(Рассказ. Перевод с японского Григория Чхартишвили)
Кэндзи Маруяма
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 1999
Кэндзи Маруяма-
В небе снова радуга
Рассказ
Перевод с японского ГРИГОРИЯ ЧХАРТИШВИЛИ
От автора
Тот, от чьего лица — иногда страстно, иногда отстраненно — ведется это повествование, не человек, а старый, потрепанный, но высококачественный фотоаппарат с двухлинзовым длиннофокусным объективом, который часто снимает то, что лучше не снимать, а временами и то, что снять вовсе невозможно. Он не только регистрирует тончайшие нюансы света и тени, стиснутые меж бело-черных полюсов дня и ночи, женщины и мужчины, неба и земли, духа и тела, добра и зла, жизни и смерти, но еще и отмеряет щелканьем своего затвора течение времени, а его сверхчувствительная пленка (400T.MAX) способна улавливать сияние, источаемое Вселенной. К сожалению, человек, который вот уже тридцать лет холит и лелеет эту допотопную камеру, то ли дилетант и тупица, то ли просто недотепа: и перевалив за пятьдесят, не понял, пессимист он или оптимист, — знай себе ловит безответным объективом непонятную жизнь других людей; его губы растянуты в самозабвенной улыбке, и на свете он совсем один.
В небе снова повисла беспутная радуга, летнее солнце, встряхнувшись, карабкается все выше,
невесомый дождь, принесенный заполошным южным ветром, с бешеной скоростью мчится дальше, за тучные пастбища, за широкие моря, в дальние страны,
а бесплотная, призрачная дуга наскоро приводит в порядок оцарапанный громовыми раскатами эфир и превращает
переменчивый, залитый сиянием ландшафт в многоцветное, аляповато-пестрое, но впечатляющее, весьма впечатляющее панно.
Прямо передо мной упавшим на землю зеркалом сверкает пруд-отстойник, которым не пользуются уже лет двадцать,
вода в нем такая прозрачная — трудно поверить, что она насквозь пропитана ядохимикатами, и даже комары не откладывают в нее личинок,
а после дождя, отполировавшего поверхность до нестерпимого блеска, пруд источает соблазнительное сияние, но птиц и насекомых блеск не обманет — они не подлетают близко,
хоть идеальная гладь мирно отражает колеблемые ветром стебли бамбука и окрестные холмы, похожие на песчаные дюны, или на древние курганы, и еще на переполненные молоком женские груди,
временами эти слепленные из первоклассной глины полушария хватают за полы дующий с моря ветер и сбивают, смягчают темп его страстных проповедей.
Неистовый свет августа и знойное марево, стиснутые между холмами и прудом, поневоле зависли над маленьким, заброшенным кладбищем,
таким старым, что местным жителям уже нет дела до его покосившихся угрюмых камней,
и оскорбленные духи предков больше не грозят возмездием неблагодарным потомкам,
а меж заросших могил, маня тенистой прохладой, высится одинокий клен, чья крона год от года разрастается все пышней и пышней;
его морщинистый, узловатый ствол лоснится, как лицо старого актера-неудачника,
лоснятся и тела тех двоих, что пристроились меж его жестких, как гранит, корней,
тела мужчины и женщины, которые в этот жаркий день поднялись так высоко в горы не затем, чтобы спрятаться от солнца под сенью клена,
ведь тень можно было найти и ближе;
пока грохотала и бесилась гроза, они сидели тихо-тихо,
зато теперь, когда тучи уплыли прочь, парочка намерена сполна насладиться долгожданным свиданием
и чувствует себя привольно, благо вокруг ни души —
как же мне не запечатлеть такую сцену!
