истины, яростный полемист и в то же время по сути своей замкнутый человек, искавший постоянно уединения и мечтавший только о том, чтобы его безразличие к проявлениям внимания со стороны общества стало известно всему миру. А проще выражаясь: лжец, лицемер, драчливый, похотливый и хвастливый пропойца, из–за которого жаль даже бумагу марать. На этом и закончим.
“Продолжение воспоминаний консульского работника в нейтральной Швейцарии”. “Радости и горести работника консульства в Цюрихе во времена Первой мировой войны. Зарисовки”.
Итак, я окунулся в кипение жизни этого города, где по улицам между серых каменных громад банковских зданий мчатся стремительные трамваи, где мимо пропитанных космополитическим духом ресторанов, выстроившихся вдоль серых каменных набережных, мчит свои стремительные сопливо–зеленые воды (mucus mutandis) река Лиммат, где собрались сливки поднятого войной потока беженцев и эмигрантов и среди них, в частности, — Ленин… да, да, Ленин!.. “Ленин, каким я его знал”. “Ленин, которого я знал”. “На полпути к Финляндскому вокзалу с В. И. Лениным. Зарисовки”.
Я отлично помню свою первую встречу с Лениным, или, как было написано в его читательском билете, с Владимиром Ильичом Ульяновым. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить величия этой личности — излучавшей демонизм, магнетизм, но вряд ли, если мне не изменяет память, астигматизм, ибо ничто во взгляде его проницательных карих глаз не указывало на то, что он страдал этим расстройством зрения. Удивительно простой в общении человек и в то же время — интеллектуал и теоретик, воздвигавший, как мне уже тогда было известно, у нас на глазах основание памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, — идею всемирной федерации советов рабочих и крестьянских депутатов. Когда я пожал руку этому динамичному, энергичному, но, по моему глубокому убеждению, ни в коей мере не анемичному незнакомцу, на высокий лоб которого ниспадали светлые пряди; густая грива соломенных волос и гладко выбритый подбородок придавали ему сходство с древним викингом… стоп! стоп! похоже, я его с кем–то путаю… не стоит обращать внимание на мелочи, главное — напор, в напоре вся сила. Действительно, кто (сами посудите: это сейчас легко, уже с учетом исторической ретроспективы, держа в руках альбом с фотографиями, на которых мы видим Красную площадь, битком набитую товарищами большевиками — а, вот и главный оратор! — лысый, c бородкой, в костюме–тройке — разрази меня гром, если это не Ульянов! — как же, как же, я его знавал: он всегда сидел между окном и шкафом с книгами по экономике от А до К, и далее в том же роде, — но отбросьте все это в сторону), кто мог сказать тогда, кем был ему Радек, и кем был он Радеку, или Мартову, или Мартынову, или Плеханову, и кем все они были ему в Цюрихе в семнадцатом году? Сидели по кофейням, шептались как заговорщики, ну и что с того? Шансов у них было не больше, чем у сосульки в мае. Один на миллион. Да нет, еще меньше — стоит только вспомнить то время. Их первое собрание: “Социал–демократы за гражданскую войну в Европе”. Присутствовали: четверо. Сам Ульянов, его супруга, Зиновьев и полицейский шпик. А теперь они все хотят знать, каким он был, этот Ленин! Меня часто спрашивают: “Каким он был, этот Ленин?” (Морщит лоб, пытаясь вспомнить.) У тех из нас, кто знал Ленина, величие этого человека не вызывало сомнений. (Осознает тщетность своих усилий.) И почему ты не поставил на него тогда фунт? Был бы сейчас миллионером, как тот парень, что поставил шесть пенсов против “Титаника”! Нет, нет и еще раз нет. Честно говоря, никто не мог бы подумать, что мышь, собравшаяся в угловой комнате по адресу Шпигельгассе, четырнадцать, родит гору. Стоп! однако забавно: на одной и той же улице одновременно замышлялись две революции. “Лицом к лицу на Шпигельгассе, улице Революции. Зарисовка”. От берегов медленно струящейся унылой Лиммат устремим шаги на запад и немедленно очутимся по горло в воде, устремим шаги на восток и, оставив за спиной бурлящий мегаполис банков и хронометров, очутимся посреди Старого города, где время остановилось, запутавшись в лабиринте улочек. Кстати, вы мне не поверите, но именно тут располагался квартал красных фонарей с россыпью лавочек, торгующих порнографией, — настоящее логово порока посреди чопорной Швейцарии, так что приготовьтесь бороться с соблазнами — впрочем, я опять отвлекся, — итак, второй поворот направо, третий поворот налево, и мы на Шпигельгассе. Узкая, мощенная булыжником улочка, строгие старые дома, солидные фасады, а вот и дом сапожника — Каммерер его фамилия, дом номер четырнадцать. У него и снимает комнату Ленин. А наискосок, под номером первым, располагается погребок “У молочника” — то самое горнило, в котором рождалось антиискусство, колыбель дадаизма!!! Что? Вы сказали да–да–изма? Вы еще помните про дадаизм? Да, это было нечто среднее между футуризмом и сюрреализмом, помесь Маринетти с Андре Бретоном, течение, возникшее в краткий промежуток между Войной, Которая Положит Конец Войнам, и годами ожидания Следующей Войны? Дада! Долой разум, логику, причинно–следственную связь, традицию, пропорцию, смысл и осмысленность — мое искусство принадлежит Дада, потому что Дада очень любит меня…
Итак, решено: “Воспоминания о дадаизме консульского работника в Цюрихе. Накоротке с великими. Зарисовка”.
Меня часто спрашивают: “Какое отношение имеет дадаизм к Первой мировой войне? Как зародилось это течение? Где и когда? Кто был его основателем и почему он дал своему детищу такое имя?” Это всего лишь некоторые из вопросов, которые продолжают волновать поклонников дадаизма во всем мире. Те из нас, кто присутствовал при рождении дадаизма, побывали, выражаясь топографически, на высочайшей вершине развития западноевропейской культуры. Я отлично помню, словно это было вчера (где они теперь, друзья моих юных дней!), как Хьюго Болл — или Ханс Арп? — нет, нет, Пикабиа! — да нет, это был Тцара, не кто иной, как он! — написал свое имя концом трости на снежном сугробе и сказал: “Вот! Отныне я нарекаю эти горы Альпами!” Ах, эти ушедшие годы! Ничто, кроме возраста, не может нас заставить забыть о них! Там, где–то вдалеке за лесом, за горами земля изрыта воронками разрывов, но здесь об этом напоминает только покрытый дырками ломтик сыра — Боже! я спасен ценой крови, пролившейся из неопасной раны, выхвачен Твоею десницей и опущен на склоны этих заснеженных гор. О Швейцария! Подобная белому флагу, мирная, цивильная Швейцария с ее ментальным нейтралитетом, с ее рассудительной непредвзятостью, с ее пактами о ненападении, с ее Международным Красным Крестом — с тем явным предпочтением, которое она отдает запаху плюшек перед грохотом пушек! И вот в этот приют для всех, кого искалечила, лишила крова и разметала война, явился юный… Карр из консульства, Генри Карр, не о чем тут и спорить, откройте любую книгу и наткнетесь на мое имя.
Что же касается всего остального, всяких там мелочей и хронологии, то я готов вступить в дискуссию, если вы согласны вести со мной переписку. Я согласен внести все необходимые исправления, если это не касается моего роста, который я помню абсолютно точно, а также всего, что связано с моим успешным дебютом в ответственной роли Эрнеста (нет, не Эрнеста — того, другого…), итак, я испытал огромное облегчение, достигнув неподвижной оси колеса мировой истории, имя которой — Швейцария. Обратите внимание…
МОЛОДОЙ КАРР в 1917 году сидит в своем цюрихском кабинете. Самое лучшее, если актер будет просто снимать, скажем, пальто и шляпу. Никаких париков или накладной бороды, никакого грима — возраст Карра изображается исключительно голосом.
…Обратите внимание на главную особенность Швейцарии: здесь не бывает войны. Даже когда война повсюду, в Швейцарии ее нет.
БЕННЕТТ. Да, сэр.
БЕННЕТТ только что вошел в Комнату. Он держит в руках поднос, на котором стоят две чайные чашки и блюдо с сандвичами.
КАРР. Именно полное отсутствие воинственности в сочетании с показной точностью часов, вывешенных в общественных местах, придают этой стране такую успокаивающую нервы неизменность. Любой человек инстинктивно чувствует: Швейцария никуда не денется. И никогда не превратится во что–нибудь другое. Без сомнения, Беннетт, вы слышали разговоры о благотворном воздействии швейцарского воздуха. Подразумевается, что именно он и есть причина швейцарского постоянства.
БЕННЕТТ. Да, сэр.
КАРР. Отчаявшиеся люди, которые своими ушами услышали, как часы пробили тринадцать раз в Эльзасе, Триесте, Сербии и Черногории, которые увидели, как земля разверзлась у них под ногами в Эстонии, Австро–Венгрии и Оттоманской империи, приезжают в Швейцарию, делают несколько глотков местного воздуха, и тут же гул и звон у них в ушах превращаются в равномерное и приятное для слуха тиканье, а земля у них под ногами перестает крениться и становится такой же надежной, как эти Альпы. Сегодня вечером меня потянуло в театр; заберите у портного прямые брюки с голубой сатиновой полосой и шелковым поясом. Запонки, пожалуй, надену опаловые.
БЕННЕТТ. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
КАРР. Есть что–нибудь интересное?
БЕННЕТТ. “Нойе цюрихер цайтунг” и “Цюрихер пост” сообщают, каждая со своей стороны, о существенных победах армий Антанты и Германии, соответственно. Врагу нанесен серьезный урон, собственные потери незначительны.
КАРР. Ах да… война, опять эта война! Бедные парни! Как бы мне хотелось вернуться в окопы! — к моим товарищам по оружию! — дух братства, царящий среди грязи и колючей проволоки! — дни отваги и ночи бесстрашия! Счастлив был тот, кто доживал до рассвета! Остаться в живых было все равно что попасть в рай! За всю историю человечества свет не видывал более кровавой резни! — В бога душу мать! свист снарядов! — запах тления! — Боже правый! — Чертовы дурни, они бросили нас в самое пекло! — Ora pro nobis! Ангелы, скорее, скорее, заберите… да, да, именно заберите у портного… К этой гвоздике чудесно бы пошел галстук цвета бычьей крови, накрахмаленный, небрежно завязанный, скрепленный простой заколкой, отвороты у сюртука могут быть алого цвета — или коричневые? — нет, нет, кремово–желтые, — итак, заберите у портного прямые брюки с голубой сатиновой полосой и шелковым поясом. Запонки, пожалуй, надену опаловые.
БЕННЕТТ. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр. КАРР. Есть что–нибудь интересное?
БЕННЕТТ. Тема войны продолжает доминировать в прессе, сэр.
КАРР. Ах да… война, вечно эта война…
Примечание к предыдущей сцене, касающееся и почти всей пьесы в целом: события развиваются в соответствии с капризами старческой памяти Генри Карра, которой нельзя доверять вполне, а также окрашена его предрассудками и комплексами. Вследствие этого действие, подобно игрушечному поезду, то и дело сходит с рельсов, после чего его приходится снова заводить и запускать с того места, откуда оно пошло вразнос.
В этой сцене несколько таких “прыжков во времени”, которые отмечены повторением обмена репликами между Беннеттом и Карром о “телеграммах и газетах”. Позже в пьесе встречаются подобные же места; память Карра на середине прерывает сцену и разыгрывает ее снова, начиная с какой–нибудь неизменной реплики (см. беседу Карра и Сесили в Библиотеке). Желательно подчеркнуть такие моменты при помощи определенного звука или светового эффекта. Искусственно усиленный звук часов с кукушкой вполне подходит, поскольку символизирует как время, так и Швейцарию; в этом случае желательно, чтобы настоящие часы с кукушкой били несколько раз во время первого монолога Карра. Главная задача состоит в том, чтобы происходящее ни в коем случае не озадачивало зрителя, чтобы он ясно понимал, чем вызваны все эти “прыжки во времени”.
Я был на Сэвил–роу, когда это известие коснулось моего слуха. Как раз болтал с парикмахером в заведении Дрюитта и Мэджа. На мне были брюки из ткани в “лапку”, слегка расклешенные от колена — оригинальный фасон. Сам старый Дрюитт — а может, и Мэдж — подошел ко мне и сообщил новость. “Коварные гунны!” — воскликнул я. “Чертовы боши!” — отозвался он, и я, в то время еще незнакомый с этим прозвищем, откланялся, вышел на улицу и направился к Триммету и Панчу, где заказал клетчатые спортивные бриджи с врезными карманами. К тому времени, когда их сшили, я был уже во Франции. То было великое время! Рассвет над нейтральной полосой между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! На Западном фронте без перемен… Все тип–топ, сэр! Все тип–топ! Все тип–топ!
БЕННЕТТ. Приходил незнакомый джентльмен, сэр. Я предложил подождать вас, но он не стал.
КАРР. Чего он хотел?
БЕННЕТТ. Он не соизволил сообщить цель визита. Оставил свою визитную карточку. (Подает карточку на подносе.)
КАРР (читает). “Тристан Тцара. Дада Дада Дада”. Он что, заика?
БЕННЕТТ. Он говорит по–французски с румынским акцентом и носит монокль.
КАРР. Явно пытается выдать себя за шпиона. Эта разновидность тщеславия, как я заметил, широко распространилась среди цюрихской публики с тех пор, как началась европейская война. Это создает жуткие неудобства. Мнимые шпионы добавляются к настоящим, которые назначают друг другу тайные встречи в “Одеоне” или “Террасе”, отчего и в том и в другом кафе практически невозможно найти свободный столик.
БЕННЕТТ. Однажды я заметил этого джентльмена в “Террасе” с группой друзей, сэр. Мне, разумеется, неизвестно, шпионы они или нет.
КАРР. Я не вижу особенной разницы между тем, чтобы быть шпионом и притворяться им, говоря по–французски с румынским акцентом и вставив в глаз монокль. И то и другое граничит с дурным вкусом. Второе даже хуже, поскольку создает обманчивое впечатление коварства и приводит к бессмысленному скоплению людей в кафе: бессмысленному, потому что в результате мы не имеем ни настоящего заговора, ни подлинной измены родине, а одни только проблемы. В конце концов, разве не написал Ларошфуко в своих “Максимах”, что весной в военное время джентльмену трудно найти свободный столик в цюрихском кафе из–за фальшивых шпионов, загадочно глядящих на полицейских шпиков, не сводящих глаз с настоящих шпионов, следящих в свою очередь за агентами контрразведки. Чертова страна, здесь даже в сыре есть дырки, чтобы подглядывать! (В раздражении терзает вилкой сандвич с сыром.)
Действие снова становится неуправляемым и сходит с рельсов.
БЕННЕТТ. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
КАРР. Есть что–нибудь интересное?
БЕННЕТТ. Революция в России, сэр.
КАРР. Неужели? Что за революция?
БЕННЕТТ. Социальная революция, сэр.
КАРР. Социальная революция? Дамы являются в оперу одни, без кавалеров, и курят? Что–нибудь в этом духе?
БЕННЕТТ. Не совсем, сэр. Скорее, речь идет о классовой борьбе, ожесточившейся в результате чудовищного неравноправия, царившего в русском обществе.
КАРР. О классовой борьбе? Что вы имеете в виду, Беннетт?
БЕННЕТТ. Хозяева и рабы. Как обычно, сэр.
КАРР. Ах вот оно что! Хозяева и рабы. Классовая борьба.
БЕННЕТТ (с присущим ему бесстрастием). Имели место случаи насилия.
КАРР. Ясно. Что ж, Беннетт, я ни в малейшей степени не удивлен. Не хочу задним числом выглядеть пророком, но любой, кто хотя бы отчасти знаком с нравами русского общества, заметил бы, что недалек тот день, когда угнетенные классы, разочарованные постоянным пренебрежением их интересами, встревоженные непрекращающимся падением рубля и, что важнее всего, раздраженные свыше всякой меры наглыми требованиями прислуги, восстанут против тирании дворецких, лакеев, поваров, камердинеров… (в скобках, Беннетт, я вижу по вашим записям, что в четверг, когда у меня обедал мистер Тцара, в счет поставлено восемь бутылок шампанского. Я не раз говорил вам о пользе умеренности, Беннетт. На этот раз я скажу вам только: вспомните Россию!)
БЕННЕТТ. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
КАРР. Есть что–нибудь интересное?
БЕННЕТТ. Царь отрекся от престола, сэр. Создано Временное правительство, которое возглавил князь Львов. Военным министром назначен Гучков, министром иностранных дел — Милюков. Социалист Керенский получил портфель министра юстиции. Введение Керенского в кабинет нацелено на то, чтобы народ поддержал Временное правительство, власть которого оспаривают комитеты рабочих депутатов — так называемые Советы, — которые в настоящий момент объединяют социалистов всех цветов и оттенков. Трудно, однако, ожидать, что социалисты попытаются взять власть в свои руки, поскольку произошедшая революция рассматривается ими как исполнение пророчества Карла Маркса о буржуазно–капиталистическом этапе в движении России к социализму. Согласно марксистской догме страна не может одним прыжком перейти от самодержавия к социализму. В то время как окончательная победа социализма неизбежна, поскольку ею завершается диалектический процесс исторического развития, ей должен неизбежно предшествовать буржуазно–капиталистический этап развития. Только когда наступит соответствующий момент, и ни в коем случае не раньше, произойдет следующая революция, которой будет руководить организованный класс промышленных рабочих — так называемый пролетариат, — который установит свою временную диктатуру, для того чтобы обеспечить безопасность на время перехода от классического государства к подлинной коммунистической утопии. Таким образом, каждый русский марксист обязан приветствовать нынешнюю буржуазную революцию, хотя на ее полное завершение может понадобиться жизнь нескольких поколений, как это видно на примерах Западной Европы или Соединенных Штатов. Можно с уверенностью сказать, что в ближайшее время Россия превратится в страну с парламентско–демократическим устройством, близким к британской модели.
КАРР. Это шифрованная телеграмма или газеты?
БЕННЕТТ. Общее мнение большинства ежедневных лондонских газет, а также юмористических и политических еженедельников, подтвержденное слухами, распространяемыми в Цюрихе всей этой толпой разведчиков, контрразведчиков, радикалов, художников и всякого отребья. Кстати, сэр, приходил мистер Тцара. Ждать не стал.
КАРР. Я не в восторге, Беннетт, от того, что вы начинаете усваивать это модное новшество, именуемое “ассоциативным мышлением”. Я знаю, что это последний писк моды в Цюрихе: даже в приличных салонах вести беседу в наши дни — это все равно что пытаться читать сонет через строчку. Но если прислуга начнет подражать нравам света, то это приведет только к полному упадку и разложению.
БЕННЕТТ. Простите, сэр. Я вспомнил про мистера Тцару, потому что он как раз художник…
КАРР. Кто вам позволил судить о моих друзьях, Беннетт? То, что мистер Тцара — художник, это его личное несчастье, которое никого не касается.
БЕННЕТТ. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
КАРР. Есть что–нибудь интересное?
БЕННЕТТ. В Санкт–Петербурге Временное правительство заявило о своем намерении продолжать войну до победного конца, чем завоевало симпатии правительств стран Антанты. Однако комитеты рабочих депутатов, так называемые Советы, считают войну империалистической авантюрой, которая ведется вопреки интересам рабочего класса воюющих держав. Тех, кто поддерживает эту авантюру, Советы заклеймили выражением, которое переводится на английский примерно как “лизоблюдствующие прислужники буржуазии”. По моему мнению, такая грубость неуместна и излишня…
КАРР (томно). Боюсь, что меня не слишком интересует ваше мнение, Беннетт…
БЕННЕТТ (извиняясь). Оно действительно не представляет особенного интереса, сэр. Однако Советы решили, что солдаты и матросы не будут повиноваться приказам Временного правительства, чем завоевали симпатии германского правительства. При этом следует отметить, что в рядах левых нет подлинного единства. Существует и более экстремистская позиция, которой придерживается партия большевиков. По их мнению, российская ситуация обладает рядом уникальных особенностей, которые Маркс не мог предвидеть, а посему буржуазно–капиталистический этап в российской истории завершился в течение нескольких последних дней и теперь настало время для пролетарской революции. Далее большевики утверждают, что солдаты должны обратить оружие против своих офицеров и превратить империалистическую войну в гражданскую. Большевики, правда, представляют в Советах незначительное меньшинство, а их вождь, Владимир Ульянов, известный также как Ленин, находится в изгнании со времени неудачной революции 1905 года и в настоящее время проживает в Цюрихе.
КАРР. Ну, разумеется!
БЕННЕТТ. Да, сэр. С вашего позволения я процитирую Ларошфуко: “Quel pays sanguinaire, meme le fromage est plein des trous”. Ленин отчаянно пытается вернуться в Россию, но союзники, естественно, всячески препятствуют ему в этом. Поскольку Ленин в настоящий момент является чуть ли не единственным представителем большевистской ортодоксии, которую, несомненно, он сам и создал, с его взглядами в Санкт–Петербурге никто особенно не считается. Такие видные большевики, как Сталин и Каменев, заняли более умеренную позицию. Даже самый отчаянный любитель пари не поставил бы на то, что точка зрения Ленина возобладает больше, чем один к миллиону. Однако предполагается, что именно вы поможете ему вернуться на родину.
КАРР. Общее мнение юмористических и политических еженедельников?
БЕННЕТТ. Телеграмма от министра. (Поворачивается, чтобы покинуть кабинет.)
КАРР. Один к миллиону.
БЕННЕТТ. Я бы поставил на него фунт, сэр.
КАРР. Вы его знаете?
БЕННЕТТ. Разумеется, сэр. И, чтобы развеять ваши сомнения, скажу, что по мнению лондонских газет в действительности нам следует опасаться Керенского. (Выходит.)
КАРР (в сторону). Беннетт начинает проявлять тревожащую меня склонность к иронии. Я всегда полагал, что ирония у низших классов общества есть симптом пробуждения социальной ответственности, хотя в настоящий момент еще трудно сказать, к чему это в конечном итоге приведет — то ли к вооруженному восстанию с захватом средств производства, распределения и товарообмена, то ли к расцвету либеральной журналистики.
БЕННЕТТ (входя). Мистер Тцара.
Входит ТЦАРА, БЕННЕТТ удаляется.
КАРР. Как поживаете, дорогой Тристан? Что привело вас сюда?
Этот Тцара (поскольку будут и другие) выглядит как ходячая пародия на румына. Появление его может сопровождаться соответствующей музыкой.
ТЦАРА (полон энтузиазма, говорит с чудовищным румынским акцентом). Развлечения, развлечения! А что же еще? Как всегда, жуете, Генри? Эй, эй, к чему тут все эти чашки и все такое? Кого вы ждете к чаю? Надеюсь, это Гвендолен! Я люблю ее, Генри! Я приехал сюда на трамвае с намерением сделать ей предложение — о–го–го!
БЕННЕТТ (входя). Мисс Гвендолен и мистер Джойс.
Входят ГВЕНДОЛЕН и ДЖЕЙМС ДЖОЙС. Беннетт остается у двери. Гвендолен и Тцара пристально смотрят друг на друга, но этого никто не замечает, потому что в тот же момент начинает говорить Джойс.
ДЖОЙС. Я — Джеймс Августин Джойс, всем привет!
И живу здесь уж много я лет,
извиняюсь за вид
и поспешный визит,
но мне нужен ваш мудрый совет…
Этот Джойс выглядит как ходячая пародия на ирландца. Дальнейшая сцена написана лимериками.
КАРР. Извините… как все же вас звать?
ДЖОЙС. Матерь божья!.. Ну что ж, объяснять,
Видно, все мне придется сначала…
ТЦАРА. Ах, мисс Карр!
ГВЕНДОЛЕН. Вы пришли, мистер Тцара?
ДЖОЙС (только что заметив Тцару).
Попросил бы не перебивать!
ГВЕНДОЛЕН. Ах, какая неловкость, друзья,
Что представить забыла вас я!
КАРР. Генри!
ДЖОЙС. Джеймс!
ГВЕНДОЛЕН. Гвен!
ТЦАРА. Тристан!
ДЖОЙС. Стало все по местам:
На чужбине мы все — как семья…
КАРР. Говорят, вы, однако, поэт?
ДЖОЙС. Вы читали?
КАРР. К несчастию, нет.
Но ваш облик таков,
Что понятно без слов…
ДЖОЙС. Я — ирландец!
КАРР. Достойный ответ!
Лимерик — ваша родина?
ДЖОЙС. Дублин, увы!
Неужели заранее знали все вы?
ГВЕНДОЛЕН. Он нуждается в средствах, ведь…
ДЖОЙС. Часто гении бедствуют.
ТЦАРА. Если только уже не мертвы…
ГВЕДОЛЕН. Мистер Тцара — великий артист,
Первый в мире поэт–дадаист.
По субботам всегда
Он читает дада
В клубе, там, где был раньше стриптиз…
ДЖОЙС. Мистер Карр не поклонник дады,
И подобной даде ерунды…
ТЦАРА. Говорить надо “дада”!
ДЖОЙС. Но признаюсь, мне надо…
КАРР. Право, если вам деньги нужны…
ГВЕНДОЛЕН. Генри! Деньги совсем не важны
Поддержал бы ты пьесу,
Чтоб придать тем ей весу…
КАРР. Что ж…
ДЖОЙС. И парочку фунтов взаймы!
КАРР. Я согласен: пусть в этой войне
Музы с танком идут наравне.
ТЦАРА. Музы? С крыльями тёти?
ГВЕНДОЛЕН. Ах, ну что вы плетете!
ДЖОЙС. Мне б и фунта хватило вполне.
КАРР. Боши верят, вам должен признаться я,
Что любая культурная акция
Заменяет пять танков…
ДЖОЙС. Дайте двадцать пять франков!
КАРР. Или роту…
ДЖОЙС. Согласен на двадцать.
ТЦАРА. Ненавижу я люто культуру,
А особенно литературу!
ДЖОЙС. Хватит мне и десятки…
ГВЕНДОЛЕН. Дадаисты мне гадки!
ТЦАРА. И зачем я поверил вам сдуру…
Я на классиков смачно плюю!
ГВЕНДОЛЕН. (Ах!)
ТЦАРА. От Бетховена просто блюю!
ГВЕНДОЛЕН. (Ох!)
ТЦАРА. Лишь дада даст все нам!
ГВЕНДОЛЕН. Невоспитанный хам!
ТЦАРА. Я на разум и логику ссссс —
ГВЕНДОЛЕН. Дадаисты мне гадки!
ДЖОЙС (к Беннетту). Что, вам жалко десятки?
ГВЕНДОЛЕН. Я боялась, что скажет он “ссу”.
Запоздало прикрывает рот рукой. Карр пребывает в глубокой задумчивости.
КАРР. Итак, речь шла у нас о “Йоланте”?
ТЦАРА. Ненавижу!
КАРР. За что же?
ТЦАРА. Avanti! Gut’n Tag! Adios!
ГВЕДОЛЕН. Au revoir!
ТЦАРА. Vamonos!
БЕННЕТТ. Господа, я прошу, перестаньте! (Закрывает дверь за ГВЕНДОЛЕН и ТЦАРОЙ.)
Происходившее до сих пор слегка напоминало сумасшедший дом, но вот все уходят, и на сцене остается только Джойс, который никак не может успокоиться.
ДЖОЙС. Авангардный поэт из Карпатии
Дописался до психопатии:
Он разрезал на строчки
Телеграмму от дочки
И открытку от собственной матери.
В промежутке между лимериками свет начинает гаснуть.
Одаренный рифмач из Ирландии
Простудил на ветру свои гланды, и
Онемел он навеки,
И смежил свои веки,
И не стал популярным в Ирландии.
Если мне надоела компания,
Говорю: “Извиняюсь заранее,
Но сегодня лишь Блум
Занимает мой ум —
И поэтому всем до свидания!” (Уходит.)
Пауза. На слабо освещенной сцене — неподвижный Карр в кресле.
КАРР. Итак, начнем с начала. “Цюрих глазами очевидца”.
Обычное освещение.
БЕННЕТТ (входя). Мистер Тцара.
КАРР. Как поживаете, дорогой Тристан? Что привело вас сюда?
ТЦАРА. Ах, развлечения, развлечения! А что еще движет людьми, Генри?
На этот раз Тцара, не в меньшей степени, чем Карр выглядит так, словно сошел со страниц “Как важно быть серьезным”.
КАРР. Я не в восторге, Тристан, от того, что вы начинаете усваивать эти модные идеи в духе Бентама. Я знаю, что это последний писк моды в Цюрихе: даже в приличных салонах одно упоминание о том, что кем–то может двигать чувство долга, приводит к ужасным сценам. Но если свет начнет прислушиваться к бредням философов, то это приведет только к полному упадку и разложению.
ТЦАРА. Как всегда, жуете и пьете шампанское, Генри? Я не раз замечал, что стоицизм проповедуют всего убедительнее именно эпикурейцы.
КАРР (обиженно). Я всегда полагал, что полезно выпить стакан белого рейнвейна с сельтерской перед обедом, и чем больше времени осталось до обеда, тем это полезнее. Я приучился пить этот напиток для того, чтобы успокоить нервы, в то время, когда нервы были еще в моде в высшем свете. В этом сезоне в моде окопный ревматизм, но я все равно продолжаю пить рейнвейн с сельтерской, потому что после него я стал чувствовать себя гораздо лучше.
ТЦАРА. Может быть, Генри, вы стали бы чувствовать себя гораздо лучше и без рейнвейна?
КАРР. Дыма без огня не бывает, Тристан.
ТЦАРА. С тех пор как идет война, огня и дыма стало так много, что никто не помнит, с чего все началось.
КАРР. Но с чего–то все началось. Я, правда, забыл с чего, но в свое время об этом писали все газеты. Не с бедной ли маленькой Бельгии?
ТЦАРА. Разве? Мне всегда казалось, что с Сербии…
КАРР. С бедной маленькой Сербии?.. Решительно невозможно. Британские газеты не осмелились бы призвать свой народ на защиту страны, название которой не звучит достаточно звонко в заголовках на первой полосе.
ТЦАРА. Что за чушь, Генри!
КАРР. Может быть, это и чушь, но уж никак не глупость!
ТЦАРА. А я устал от умников. Умники пытаются навязать вселенной свои представления о ней, а когда вселенная отказывается им соответствовать, они сетуют на превратности рока. На самом же деле всем правит Случай, в том числе и самими умниками.
КАРР. Вы сейчас сами умничаете, Тристан. Только что вы имеете в виду? Если вы что–нибудь вообще имеете в виду, конечно.
ТЦАРА. Я имею в виду, мой дорогой Генри, что те причины, от которых, как нам известно, все зависит, в свою очередь зависят от причин, о которых нам известно крайне мало, а те в свою очередь зависят от таких причин, о которых нам совсем ничего не известно. И в обязанности художника входит издеваться, глумиться и насмехаться над распространенным убеждением, что все неисчислимое множество наблюдаемых следствий может быть выведено из некоего ограниченного количества однозначных причин.
КАРР. Я всегда считал, что главная обязанность художника — это наполнить красотой наши серые будни.
ТЦАРА (отчетливо). Дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада.
КАРР (после некоторой заминки). Что это за чушь, Тристан?
ТЦАРА. Может быть, это и чушь, но уж никак не умуничанье! Умничанье, как и многое другое в этом мире, уничтожено войной.
КАРР. Вы забываете, мой друг, что я был там, вдали от родины, в грязи и крови окопов, посреди резни, равной которой еще не было в истории человечества. Потерял несколько пар брюк на полях сражений. Тот, кто сам не сидел в окопах, не имеет ни малейшего представления об ужасах войны. Стоило мне только ступить на землю Франции, как я тут же провалился по колено в грязь, а ведь на мне были новенькие пикейные бриджи для верховой езды от Рэмиджа и Хокса с ремешками из свиной кожи! Вслед за ними война отняла у меня пару брюк из добротной саржи, еще одну пару из плотной шерсти, третьи же были из смеси фланели и шелка. И в довершение всего этого безобразия пуля пробила штанину брюк из бесценного твида цвета хаки; ткань я заказывал специально! Скажу откровенно, в Швейцарии вам трудно представить что–либо подобное…
ТЦАРА. Бросьте, Генри! Ваши брюки всегда выглядят…
КАРР. Я имел в виду ужасы окопной войны.
ТЦАРА. Что ж, зато здесь, в Швейцарии, вы можете жить как художник, Генри.
КАРР (холодно). Мой дорогой Тристан, жизнь художника в какой угодно стране напоминает мне жизнь человека в Швейцарии во время мировой войны. Для того же, чтобы жить как художник в Цюрихе в семнадцатом году, требуется такая степень самовлюбленности, от которой опустил бы взгляд сам Нарцисс. Когда я послал к Хэмишу и Раджу за каталогом военной формы, я откликнулся в первую очередь на зов патриотизма и долга. Мною руководили свободолюбие, ненависть к тирании и чувство солидарности с жертвами — в том смысле, что до того момента мне как–то не было до бельгийцев особенного дела. И наконец, как художник я не смог бы жить нигде, поскольку не умею делать ничего из того, что обыкновенно именуется высоким словом “Искусство”.
ТЦАРА. А современный художник и не обязан делать ничего из того, что обыкновенно именуется высоким словом “Искусство”. Более того, он испытывает к подобным занятиям отвращение. В наши дни художник — это тот, кто себя таковым считает. Чтобы быть художником, достаточно показать публике собственную задницу. Чтобы быть поэтом, достаточно вытаскивать из шляпы слова, написанные на клочках бумаги. Мои лучшие стихотворения, например, сочинены именно этим образом. Шляпу я потом выставил с большим успехом в нашей дадаистской галерее на Банхофштрассе.
КАРР. Но это означает, что вы просто вкладываете совсем другое значение в слово “Искусство”.
ТЦАРА. Я вижу, вы меня наконец–то поняли.
КАРР. Тогда, выходит, вы никакой не художник?
ТЦАРА. Напротив, я же вам только что сказал, что я — самый настоящий художник.
КАРР. Мало ли что вы сказали. Художник — это тот, кто обладает дарованием, которое дает ему возможность с большим или меньшим успехом делать то, на что обычный человек, лишенный этого дарования, почти или совсем не способен. Человеческий язык имеет смысл только в том случае, если мы называем один и тот же предмет или понятие всегда одним словом. Никто не мешает мне заявить, что я умею летать, но… “Смотрите, — скажу я, — я лечу!” “Но вы не парите в воздухе, а стоите на земле!” — возразите вы. “Ну и что? — парирую я. — Современный летун не обязан парить в воздухе. Более того, он испытывает к этому отвращение. В наши дни летун никогда не согласится оторваться от земли, да и не сможет при всем желании”. “Кажется, я вас понимаю, — говорит мой озадаченный собеседник. — Когда вы заявляете, что умеете летать, вы просто используете это слово в каком–то особом, вашем собственном значении”. “Я вижу, вы меня наконец–то поняли”, — говорю я. Дорогой мой Тристан, вы всего лишь пытаетесь убедить меня в том, что слово “Искусство” означает все, чего вы только пожелаете, но убедить меня в этом невозможно.
ТЦАРА. Но почему? Вы же поступаете совершенно тем же образом с такими словами, как патриотизм, долг, любовь, свобода, король и родина, бедная маленькая Бельгия, сердитая маленькая Сербия…
КАРР (холодно). Вы оскорбляете моих фронтовых товарищей, многие из которых героически погибли на полях сражений…
ТЦАРА. …Вот–вот, и героизм из той же оперы. Все это не более чем привычная софистика, при помощи которой корыстная и захватническая сущность войны скрывается от народа завесой рассудочных доводов, положенных на музыку государственных гимнов… Вы растлили дух музыки и кастрировали язык. Одно и то же слово используется для того, чтобы называть им взаимоисключающие вещи и идеи. Именно поэтому только антиискусство можно считать искусством нашего времени.
Спор становится все более и более напряженным.
КАРР. Вы не понимаете самой сути. Войны ведутся именно для того, чтобы художники могли творить в безопасности. Об этом, конечно, никто не говорит впрямую, но это неплохо объясняет, для чего, собственно говоря, существует цивилизация. Чтобы узнать, победило ли в данном обществе зло или добро, достаточно задаться вопросом: а свободен ли в нем художник? То, что художник при этом, как правило, выказывает черную неблагодарность, даже враждебность, не говоря уж о потере рассудка и отсутствии таланта, которые столь характерны для так называемого “современного искусства”, всего лишь свидетельствует о том, что подлинно свободный художник имеет право и на неблагодарность, и на враждебность, и на эгоизм, и — даже — на бездарность. Именно за эту свободу я сражался на фронте, а ведь для такого утонченного человека, как я, трудно представить себе более самоотверженный поступок.
ТЦАРА. Войны ведутся для того, чтобы установить контроль над нефтяными скважинами и угольными шахтами, Дарданеллами и Суэцким каналом, чтобы завладеть сырьевыми колониями, где можно дешево купить, и товарными рынками, где можно дорого продать. Война — это капитализм без маски. Многие из тех, кто идет на войну, знают об этом, но все же идут на нее, потому что не хотят показаться героями. Ведь требуется немалая смелость для того, чтобы сидеть на месте и ждать. Но все же насколько лучше — отважно жить в Швейцарии, чем трусливо сдохнуть во Франции, не говоря уж о том, что во Франции так трудно сохранить в целости брюки.
КАРР. Ах ты чертова румынская макака, проклятый макаронник, ах ты прыгучее болтливое заумное рифмоплетское балканское дерьмо!!! Думаешь, все на свете знаешь! В то время как мы, бедные тупицы, полагали, что сражаемся за идеалы, ты–то глубоко понимал, что происходит на самом деле, ты–то знал, как это на самом деле называется! Жалкий педант! Неужели ты и вправду думаешь, что все твои словечки что–то могут сказать хотя бы об одном дне, прожитом человеком на фронте! Война — это капитализм без маски? Неужели ты считаешь, что об этом думают бойцы взвода, попавшие под перекрестный пулеметный огонь на нейтральной полосе во время преодоления проволочных заграждений? Ты можешь называть это как хочешь — инфантильной сексуальностью в галифе, коллективным бессознательным в каске… (с нескрываемой злобой) Я знаю, что это последний писк моды в Цюрихе. Ты, слизняк! Я расскажу тебе, как все было на самом деле: я пошел воевать, потому что таков был мой долг, потому что родина нуждалась во мне, и все это люди называют патриотизмом. Я пошел воевать, потому что полагал, что нам следует защитить бесстыжих маленьких бельгийцев и бестолковых лягушатников от германской военщины, а это люди и называют свободолюбием. Вот как все было на самом деле, и никакой желтопузый большевик не докажет мне, что я очутился в окопах из–за цен на шарикоподшипники!
ТЦАРА (вскипая). И тем не менее это именно так! А если быть совсем точным, то вы очутились в окопах из–за того, что двадцать восьмого июня тысяча девятисотого года наследник австро–венгерского трона женился на женщине, которая была недостаточно родовита для него. А это означало, что ни на одной императорской церемонии его любимой жене не было дозволено сидеть с ним рядом. За одним важным исключением, обратите на это внимание, а именно: когда эрцгерцог исполняет свои военные обязанности как генеральный инспектор австро–венгерской армии. Вот почему двадцать восьмого июня четырнадцатого года Фердинанд отправляется с инспекцией в Боснию! Для того, чтобы по крайней мере в годовщину свадьбы он мог проехаться с супругой по улицам Сараева, сидя с ней рядом в открытом автомобиле! (Впадая внезапно в сентиментальность.) Ах! (Резко хлопает ладонями, изображая выстрел.) Или же, выражаясь иначе…
КАРР (уже успокоившись). Мы здесь, потому что мы здесь… потому что мы здесь, потому что мы здесь… мы здесь, потому что мы здесь, потому что мы здесь, потому что мы здесь…
Начав это привычное бормотание, Карр уже не может остановиться. Тцара присоединяется к Карру, но бормочет с ним в такт всего лишь два слога: “да–да”. Свет начинает медленно гаснуть. Тцара и Карр бормочут все громче и громче. Внезапно Карр начинает говорить; Тцара еще бормочет какое–то время на фоне его монолога.