Мужчина достал из сумки-холодильника банку пива, не спеша потягивает и напевает звучным, красивым голосом веселую песенку, которую в здешних краях отродясь не слыхивали,
бог знает, кто ее сочинил, эту песенку,
но ее лишенные всякого смысла слова, разносясь в раскаленном воздухе, чудесным образом исцеляют душевные раны и изгоняют из сердца горе и злобу,
хоть, казалось бы, нет в этой песенке ничего особенного,
и женщина раздевается догола, садится на мужчину сверху, а он все напевает,
женщина двигается быстрее и быстрее, ее волосы закрывают лицо,
ее бедра отлично знают свое дело, ее рука снова и снова откидывает длинные пряди,
с уст срываются бессвязные звуки, полные не то печали, не то радости,
они тоже похожи на песню;
с женщины ручьями льет пот, но жара ей нипочем, ее полуденное празднество в самом разгаре,
ведь нежданный ливень сократил время свидания наполовину,
а эти двое — не супруги, которым суждено быть вместе до гроба, их любовь обречена, греховна, недозволена, может оборваться в любой момент,
их наслаждение от этого куда острее,
их короткое лето очертя голову несется к концу.
Но эта пара не забавляется извечной игрой полов,
не гонится по скоростному шоссе чувственности за острыми ощущениями,
они как маленькие дети, тянущиеся навстречу распростертым родительским объятьям,
как школьники, азартно соревнующиеся в перетягивании каната;
женщина самозабвенно бьется о тело мужчины, и он тоже забыл обо всем на свете,
не знаю, готовы ли они отдать друг за друга жизнь, но если на свете существует любовь, то это она самая и есть, беспримесная и бескорыстная,
жаль только, что оба они уже не в первом расцвете молодости,
но, с другой стороны, еще и не ссохлись от старости,
пройдет немало лет, прежде чем женщина станет похожа на увядший, утративший аромат цветок,
ее кожа будто искрится и потрескивает от неистовства гормонов,
а мужчина мускулист и поджар,
его сорокалетнее тело налито волшебной силой, его жажда страсти неутолима —
ей-богу, эта черно-белая композиция куда интересней, чем картинка, запечатлевшая любовную возню какой-нибудь юной пары.
Они одурманены друг другом и, конечно, меня не замечают,
но подглядываю за ними не только я; за любовниками неотрывно наблюдают глаза женщины, совсем маленькой женщины, еще ребенка.
Она спряталась за огромным, развалившимся на две половинки надгробьем, прижалась к нему и смотрит, смотрит,
я вижу ее детский профиль, ее широко раскрытый глаз,
и не похоже, чтоб ей было хоть капельку стыдно,
девочка хочет увидеть все с самого начала до самого конца, ничего не упустить,
это зритель, еще более увлеченный, чем я;
она не испугалась грома и змеистых молний, вымокла вся до нитки, но своего наблюдательного поста не покинула,
и теперь жаркое, самое жаркое за все последние десятилетия лето быстро высушивает ее слипшиеся волосы и платьице;
девочка заняла наиболее выгодную позицию, ей все-превсе видно,
даже само сочленение, безостановочное, влажно бликующее,
но мне такой ракурс не годится — слишком близко,
физиологические подробности мне, разумеется, неинтересны,
я хочу запечатлеть не жадное соитие,
а весь этот ландшафт, в котором неотъемлема каждая деталь: и старое кладбище, и пруд, и холмы, и клен, и насыщенный влагой воздух, и подглядывающий ребенок.
За сегодняшний день девочка повзрослеет на несколько лет
или же просто утратит душевную чистоту и детскую невинность, ожесточится — не знаю,
в любом случае хорошо, что она меня не замечает,
хотя, если и заметила бы, то вряд ли бы испугалась — похоже, нервы у нее крепкие;
до чего же мне сегодня везет,
вот если бы только она еще чуть-чуть повернула лицо в мою сторону, кадр вышел бы просто идеальным,
и от предвкушения мой заскучавший, съежившийся объектив наливается силой и блеском.
Легкий ветерок подхватывает ароматы потаенного свидания и относит к пруду,
по лицу женщины видно, что она добра, умеет чувствовать и любить,
по мужчине видно, что он сам себе хозяин, живет на свой вкус и лад,
как посмотришь на них, сразу ясно, что им друг с другом просто и легко, им не из-за чего спорить и ссориться,
происходит то, что и должно было случиться,
тут не из-за чего страдать, впадать в отчаяние, накладывать на себя руки.
Каждая новая встреча сбрасывает с их плеч бремя вины, оживляет обоих лучше любого витамина,
такие не побоятся ни сплетен, ни осуждения,
но и не будут тешиться романтическими мечтами о бегстве,
это взрослые, здравомыслящие люди,
а их исступленная страсть объясняется просто — у женщины закончились месячные.