То было великое время! Рассвет над ничьей землей между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! В окопах просыпаются солдаты!.. “Доброе утро, капрал! На Западном фронте без перемен?” “Все тип–топ, сэр!” “Продолжайте в том же духе, капрал!” Дух товарищества и братства в траншеях! Никогда за всю историю войн свет не видывал такой отваги, такой верности, такого тепла, холода, грязи, вони, страха, безумия! Боже правый, если бы не эта моя нога! Я и не надеялся, что буду спасен, избран, выхвачен твоею десницей, выкуплен кровью, пролитой из трижды благословенной раны — о Господи! — и опущен на покрытые снежными перинами склоны этих гор. О Швейцсырия, мирный цивильный рай. Ее нейтральный менталитет, явное предпочтение, которое она отдает потрохам тушек перед порохом пушек! Ангелы, заберите меня! В приют для всех, кого искалечила война… Карр из консульства!
Обычное освещение. А вас что привело сюда, дорогой Тристан??
ТЦАРА. Ах, развлечения, развлечения! А что еще движет людьми, Генри? Жуете, как всегда?
КАРР. Насколько мне известно, в хорошем обществе в пять часов принято слегка подкрепляться сандвичами с огурцом. Где вы пропадали с самого четверга?
ТЦАРА. В Публичной библиотеке.
КАРР. Какого черта вы там делали?
ТЦАРА. Я и сам себя все время об этом спрашивал.
КАРР. И каков был ответ?
ТЦАРА. Ответ был: “Тс–с”. Дело в том, что Сесили не одобряет разговоров в справочном зале.
КАРР. Сесили? Кто это такая? По–моему, так могут звать только очень милую и хорошо воспитанную девушку. Сесили — это имя, которое мне так часто доводилось слышать на великосветских крестинах.
ТЦАРА. Она — библиотекарша. Не знаком ли вам джентльмен, которого зовут Джойс?
КАРР. Джойс? Я полагаю, что если бы ребенка нарекли таким именем, то вокруг купели поднялся бы ропот.
ТЦАРА. Нет–нет, это фамилия. Мистер Джойс, ирландский писатель, пишет в основном лимерики. При крещении получил имя Джеймс Августин, но из–за ошибки церковного служки был записан в книгу как Джеймс Августа, такой вот малоизвестный факт.
КАРР. Разумеется, я с ним незнаком. Никогда не проявлял особенного интереса к ирландским делам. В приличном обществе такой интерес сочли бы откровенным и вульгарным проявлением радикальных симпатий.
ТЦАРА. Война застигла Джойса и его жену в Триесте, в Австро–Венгрии. Они выбрались оттуда в Швейцарию и поселились в Цюрихе. Живет Джойс на Универзитетштрассе и часто посещает библиотеку и литературные кафе. Одет он, как правило, следующим образом: черный пиджак в рубчик с брюками из серой ткани в елочку, или же коричневый пиджак в мелкую клеточку с черными брюками в рубчик, или же пиджак из серой ткани в елочку с коричневыми брюками в мелкую клеточку; язык его произведений напоминает реплики, которыми обмениваются партнеры по бриджу; смотрит на нас, дадаистов, сверху вниз, хотя от его собственных стишков так и разит заношенной шляпой — обыкновенная второсортная белиберда в духе прошлого века. Говорят, правда, что он пишет неплохие лимерики, но этого еще мало для того, чтобы претендовать на звание революционера в искусстве… Да, кстати, вам не знаком господин по фамилии Ульянов?
КАРР. Очень трудно следить за ходом вашей мысли: это все равно что пытаться читать катехизис через строчку. К тому же вы до сих пор не объяснили мне, что вы делали в Публичной библиотеке. Я очень удивлен, что современные поэты все еще интересуются литературой. Или дело все–таки в Сесили?
ТЦАРА. Господь с вами, вовсе не в ней! Сесили довольно мила и хорошо воспитана, как вы справедливо заметили, но ее взгляды на поэзию старомодны, а ее познания в этой области — как, впрочем, и во всех остальных — отличаются крайней экстравагантностью, поскольку она читает книги в алфавитном порядке. Она уже прочла Аллингема, Арнольда, Беллока, Блейка, обоих Браунингов, Байрона и так далее до буквы Г, по–моему.
КАРР. Кто такой Аллингем?
ТЦАРА. На пустошах туманных
Под грудами камней,
Живет народец странный,
Не любящий людей.
Сесили отнеслась бы с большим подозрением к стихотворению, которое достали из шляпы.
КАРР. Библиотечный работник обязан отличать поэзию от прочих видов художественной макулатуры.
ТЦАРА. Но послушайте! Почему вторая чашка? Почему сандвичи с огурцами? Кого вы ждете к чаю?
КАРР. Всего–навсего Гвендолен; она всегда приходит в это время.
ТЦАРА. Как это мило, хотя, честно говоря, именно такого ответа я и ждал. Я люблю Гвендолен и явился для того, чтобы сделать ей предложение.
КАРР. Как неожиданно!
ТЦАРА. Разве? Я не раз упоминал о чувствах, которые я питаю к Гвендолен.
КАРР. Конечно, конечно, дружище! Когда вы в прошлый раз передавали Гвендолен сандвич с огурцом, вы напомнили мне молодого священника, служащего свою первую обедню. Я сказал “как неожиданно!” лишь потому, что предполагал, что вы уже повстречались с Гвендолен в Публичной библиотеке, поскольку сегодня утром она, по ее словам, направилась именно туда, а Гвендолен — девушка честная и всегда говорит правду. Мне даже пришлось, как старшему брату, однажды побеседовать с ней на эту тему. Юная особа, которая все время говорит правду, обязательно будет заподозрена в неискренности. Мне доводилось знавать девушек безупречного поведения, которые заставляли целый сезон говорить о себе весь Лондон только благодаря тому, что старательно врали.
ТЦАРА. Смею вас заверить, что Гвендолен действительно была в Публичной библиотеке. Но я восхищался ею лишь издали, взирая из отдела экономики на отдел иностранной литературы.
КАРР. Я и не знал, что Гвендолен владеет иностранными языками. Это заставляет меня опасаться за ее будущность.
ТЦАРА. Ну, здесь же в библиотеках понятие “иностранная литература” относится, в частности, к литературе английской.
КАРР. Какое странное новшество! И как они его объясняют?
ТЦАРА (теряя терпение). Дело в том, Генри, что я никак не могу остаться с ней наедине.
КАРР. Ах да, с ней ее компаньонка.
ТЦАРА. Компаньонка?
КАРР. Не воображаете же вы, что я позволю моей кузине разгуливать без компаньонки по городу, который так и кишит иностранцами? Гвендолен познакомилась с ней в Цюрихе. Я ее не видел, но Гвендолен заверила меня, что они практически неразлучны, а из того, что мне удалось выведать в ходе ненавязчивых расспросов, я понял, что эта особа оказывает на кузину самое благотворное и сдерживающее влияние. Она в средних летах, одевается скромно, носит очки и отзывается на имя Джойс… боже мой! Как вы думаете, Тристан, не нацелился ли он на ее приданое?
ТЦАРА. Разве что в шутку. По словам Джойса, он пишет роман, а Гвендолен у него как бы в ученицах. Она переписывает для него набело, работает со справочной литературой и так далее. Бедная девочка настолько невинна, что целыми днями ломает себе голову, пытаясь понять, какой роман можно сочинить при помощи комментариев к “Одиссее” и справочника “Улицы Дублина” за тысяча девятьсот четвертый год.
КАРР. “Улицы Дублина”?
ТЦАРА. За тысяча девятьсот четвертый год.
КАРР. Сочетание источников довольно необычное, однако не лишенное перспектив. В любом случае вы ведете себя так, словно Гвендолен уже ваша жена. А она еще не ваша жена, да и вряд ли ею будет.
ТЦАРА. Почему вы так думаете?
КАРР. Видите ли, порядочные девушки никогда не выходят замуж за румын. А кроме того, я не дам разрешения.
ТЦАРА. Вы не дадите разрешения?!
КАРР. Дружище, Гвендолен — моя кузина. И я разрешу вам жениться на ней, только когда вы объясните мне, в каких вы отношениях с Джеком.
ТЦАРА. С Джеком! О чем вы говорите, Генри? С каким Джеком? Я не знаю никакого Джека!
КАРР (доставая из кармана читательский билет). Вы оставили это здесь, когда обедали на той неделе.
ТЦАРА. Значит, мой читательский билет все это время был у вас? Мне пришлось заплатить, чтобы мне сделали новый.
КАРР. Какой экстравагантный поступок с вашей стороны! Билет–то ведь не ваш! Он выписан на имя мистера Джека Тцара, а вас зовут вовсе не Джек, а Тристан.
ТЦАРА. Вовсе не Тристан, а Джек.
КАРР. А ведь вы всегда говорили мне, что вас зовут Тристан! Я представлял вас всем как Тристана. Вы отзывались на имя Тристан. Вы популярны в погребке “У молочника” именно под этим именем. Что за нелепость отказываться от такого имени!
ТЦАРА. Ну что ж, в погребке “У молочника” меня зовут Тристан, в библиотеке — Джек, а читательский билет мне выдали в библиотеке.
КАРР. Писать стихи — то есть вытягивать слова из шляпы — под одним именем, а Публичную библиотеку посещать под другим — вполне разумная осторожность. Полагаю, однако, что это не вся правда.
ТЦАРА. Мой дорогой Генри, если хотите знать правду до конца, то вот она: в прошлом году, вскоре после шумного успеха, который имел в погребке “У молочника” наш концерт для сирены, трещотки и огнетушителя, я познакомился с Ульяновым, известным также как Ленин, в кафе “У орла”, где он проводил время вместе с Циммервальдской группой.
КАРР. Звучит так, словно это последний писк моды в революционной политике. Что это такое — Циммервальдская группа?
ТЦАРА. Это та часть социалистов, которая на Циммервальдской конференции в пятнадцатом году призвала рабочих всего мира выступить против войны. В тот раз в кафе “У орла” Ленин произносил филиппики против тех умеренных шовинистов, которые не желают немедленно поставить к стенке всех военнослужащих в звании старше ефрейтора. И тут кто–то начал играть на фортепьяно сонату Бетховена. Ленин чуть не сошел с ума, а когда музыка кончилась, вытер глаза платочком и буквально обрушился на нас, дадаистов. Как дадаист я и сам — злейший враг буржуазного искусства и союзник политиков левого направления. Но — странная вещь! — чем левее революционер в политическом смысле, тем буржуазнее его вкусы в искусстве! К счастью, когда мы повстречались в кафе, мое имя еще ничего не говорило Ленину. Через несколько дней я столкнулся с ним в библиотеке, и он представил меня Сесили. “Тцара! — воскликнула она. — Надеюсь, не тот, который дадаист?” “О нет, это мой младший брат, Тристан”, — ответил я. “Ужасная история! Такое горе для семьи!” Затем, когда я заполнял анкету, первым именем, которое пришло мне в голову, оказалось, уж не знаю почему, имя “Джек”. Так что мне удалось вывернуться.
КАРР (с нескрываемым интересом). Так Сесили знакома с Лениным?
ТЦАРА. Сесили у него как бы в ученицах. Она помогает ему писать книгу об империализме.
КАРР (задумчиво). Так вы сказали — справочный зал?
ТЦАРА. Их мнения совпадают во всем, даже в вопросах искусства. Забавно, не правда ли? Именно в этом, на мой взгляд, и заключается противоречивость радикализма.
КАРР. Не вижу никакого противоречия… Революция в искусстве никоим образом не связана с классовой революцией. Художники относятся к привилегированному классу. То, что художники непомерно преувеличивают значение искусства, легко понять; труднее понять, почему точно так же поступают и все остальные.
ТЦАРА. Не хлебом единым жив человек.
КАРР. Как раз им–то он и жив. Попробуйте–ка пожить одним искусством. Не случайно лозунг революции, если я не ошибаюсь: “Хлеб — Мир — Свобода”. Я не вижу никакой связи между этим лозунгом и визгливыми сварами соперничающих самовлюбленных эгоистов — живописцев, малюющих нелепые картины, поэтов, сочиняющих бессмысленные стихи, бесчинствующих скульпторов.
ТЦАРА (холодно). Вы оскорбляете меня и моих товарищей по дада…
КАРР. Да, да, именно это и делаю! Когда мы учились в школе, у нас несколько раз в неделю бывали уроки труда: мы работали в саду, прибирали школу, пилили дрова для бойлерной. Но тех мальчиков, маменьки которых написали директору заявление, от труда освобождали. Вместо этого они посещали уроки искусства. Искусство или Труд — вот подлинная альтернатива. Вам что, маменька выхлопотала освобождение от труда на всю жизнь? (В сердцах.) Интересно было бы знать, как это делается! Да кто такой, в конце концов, художник?! На каждую тысячу человек приходится девятьсот тех, кто работает, девяносто тех, кто работает хорошо, девять тех, кто хорошо зарабатывает, и один сукин сын, который ничего не делает. Его–то и называют художником!
ТЦАРА (с обидой). Разумеется, разумеется, но когда вы видите рисунки, которые он оставил на стене пещеры, или следы его ногтей, которыми он начертил орнамент на древнем черепке, вы восклицаете: “Как я горжусь тем, что я человек!” Не охотники и не воины сделали первый шаг по лестнице разума, которая упирается в ваши пижонские брюки оригинального фасона.
КАРР. Как бы не так! Орнамент на горшке начертил охотник, воин нарисовал на стене антилопу, а художник пришел домой с их добычей. Единственное подлинное достижение искусства — это широкая распространенность идеи о том, что художники — люди особой породы. Идеи насквозь лживой, я подчеркиваю!
ТЦАРА. Ах ты чертов британский филистер, ах ты невежественный надутый болтливый буржуазный англосаксонский хрен! Когда самые сильные воюют за интересы племени, а самые проворные охотятся, именно художник становится жрецом и хранителем, который противопоставляет низким инстинктам вершины духа! Без него человек превратился бы в мясорубку: поймал добычу — сожрал добычу — навалил кучу дерьма. Поймал добычу — сожрал добычу — сходил подрался — поспал — попилил дрова для бойлерной — навалил кучу дерьма. Именно благодаря искусству человек и отличается от мясорубки. Но это отличие становится с каждым веком все меньше и меньше. Создав институт меценатов, искусство погубило себя. Оно начало восхвалять амбиции покровителей и потакать вкусам покупателей. Художник поймал сам себя в ту же ловушку: написал картину — сожрал добычу — изваял скульптуру — поспал — сочинил поэму — навалил кучу дерьма.
Освещение меняется.
До появления искусства человек был мясорубкой, но с появлением искусства он снова стал мясорубкой. Вот в чем вся идея дадаизма: дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада… (Мечется по Кабинету, яростно выкрикивая это слово. Карр остается в неподвижности.)
Освещение снова становится обычным, как и вся обстановка Кабинета. БЕННЕТТ открывает дверь.
БЕННЕТТ. Мисс Гвендолен и мистер Джойс.
ГВЕНДОЛЕН и ДЖОЙС появляются так же, как и в предыдущий раз.
БЕННЕТТ удаляется.
ДЖОЙС. Я — Джеймс Августин Джойс, всем привет!
И живу здесь…
КАРР. Если строго придерживаться фактов, то вас зовут Джеймс Августа Джойс.
ДЖОЙС (застигнутый врасплох). Не может быть! Вы знали или угадали случайно?
КАРР. Ну почему же случайно? Я собираю малоизвестные факты из истории ирландской литературы в эмиграции.
ДЖОЙС. Вы знаете мои произведения?
КАРР. Нет, только ваше настоящее имя.
ТЦАРА. Мисс Карр…
ГВЕНДОЛЕН. Мистер Тцара…
КАРР. …но что–то в вас заставляет меня предположить, что вы из Лимерика.
ДЖОЙС. Из Дублина. Только не говорите мне, что вы там бывали! КАРР. Исключительно путешествуя по страницам путеводителя. Впрочем, говорят, вы сейчас переписываете его заново.
ДЖОЙС. Да.
ГВЕНДОЛЕН. Простите меня, о, друзья!
Представить забыла всех я!
КАРР. Генри!
ДЖОЙС. Джеймс!
ГВЕНДОЛЕН. Гвен!
ТЦАРА. Тристан!
ГВЕНДОЛЕН. Вы знакомы с мистером Тцарой? Он — поэт.
ДЖОЙС. Шапочно, все больше понаслышке. Увы, я — несчастная жертва глаукомы. Недавно, проходя по Банхофштрассе, увидел витрину вашей галереи и стал было ее рассматривать, но тут мои глаза пронзила такая ужасная боль, что…
ГВЕНДОЛЕН. Мистер Джойс написал об этом стихотворение. Вы в этом с Тристаном очень похожи.
ДЖОЙС. Вряд ли. Дефект зрения у мистера Тцары затрагивает только один глаз, к тому же, по слухам, он склонен сильно его преувеличивать. У меня же есть медицинские справки о том, что я страдаю конъюнктивитом, воспалением радужной оболочки и спайкой роговицы, кроме того, везде меня считают чем–то вроде бельма в глазу.
ГВЕНДОЛЕН. Ах нет, я имела в виду увлечение поэзией. Я вспомнила ваше стихотворение, которое называется “Банхофштрассе”. Оно начинается так:
Глумливых взглядов череда
Ведет меня сквозь города.
Сквозь сумрак дня, сквозь ночи синь
Мерцает мне звезда полынь.
ТЦАРА (обращаясь к Джойсу). После того как я услышал этот шедевр, я стал испытывать к вам еще большее испражнение, чем раньше!
Гвендолен восклицает: “Ах!”
Я готов наблевать на условности и уступить вам мои рыгалии!
(Ах!)
Вы посвятили жизнь искусству ради искусства — я в восторге от ваших экскрементов!
ГВЕНДОЛЕН. Вы хотели сказать — экспериментов?
ТЦАРА. Я плохо знать англиски, я — иностранец.
ДЖОЙС. Я тоже.
ГВЕНДОЛЕН. Но я в жизни не слышала ничего прекраснее! Все говорят, что у меня тонкий слух, не правда ли, мистер Тцара?
ТЦАРА. Лучше просто не бывает, мисс Карр.
ГВЕНДОЛЕН. Ах нет, не смейте так говорить! Вы отнимаете у меня всякую надежду на самосовершенствование!
ДЖОЙС. Неужели вы не читали ни одного стихотворения мистера Тцары?
ГВЕНДОЛЕН. К моему стыду, не читала, хотя возможно, что стыдиться следует вам, мистер Тцара.
ТЦАРА. Признаю свою вину, но это можно легко исправить прямо здесь и сейчас.
ГВЕНДОЛЕН (в волнении). Ах, мистер Тцара!
Тцара подходит к секретеру или к письменному столу, если таковой имеется, и принимается что–то писать на большом листе белой бумаги.
КАРР (к Джойсу). Итак, что вы хотите сказать мне, Дорис?
ДЖОЙС. Джойс.
КАРР. Джойс.
ДЖОЙС. Я явился к вам, сэр, не как поэт, а как антрепренер “Английской труппы”.
КАРР. Антрепренер?
ДЖОЙС. Да.
КАРР. Ну, если вас интересуют деньги, то боюсь…
ГВЕНДОЛЕН. Генри! Он ставит пьесу и желает получить от тебя официальную поддержку…
ДЖОЙС. Постараюсь объяснить получше. Такое ощущение, сэр, что мое имя вызывает неприязнь у всего британского землячества в Цюрихе. Не знаю уж, в чем тут дело, то ли в том, что я публиковался в нейтралистских газетах, то ли в том, что я написал стихотворение про Мистера Дули, которое начинается так:
Кто этот человек, что войны наций
приветствует во имя роста акций,
читает сводки с фронта, поедая дыню,
и тешит кровию детей свою гордыню?
а дальше такая строфа:
Кто этот буйный тип, что пляшет на могилах,
от барышей восторга скрыть не в силах,
что умирающим без риса желтым кули
есть предлагает разрывные пули?
а затем:
Кто этот мистер, что плевал на государство,
на пролетариат и Божье Царство
и полагает, что любой бедняк
без профсоюзов выгребет и так?
дальше:
Кто этот философ, что предлагает нам
презреть китайскую проблему и Сиам,
поверить в то, что Бога Сына звали Фриц,
и пред иконой и попами падать ниц?
и, наконец:
Это Дули,
мистер Дули,
самый хитрый тип на всю страну!
Он денежки сзывает:
“Гули–гули!” —
пока Европа камнем
идет, идет ко дну!
или есть какие–то другие причины, но у всех сложилось мнение, что я отношусь к обеим противоборствующим сторонам с одинаковым равнодушием.
КАРР. А разве это не так?
ДЖОЙС. Если рассматривать этот вопрос с позиций искусства, то как художник я, конечно же, не придаю никакого значения хитросплетениям европейской политики. Но я пришел к вам не как художник, а как Джеймс А. Джойс. Я — ирландец. Вы знаете, чем больше всего хвастает и гордится ирландец? “Я никому не должен”.
КАРР. Значит, речь идет все–таки о деньгах?
ДЖОЙС. Пара фунтов никогда не помешает, конечно, но все–таки я пришел сюда, чтобы отдать мой долг. Не так давно после многих лет нужды и страданий, в течение которых мои труды были обделены вниманием и преследуемы до такой степени, что однажды мои рукописи сжег один набожный дублинский типограф (поскольку ненабожных типографов в Дублине просто не бывает), я получил сто фунтов стерлингов по распоряжению премьер–министра.
КАРР. Премьер–министра?
ДЖОЙС. Мистера Асквита.
КАРР. Вы что, полагаете, я не знаю, как зовут премьер–министра? Смею вам напомнить, что я — представитель правительства Его Величества в Цюрихе!
ДЖОЙС. Сейчас премьер–министр — мистер Ллойд Джордж, но в то время это был мистер Асквит.
КАРР. Ах да!
ДЖОЙС. В настоящий момент я не располагаю ста фунтами, да, собственно говоря, у меня и не было ни малейшего намерения возвращать эти деньги. Если вы помните, я упомянул “Английскую труппу”. Благодаря войне Цюрих превратился в крупнейший театральный центр Европы. В случае Цюриха справедливо утверждение о том, что культура — это продолжение войны другими средствами. Итальянская опера противостоит французской живописи, немецкая музыка — русскому балету. Ну а Англия на этом фронте никак не представлена! Каждый вечер актеры выходят на подмостки этой столицы альпийского ренессанса и декламируют на всех языках цивилизованного мира, кроме одного: языка Шекспира, языка Шеридана, языка Уайльда! Именно поэтому “Английская труппа” готовит в настоящее время к постановке репертуар, состоящий из шедевров британской драматургии, который продемонстрирует этим швейцарцам, кто является бесспорным мировым лидером в области драматического искусства.
КАРР. Боже мой, конечно же Гилберт и Салливен!
ГВЕНДОЛЕН. Разумеется, в их число входит и шедевр мистера Джойса, пьеса “Изгнанники”, которая пока что, к сожалению…
ДЖОЙС. Ну, это к слову…
КАРР. “Терпение”!
ДЖОЙС. Действительно, пойдем по порядку.
КАРР. “Суд присяжных”! “Пираты Пензанса”!
ДЖОЙС. Мы собираемся начать с жемчужины английского театра, блистательной комедии “Как важно быть серьезным”.
КАРР (после некоторой паузы). Не видел такой. Не видел, но наслышан о ней, и мне она не нравится. Эту пьесу написал один ирландский содо… (смотрит в сторону Гвендолен)… гоморрит. Послушайте, Дженис, скажу вам прямо, правительство Его Вели…
ДЖОЙС. Мы хотели предложить вам сыграть главную роль.
КАРР. Что?
ДЖОЙС. Мы были бы весьма признательны. Наша благодарность не знала бы границ.
КАРР. С чего вы взяли, что я в состоянии сыграть главную роль в “Как важно быть серьезным”?
ГВЕНДОЛЕН. Это я подсказала, Генри. Ты был бесподобен в роли Гонерильи, когда учился в Итоне.
КАРР. Да. Я помню, но…
ДЖОЙС. У нас нет хорошего актера на главную роль. Дело в том, что в пьесе это — образованный и остроумный английский джентльмен…
КАРР. Эрнест?
ДЖОЙС. Нет, не Эрнест — тот, другой.
КАРР (борясь с искушением). Нет, нет, я никоим образом…
ДЖОЙС. Аристократичный, романтичный, афористичный… молодой щеголь, одним словом.
КАРР. Щеголь?
ДЖОЙС. Он сыплет фразами типа: “Если я слишком хорошо одет, я искупаю это тем, что я слишком хорошо воспитан”. Это поможет вам составить общее представление о герое.
КАРР. Сколько смен костюма?
ДЖОЙС. Две.
КАРР. Город или деревня?
ДЖОЙС. Вначале город, затем — деревня.
КАРР. В помещении или на открытом воздухе?
ДЖОЙС. И то и другое.
КАРР. Лето или зима?
ДЖОЙС. Лето, но не слишком жаркое.
КАРР. Дождь?
ДЖОЙС. Ни облачка на небе.
КАРР. А может ли он носить… э–э, соломенную шляпу?
ДЖОЙС. Весьма желательно.
КАРР. И никаких… пижам?
ДЖОЙС. Абсолютно исключено.
КАРР. Разве он не в траурном наряде?
ДЖОЙС. Это другой в трауре — тот, который Эрнест.
КАРР (уже потирая ладони от нетерпения). Расскажите сюжет, опуская детали, за исключением самых существенных!
ДЖОЙС. Поднимается занавес. Квартира в Мейфэре. Время чаепития. Входите вы в зеленом бархатном смокинге цвета бутылочного стекла с черным кантом на петлях. Белые носки, идеальный узел на галстуке, штиблеты с резинкой, брюки на ваше усмотрение.
КАРР. Придется сделать соответствующие распоряжения.
ДЖОЙС. Второе действие. Розарий. Послеобеденное время. Отдельные сцены в других местах. Вы входите в веселеньком дачном костюмчике — соломенная шляпа с лентой, фланелевая куртка в веселую полоску, яркие ботинки, брюки на ваше усмотрение.
КАРР (внезапно). Фланелевые, кремовые.
ДЖОЙС. Третье действие. Гостиная в том же поместье. Вскоре после того.
КАРР. Смена костюма?
ДЖОЙС. Если поменять строчку–другую в диалоге, то…
КАРР. Вы принесли текст пьесы?
ДЖОЙС. Он у меня с собой.
КАРР. Тогда пройдемте в соседнюю комнату и просмотрим его. (Открывает Джойсу дверь в “свою” комнату.)
ДЖОЙС. Что же касается двух фунтов…
КАРР (щедрым жестом доставая из кармана бумажник). Мой дорогой Филлис… (Пропускает вперед Джойса, проходит сам и закрывает за собой дверь.)
Пауза. Немая сцена.
ГВЕНДОЛЕН (рассеянно). Гоморрит, надо же додуматься… Ах ты жалкий педик!
Тцара направляется к Гвендолен с крайне неуверенным видом. В руке он держит шляпу так, словно это — кастрюля с кипящей водой. По ходу действия станет ясно, что в шляпе находится сонет Шекспира, разрезанный на отдельные слова.
ТЦАРА. Мисс Карр…
ГВЕНДОЛЕН. Мистер Тцара! Вы что, уже уходите? (Имея в виду шляпу.)
ТЦАРА. Не раньше, чем я прочитаю вам мое стихотворение. (Протягивает Гвендолен шляпу; Гвендолен заглядывает внутрь.)
ГВЕНДОЛЕН. Какая необычная техника стихосложения!
ТЦАРА. Вся поэзия — не больше чем перетасовывание колоды карт с рисунками, а все поэты — обманщики. Это — сонет Шекспира, но он уже больше не принадлежит ему. Он стал источником атомов, из которых я, рука об руку со слепым случаем, создаю свои творения.
ГВЕНДОЛЕН. Какой это был сонет?
ТЦАРА. Восемнадцатый.
ГВЕНДОЛЕН (печально).
Сравню ли с летним днем твои черты?
Но ты милей, умеренней и краше.
Ломает буря майские цветы,
И так недолговечно лето наше!
То нам слепит глаза небесный глаз,
То светлый лик скрывает непогода.
Ласкает, нежит и терзает нас
Своей случайной прихотью природа.
А у тебя не убывает день,
Не увядает солнечное лето.
И смертная тебя не скроет тень —
Ты будешь вечно жить в строках поэта.
Среди живых ты будешь до тех пор,
Доколе дышит грудь и видит взор.
Вы порвали это, потому что вам не нравится, как он пишет? (Берет горсть клочков бумаги, затем разжимает пальцы, и обрезки падают обратно в шляпу. Начинает говорить снова, но теперь уже не печально, а гневно.) Это только вихорь бессвязных слов, милорд.
ТЦАРА. Да, мадам.
ГВЕНДОЛЕН. Право, я была бы рада, если бы боги сделали тебя поэтичным.
ТЦАРА. Я не знаю, что значит “поэтичный”; значит ли это — честный на словах и на деле? Правдивая ли это вещь?
ГВЕНДОЛЕН. Наверно, тот, кто создал нас с понятьем о будущем и прошлом, дивный дар вложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы.
ТЦАРА. Нет, я родился не под поэтической планетой и не способен любезничать в торжественных выражениях. Краснобаи, которые умеют ловко пленять женщин стишками, так же ловко и ускользают от них. У меня от этих стихов по крайней мере не ноют зубы.
ГВЕНДОЛЕН (возмущаясь его цинизмом). Зубы твои горазды выгораживать зато. Но пользуйся шляпой по назначенью. Ее место на голове! (Смахивает слезу.) Охотнее, чем вещь в сорок шиллингов ценой, узрела бы я здесь книгу песен и сонетов. (Отворачивается от Тцары.)
Тцара подходит к Гвен с протянутой шляпой.
ТЦАРА (ласково). Но так как с мертвым спор ведут они, во мне любовь, в них мастерство цени!
После некоторого колебания Гвендолен достает первую бумажку из шляпы.
ГВЕНДОЛЕН. “Смертная…” (Она продолжает, складывая в ладонь все прочитанные бумажки.)
смертная тень
ломает цветы
и светлый день слепит глаза —
доколе небесный взор прихотью
ласкает черты —
ты будешь жить!
На последних словах Гвендолен слегка вскрикивает, поворачивается к Тцаре спиной и отступает на несколько шагов. Тцара дочитывает оставшиеся слова, тем самым несколько снижая накал страстей.
ТЦАРА. Но увядает буря в строках
и дышит умеренней:
недолговечно лето поэта.
ГВЕНДОЛЕН (по–прежнему взволнованно). Пожалуйста, не говорите со мной о погоде, мистер Тцара. Каждый раз, когда мужчины говорят со мной о погоде, я знаю, что на уме у них совсем другое.
ТЦАРА (приближаясь к ней). Я и хочу сказать о другом. С той самой минуты, как я вас увидел, я восторгался вами.
Он бросает те бумажки, которые были у него в руках, обратно в шляпу; Гвендолен проделывает то же самое со своими. После этого Тцара отодвигает шляпу в сторону.
ГВЕНДОЛЕН. Мне вы всегда очень нравились. Даже до того, как мы с вами встретились, я была к вам неравнодушна. Я помогала, как вы знаете, мистеру Джойсу в работе над его книгой, и, насколько я могу судить, это будет шедевр. Я твердо намерена добиться для нее того всеобщего признания, которого она, бесспорно, заслуживает. Но, увы, в высшем свете у девушки не так уж много возможностей повстречать равного себе по интеллекту мужчину. Как только Генри сказал мне, что у него есть друг, который издает журнал, посвященный всему самому новому и лучшему, что есть сейчас в литературе, я сразу же поняла, что мне суждено полюбить вас. (Передает Тцаре ту папку, которую мы уже видели у нее в руках в прологе.)
ТЦАРА (восторженно). И вы действительно любите меня, Гвендолен?
ГВЕНДОЛЕН. Страстно!
ТЦАРА. Милая! Вы не знаете, какое это для меня счастье!
ГВЕНДОЛЕН. Мой Тристан!
Обнимаются.
ТЦАРА (внезапно). А вы смогли бы полюбить меня, если бы наши взгляды на творчество мистера Джойса не совпадали?
ГВЕНДОЛЕН. Но они ведь совпадают.
ТЦАРА. Да, конечно. Но если бы…
Гвендолен заставляет его замолчать поцелуем в губы.
Они обнимаются; входит ДЖОЙС.
ДЖОЙС. Мистер Тцара! Встаньте! Что за полусогбенное положение!
Тцара и Гвендолен прерывают объятия. Джойс направляется к главной двери, берет по пути шляпу и, открывая дверь, говорит через плечо Тцаре.
У вас монокль не в том глазу.
Тцара действительно вставил монокль не в тот глаз. Он поспешно переставляет его; ДЖОЙС уходит.
ГВЕНДОЛЕН. Я должна сказать об этом Генри. ТЦАРА. Видела ли ты мой журнал “Дада”, дорогая?
ГВЕНДОЛЕН. Никогда, да–да–дорогой!
Гвендолен целует Тцару и удаляется в комнату Генри.
Тцара начинает читать рукопись.
Главная дверь снова открывается; появляется ДЖОЙС и замирает на пороге. Он покрыт с головы до пояса маленькими клочками белой бумаги. На каждом клочке написано по слову из восемнадцатого сонета Шекспира, из чего мы понимаем, что Тцара складывал клочки в шляпу Джойса. Эффект должен быть внезапным и очевидным, так что, вероятно, актеру, играющему Джойса, необходимо заготовить специальный второй пиджак и даже парик; клочки бумаги должны легко отделяться от волос и ткани, поскольку они еще понадобятся дальше по ходу пьесы.
ДЖОЙС. Что вы хотите всем этим сказать?
ТЦАРА. А что хочет сказать нам, к примеру, природа? Ровным счетом ничего. Дада тоже не хочет сказать ничего.
ДЖОЙС. Приведите другие примеры того, что такое “дада”.
ТЦАРА. Зоологический сад без посетителей. Логичная гардения. Игрок, который всегда проигрывает. Игрок, который не проигрывает никогда. “Яйцебол” — веселая игра или забава для избранных, в которой команды радостно покидают игровое поле, измазанные с головы до ног в яичном желтке.
ДЖОЙС. Эта игра или забава изобретена вами?
ТЦАРА. Нет.
ДЖОЙС. Как зовут ее изобретателя?
ТЦАРА. Арп.
ДЖОЙС. Считаете ли вы этого человека вашим заклятым врагом, воплощением зла, неприятным типом или каким–либо иным подвидом persona non grata?
ТЦАРА. Нет.
ДЖОЙС. Считаете ли вы его вашим товарищем, соратником, доверенным лицом или просто приятелем?
ТЦАРА. Да.
ДЖОЙС. Каким образом, указывающим на вашу близость и дружеский характер ваших отношений, вы обычно обращаетесь к нему?
ТЦАРА. Мой друг Арп.
ДЖОЙС. А наряду с этим какое другое обращение, указывающее на добродетели собеседника и долгое знакомство с ним, вы обыкновенно используете?
ТЦАРА. Милый старина Арп.
ДЖОЙС. Дайте парадоксальное объяснение тому, почему вы утверждаете, что имя вашего друга является в своем роде единственным?
ТЦАРА. Потому что это имя двойственно.
ДЖОЙС. Разъясните.
ТЦАРА. Ханс Арп. Жан Арп.
ДЖОЙС. Как примирить в данном случае противоречие между единичностью и двойственностью?
ТЦАРА. Эти два имени представляют собой перевод с немецкого на французский и обратно.
ДЖОЙС. Принимая во внимание то, что я плохо знаком как с обстоятельствами рождения вашего друга, так и с историей Европы в девятнадцатом веке, не затруднит ли вас разъяснить мне такое двуязычное именование мистера Арпа?
ТЦАРА. Ни в малейшей степени.
ДЖОЙС. Итак?
ТЦАРА. Он — выходец из семьи французских эльзасцев, но гражданин Германии в силу того, что Эльзас в тысяча восемьсот семидесятом году вошел в ее состав.
ДЖОЙС. Какой агрессивный международный акт обострил противоречия, присущие двойственной природе вашего друга?
ТЦАРА. Война, объявленная Францией Германии.
ДЖОЙС. Как характеризует Ханс Арп возникшую ситуацию?
ТЦАРА. Как абсурдную.
ДЖОЙС. Какие действия он предпринял, чтобы исправить ее?
ТЦАРА. Он отправился в Цюрих и изобрел там “Яйцебол” — веселую игру или забаву для избранных, в которой команды радостно покидают игровое поле, измазанные с головы до ног в яичном желтке.
ДЖОЙС. Кто оказывал ему помощь и поддержку?
ТЦАРА. Хьюго Болл.
ДЖОЙС. Приведите несколько эпитетов, относящихся к этому человеку.
ТЦАРА. Полигональный. Высокий, тощий, жреческий, немецкий.
ДЖОЙС. Опишите его путем перечисления его талантов и дарований.
ТЦАРА. Новеллист, журналист, философ, поэт, художник, мистик, пацифист, основатель “Кабаре Вольтер”, расположенного в погребке “У молочника” по адресу Шпигельгассе, один.
ДЖОЙС. Вел ли Болл дневник?
ТЦАРА. Вел.
ДЖОЙС. Был ли он опубликован?
ТЦАРА. Был.
ДЖОЙС. Является ли его текст общественным достоянием в силу истечения срока охраны авторских прав в соответствии с Бернской конвенцией тысяча восемьсот восемьдесят шестого года?
ТЦАРА. Нет, не является.
ДЖОЙС. Процитируйте так, чтобы сообщить максимум информации с минимальной опасностью быть привлеченным к суду за нарушение авторского права.
ТЦАРА. “Я отправился к герру Эфраиму, владельцу погребка “У молочника”, и попросил предоставить мне комнату для того, чтобы открыть в ней ночной клуб. Герр Эфраим заинтересовался моим предложением и комнату предоставил. Затем я обошел нескольких моих знакомых со словами: “Дайте мне что–нибудь из ваших картин. Я хочу устроить небольшую выставку”. Затем я сходил в те цюрихские газеты, с которыми у нас были дружеские отношения, и сказал: “Поместите мое объявление. Я открываю международное кабаре. Мы будем устраивать фантастические представления”. И художники дали мне картины, а газеты напечатали объявление”.
ДЖОЙС. Какого числа объявление появилось на страницах цюрихских газет?
ТЦАРА. Второго февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года.
ДЖОЙС. Процитируйте выборочно из дневника Болла так, чтобы не нарушить волю его душеприказчиков.
ТЦАРА. “Примерно в шесть вечера, в то время когда мы все еще орудовали молотками, развешивая наши футуристические плакаты, появилась группка людей невысокого роста и восточноевропейской внешности. Они все время вежливо кланялись. Было их четверо: художник Марсель Жанко, Тристан Тцара, Жорж Жанко и четвертый, имени которого я не помню. Арп тоже был там, и буквально с полуслова мы все начали понимать друг друга. Вскоре роскошные “Архангелы” Жанко уже висели рядом с другими произведениями искусства. В тот вечер Тцара читал свои стихи, тогда еще в консервативной манере: листки со стихами он любовно извлекал из многочисленных карманов своего пальто”.
ДЖОЙС. Вот этого?
ТЦАРА. Да, вот этого.
ДЖОЙС. В каком отношении пальто превосходит шляпу, а в каком уступает в том случае, если и тот и другой предмет одежды служит для создания поэтических произведений?
ТЦАРА. Уступает в том отношении, что рукава, постоянно мельтешащие перед глазами сочинителя, ухудшают обзор и могут привести к падению сочинителя с эстрады; превосходит в том отношении, что имеет множество полостей, в то время как шляпа обладает только одной.