Оживляя монотонность травы и листьев, весело пляшут пятна света,
над каждым — косой луч, тянущийся от самого солнца,
временами налетает жаркий, закаленный в странствиях над морями и долами ветер,
он неукротимей медведицы, защищающей своих медвежат, бесноватей угодившего в сети сивуча, безумней потерпевшего крах честолюбца,
и любовники тоже все больше входят в раж,
на безымянном пальце у женщины золотое кольцо, оно вспыхивает так победно, так ослепительно, что этот блеск, должно быть, видно
и с моря, где корабль тащит белый след к горизонту,
и с неба, где парит высматривающая спасительную тень птица,
и с дальнего поля, где под линией высоковольтных передач горбатятся крестьяне.
В руке у подглядывающей девочки крепко зажат мягкий и сочный персик,
надкушенный, со следом острых и ровных зубов,
я любуюсь фактурой и цветом плода, а думаю вот о чем:
зачем она это делает —
чтобы найти ответ на мучающие ее вопросы?
или ее отрядил выслеживать кто-то из взрослых?
а может, она, подобно ястребу, стрелой взмывшему из-за ближнего холма, наткнулась на парочку совершенно случайно и стала подглядывать просто из любопытства?
не знаю, ума не приложу;
ястреб лениво чертит круги, волоча по земле черную, четкую тень,
он не высматривает добычу, а бесцеремонно таращится на любовников, можно сказать, вторгается в чужую частную жизнь,
потом все так же неспешно удаляется, пролетает прямо под аркой чудо-моста;
великолепная радуга наверняка отражается и в глазах женщины, которая, изогнувшись, словно натянутый лук, смотрит вверх, в прозрачно-синее небо,
да и само полуденное соитие без радуги выглядело бы совсем иначе.
Акт любви не снижает темпа, становится все стремительней, все напряженней,
пожалуй, он похож на иссушающее, сводящее с ума погружение в сложные философские материи —
та же безоглядность, та же готовность броситься мотыльком на свечу,
а когда цель будет достигнута, наступит просветление, придет покой, появятся силы противостоять ударам судьбы;
все это так, но как быть с подглядывающей?
что будет с ней дальше? не превратится ли она в распутницу, готовую сойтись с кем угодно?
или, наоборот, испугается и устыдится буйства плоти?
мне-то что, я спокоен, я хладнокровнее людей, даже ослепительное семицветье гигантского небесного моста не заставит меня грезить наяву,
но все же, не убоявшись высоких слов, скажу: этот акт любви — наивысшее, чистейшее проявление страсти, той страсти, которая позволяет вкусить подлинности и полноты бытия,
а не жалкий вызов рутине и условностям,
и не сладострастные игрища заправских искателей плотских удовольствий.
Встречаясь, эти двое пугливо не озираются по сторонам, не жалуются на судьбу, не предаются мрачным думам,
встречаясь, эти двое смотрят друг на друга без уныния и печали, им неведомы сомнения или смущение, они просто бросаются друг другу в объятья, самозабвенно и безоглядно,
не тратят времени на ненужные слова.
Я их подстерегаю уже не в первый раз.
Кажется, в четвертый, но накал их страсти не слабеет,
а иначе разве стал бы я совать нос в их дела,
им не по душе автомобильное сиденье, пол или раскладной диван,
они всегда встречаются под открытым небом,
там, где трава, солнце, ветер и простор,
мне приятно смотреть на их обнаженные тела в обрамлении полей, с задником в виде синей череды гор на горизонте,
а каков был кадр, когда шел дождь, и они смеялись, и их лица блестели от капель,
такая картинка — лучшее лекарство для тех, кто устал от жизни и людей,
пусть самим любовникам это невдомек, но для меня они — ценная находка,
превосходный объект для съемки,
я не сомневаюсь, что результат будет первоклассным.
Он разводит пчел, плывет по жизни бродячим облаком, а она живет мерно и монотонно, твердо стоя ногами на земле, но когда эти двое сходятся, они уже не просто пчеловод и домохозяйка,
его больше не гнетет бессмысленность метаний с места на место,
ей больше ни к чему бояться встречи с зеркалом;
конечно, им приходится таиться от людей, но приступы отчаяния, страх осуждения, взаимные подозрения и задние мысли — все это не для них,
их отношения — не пустячная связь, но и не бог весть какая драма,
не знаю, что еще сказать по этому поводу.