ДЖОЙС. Почему техника, использованная вами при чтении стихотворений в тот вечер, может быть названа консервативной?
ТЦАРА. Потому, что я извлекал каждое стихотворение в его целости из одного кармана, вместо того чтобы извлекать отдельные его компоненты случайным образом из различных карманов. А также потому, что я читал одновременно только одно стихотворение. А еще — потому что чтение происходило без сопровождения свистков, трещоток и барабанов, изготовленных из упаковочных ящиков.
ДЖОЙС. Можно ли сказать то же самое о последующих чтениях?
ТЦАРА. Нельзя.
ДЖОЙС. Сделайте краткое извлечение из дневника современника, цитирование которого не приведет к нудному судебному разбирательству по поводу банального нарушения авторских прав.
ТЦАРА. “Двадцать шестого февраля из Берлина приехал Рихард Хюльсенбек, и тридцатого марта мы устроили великолепный концерт негритянской музыки. Герр Тристан Тцара был инициатором первого в Цюрихе (да и в мире) чтения симультанистских стихов, включая сочиненную им самим “Poиme simultanй”.
ДЖОЙС. Процитируйте выборочно отрывки из вашей одновременной декламации.
ТЦАРА. Я начинал “Boum boum boum, il dйshabille sa chair quand les grenouilles humides commencerent a brыler”. Хюльсенбек декламировал “Ahoi ahoi des Admirals gewirktes Beinkleid schnell zerfallt”. Жанко читал нараспев: “В пять часов козодой зачирикал за горой. Я люблю в пять часов чай попить с чужой женой; да и кто не любит, да и кто не любит?” Все вместе называлось “Адмирал снимает дачу”.
ДЖОЙС. Можно ли утверждать, что в течение короткого времени представления подобного рода привели к тому, что движение дадаистов в целом и Тцара в частности стали упоминать везде, стоило только зайти разговору про искусство?
ТЦАРА. Да, это именно так.
ДЖОЙС. В каких выражениях вы описали бы этот триумфальный успех?
Все это время Джойс собирает со своих волос и одежды клочки бумаги и аккуратно складывает их в шляпу, которая лежит у него на коленях. Собрав их все, Джойс произносит слово “фокус”, запускает руку в шляпу и извлекает оттуда белую гвоздику. Она, очевидно, образовалась из клочков бумаги, потому что, когда Джойс переворачивает шляпу, оттуда ничего не выпадает. Джойс бросает гвоздику Тцаре.
ТЦАРА (вставляя гвоздику себе в петлицу). Как заслуженный и справедливый. Как абсолютно логичный. Один из тех случаев, когда смелости и таланту воздается по заслугам.
Джойс начинает извлекать из шляпы шелковые платки один за другим.
ДЖОЙС. Когда стало ясно, что дадаизм из котенка, царапающего коготками местную буржуазию, вырос в тигра, готового к провокациям, скандалам и попранию морали во всемирном масштабе, чтo, выражаясь в простейшей из возможных взаимно–возвратных форм, думал Тцара о том, что думает о нем Болл, и что думал Тцара о том, что думает Болл о том, что думает о нем Тцара?
ТЦАРА. Он думал, что тот думал, что усядется на тигра, но он знал, что тот знал, что он знает, что нет.
ДЖОЙС. Действительно — нет?
ТЦАРА. И да и нет. Болл уехал из Цюриха. Обратился в католицизм и жил мирно в деревне до своей смерти в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. Тцара продолжил руководство следующим этапом дадаистской революции, который получил название “сюрреализм”. Но это было уже в Париже после войны.
ДЖОЙС. Внес ли дадаизм в изобразительное искусство, скульптуру, поэзию и музыку такой вклад, который не осуществили бы… (Произнося названия городов, Джойс извлекает из шляпы флаги соответствующих стран.) в Барселоне, Нью–Йорке, Париже, Риме и Санкт–Петербурге соответственно Пикабиа, Дюшан, Сати, Маринетти и Маяковский, который, намалевав на щеке синюю розу, выкрикивал свои ломаные строчки, облаченный в желтую кофту?
ТЦАРА. Да, внес. Само слово “дада”.
ДЖОЙС. Опишите доступно и стараясь не противоречить самому себе, а особенно избегая упоминания о людях, которые засовывали себе в нос рогалики, как было найдено слово “дада”.
ТЦАРА. Тристан Тцара наткнулся на слово “дада” случайно, перелистывая словарь Ларусса. Утверждают, что он наобум раскрыл книгу ножом для разрезания бумаг. Сам Тцара не отрицает, что дело могло обстоять именно так. По–французски “дада” — это слово из детского языка, которое обозначает деревянную лошадку. В немецком оно означает мать, которая слишком носится со своим чадом. Хюльсенбек же утверждает, что это он открыл это слово дома у Хьюго Болла, листая принадлежавший последнему французско–немецкий словарь. Тцара при этом вообще не присутствовал. Однако Ханс (или, если желаете, Жан) Арп пишет: “Торжественно заявляю, что Тристан Тцара нашел слово “дада” восьмого февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года в шесть часов пополудни. Я присутствовал при этом со всеми своими двенадцатью детьми; Тцара изрек это слово, и все мы переполнились вполне оправданным при подобных обстоятельствах энтузиазмом. Это случилось в кафе “Терраса” в Цюрихе, при этом в левую ноздрю у меня была вставлена бриошь”.
ДЖОЙС. Имелись ли иные расхождения между Тцарой и Хюльсенбеком?
ТЦАРА. Имелись.
ДЖОЙС. В отношении чего?
ТЦАРА. В отношении задач и принципов дадаизма.
ДЖОЙС. На основании чего вы это заявляете?
ТЦАРА. На основании манифестов, написанных Тцарой и Хюльсенбеком.
ДЖОЙС. Приведите пример требований Хюльсенбека.
ТЦАРА. Международный революционный союз всех творческих людей на основе радикального коммунизма — экспроприация собственности и обобществление имущества.
ДЖОЙС. А что требует в отличие от него Тцара?
ТЦАРА. Признания права мочиться разноцветной мочой.
ДЖОЙС. Права каждого человека мочиться мочой другого цвета в каждом отдельно взятом случае или права отдельных людей постоянно мочиться мочой определенного цвета? Или право каждого человека в любое время мочиться мочой всех цветов?
ТЦАРА. Все это скорее относилось к утверждению, что писaть не менее естественно, чем писать.
ДЖОЙС (встает, закончив показ фокусов). Только упаси вас господи делать оба дела в одну шляпу.
Для Тцары это уже чересчур.
ТЦАРА. Ах ты высокомерная лужа ирландской блевотины! Ах ты четырехглазая кикимора болотная, картофелина засраная! Твое искусство с треском провалилось. Ты превратил его в религию, и оно сдохло вместе со всем остальным, а ты сидишь возле гниющего трупа на поминках и отщипываешь от него кусочки! Время гениев прошло! Сейчас нам нужны вандалы и осквернители, простодушные разрушители, которые сокрушат века барoчных изысков, разрушат храм, чтобы наконец можно было заявить без ложного стыда о том, как важно быть артистом! Дада! Дада! Дада!! (Бьет об пол всю посуду, какая ему только подворачивается под руку, после чего становится в гордую позу.)
Джойс остается в неподвижности.
ДЖОЙС. Ах ты взбалмошный человечек с потребностью в самовыражении, далеко превосходящей возможности твоего скудного дарования! Само по себе это, конечно, вовсе не постыдно, но этого мало, чтобы называть себя художником. Художник — это волшебник, посланный людям для исполнения их прихотей, для удовлетворения их потребности в бессмертии. Пусть возводят кругом храмы и разрушают, с начала веков и по сей день, в горящей Трое и на полях Фландрии! Если во вселенной есть хоть какой–то смысл, то именно он отражается в произведениях искусства, пусть даже они восхваляют тиранов или воспевают ничтожества. Что осталось бы от Трои, если бы ее не воспел поэт? Пыль. (Закончив эту тираду, ДЖОЙС достает из шляпы кролика, надевает шляпу на голову и уходит с кроликом под мышкой.)
Издалека доносится голос КАРРА.
КАРР. “Ну а если низшие сословия не будут подавать нам пример, какая от них польза? У них, по–видимому, нет никакого чувства моральной ответственности”.
Тцара подходит к двери, за которой слышится голос Карра. Он открывает ее и удаляется.
Карр продолжает читать вслух.
“Как дела, дорогой Эрнест? Что привело тебя в город?” — “Развлечения, развлечения! А что же еще? Как всегда жуешь, Алджи?” Алджи…
Входит СТАРЫЙ КАРР с книгой в руке.
Алджи! Тот, другой. Мой личный триумф в ответственной роли Алджернона Монкрифа. Театр “Цур кауфлёйтен” на Пеликанштрассе, в этот весенний вечер “Английская труппа” с жемчужиной английской сцены — комедией “Как можно быть…” А как первого–то звали? Забыл. Комедия Оскара Уайльда. В роли Алджи — Генри Карр. В ролях Тристан Роусон, Сесиль Палмер, Этель Тернер, Эвелин Коттон… остальных забыл. Билеты по пять франков, четыре бобика с носа, зал полон, пришлось отдать кучу мест этому ирландскому хаму и его дружкам, — но я, однако, не злопамятен, тем более что тело его давно покоится на кладбище, что вон на том холме; никто ни на кого не в обиде, полное отпущение грехов. Конечно, неприятно было ввязываться в судебное разбирательство из–за нескольких франков, — и это после того, как я сам заплатил за брюки и организовал аншлаг! — и к тому же он мне всучил десять франков словно чаевые! — а затем потребовал с меня двадцать пять франков за билеты! — даже и глазом не моргнул! Вот, посмотрите, что я нашел… (Извлекает из кармана потрепанный документ.) Bezirkgericht Zuerich, Цюрихский окружной суд, под председательством судьи Бийете и при участии судей Хаммана и Кауфмана, рассмотрел дело доктора Джеймса Джойса — кислых щей доктор! — истца и ответчика по встречному иску, против Генри Карра, ответчика и истца по встречному иску:
1) Иск: Должен ли ответчик и истец по встречному иску (это я) выплатить истцу и ответчику по встречному иску (это он) двадцать пять франков? 2) Встречный иск: Должен ли истец и ответчик по встречному иску выплатить ответчику и истцу по встречному иску четыреста семьдесят пять франков или же, в ином случае, триста франков?
Вы все поняли? Джойс утверждал, что я ему должен двадцать пять франков за билеты. Я же сказал, что это Джойс должен мне четыреста семьдесят пять франков как мою долю в прибыли или же триста франков, которые я потратил на брюки и так далее, приобретенные мной для исполнения роли Генри — да нет, того, другого…
Наверное, вы уже заметили, что у меня иногда ум за разум заходит, но вы же сами понимаете, как это бывает в моем возрасте — попадешь в борозду, вроде все идет гладко, а потом — фюйть! — мысль перепрыгнула непонятно куда… Постой, постой! Его звали Алджернон — да, да, Алджернон! Ага, мы на верном пути, сейчас начнем рассказывать все сначала. Между прочим, если кто–нибудь сюда пришел, чтобы похихикать над дешевой комедией про старца, страдающего склерозом, то он может валить домой, потому что сейчас я расскажу вам, как я познакомился с Лениным и как эта встреча изменила весь ход мировой истории. А это что такое? (Смотрит на документ у себя в руке.) Ах да! Erkannt — постановили что 1) Der Beklagte, ответчик, Генри Карр, обязан выплатить dem Klager, истцу, Джеймсу Джойсу, двадцать пять франков. Встречный иск Генри Карра отклонен. Герр Карр выплачивает доктору Джойсу также шестьдесят франков на покрытие издержек и как моральную компенсацию. Какая–то пародия на правосудие! Потом он еще раз в суд обратился, по поводу оскорбления личности. Утверждал, что я называл его мошенником и хамом… Иск, разумеется, не приняли к производству. Это он все из–за денег затеял, этот Джойс. Впрочем, дело давнее. После войны он уехал из Цюриха, отправился в Париж, прожил там двадцать лет и снова вернулся сюда в декабре сорокового. Опять началась война… но к тому времени он был больной человек, прободение язвы, а в январе он уже умер… похоронили его холодным вьюжным днем на кладбище Флунтерн, там вон, на вершине холма.
Он мне недавно приснился, приснилось, что он стоит на свидетельском месте, тут я ему и учинил перекрестный допрос, практически выиграл дело, получил от него все — и за штаны, и за все остальное, а затем я как ему бросил в лицо: “А что делали вы во время Великой войны?” А он мне отвечает: “Я? Я “Улисса” писал. А вот вы что делали?”
Даже и глазом не моргнул!
Занавес
Библиотека
В начале действия сцена не освещена.
Кроме книжных шкафов и т. п. в Библиотеке должна присутствовать конторка, за которой находится СЕСИЛИ; хорошо, если конторка будет похожа на закрытую со всех сторон кафедру.
Луч света падает только на Сесили, которая стоит на авансцене и терпеливо ждет, когда последний из зрителей сядет на свое место.
Следующая далее лекция необязательно должна читаться целиком. После первых слов “Итак, продолжим” можно сразу перейти к тому абзацу, который начинается со слов “Ленин был убежден” или “Карл Маркс считал аксиомой”, но дальше пропусков делать нельзя.
Лекция Сесили
Итак, продолжим.
С немалым удивлением Маркс узнал о появлении русского перевода “Капитала”, который вышел в Санкт–Петербурге в тысяча восемьсот семьдесят втором году. Это был первый перевод его труда на иностранный язык. Маркс не понимал, в чем тут дело; по его мнению, в России отсутствовали какие бы то ни было предпосылки для социалистической революции. Население на две трети состояло из крестьян, промышленная революция только что началась, и пролетариат был малочисленным. По теории Маркса, России еще только предстояло пройти полный цикл буржуазно–капиталистического развития.
Но у русских были свои причины, чтобы читать Маркса. Некоторые из них полагали, что России удастся пройти к коммунизму кратчайшим путем — через крестьянскую революцию. Другие пытались приложить коммунистический идеал к движению народников — главной революционной силе того времени. Народники рассчитывали путем просвещения и агитации направить волю миллионов крестьян на осуществление реформ. Но гражданские свободы, которые к тому времени уже давно существовали в Европе, в России попросту отсутствовали, и поэтому к тысяча восемьсот семьдесят четвертому году народники были практически полностью разгромлены царизмом. Уйдя в подполье, часть народников создала тайную организацию, которая называлась “Земля и Воля”. Но вскоре среди них произошел раскол по вопросу о применимости насильственных методов. Плеханов, ведущий русский марксист, вышел из организации, а вместе с ним — его сторонники. Оставшиеся сменили название на “Народную волю” и перешли к террору, поставив главной целью физическое устранение царя Александра II, что им и удалось осуществить в марте тысяча восемьсот восемьдесят первого года. Все вожди народовольцев были арестованы и повешены. Плеханов эмигрировал из России в Швейцарию. Здесь, в изгнании, он с рядом соратников основал Российскую рабочую партию, которая со временем превратилась в Коммунистическую.
Вожди террористов утверждали, что историю иногда следует подтолкнуть. Маркс же считал терроризм ненаучным и бессмысленным. События, последовавшие за убийством Александра II, подтвердили правоту Маркса. Погибший император дал волю крепостным и осуществил ряд половинчатых реформ, после же его гибели курс реформ был признан ошибочным и начались жестокие репрессии. Новый царь, Александр III, поставил целью вернуть Россию к корням. Через шесть лет после его восшествия на трон блеснула последняя искра народовольческого движения: была арестована группа студентов, готовивших покушение на царя.
Среди них оказался юноша из ничем не примечательного симбирского семейства — Александр Ульянов, двадцатилетний старший брат Владимира. В семье ничего не знали о его революционной деятельности и были потрясены арестом. Владимиру в тот момент было почти семнадцать. Отец, инспектор народных училищ, умер годом раньше. Когда известие об аресте достигло Симбирска, мать проделала путь в несколько тысяч верст до Петербурга, чтобы просить о помиловании. Но одним майским утром она узнала из газеты, что приговор приведен в исполнение; последний раз она видела своего сына живым накануне вечером.
Владимир в это время готовился в гимназии к выпускным экзаменам. Он сдал их с отличием. Семья перебралась в Казань, где Владимир поступил в университет; именно там, занимаясь на кухоньке маленькой квартиры, которую Ульяновы снимали, он впервые познакомился с трудами Маркса. С тех пор он всегда оставался непоколебимо верен учению марксизма. Маркс показал единственный верный путь; цитата из Маркса была последним аргументом в любом споре, оспорить Маркса означало предать революцию.
Владимир начал выдвигаться на ведущую роль среди русских марксистов во время своей сибирской ссылки в конце тысяча восемьсот девяностых годов; к ссылке он был приговорен сразу после своей первой поездки в Швейцарию в тысяча восемьсот девяносто пятом году, во время которой он установил связи с Плехановым и другими деятелями русской эмиграции, обосновавшимися в Женеве. Именно во время ссылки Владимир Ульянов начал подписывать свои статьи псевдонимом “Ленин”.
В ссылке же он вступил в брак с товарищем по партии — Надеждой Крупской.
Ленин, как и Маркс, был убежден, что история развивается диалектическим образом через борьбу связанных единством противоположностей, а не путем эволюции, прагматически синтезирующей интересы различных классов. Ленин был сторонником жесткой линии. Классовая война ничем не отличается от всякой другой войны, и, для того чтобы руководить ею, партия должна представлять собой компактную группу связанных дисциплиной профессиональных революционеров. Вскоре внутри партии возникла оппозиция Ленину, который постоянно находился за пределами России в добровольной эмиграции. Многие из его коллег мечтали о более свободно организованной партии, главным звеном которой были бы ячейки на заводах и фабриках. Ленин считал, что в самодержавной России это опасно и бесполезно. Жарким августовским днем тысяча девятьсот третьего года, во время Второго съезда, который проходил в Лондоне на Тотнем–корт–роуд, партия раскололась. Поводом послужил вопрос о руководстве партийной газетой. В атмосфере взаимных упреков и недоверия Ленин добился того, что его позицию поддержало большинство. С тех пор ленинская фракция Российской социал–демократической рабочей партии и стала именоваться “большевиками”.
Но голосование на съезде оказалось пирровой победой. Не прошло и нескольких месяцев, как название “большевики” приобрело ироническое звучание. Меньшинство съезда — меньшевики — вернуло себе контроль над газетой и Центральным Комитетом и сыграло более заметную роль, чем большевики, в неудачной революции тысяча девятьсот пятого года. После провала революции меньшевики окопались в системе полулегальных марксистских кружков, заняв ревизионистские позиции. Но Ленин покинул страну, не запятнав свое имя, что дало ему моральное право в течение долгих десяти лет в изгнании вести словесную войну против реформистов и ревизионистов. Но тут, в четырнадцатом году, война поставила большевиков перед лицом нового врага — патриотов.
Карл Маркс считал аксиомой, что рабочие из разных стран имеют больше общего между собой, чем со своими национальными буржуазиями. Накануне развязывания военных действий социалисты на одной конференции за другой заявляли о том, что не примут участия в капиталистической войне. Но в августе четырнадцатого военная лихорадка охватила и их. В рейхстаге социал–демократы проголосовали практически единогласно за военные кредиты. В российских социал–демократах в свою очередь также проснулся патриотизм. Это явление Ленин окрестил социал–шовинизмом.
Война застала Ленина и Крупскую в Галиции, которая тогда принадлежала Австро–Венгрии. После непродолжительного пребывания в лагере для интернированных их выпустили в Швейцарию, где они поселились в Берне. В шестнадцатом году Ленин перебирается в Цюрих, поскольку там была лучшая библиотека…
На сцене включается свет, и мы видим Библиотеку.