Женщина живет на краю городка в маленьком доме, окруженном высокими летними травами,
у нее работящий муж, славная дочурка, размеренная, устоявшаяся жизнь,
это не кокетка и не вертихвостка,
ее мир — купать в тазу хохочущую малышку, напевать возле старенькой стиральной машины, ничем не выделяться, ждать мужа, который после работы принесет чего-нибудь вкусненького, стрекотать в саду газонокосилкой.
Врет она легко и естественно, не моргнув глазом,
но это вовсе не означает, что она всю жизнь прячет истинное лицо под маской — иначе она не умела бы быть такой счастливой;
спросить бы ее: “Зачем ты это делаешь?”
Мужчина, к которому она так жадно льнет, разводит пчел — работает на своей двухтонке один, без помощников,
в фургоне у него перевозная пасека, а спит он в видавшей виды, но крепкой палатке;
веселый человек, залетная птица: разбил лагерь на берегу реки, где густо растут белые акации, и живет здесь все лето, тягучее и монотонное, словно жужжание пчелиного роя;
утром и вечером он слушает тихую речь природы, ночью видит сны и верит им, луна и звезды его давние друзья, его вечная спутница — тишина;
он всегда спокоен: и когда жарит на сковороде свежее мясо (шипит и брызжет кровь, в небо тянется дымная струя), и когда воюет с чужими пчелами (большущими, тигровой окраски), которые напали на его подопечных, и когда, заболев, лязгает зубами в лихорадке, и когда из дому приходит письмо с просьбой вернуться, и когда обнаруживает возле палатки следы медвежьих лап;
он не бывает растерян или взволнован, ни перед кем не гнется, говорит без обиняков, не принимает скоропалительных решений и никогда не перебивает говорящего.
Но даже издалека видно, что это человек сильных страстей;
когда он идет один, освещенный луной, я вижу: он настоящий, он существует на самом деле,
не то что здешние мужчины, они против него — труха, никто с ним не сравнится,
ни старый фронтовик, воевавший за морем,
ни добряк, всю жизнь помогающий людям,
ни ученый умник, поднаторевший в словесных баталиях.
Мужчина встает, когда занимается рассвет, и первым делом смотрит на небо, чтобы понять, какой нынче ждать погоды;
вид у него при этом такой, будто он не дождевые тучи выглядывает, а прозревает судьбы человечества на сто лет вперед;
пчелы, по-моему, рады-радешеньки, что работают на этакого хозяина, и, когда он приближается к ним без защитной сетки, без дымовика, ни одной не взбредет в голову его ужалить, ведь пчелы — твари дисциплинированные и привязчивые, они помнят добро;
так он и живет, этот человек, под солнцем и ветрами со своими медосборщицами,
живется ему куда вольготней и приятней, чем какому-нибудь богачу, унаследовавшему папочкино состояние,
или актеру, гастролирующему с труппой по городам и весям,
или клерку на хорошей должности, с завидной зарплатой,
ведь он не терзается сомнениями, не боится нарушить установленные кем-то правила, не прислушивается к сплетням, никто не запудрит ему мозги,
и он лучше всех знает, что такое труд.
Как только бродячий пчеловод поселился на краю долины, я сразу почувствовал, что в городке будто воздух переменился;
в вечерних сумерках у реки мужчина пишет несколько слов на листке, идет полем под звездами, пересекает нейтральную зону и сует бумажку в выемку меж корней ели, что растет неподалеку от самого крайнего дома, а наутро из дома на велосипеде выезжает женщина, она едет за покупками, но на обратном пути непременно сворачивает к ели, быстро сует руку в ямку, разворачивает листок, и ее щеки розовеют;
от листка исходит аромат скорой радости, и ноги налегают на педали с удвоенной силой,
женщина насвистывает песенку, да так красиво, куда там мастерам художественного свиста;
эти двое не привыкли ни над чем ломать голову,
в них нет алчности, разъедающей ткань жизни;
когда, освещенные солнцем, мужчина и женщина бок о бок идут по долине, то не произносят ни слова, но они ближе и понятней друг другу, чем заядлые любители выяснять отношения;
а когда они сливаются в объятьях, ничто не отравляет им радости — ни мрачные тени, ни мысли о скорой разлуке, ни накопившееся раздражение,
есть только бурное и светлое слияние, только самозабвенный полет двух душ и больше ничего, совсем ничего.
Женщина ликующе вскрикивает, и эти ритмичные звуки пружинят о склон круглого холма и заряжают энергией весь этот августовский день,
в долине кипит обычная работа: солнце вытягивает из земли влагу, и от этого воздух над травой колеблется и поблескивает,
голос неба радостен, но отчаянные полустоны-полувсхлипы его заглушают,
вовсю стрекочет травяная живность, но и ее почти не слышно.
Девочка смотрит во все глаза на невиданное действо, и лицо у нее такое, будто ей явилось Божье Чудо,
полные сладости и муки стоны проникают в каждую клеточку детского тела, убедительнейшим образом поясняя,
что такое — быть женщиной,
что такое — жить;
губы девочки то и дело приоткрываются перламутровыми раковинками, и с них тоже срываются тихие, непроизвольные стоны;
я знаю, в эти минуты она вдруг поняла, почему взрослые,
корча кислые рожи,
сгибаясь под ветром и дождем,
седея от горя,
тем не менее продолжают жить:
а все очень просто — на свете есть радость.
Девочка знает, что взрослые постоянно врут,
все, кого она знает — родители, учителя, соседи, — живут так скучно и бездарно, что лучше бы не жили вовсе,
и никуда от этого не денешься, скука и бездарность так же неизбежны, как смерть,
но сейчас перед девочкой приоткрылась тайна жизни:
оказывается, жить все-таки стоит,
даже если судьба забросила тебя в забытую богом дыру,
даже если ты упал и не можешь подняться,
даже если ты нищ и голоден,
даже если тяжкая болезнь выбрала из всех именно тебя,
даже если тебе суждена лихая смерть — рухнуть наземь, выплевывая сгустки черной крови;
девочку научила этому знанию не рано поумневшая подруга и не телесное созревание,
она просто увидела и поняла.
Люблю наблюдать, как пробудившиеся инстинкты окрашивают невинную душу в свою серо-багровую окраску,
меня с души воротит от чистюль, гнушающихся вульгарностью,
я не считаю, что надо стыдиться знойных слов, если их нашептывает подлинная страсть,
а любовь, опасная, побуждающая к безумным поступкам и непоправимым ошибкам, по-моему, достойна восхищения.
Мой объектив вибрирует от волнения, когда ему доводится снимать любовь, подобную огненному фейерверку,
я скрупулезно регистрирую тончайшие нюансы света и тени,
лучше, чем люди, понимаю смысл каждого сказанного слова,
такая любовь — редчайший из моих трофеев, и, наблюдая за ней, я думаю вот что:
пускай с точки зрения большинства она достойна осуждения, пускай даже преступна,
но эти двое, которые беспечно спариваются под радугой, словно не ведающие стыда бабочки или стрекозы, — не прожигатели жизни и не искатели острых ощущений;
мне отчетливо слышен голос этой любви,
отрешившейся от горестных мыслей и безысходного отчаяния,
измельчившей в прах свинцовую тяжесть бытия,
не боящейся ни судьбы, ни небесного суда,
не заботящейся о выгоде;
этот громкий голос таит в себе самую суть бытия,
он гораздо честней, чем пустозвонство брачного обета, который дают перед алтарем жених и невеста (черт знает, что они при этом на самом деле думают);
даже тот, кто, единственный из множества, уцелел в катастрофе, не сможет издать ликующего звука подобной чистоты;
мой мощный объектив, в котором вся моя жизнь и все мои органы чувств, способен ухватить этот голос —
не сам звук, а триумфальный трепет изогнутой женской шеи, сзади покрытой нежным пушком.
Девочка, которой в одночасье открылась сложнейшая из истин, понемногу приходит в себя,
теперь она просто любуется красивым зрелищем,
она и сама красива, гораздо красивей обычных детей, ничего не знающих о мире взрослых;
на тонкой ключице блестят капельки пота,
если в них заглянуть, то наверняка увидишь миниатюрное отражение двух переплетенных фигурок.