…намереваясь провести в этом городе не более двух недель. Но Цюрих понравился и ему и Наде, и они решили поселиться в нем на более длительный срок. Сняли комнату по адресу Шпигельгассе, четырнадцать в доме сапожника по фамилии Каммерер. Во время войны Цюрих притягивал, словно магнит, беженцев, изгнанников, шпионов, анархистов, художников и радикалов со всей Европы. Здесь можно было видеть Джеймса Джойса, воздвигавшего у всего мира на глазах основание для памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя — книги, ставшей известной человечеству под названием “Улисс”. Здесь, в погребке “У молочника” по адресу Шпигельгассе, один каждый вечер собирались в своем “Кабаре Вольтер” дадаисты под предводительством темноволосого, похожего на мальчишку и никому тогда еще не известного румынского поэта…
Мы видим ДЖОЙСА, проходящего между шкафами; затем КАРРА, который идет за ним следом; на этот раз он одет в куртку, кремовые фланелевые брюки, соломенную шляпу; в глазу у него монокль, а в руках огромные ножницы, которыми он демонстративно щелкает в воздухе. ДЖОЙС и КАРР скрываются из виду.
Каждое утро в девять часов, сразу после открытия, Ленин появлялся в библиотеке.
Появляется ЛЕНИН; он говорит по–русски: “Здравствуйте!”
Ленин занимался в библиотеке, пока она не закрывалась на обеденный перерыв, а после обеда возвращался и продолжал работать до шести, кроме четверга, который был выходным. Он работал над книгой “Империализм, как высшая стадия капитализма”.
Мы видим, как Ленин работает, заваленный книгами и записями.
Двадцать второго января семнадцатого года, выступая перед эмигрантской молодежью в Цюрихском Народном доме, Ленин сказал: “Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции”. Мы все тогда думали так. Но не прошло и месяца, как один польский товарищ по фамилии Бронский ворвался к Ульяновым домой с новостью: в России произошла революция…
НАДЯ входит точно так же, как в прологе. Она и Ленин повторяют весь русский диалог из пролога, но на этот раз Сесили педантично переводит их реплики для публики, не пропуская даже отдельных “да” и “нет”. ЛЕНИН и НАДЯ уходят; по пути Надя говорит Сесили по–русски “до свидания”.
Как писала Надежда Крупская в своих “Воспоминаниях о Ленине”: “С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, Ильич стал рваться в Россию”. Но в окруженной со всех сторон воюющими державами Швейцарии такое было легче сказать, чем сделать. Россия воевала с Германией, да и союзники не слишком привечали Ленина, поскольку его отношение к войне представляло для них потенциальную опасность…
Появляется КАРР, одетый в веселенькую курточку и соломенную шляпу; Карр пришел в библиотеку в качестве “шпиона” — мы видим это по его поведению, которое меняется только тогда, когда Сесили обращается к нему.
Не было никаких сомнений в том, что англичане и французы сделают все возможное для того, чтобы Ленин не покинул Швейцарию. И что они все время следят за ним. Ах!
Карр вручает Сесили визитную карточку, которую он получил от Беннетта в первом действии.
СЕСИЛИ. Тристан Тцара. Дада, Дада, Дада… Младший брат Джека!
КАРР. А вы — Сесили?
СЕСИЛИ. Тс–с!
КАРР. Да, это вы!
СЕСИЛИ. А вы, судя по визитной карточке, брат Джека, декадентствующий нигилист.
КАРР. Но я вовсе не декадентствующий нигилист. Пожалуйста, не думайте, что я декадентствующий нигилист.
СЕСИЛИ. Если это не так, то вы самым непозволительным образом вводили нас в заблуждение. Надеюсь, вы не ведете двойной жизни, прикидываясь декадентствующим нигилистом — в частности, выставляя плоды своих теоретических изысканий в галерее на Банхофштрассе. Это было бы лицемерием.
КАРР (глядя на нее с изумлением). Гм! Конечно, я бывал весьма легкомысленным.
СЕСИЛИ. Очень рада, что вы это признаете.
КАРР. Если уж вы заговорили об этом, должен признаться, что шалил я достаточно.
СЕСИЛИ. Не думаю, что вам следует этим хвастаться, хотя, вероятно, это вам доставляло удовольствие. Вы, наверное, причинили немало огорчений вашему брату.
КАРР. Что ж, мой брат тоже причинил немало огорчений мне, да и всем дадаистам. Его мать тоже не особенно от него в восторге. Мой брат Джек — простофиля, и, если вы позволите, я объясню вам почему. Он сказал мне, что вы — хорошенькая, в то время как вы на первый взгляд — самая прелестная девушка в мире. Вы выдаете книги на дом?
СЕСИЛИ. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот–вот закроется на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют?
КАРР. Любые.
СЕСИЛИ. Неужели ваши интересы так безграничны?
КАРР. Речь идет скорее о расширении кругозора. Я получил чрезмерно методичное образование, в результате чего я знаю кое–что про аардварка, слегка владею абаком и разбираюсь в абстракционизме. Аардварк, кстати, — это разновидность африканской свиньи, которая встречается по большей части…
СЕСИЛИ. Я тоже прекрасно знаю, что такое аардварк, мистер Тцара. Признаюсь честно, вы мне чем–то очень симпатичны.
КАРР. В области политики дальше анархизма я не продвинулся.
СЕСИЛИ. Понятно. Что же касается вашего старшего брата…
КАРР. Большевик. А вы, я полагаю…
СЕСИЛИ. Циммервальдистка!
КАРР. О Сесили, не возьметесь ли вы за мое исправление? Займемся этим за обедом. Я уверен, у меня от этого разыграется аппетит. Знаете как у меня разыгрывается аппетит, когда мне приходится отрекаться от своих убеждений за стаканом рейнвейна.
СЕСИЛИ. Боюсь, что сегодня у меня нет на это времени. Ленин просит, чтобы во время перерыва я навела справки.
КАРР. Ленин? Это ваша подруга? Гувернантка с опытом ищет новое место?
СЕСИЛИ. Ничего подобного. Я имею в виду Владимира Ильича Ленина, который с моей скромной помощью пишет свой труд “Империализм, как высшая стадия капитализма”.
КАРР. Ах да — Ленин. Но, разумеется, сейчас, когда в Петербурге революция, он наверняка отчаянно рвется в Россию?
СЕСИЛИ. Разумеется. Когда история революции будет написана, Швейцарии в ней вряд ли будет отведено много места. Как, впрочем, и в любой другой истории. Но все дороги для него закрыты. Придется пробираться переодетым и с фальшивыми документами. Ах, боюсь, я уже сказала слишком много! Владимир абсолютно уверен, что агенты следят за ним и втираются в доверие к его знакомым. Англичане наиболее настойчивы, хотя при этом крайне бестолковы. Только вчера посол получил секретное распоряжение не сводить глаз с морских портов.
КАРР (растерянно). С морских портов?
СЕСИЛИ. В то же самое время консул в Цюрихе получил целую пачку шифрованных телеграмм, содержание которых предполагает напряженную и драматическую деятельность: “Задай им жару!”, “Пусть попляшут!” и “Выкинь коленце!”, а также телеграмму лично от посла, в которой написано: “Сегодня вечером мысленно с вами, Хорэс!”
КАРР. Подозреваю, что могу пролить свет на эту загадку. Последние недели консул участвовал в репетициях спектакля, премьера которого состоялась вчера вечером в театре “Цур кауфлёйтен” на Пеликанштрассе. Я оказался в числе приглашенных.
СЕСИЛИ. Теперь мне ясно, почему он практически полностью передал дела в руки своего дворецкого, который, по счастью, симпатизирует радикалам. КАРР. Боже мой!
СЕСИЛИ. Вы удивлены?
КАРР. Да нет, у меня тоже есть дворецкий.
СЕСИЛИ. Боюсь, что я не одобряю наличие слуг.
КАРР. Вы правы: большинство из них — совершенно бесстыжие твари.
СЕСИЛИ. В социалистическом будущем слуг не будет ни у кого.
КАРР. И я того же мнения. И кому же дворецкий передает корреспонденцию консула?
СЕСИЛИ. Вашему брату Джеку. Ах боже мой, что это я! Вы ничуточки не похожи на вашего брата. В вас есть что–то британское.
КАРР. Смею заверить, я — такой же болгарин, как и он.
СЕСИЛИ. Джек — румын.
КАРР. Это одно и то же. Одни говорят так, другие этак.
СЕСИЛИ. Никогда не знала, но подозревала что–то в этом роде.
КАРР. Так или иначе, я уверен, что теперь, когда премьера “Эрнеста” состоялась, консул освободит своего дворецкого от дипломатической работы. Скажу по чести, консул имел сногсшибательный успех в ответственной роли…
СЕСИЛИ. Эрнеста?
КАРР. Нет, того, другого.
СЕСИЛИ. Но что вы имеете в виду, когда говорите “Эрнест”?
КАРР. “Как важно быть Эрнестом… то есть, серьезным” Оскара Уайльда.
СЕСИЛИ. Не видела такой. Не видела, но наслышана о ней, и мне она не нравится. Эту пьесу написал один ирландский скоморох, который к тому же, по слухам, приспешник банды сторонников гомруля.
КАРР. Ваши слухи обманули вас. Уайльд не то что не был приспешником банды сторонников гомруля — он был равнодушен к любой политике вообще. Если он и был иногда слишком хорошо одет, то искупал это тем, что был бесконечно далек от политики.
СЕСИЛИ. Именно этим он мне и не нравится. Социальная критика — единственная обязанность искусства и оправдание его существования.
КАРР. Ваши взгляды на обязанность и оправдание искусства весьма своеобразны, Сесили, но, к сожалению, то, что мы именуем искусством, по большей части этой функции как раз не выполняет, что не мешает ему утолять общую для нищих и королей потребность в прекрасном.
СЕСИЛИ. Во времена, когда считали, что звезды решают, кому быть королем, а кому нищим, мистер Тцара, искусство, естественно, укрепляло в первом уверенность в своем праве, а второго утешало в его горе. Но сейчас мы живем в эпоху, когда стало известно, что общественное устройство определяется материальными факторами, и на нас лежит новая ответственность — ответственность за происходящие в обществе изменения.
КАРР. Нет, нет и еще раз нет, бедная моя девочка! Искусство не способно изменить общество, это общество изменяет искусство!
С этого момента спор начинает становиться все более и более ожесточенным.
СЕСИЛИ. Искусство и есть общество. Механизм общества состоит из множества соприкасающихся частей, в числе которых — политика и поэзия. И пока оно не изменено в целом, артистический декаданс, не важно, в форме ли утонченной эпиграммы или полной шляпы слов, вышвырнутых в лицо публике, остается роскошью, которую только артист и может себе позволить.
КАРР. Умоляю вас, не путайте дадаистскую лотерею с высокой викторианской комедией…
СЕСИЛИ. И то и другое — буржуазность, и то и другое — декаданс.
КАРР. Вы не знакомы ни с тем, ни с другим…
СЕСИЛИ. Искусство или занимается социальной критикой, или его попросту не существует!
КАРР. Вы знаете Гилберта и Салливена?
СЕСИЛИ. Гилберта знаю. Салливена — нет.
КАРР. Если бы вы знали “Иоланту” так, как я ее знаю…
СЕСИЛИ. Сомневаюсь в этом.
КАРР. “Терпение”!
СЕСИЛИ. Да как вы смеете!
КАРР. “Пираты”! “Пинафор”!
СЕСИЛИ. Возьмите себя в руки!
КАРР. “Руддигор”!
СЕСИЛИ. Вы в Публичной библиотеке, мистер Тцара.
КАРР. “Гондольеры”, мадам, в конце–то концов!
Очередной “прыжок во времени”.
СЕСИЛИ. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот–вот закроется на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют?
КАРР. Любые на ваш вкус. О Сесили, не возьметесь ли вы за мое исправление? Займемся этим за обедом.
СЕСИЛИ. Боюсь, что сегодня у меня нет на это времени. Придется вам исправляться самостоятельно. Вот статья Владимира Ильича, которую я для него перевожу. Она обращена к британским, французским и германским социалистам, которые свернули с правильного пути на тропу экономизма, оппортунизма и социал–шовинизма.
С этими словами Сесили вручает Карру папку, которая попала в ее руки в прологе. Она идентична той, которую Гвендолен передала Тцаре.
КАРР. Звучит ужасно серьезно. А что это означает?
СЕСИЛИ. Тред–юнионы, парламент и поддержка войны. Вам, наверное, известно, мистер Тцара, что в правительствах Западной Европы в настоящее время насчитывается десять министров–социалистов?
КАРР. Должен признаться, род моих занятий не давал мне возможности сосредоточиться на проблемах европейской политики. Но десять министров — это звучит впечатляюще.
СЕСИЛИ. Это звучит скандально. Они поддерживают империалистическую войну. Социалистам должно быть безразлично, кто победит: война ведется между рабовладельцами из–за дележа рабов. Ревизионисты, такие, как Каутский и Макдональд, отвлекают внимание рабочих от подлинной борьбы, от борьбы классов.
КАРР (удивленно). Вы имеете в виду Рамсея Макдональда, Сесили?
СЕСИЛИ. Ну, разумеется, не Флору Макдональд, мистер Тцара!
КАРР. Но это откровенный большевик! Он против войны — кто этого не знает!
СЕСИЛИ. И все равно он — оппортунист и приверженец экономизма.
КАРР. Неужели вы действительно считаете, что рабочим не нужны ни повышение заработной платы, ни свои парни в правительстве?
СЕСИЛИ. Разумеется. Эти полумеры всего лишь затягивают гибель капиталистической системы. Карл Маркс показал, что капитализм копает себе могилу. Не надо препятствовать самоуничтожению буржуазии. Чем шире становится пропасть между бедными и богатыми…
КАРР. Но она не становится шире!
СЕСИЛИ. Только в настоящий момент. Но Владимир Ильич показал в своей новой книге “Империализм, как высшая стадия капитализма”, что европейским рабочим выгодна эксплуатация их классовых братьев в колониях. Империализм дал буржуазии передышку, но неизбежный вывод из Марксовой теории капитала говорит нам…
КАРР. Нет, нет и еще раз нет, бедная моя девочка! Маркс заблуждался. Заблуждался добросовестно, но от этого заблуждение не перестает быть заблуждением. Он совершил двойную ошибку: во–первых, из–за того, что оказался жертвой исторических обстоятельств, во–вторых, из–за того, что взял за основу для своих рассуждений материализм, выставив тем самым на посмешище и себя, и свою теорию…
СЕСИЛИ (холодно). Мистер Тцара, вы оскорбляете меня и моих товарищей…
КАРР. …Вот–вот, и прежде всего своих товарищей. Жертвой исторических обстоятельств может стать кто угодно. К несчастью, Маркс изучал капиталистическую систему в самый неудачный период ее развития. Промышленная революция уже загнала обездоленных в трущобы городов и принудила их к рабскому труду на фабриках, но еще не успела приобщить их к благам индустриального общества. Оглядевшись вокруг, Маркс пришел к выводу, что существование этой системы зависит исключительно от наличия армии наемных рабочих. Он заключил, что богатство капиталиста есть обратная сторона нищеты рабочего и что оно, по сути дела, похищено у последнего в виде прибавочной стоимости. Именно так, по его мнению, устроен капитализм. Это ложное умозаключение было выведено им из другой, также ложной, посылки, утверждающей, что человек есть частный случай материального объекта и как таковой ведет себя в материальном мире, подчиняясь объективным законам. Маркс заявил, что человеческое поведение обусловлено принадлежностью человека к определенному классу. Но и тут он ошибся: даже самым обездоленным, самым эгоистичным, самым озлобленным или алчным представителям рода человеческого свойственны проявления высшего разума, высшей воли, высшей морали… Законодательство, профсоюзы, участие в прибыли, рост потребления — все эти разнообразные факторы привели к тому, что пропасть между классами стала сужаться, вместо того чтобы стать окончательно непреодолимой. Критический момент так и не наступил. Он растворился в воздухе. Процесс повернул вспять как раз тогда, когда после восемнадцати лет каторжного труда “Капитал” наконец вышел из печати: лишнее доказательство того, как слеп порою бывает творец. До чего прелестно вы сейчас выглядите, Сесили, — вы похожи на пунцовую розу!
СЕСИЛИ. Потому что меня сейчас вытошнит прямо на вашу педерастическую соломенную шляпку — вы, жалкий зануда! — вы, лицемерный хвастливый хлыщ! — вы, буржуазный образованный обманщик! — вы, художник чертов! Неужели вы считаете, что социализм сводится к праву на забастовку, участию в выборах, размеру заработной платы, гражданским правам? Неужели вы считаете, что социализм — это борьба за уступки? Нет, социализм — это решение вопроса собственности, осуществление природного права народа на совместное владение своей страной и ее ресурсами, землей, тем, что лежит под землей, и тем, что растет над землей, а также всеми благами и всеми прибылями, которые могут быть от этого получены. Новое общество, как дерево, начинается с корней и ствола, а не с листьев. Маркс предупреждал, чтобы мы остерегались либералов, филантропов, сторонников постепенных реформ — они не добьются перемен. Их добьются только те, кто отважится пойти на лобовое столкновение с буржуазией, ибо таковы законы истории! Когда Ленину был двадцать один год, в России свирепствовал голод. Интеллигенция организовала помощь голодающим — бесплатные кухни, раздачу семенного зерна и тому подобное. Возглавил эту кампанию Лев Толстой. Ленин не принял в ней участия. Он понимал, что голод может стать движущей силой революции, которая разорит крестьянство и приблизит Россию на шаг к промышленному капитализму, и, следовательно, к социалистической революции, к диктатуре пролетариата и коммунистическому обществу. Так он думал в Самаре в восемьсот девяностом—девяносто первом годах, в возрасте двадцати одного года. Совсем еще юноша, а уже понимал такие вещи, так что не говорите мне о вашей высшей морали, вы, надутый, начитавшийся Канта зануда. Вы говорите со мной о классовой борьбе, а на самом деле только и мечтаете о том, как бы увидеть меня в одних панталонах…
КАРР. Неправда!
Но это правда. По мере того как Сесили продолжает свой монолог, мы постепенно получаем возможность взглянуть на нее глазами Карра. Разноцветные лучи прожекторов начинают играть на ее теле, а общий свет гаснет, за исключением луча прожектора, который направлен на Карра. Откуда–то из тысяча девятьсот семьдесят четвертого года доносятся слабые звуки биг–бэнда, играющего тему из “Звезды стриптиза”. Карр в трансе. Музыка звучит все громче. К этому времени Сесили может, скажем, взобраться на свою конторку, которая, вероятно, празднично освещена на манер сцены кабаре.
СЕСИЛИ. В Англии богатые владеют бедными, а мужчины — женщинами. Пяти процентам населения принадлежит восемьдесят процентов собственности. Единственное верное учение — это учение Маркса и Ленина, противопоставленное ревизионизму, оппортунизму, либерализму, буржуазно–анархическому индивидуализму, квазисоциалистическому здесь–и–сейчас–изму, синдикалистскому квазимарксистскому популизму, либеральному квазикоммунистическому оппортунизму, экономистскому квазиинтернационалистическому империализму, социал–шовинистическому квазициммервальдистскому меньшевизму, детерминистическому квазисоциалистическому аннексионизму, австромарксизму, бундизму, эмпириокритицизму…
КАРР. Заберите… заберите все к чертям собачьим!
Обычное освещение.
СЕСИЛИ. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот–вот закрывается на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют?
КАРР. Книги? Какие книги? Что вы имеете в виду, Сесили? Я прочитал статью мистера Ленина, и в ней сказано все. Надеюсь, Сесили, я не оскорблю вас, если скажу честно и прямо, что в моих глазах вы зримое воплощение предельного совершенства.
СЕСИЛИ. Внешнего или внутреннего?
КАРР. И того и другого.
СЕСИЛИ. О Тристан!
КАРР. А вы, вы любите меня? Вы согласны поверить мне все ваши тайны?
СЕСИЛИ. Какой вы глупый! Конечно. Я ведь жду вас уже несколько месяцев.
КАРР (удивленно). Уже несколько месяцев?
СЕСИЛИ. С тех пор как Джек признался мне, что у него есть младший брат, декадентствующий нигилист, моей девичьей мечтою стало познакомиться с вами, взяться за ваше исправление и полюбить вас.
КАРР. О Сесили!