А женщина все никак не насытится, не накричится;
у нее звонкая душа юной девушки и такой же звонкий смех,
это самка, живущая в такт месячным циклам,
я знаю, что она обманывает своего мужа, но не для того, чтобы сравнить достоинства двух любовников,
она не думает, кого выбрать, от добра добра не ищет,
с каждым из мужчин ведет себя естественно, как естественна река, несущая свои воды к устью;
оба уверены в ее любви,
она не дура, чтобы подрывать эту уверенность,
хоть не вырабатывает никаких стратегий и тактик.
На земле еще не высохшая лужица мочи — это девочка присела, когда шел дождь;
на лужицу слетелись пестрые бабочки, одна нарядней другой,
их трепещущие крылышки похожи на паруса, и я вспоминаю пожелтевшие сепиевые снимки, сделанные много лет назад:
на них юнцы того чахлого поколения, которое самую малость опоздало на войну —
если б не атомная бомба, загремели б они на фронт, стали “лепестками хризантемы” по приказу командования и во славу тогдашнего императора,
но бомба их спасла, и они пустились в беспечное, бесцельное плавание на дрянной, кое-как сляпанной яхтенке;
сам не пойму, чем они меня так заинтересовали, но я повсюду таскался за ними и щелкал, щелкал;
давно это было,
смешно они говорили между собой, беспрестанно вставляя американские словечки, к родине у них полагалось относиться с пренебрежением, зато иностранцев они слушали разинув рот и, как слову Божьему, внимали модным песенкам, которые напевала победившая их страна,
а в плавание они пустились, так и не договорившись между собой, куда, собственно, плывут;
поначалу всё пыжились —
тучи им были нипочем, в лютый холод они говорили: “Ну и жарища”,
называли своим отцом солнце, славили полноту жизни и права молодости,
по вечерам непременно упивались в дым
и многое, очень многое презирали:
рыбаков, дожидающихся штиля, чтобы выйти в море,
тех, кто суеверно помечает в календаре удачные и неудачные дни,
своих соотечественников, которые сами затеяли бучу, а потом поджали хвост,
вековые снега, сверкающие на вершине большой горы,
старые обычаи и нравы,
почтение к учителям,
массовую культуру,
беззубую внешнюю политику
и даже автомобили отечественного производства.
Герои той давней суматошной эпохи были изрядными хвастунами, обожали трескучие фразы, но каждый из них был сам по себе и сам за себя,
вся компания состояла из одиночек;
старших они держали за неудачников и слушать их не желали,
над моралью, законами и прочей ерундой посмеивались;
мне удалось сфотографировать отчаяние, просвечивающее сквозь самонадеянность их гримасничающих лиц,
только закончилось все печально:
их детская вера во всемогущество логики не выдержала испытания штормом и волнами,
сколько раз повторяли они, что не сойдут с корабля, пока не постигнут до конца вечную философию течений и светил,
но достаточно им было разок попасть в передрягу,
достаточно было одному из них сгинуть в морской пучине,
и их братство тут же рассыпалось в прах,
катастрофа сначала повергла их в оцепенение, потом они заныли, по-бабьи расхныкались, и пришлось посылать за ними спасателей,
а кончилось тем, что они стали как все — вернулись на берег, образумились и растворились в том самом “феодальном обществе”, которое так безжалостно осуждали;
что осталось от них в моей памяти:
мешанина из Востока и Запада, пустая болтовня о свободе да еще их смехотворные повадки.