Карр пытается обнять Сесили, в результате чего стаскивает ее за конторку, где исчезает и сам. Впрочем, он тут же появляется оттуда…
Но, моя дорогая Сесили, неужели вы хотите сказать, что не полюбили бы меня, если бы…
… и скрывается обратно.
Входит НАДЯ и начинает рассказывать, обращаясь к зрителям.
НАДЯ. С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, Ильич стал рваться в Россию… Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду. Надо достать паспорт какого–нибудь иностранца из нейтральной страны.
Письмо Якову Ганецкому в Стокгольм от девятнадцатого марта тысяча девятьсот семнадцатого года.
“Ждать больше нельзя, тщетны все надежды на легальный приезд. Необходимо во что бы то ни стало немедленно выбраться в Россию, и единственный план — следующий: найдите двух шведов, похожих на меня и Зиновьева. Но мы не знаем шведского языка, поэтому шведы должны быть глухонемыми. Посылаю вам на всякий случай наши фотографии”.
Входит ТЦАРА.
ТЦАРА (недоверчиво повторяет). Два… шведских… глухонемых??? (Прислоняется спиной к конторке.)
НАДЯ (с авансцены, не замечая Тцара и независимо от него). План, упомянутый в этом письме, так и не был осуществлен.
Входит ЛЕНИН, гладко выбритый и в парике.
Письмо В.А. Карпинскому в Женеву, от того же девятнадцатого марта тысяча девятьсот семнадцатого года.
ЛЕНИН. Дорогой Вячеслав Алексеевич!
Я всячески обдумываю способ поездки. Абсолютный секрет — следующее. Прошу ответить мне тотчас и, пожалуй, лучше экспрессом (авось партию не разорим на десяток лишних экспрессов), чтобы спокойнее быть, что никто не прочел письма.
Из–за конторки показывается голова КАРРА; Карр внимательно вслушивается.
Возьмите на мое имя бумаги на проезд во Францию и Англию. Я поеду по ним через Англию (и Голландию) в Россию.
Я могу одеть парик.
Фотография будет снята с меня уже в парике, и в Берн в консульство я явлюсь с Вашими бумагами уже в парике.
Из–за конторки появляется СЕСИЛИ. Вы тогда должны скрыться из Женевы минимум на несколько недель (до телеграммы от меня из Скандинавии)… Ваш Ленин. P.S. … Пишу Вам, ибо уверен, что между нами все останется в секрете абсолютном.
СЕСИЛИ. Джек!
ТЦАРА (поворачиваясь на голос). Сесили!
СЕСИЛИ. У меня есть для вас сюрприз. Кто бы, вы думали у нас здесь? Ваш брат!
ТЦАРА. Что за чушь! У меня нет никакого брата!
СЕСИЛИ. О, не надо так говорить! Он только что отрекся от жизни декадентствующего нигилиста, которую вы и Владимир Ильич справедливо…
ТЦАРА. Ничего не понимаю, какая–то нелепость. (Поворачивается в другую сторону и замечает Карра.) О боже!
Ленин и Надя замечают происходящее и начинают смотреть тоже.
КАРР. Дорогой брат, я пришел, чтобы сказать тебе, что я очень сожалею обо всех причиненных тебе в прошлом огорчениях и что я намерен в будущем жить совсем по–другому.
СЕСИЛИ. Джек, неужели вы оттолкнете руку вашего брата?
ТЦАРА. Ничто не заставит меня пожать ему руку. Он сам знает почему.
СЕСИЛИ в слезах убегает со сцены. За ней следует КАРР.
Ленин и Надя отворачиваются; Ленин в раздражении срывает с головы парик.
НАДЯ. План, упомянутый в этом письме, так и не был осуществлен. В тот же самый день, девятнадцатого марта, произошло общее собрание представителей различных групп русских политэмигрантов, находившихся в Швейцарии. На нем обсуждались пути и способы возвращения в Россию.
КАРР появляется в образе СТАРОГО КАРРА. Сцена погружена в темноту; только один прожектор выхватывает из нее Карра. Карр продолжает рассказ, начатый НАДЕЙ.
КАРР. В тот же самый день, девятнадцатого марта, произошло общее собрание представителей различных групп русских политэмигрантов, находившихся в Швейцарии. На нем обсуждались — да, кстати, простите за то, что уклоняюсь от темы, но вы часом не заметили? Ну конечно же заметили — привет, привет, подумали вы, опять взялся за старое! Да, взялся. Представьте себе только эту картину: середина марта, я и Ленин в Цюрихе. Я к нему тогда очень близко подобрался благодаря удачной интрижке с одной интересной молодой особой, выведал все, что у него было на уме. Мне ничего не стоило погубить всю большевистскую затею в самом зародыше, но я не стал этого делать. И вот почему: я сомневался. Я сомневался в том, стоит ли это делать. И потом — чувство, которое я питал к Сесили. И к тому же не забывайте: он тогда еще не был Лениным. И вообще, кем он был тогда? И вот: судьбы миллионов людей в моих руках, весь мир замер, ожидая моих действий. Другой бы на моем месте дрогнул, но я — да, кстати, простите за то, что уклоняюсь от темы… В тот же самый день, девятнадцатого марта, произошло общее собрание представителей различных групп русских политэмигрантов, находившихся в Швейцарии. На нем обсуждались пути и способы возвращения в Россию.
КАРР выходит. Как вариант, он остается на сцене, но закрывается от публики опущенным экраном, на который проецируются фотографии тех людей, которых упоминает в своем рассказе Надя.
НАДЯ. Мартов выдвинул проект — добиться пропуска эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских и австрийских пленных. Однако на это никто не шел. Только Ленин ухватился за этот план.
ЛЕНИН. Двадцать первое марта, письмо Карпинскому в Женеву. “План Мартова хорош: за него надо хлопотать, только мы (и Вы) не можем делать этого прямо. Нас заподозрят… Но план, сам по себе, очень хорош и очень верен”.
Входит Карр, снова молодой, проходит в угол сцены и становится рядом с Тцарой.
Действие в той части сцены, которая занята Карром и Тцарой, развивается независимо от Ленина и Нади. С этого момента уже нельзя сказать, что действие происходит в Библиотеке. Карр и Тцара могут находиться, к примеру, в кафе или вообще где угодно.
КАРР. По мнению лондонских газет в действительности нам следует опасаться Керенского.
НАДЯ. “Поездка Ленина через Германию в пломбированном вагоне”, книга швейцарского социалиста Фрица Платтена, тысяча девятьсот двадцать четвертый год.
“Поскольку прямые контакты между эмиграцией и германским правительством были нежелательны, решили, что переговоры поведет председатель Циммервальдского комитета товарищ Гримм”.
КАРР. Хочу, чтобы вы поняли: я на самом деле люблю Сесили.
НАДЯ. Двадцать пятое марта. Телеграмма Ставки германского верховного командования министерству иностранных дел в Берлине: “Не имеем возражений касательно транзита русских революционеров, если таковой будет произведен под конвоем в специальном поезде”.
КАРР. Постарайтесь меня понять. Американцы вот–вот вступят в войну. Будет крайне глупо, если в этот момент какие–нибудь большевики заставят Россию выйти из игры. Это могло бы полностью изменить весь ход событий. Поймите, я всегда выступаю за правое дело. Вы же помните подлую маленькую Польшу — нет, не Польшу, ту, другую…
НАДЯ. Тридцать первое марта. Телеграмма Гримму.
ЛЕНИН. “Наша партия решила безоговорочно принять предложение о проезде русских эмигрантов через Германию… Мы абсолютно не можем отвечать за дальнейшее промедление, решительно протестуем против него…”
НАДЯ. Тогда Ленин решил сам организовать все через какого–нибудь пользующегося доверием швейцарского товарища. Как–то утром около одиннадцати Фрицу Платтену позвонили в секретариат и попросили его прийти на встречу с Ильичом в полвторого в ресторан “Айнтракт”. Когда Платтен пришел, он увидел за столом целую группу товарищей. Присутствовали Ленин, Радек, Мюнценберг, позже Ленин отошел в сторону с Платтеном и спросил его:
ЛЕНИН. Готовы ли вы быть нашим представителем на переговорах касательно отъезда в Россию и сопровождать нас через Германию?
НАДЯ. Немного поразмыслив, Платтен согласился.
КАРР. В любом случае в соответствии с марксистской теорией диалектика истории привела бы к тому же результату с ним или без него. Если бы Ленина не существовало, его необходимо было бы выдумать. Как, впрочем, и Маркса.
ЛЕНИН. Телеграмма большевикам, отъезжающим из Скандинавии в Санкт–Петербург: “Notre tactique: mеfiance absolue, aucun soutien nouveau gouvernement, Kerensky surtout soupсonnons, armement proletariat seule garantie, еlection immеdiate douma de Petrograd, aucun rapprochement autres partis”.
НАДЯ. Третье апреля. Германский посол принял Платтена. Ленин и Зиновьев уполномочили его передать министру Ромбергу следующие условия: первое, что Фриц Платтен берет на себя полную ответственность за сопровождение пломбированного вагона; второе, что вагон будет пользоваться экстерриториальностью; третье — никакого контроля ни паспортов, ни багажа; четвертое…
КАРР. И, кроме того, я не понимаю вашего интереса. Все эти заигрывания с марксизмом — чистое сумасбродство. Вы — крайне милый буржуа, которому маменька выхлопотала освобождение от труда. Случись революция, вы не будете знать, что делать и куда бежать. Вы — ничто. Меньше чем ничто — художник. Эти парни сделают реальностью ваши мечты о многоцветном мочеиспускании: вы будете мочиться кровью.
ТЦАРА. Художники и интеллектуалы станут совестью революции. В искусстве он придерживается реакционных взглядов, к тому же он прошел суровую школу борьбы, в которой человек с чуткой душой попросту бы погиб, но он хочет построить общество свободы и равенства. И он прислушается к нам: ведь прислушивается же он к Горькому. Кстати, вы знаете Горького?
КАРР. Нет.
ТЦАРА. Ну что ж, поступайте как знаете. Мы, дадаисты, считаем, что история тоже появляется из шляпы.
ЛЕНИН. Седьмое апреля. Телеграмма Ганецкому в Стокгольм: “Завтра уезжает двадцать человек”.
КАРР. Боюсь, что для дадаистов в коммунистическом обществе не найдется места.
ТЦАРА. Именно поэтому мы за коммунизм. В буржуазном обществе нам слишком просторно.
НАДЯ. Девятого апреля в два тридцать пополудни путешественники выехали от ресторана вокзала Царингер. В путь отправились по–русски — нагруженные подушками, одеялами и прочими пожитками. Ильич был в котелке, зимнем пальто и прочных башмаках на толстой подошве, которые сделал ему наш квартирный хозяин сапожник Каммерер. Телеграмма сестре в Санкт–Петербург.
ЛЕНИН. “Приезжаем понедельник ночью одиннадцать. Сообщите “Правде”.
НАДЯ и ЛЕНИН уходят.
Отдаленный звук отправляющегося поезда.
ТЦАРА. Поезд отбыл в три десять, как и было запланировано. (Уходит.)
КАРР (решительно). Окончательное решение созрело в моем мозгу: его надо остановить любой ценой. Русское правительство состоит из умеренных патриотов. Князь Львов — умеренный консерватор, Керенский — умеренный социалист, а Гучков — просто деловой человек. Все это создает многообещающие предпосылки для построения демократического общества западного типа и для победоносного завершения войны на Восточном фронте, вслед за чем последует бурное развитие торговли. Я должен немедленно телеграфировать послу в Берн. (Уходит.)
Звуки поезда становятся громче.
Все погружено в темноту; луч прожектора на ЛЕНИНЕ. Он снова с бородой. Существует широко известная фотография Ленина, обращающегося с речью к народу в мае 1920 года — “лысый, с бородкой, в костюме–тройке”, по описанию Карра; он стоит, слегка наклонившись вперед, словно моряк в шторм, подбородок выпячен вперед, руки вцепились в край трибуны, которая ему по пояс, в правой руке зажата кепка… фотография знаменитая, и небезосновательно. (Кстати, это именно та фотография, которую Сталин приказал отретушировать, чтобы убрать с нее Зиновьева и Каменева.)
То, что мы видим на сцене, сейчас похоже на эту фотографию.
Экран — если его использовали — поднят. Крайне важно, чтобы вся последующая речь произносилась с самой выгодной позиции, создавая разительный контраст с предыдущей сценой. В идеале Ленин должен говорить с высокой трибуны, в которую может трансформироваться конторка Сесили или один из библиотечных шкафов.
Кроме Ленина–оратор а, на сцене никого нет.
ЛЕНИН. Литература должна стать партийной… Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, “колесиком и винтиком” одного–единого, великого социал–демократического механизма… Найдутся даже, пожалуй, истеричные интеллигенты, которые поднимут вопль по поводу такого сравнения… По существу дела, подобные вопли были бы только выражением буржуазно–интеллигентского индивидуализма.
Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами — все это должно стать партийным, подотчетным… Мы хотим создать, и мы создадим свободную печать не в полицейском только смысле, но также в смысле свободы от капитала, свободы от карьеризма; мало того: также и в смысле свободы от буржуазно–анархического индивидуализма.
Эти последние слова покажутся парадоксом или насмешкой над читателями… Успокойтесь, господа!.. Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов… Во–вторых, господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть “свободы” реальной и действительной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в романах и картинах? Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания. Партийная литература будет свободной литературой, потому что не корысть и карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды. Это будет свободная литература, потому что она будет служить не пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения “верхним десяти тысячам”, а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу и будущность.
Когда речь достигает этой патетической ноты, вспыхивает луч света, который озаряет НАДЮ, стоящую в глубине сцены. Обстановка постепенно становится более бытовой. ЛЕНИН исчезает.
НАДЯ. Ильич написал эту статью во время революции пятого года. Он не так уж много писал об искусстве или литературе, но любил их. Охотно ходил Ильич в разные кафе и театры, иногда даже в мюзик–холл, где особенно ему нравились клоуны. А когда мы смотрели в Лондоне в седьмом La Dame Aux Camelias, он даже прослезился. Горький рассказывает нам в своих “Воспоминаниях о Ленине”, как Ильич восхищался Толстым, что соответствует действительности. Особенно ему нравилась “Война и мир”. Но тем не менее в своей статье к восьмидесятилетию Толстого он написал…
ЛЕНИН (входя). …С одной стороны, гениальный художник; с другой стороны — помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, — с другой стороны, истасканный истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: “я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”. С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления; с другой стороны — юродивая проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, а именно религии. Толстой отразил скрытую ненависть и надежду на лучшее будущее, но, в то же время, наивные мечтания и политическую незрелость, которая была одной из главных причин поражения революции тысяча девятьсот пятого года.
НАДЯ. Тем не менее он уважал Толстого за его приверженность к традиционным ценностям в искусстве. Новое искусство казалось ему чуждым и непонятным. Клара Цеткин вспоминает, как Ильич однажды взорвался по этому поводу.
ЛЕНИН. Полная, абсолютная чепуха! Мы — хорошие революционеры, но это вовсе не значит, что мы обязаны восхищаться современным искусством. Что касается меня, то можете считать меня варваром. Экспрессионизм, футуризм, кубизм… Я их не понимаю, и они не доставляют мне никакого удовольствия.
НАДЯ. Однажды нас позвали в Кремль на концерт, где артистка Гзовская декламировала Маяковского… Маяковский пользовался известностью еще до революции: намалевав на щеке синюю розу, он выкрикивал свои ломаные строчки, облаченный в желтую кофту. Ильич сидел в первом ряду, немного растерянный от неожиданности и недоумевающий.
ЛЕНИН. Записка комиссару народного образования А. В. Луначарскому: “Как не стыдно голосовать за издание “150 000 000” Маяковского в 5000 экз.?
Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По–моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков.
А Луначарского сечь за футуризм”.
НАДЯ. Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живет коммуной молодежь. Было это, кажется, в день похорон Кропоткина, в двадцать первом году. Был это голодный год, но было много энтузиазма у молодежи. Лица сияли.
ЛЕНИН. Что вы читаете? Пушкина читаете?
НАДЯ. “О нет! — выпалил кто–то. — Он был ведь буржуй. Мы — Маяковского!”
ЛЕНИН. По–моему, Пушкин лучше.
НАДЯ. После этого Ильич подобрел к Маяковскому. Он не считал себя ценителем поэзии. Но вопрос буржуазной интеллигенции очень его волновал.
ЛЕНИН. Тринадцатое февраля тысяча девятьсот восьмого года, письмо Горькому: “Дорогой Алексей Максимович… Я думаю, что кое–что из возбужденных Вами вопросов о наших разногласиях — прямо недоразумение. Уж, конечно, я не думал “гнать интеллигенцию”… или отрицать ее необходимость для рабочего движения…”
НАДЯ. Горький вступил в РСДРП до пятого года и поддерживал партию материально. Алексея Максимовича Ленин любил как человека и как художника. Он считал, что как художник Горький многое может понять с полуслова. С Горьким говорил особенно откровенно.
ЛЕНИН. Пятнадцатое сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года, письмо Горькому: “Дорогой Алексей Максимович… еще до Вашего письма мы решили в Центральном Комитете назначить Каменева и Бухарина для проверки ареста буржуазных интеллигентов околокадетского типа и для освобождения кого можно. Ибо для нас ясно, что и тут ошибки были.
Ясно и то, что, в общем, мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна.
Когда я читаю Ваше откровенное мнение по этому поводу, я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, Капри и после) Вашу фразу:
“Мы, художники, невменяемые люди”.
Вот именно! Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидят несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров, грозящих гибелью десяткам тысяч рабочих и крестьян.
Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян!
“Художники невменяемые люди”.
Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на их хныканье.
Ей–ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться.
Лучшие приветы!
Ваш Ленин.
P.S. Ибо Вы не пишете! Тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов и не писать — для художника разве не гибель, разве не срам?”
НАДЯ. Еще в Лондоне в тысяча девятьсот третьем году Ленин жалел, что не может очутиться в России и посмотреть “На дне”. После революции мы все же увидели этот спектакль. Само собой, к игре вещи Горького Ильич был особенно требователен. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича. После “На дне” он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы с ним как–то еще на “Дядю Ваню” Чехова. Ему понравилось. И наконец, последний раз мы ходили в театр уже в двадцать втором смотреть “Сверчка на печи” Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса. А когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушел с середины действия.
Издалека доносятся приглушенные звуки “Аппассионаты” Бетховена.
Помню как–то вечером, в доме наших московских друзей мы слушали сонату Бетховена…
ЛЕНИН. Ничего не знаю лучше “Appassionata”, готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди.
Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм, гм — должность адски трудная.
Луч, высвечивающий Ленина гаснет. ЛЕНИН уходит.
Музыка продолжает звучать.
НАДЯ. Однажды, когда Ленин сидел в тюрьме в Питере, он написал мне и попросил, чтобы я приходила и в определенный час стояла на одной из плит мостовой на Шпалерной. Когда заключенных выводили на прогулку, то из окна коридора эта плита была видна. Несколько дней подряд я приходила и стояла. Но Ильичу так и не удалось меня увидеть. Что–то помешало, не помню уж что.
“Аппассионата” звучит в темноте все громче и громче; в это время Библиотека сменяется Комнатой. На сцене — ГВЕНДОЛЕН; она сидит. Стол накрыт для чаепития. “Аппассионата” дурацким образом переходит в мелодию куплетов “Мистер Галлахер и мистер Шин”. Входит БЕННЕТТ, за которым следует СЕСИЛИ.
Следует подчеркнуть то, что последующий диалог воспроизводит метр и рифму куплетов. Каждая строфа состоит из десяти стихов, первый из которых — не связанный рифмой зачин. Четвертая и пятая строфа могут быть опущены в представлении.
БЕННЕТТ. Мисс Каррутерс.
СЕСИЛИ. Сесили Каррутерс.
ГВЕНДОЛЕН. Так вы, милочка, значит, Сесили?
По заверениям брата,
В семьях аристократов
Многих девочек так окрестили.
СЕСИЛИ. Ах, мисс Карр, вы меня согласились принять!
Это — честь для меня, ах, не надо вставать!
Я любезностью вам отвечаю…
ГВЕНДОЛЕН (Беннетту). И еще одну чашечку чаю…
СЕСИЛИ. Я не знаю, с чего и начать…
ГВЕНДОЛЕН. Мисс Каррутерс, Сесили Каррутерс!
Зовите меня просто Гвен,
И будьте как дома,
Словно я вам знакома
С детских лет, а условности — тлен.
СЕСИЛИ (изображая светскую даму).
О Гвендолен, о Гвендолен!
Вы взяли мое сердце в плен…
Во имя дружбы и любви
Зовите просто Сесили
Меня…
ГВЕНДОЛЕН. Я, конечно, согласна!
СЕСИЛИ. Ну и прекрасно, Гвендолен.
СЕСИЛИ. О Гвендолен, о Гвендолен!
Нам уже доводилось быть,
Быть вместе в одном странном месте,
Где я вяну среди мрачных стен.
ГВЕНДОЛЕН. Ах, милочка, как я могла позабыть!
О Сесили, о Сесили!
Надеюсь, вы меня простили?
Ну, так все ли в порядке
В вашем Цюрихском банке?
СЕСИЛИ. В библиотеке, Гвендолен…
ГВЕНДОЛЕН. В библиотеке, Сесили!
СЕСИЛИ. О Гвендолен, о Гвендолен!
Хоть неловко мне вам говорить,
Но абонементную плату
За “Одиссею” Гомера и подшивку “Айриш таймс”
за июнь четвертого года
Вы должны уж давно заплатить.
ГВЕНДОЛЕН. О Сесили, о Сесили!
Мой приятель, он пишет “Улисса” и
Мы ужасно огорчены
Тем, что книги просрочены…
СЕСИЛИ. С октября, Гвендолен!
ГВЕНДОЛЕН. С октября, Сесили…
Входит БЕННЕТТ с чайной чашкой. Следуют звуки наливаемого чая, отхлебываемого чая, не говоря уж о позвякивании ложечек и т. д., но воздержимся от детального описания этих звуков.
ГВЕНДОЛЕН. О Сесили, о Сесили…
Кстати, как там ваш друг из России?
Тот, что возле шкафов “Экономика”
Все сидел между буквами А и К…
СЕСИЛИ. Ах, я плакать хочу от бессилия!
О Гвендолен, о Гвендолен,
Большевистской он партии член
И уехал сегодня обратно в Россию,
Но в России он к осени станет всесильным.
ГВЕНДОЛЕН (неискренне).
Ну конечно, Сесили!
СЕСИЛИ. Клянусь, Гвендолен!
СЕСИЛИ. О Гвендолен, о Гвендолен,
Вы бы знали, как он был рад,
Когда все, кроме мистера Тцары,
Большевики уселись на старый
Паровоз, что повез их в родной Петроград!
ГВЕНДОЛЕН. О Сесили, моя Сесили,
Вы мне только что сердце разбили…
Большевик! Неужели он тоже?..
Большевик! Совсем не похоже.
СЕСИЛИ. Без сомнения, Гвен.
ГВЕНДОЛЕН. Вы меня поразили.
ГВЕНДОЛЕН. О Сесили, моя Сесили,
Не прощу я его и вовек,
И встречаться не стану
Больше с этим Тристаном!
СЕСИЛИ. Как с Тристаном? Его имя — Джек.
О Гвендолен, о Гвендолен,
Два брата Тцара в этом поколен–
ии…
ГВЕНДОЛЕН. Я не знала о брате Тристана.
СЕСИЛИ. Что поделать, семейная тайна…
ГВЕНДОЛЕН. Удивительно, Сесили.
СЕСИЛИ. Поразительно, Гвендолен.
СЕСИЛИ. О Гвендолен, о Гвендолен,
Я открою вам первой секрет:
Тристан разделяет убеждения брата
Во всем, что касается пролетариата,
И он сам признался мне в эт–
ом…
ГВЕНДОЛЕН (встает, потом снова садится) .
О Сесили, о Сесили!
Мой Тристан пишет лишь о любви,
И в его артистической шляпе
Места нет ни одной грязной лапе
Пролетария.
СЕСИЛИ. Гвен!
ГВЕНДОЛЕН. Сесили!
ГВЕНДОЛЕН. О Сесили, моя Сесили,
Вы стали жертвой заблуждения.
Тристан излил мне свои чувства:
Искусство ради искусства
Есть и будет его убеждение.
СЕСИЛИ. О Гвендолен, о Гвендолен,
С тех пор он стал другим совсем.
Он сказал мне без огорчения,
Что искусство — лишь способ решения
Социальных проблем.
ГВЕНДОЛЕН (ледяным тоном).
О Сесили, о Сесили!
Больно слышать мне ваши признания;
Ведь читая “Улисса”,
В экстазе он бился
От идеи потока сознания.
СЕСИЛИ. О Гвендолен, о Гвендолен,
Я не верю в правдивость описанных сцен:
Только классовое сознание
У Тристана найдет понимание…
ГВЕНДОЛЕН. Класса горничных?
СЕСИЛИ. Как, Гвендолен?!
ГВЕНДОЛЕН (вставая). Мисс Каррутерс!
СЕСИЛИ (жестко). Что вам, мисс Карр?
ГВЕНДОЛЕН. Не хочу вас больше держать.
СЕСИЛИ. И надеюсь, что впредь
Вы не будете сметь
Книги вовремя не возвращать.
Мисс Карр. (Откланивается и направляется к двери.)
ГВЕНДОЛЕН. Мисс Каррутерс,
может, я и вышла чуть из
себя, но ваш моветон…
Входит КАРР. Пауза.
СЕСИЛИ. Да чего там, мисс Карр — Тристан!
ГВЕНДОЛЕН (с осуждением). Это мой брат.
СЕСИЛИ. Ваш брат?
ГВЕНДОЛЕН. Да. Мой брат, Генри Карр.
СЕСИЛИ. Вы хотите сказать, что это не художник, не Тристан Тцара?
ГВЕНДОЛЕН. Совсем даже нет. Мой брат — британский консул.
Карр замирает в стойке, как охотничий пес. Он держит под мышкой папку, которую передала ему Сесили в библиотеке. БЕННЕТТ открывает дверь.
БЕННЕТТ. Мистер Тцара…
Входит ТРИСТАН. БЕННЕТТ удаляется. У Тристана под мышкой его папка.
ГВЕНДОЛЕН. Тристан! Мой Тристан!
СЕСИЛИ. Товарищ Джек!
ГВЕНДОЛЕН. Товарищ Джек?
СЕСИЛИ. Да, джентльмен, который сейчас обнимает вас — выдающийся вождь Циммервальдской левой фракции.
ГВЕНДОЛЕН. Это ведь то же самое, что большевики?
СЕСИЛИ. Они приняты в нашем доме.
ГВЕНДОЛЕН. Мы обе жестоко обмануты. Бедная моя оскорбленная Сесили!
СЕСИЛИ. Дорогая обиженная Гвендолен!
Девушки направляются к дверям. (Спохватившись.) Есть один вопрос, который я хотела бы задать мистеру Карру.
ГВЕНДОЛЕН. Прекрасная идея! Мистер Тцара, я хотела бы задать вам один вопрос.
СЕСИЛИ. Каково на самом деле ваше мнение по поводу эссе, которое я дала вам прочесть?
ГВЕНДОЛЕН. Что вы честно думаете по поводу главы, которую я показала вам?
КАРР (медленно и запинаясь). Очень… хорошо написано… Интересный стиль…
ТЦАРА (медленно и запинаясь). Очень… хорошо написано… Богатый материал…
СЕСИЛИ. Но никуда не годится как социальная критика???
ГВЕНДОЛЕН. Но никуда не годится как искусство для искусства???
КАРР (потеряв выдержку). Полная чушь! Он безумец!
ТЦАРА. Ахинея! Невозможно читать!
ГВЕНДОЛЕН и СЕСИЛИ. Ах! Лицемеры!
КАРР. Прости меня, это из–за любви!
ГВЕНДОЛЕН и СЕСИЛИ. Из–за любви?
ГВЕНДОЛЕН. Он прав…
СЕСИЛИ. Да, прав.
Синхронно они направляются к мужчинам, но затем так же синхронно изменяют свои намерения.
ГВЕНДОЛЕН и СЕСИЛИ. Но различие в нашем интеллектуальном развитии по–прежнему встает между нами непреодолимым барьером!
Дверь закрывается за девушками.
КАРР. Кстати, до меня дошли слухи, что Беннетт показывал вам мою частную переписку.
Входит БЕННЕТТ с двумя бокалами и бутылкой шампанского на подносе. Начинает разливать шампанское по бокалам.
ТЦАРА. Он симпатизирует радикалам.
КАРР. Трудно найти большего радикала, чем слуга, на свободу которого распоряжаться хозяйским шампанским только что посягнули.
ТЦАРА. Я того же мнения.
КАРР. Надо положить этому конец.
ТЦАРА. Уволить его?
КАРР. Нет, покупать больше шампанского.
ТЦАРА. Нам, румынам, предстоит еще учиться и учиться у вас, англичан.
КАРР. Наверное, вы ужасно тоскуете по Софии?
ТЦАРА. Вы имеете в виду Гвендолен?
КАРР (недовольно нахмурившись, поправляется). Я имею в виду Бухарест.
ТЦАРА. Ах да, да, наш балканский Париж…
КАРР. Дурацкое место для Парижа, верно? (Делает глоток.) Это что, “Перрье–Жуэ”, “Брю”, “’89” в конце концов????!!!
БЕННЕТТ. Нет, сэр.
КАРР (с таким видом, словно увидел надпись на стене). Все кончилось?..
БЕННЕТТ (безжалостно). Боюсь, что так, сэр.
КАРР. Очень хорошо, Беннетт.
БЕННЕТТ. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
КАРР. Есть что–нибудь интересное?
БЕННЕТТ. “Нойе цюрихер цайтунг” и “Цюрихер пост” сообщают о пьесе, сыгранной вчера вечером в театре “Цур кауфлёйтен”, которую они считают лучшим и худшим, соответственно, событием театрального сезона в Цюрихе. “Цайтунг” особо отмечает ваш личный триумф в ответственной роли. Министр прислал поздравительную телеграмму, в которой также благодарит вас за направленное ему приглашение. Он просит вас любой ценой не дать мистеру Ульянову покинуть Швейцарию. (Выходит.)
Пауза.
КАРР. Ирландский хам!
ТЦАРА. Русский…
КАРР. Да нет, я об этом, как его там — Дейдре?
ТЦАРА. Бриджет?..
Пауза.
КАРР. Джойс!
ТЦАРА. Джойс!
КАРР. Хам. Четырехглазое ирландское чучело…. Подошел ко мне в гримерке и вручил десять франков словно чаевые! Даже и глазом не моргнул! Пропойца!
Входит БЕННЕТТ.
БЕННЕТТ. Мистер Джойс.
Входит ДЖОЙС; он крайне возбужден.
ДЖОЙС. Где ваша сестра?
КАРР. Ее деньги в надежных руках.
ДЖОЙС. Я хочу задать вам …
КАРР. Нет, это я хочу задать вам один только вопрос: не могли бы вы, черт вас побери, хотя бы раз надеть пиджак в тон брюкам??
Разумеется, Джойс снова одет в пиджак и брюки от разных костюмов; только если в первом действии пиджак был, скажем, черным, а брюки коричневыми, то теперь — наоборот.
ДЖОЙС (невозмутимо). Если бы мне это удалось хотя бы раз, мне бы это удавалось всегда. Весь мой гардероб перепутался в Триесте; однажды ночью соответствие между его взаимодополняющими элементами было необратимо нарушено. А теперь — не соизволите ли вы вернуть мне двадцать пять франков?
КАРР. Какие двадцать пять франков?
ДЖОЙС. Я выдал вам восемь билетов, чтобы вы продали их по пять франков каждый. У меня записано, что вы вернули мне только пятнадцать франков.
КАРР. Я истратил более трехсот пятидесяти франков собственных денег для того, чтобы ваша бездарная постановка могла похвастаться хотя бы одним персонажем, который знает, зачем люди ходят к портным. Если вы надеетесь получить от меня оставшиеся двадцать пять франков, то вам придется встречаться со мною в зале суда. (Отчетливо и внятно.) Вы — мошенник и хам!
ТЦАРА (вручая Джойсу его папку). Кроме того, пишете вы, надо сказать, так же безвкусно, как и одеваетесь. Используемые вами словосочетания неуклюжи, но при этом, увы, не случайны. Вашу прозу нельзя назвать ни обаятельной, ни вульгарной — от нее остается такое ощущение, словно тебя заперли в одну камеру с маньяком, который бредит то на одну, то на другую тему.
ДЖОЙС. Кто дал вам читать эту рукопись?
ГВЕНДОЛЕН. Я!
ДЖОЙС. Мисс Карр, не вам ли я давал перепечатать главу, в которой приключения мистера Блума соответствуют гомеровскому эпизоду с Быками Гелиоса?
ГВЕНДОЛЕН. Да, и глава эта просто восхитительна! ДЖОЙС. Тогда почему вы вернули мне вместо этого какой–то злобный пасквиль, в котором, в числе прочего, доказывается, что Рамсей Макдональд — лизоблюдствующий прислужник буржуазии?
ГВЕНДОЛЕН. (Ох!)
ТЦАРА. (Что?!)
СЕСИЛИ. (Ой!)
КАРР. (Ах!)
ДЖОЙС (громко). Мисс Карр, где отсутствующая глава?
КАРР. Извините, вы, кажется, сказали “Блум”?
ДЖОЙС. Да, сказал.
КАРР. И речь идет о бессмысленно длинном отрывке, написанном путаным стилем и имеющим какое–то отдаленное отношение к акушерскому делу?
ДЖОЙС. Речь идет об отрывке, в котором благодаря мастерству автора вся стилистическая гамма английской литературы от Чосера до Карлайла использована для описания событий, происходящих в дублинском родильном доме.
КАРР (показывая на свою папку). Похоже, что мы говорим об одном и том же.
Гвендолен и Сесили обмениваются папками с криками прозрения. Карр и Тцара подходят к ним. Следует быстрый, но формальный обмен радостными объятиями, сопровождаемый восклицаниями: “Сесили! Гвендолен! Генри! Тристан!”
Музыка, типичная для того времени. Освещение меняется. Короткая танцевальная интермедия. Тцара танцует с Гвендолен, Карр — с Сесили. Джойс и Беннетт танцуют каждый сам по себе. Карр и Сесили, танцуя, удаляются. Остальные продолжают, тоже постепенно удаляясь со сцены. Когда не остается никого, на нее возвращаются, по–прежнему танцуя, СТАРЫЙ КАРР со СТАРОЙ СЕСИЛИ.
Старой Сесили, как и Старому Карру, разумеется, под восемьдесят. Они с трудом делают несколько па и останавливаются.
СТАРАЯ СЕСИЛИ. Нет, нет и еще раз нет! Какая жалкая ложь! Я не спорю, судебное дело было, и в нем действительно фигурировали твои брюки, но ты никогда не был знаком с Владимиром Ильичом, а того, другого, я вообще не помню. Джойса я помню, тут ты прав, и он действительно был ирландцем и носил очки, но ты с ним познакомился на год позже, в восемнадцатом, когда пломбированный вагон давным–давно уже увез Ленина. Я махала ему на прощанье красным платочком и кричала “Да здравствует революция!”, а он махал мне котелком. “Да, — я тебе сказала, — Да!”, когда ты спросил меня, но к тому времени, когда ты играл Алджернона, Ленин уже был вождем миллионов…
КАРР. Алджернон — вот как его звали.
СЕСИЛИ. Я же говорю тебе: это было годом позже…
КАРР. Годом позже чего?
СЕСИЛИ. Ты никогда не встречался с Лениным.
КАРР. Нет, встречался. Я видел его в кафе. Я их всех знал. Это входило в мои обязанности.
СЕСИЛИ (после маленькой паузы). И ты никогда не был консулом.
КАРР. А я этого и не говорил.
СЕСИЛИ. Говорил.
КАРР. Может, лучше чаю выпьем?
СЕСИЛИ. Консула звали Перси, а фамилии не помню…
КАРР (бормочет). Беннетт.
СЕСИЛИ. Что?
КАРР (вспыльчиво.) Я сказал, что его фамилия была Беннетт!
СЕСИЛИ. Ах да… Беннетт… (Пауза.) Кроме того…
КАРР. Мы чай будем пить или нет?
СЕСИЛИ. И я никогда не помогала ему писать “Империализм, как высшая стадия капитализма”. Он написал эту книгу годом раньше, в шестнадцатом.
КАРР. Сесили! Если бы я знал тогда, какой невыносимой занудой ты станешь! (Вскипая.) Там я не был, с тем незнаком, шестнадцатый год, семнадцатый… Ну и что с того? Я там был. Они там были. Они уехали. Мы уехали. Все уехали.
СЕСИЛИ. Нет, мы не уехали. Мы остались. София вышла замуж за того самого художника. Я вышла замуж за тебя. Ты в пьесе играл Алджернона. А остальные все уехали.
Свет падает в основном на Карра и постепенно гаснет.
КАРР. Великие дни… Цюрих во время войны. Беженцы, шпионы, изгнанники, художники, поэты, писатели, радикалы всех сортов. Я всех их знал. Спорили допоздна… в “Одеоне”, на “Террасе”… В Цюрихе во время войны я научился трем вещам. Вот, я записал их здесь. Первое — или ты революционер, или нет, а если нет, то ты вполне можешь быть кем угодно, даже художником… Второе, если ты не можешь быть художником, то вполне можешь быть революционером… А третье… Третье я забыл.
ЗАНАВЕС
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Ткань стоппардовской пьесы волшебно соткана из нитей, которые настолько разнородны, что поневоле поражаешься воображению драматурга и магии, при помощи которой он соединяет несоединимое. Тем самым Стоппард ставит перед переводчиком необычную задачу: задачу перевода текста, который наполовину состоит из текстов, уже переведенных ранее.
Мы отказались от того, чтобы давать ссылки во всех случаях, когда цитируется то или иное произведение. Если бы мы сделали это, пьеса неизбежно выглядела бы как издание из серии “Литературные памятники”, когда справочный аппарат оттесняет текст в верхнюю часть страницы. Поэтому укажем наши источники в самом общем виде, предоставляя эрудиции и интуиции читателя самостоятельно определять, у кого именно позаимствованы отдельные строки.
Самый большой объем заимствований приходится, разумеется, на долю комедии Оскара Уайльда “Как важно быть серьезным”. Из нее Стоппардом взяты не только отдельные строки, но и общая структура сюжета и зачины большинства сцен. Уайльдовская часть текста дается в переводе И. Кашкина.
Второй по весу источник — “Улисс”. Кроме отдельных реплик и цитат, в беседе Джойса и Тцары целиком пародируется повествовательный прием эпизода “Итака”, который, как известно, в свою очередь представляет собой пародию на католический катехизис. Все цитаты из прозы Джойса — в переводе В. Хинкиса и С. Хоружего.
Шекспировский центон в эпизоде с Гвендолен и Тцары использует материал шести произведений: “Гамлет”, “Отелло” (Б. Пастернак), “Макбет” (А. Кронеберг), “Генрих VI” (Е. Бирукова), “Как вам это понравится”, “Много шума из ничего” (Т. Щепкина–Куперник).
Все стихи Стоппарда и иных авторов даны в нашем переводе; исключение составляют шекспировский сонет (С. Маршак) и стихотворение Джойса “Банхофштрассе” (Г. Кружков).
Цитаты из В.И. Ленина даются по пятому изданию Полного собрания сочинений.
И наконец, самый, возможно, скрытый для русскоязычного читателя пласт скорее стилистических, чем прямых аллюзий, который, наряду с Уайльдом, определяет настроение отдельных эпизодов — в основном тех, где действие приобретает опереточную окраску. Мы имеем в виду творчество кумиров викторианской эпохи композитора Артура Салливена (1842—1900) и либреттиста Уильяма Гилберта (1836—1911): именно их оперы или, скорее, оперетты “Пинафор”, “Терпение”, “Иоланта”, “Руддигор”, “Гондольеры” и “Пираты Пензанса” неоднократно упоминает Карр.