Какое-то время я еще следовал за ними, хоть мой интерес и поостыл, но никаких путных снимков так и не вышло;
про свою яхту, гниющую у причала, незадачливые мореплаватели забыли,
нет, хуже — сделали вид, что забыли,
и принялись жить-поживать и добра наживать;
раньше, во время плавания, они так любили позировать, а тут стали от меня прятаться,
стали нервничать, чувствуя на себе безумное око моего объектива;
ах, как я ошибся, вообразив, будто они особенные, будто они способны прожить жизнь, какой не бывало прежде;
да, был в моей карьере и такой период,
с тех пор миновало больше тридцати лет, я повидал всяких людей, набрался опыта, и на такую дешевку меня больше не купишь,
это, видно, и называется зрелостью,
уже лет десять, как я научился выбирать действительно стоящие объекты для съемки,
для этого не нужно отправляться за тридевять земель, не нужно мчаться через равнину по скоростной магистрали,
достаточно побродить в окрестностях нашего городка, и обязательно найдешь то, что искал;
никто здесь не взглянет на меня косо, никто не возмутится,
все ко мне привыкли — во всяком случае, так я думаю…
Я наблюдаю за миром людей,
высматриваю и запечатлеваю моменты, когда судьба выхватывает кого-то из череды будней и окунает в жизненный поток, бурлящий горячей кровью,
снимок подбирается к снимку, и вместе они образуют что-то вроде хроники нашего городка,
и не спрашивайте меня, почему она сложилась так, а не иначе,
спросите лучше того, кто днем и ночью высматривает добычу, целясь в нее, словно ружьем, моим объективом,
да-да, спросите его, моего хозяина,
обычно взгляд у него виноватый, погруженный в себя,
но когда щелкает затвор, глаза его сужаются в щелку, зажигаются сумасшедшим пламенем,
он родился на свет только для того, чтобы подсматривать, наблюдать за человечеством,
и, кажется, уже не помнит, что сам принадлежит к этому племени,
а с меня какой спрос, я всего лишь его слуга;
мой хозяин обладает отличным нюхом, он долго учился своему ремеслу, но, когда он смотрит на объект, на его лице смятение и суеверный страх,
такое вот у него хобби,
и ничего особенного, вреда он никому не приносит,
в городке, где почти ничего не происходит, такой человек, по-моему, очень кстати,
и я благодаря ему хорошо узнал эти края,
узнал и полюбил.
Острый взгляд иглой проходит сквозь меня, сквозь празднуемое под палящим солнцем торжество плоти, сквозь тело мужчины, проницательней любого гадальщика читает потаенное в глубинах сердец,
а обратным током на подсматривающих изливается ясная, светлая благодать;
возьмем девочку:
в таком раннем возрасте она уже поняла про жизнь самое главное,
сегодня под сенью умопомрачительной радуги ей выпала удача — увидеть праздник любви,
и она перестала быть обычной школьницей, истомившейся от безделья за долгие каникулы,
медленно, так медленно взрослеющей среди этого скучного, плоского пейзажа,
я-то вижу, как в ее худенькой, еще не развившейся груди вспыхнул огонек, его теперь не загасить,
он будет согревать эту грудь все те семьдесят или восемьдесят лет, которые девочке суждено прожить, по временам разрастаясь до всепоглощающего пожара и ярко освещая кромешную тьму ночи,
а когда неистовство пламени будет спадать, взамен останутся обжигающие воспоминания, навек запечатленные каждой складочкой ее женского естества,
иногда огонек будет подпаливать ей душу, лишать уверенности в себе, но он же станет драгоценным источником жизненной силы и надежды,
он расцветит часть ее дней сводящим с ума многоцветьем,
а в старости защитит от уныния и печали.
Что за крапинки мельтешат над любовниками, обстоятельно занимающимися своим делом,
пчелы, это пчелы,
да не обычные лесные, что собрали пыльцу с полевых цветов и спешат побыстрее нырнуть в мрачное дупло, — скучные, алчные, лишенные воображения,
а отборные представительницы пчелиного рода, вечные странницы, перебирающиеся с места на место, повидавшие на своем веку множество ландшафтов, кроме разве что одного — безжизненного, зимнего,
золотистые царицы, они путешествуют по земле вместе со своим хозяином, который умеет делать женщин счастливыми;
пчелы закончили свою утреннюю работу и вместо того, чтобы снова лететь за пыльцой, устремились по следу мужчины,
на пышные цветы, в которых утопает старое кладбище, они даже не взглянули, а все кружатся, кружатся над двумя людьми, которые никуда не торопятся,
дружное жужжание напоминает причитания родителей, волнующихся из-за единственного сыночка,
звонкий смех юных девушек,
нечленораздельный речитатив молящихся фанатиков.
Может, они и в самом деле пытаются что-то сказать на своем гудящем языке:
женщине — что теперь ее сердце сбежит от нее, переберется в чужие края,
мужчине — чтоб не забывал о доме,
или грозят навсегда покинуть улей,
или распаляются перед тем, как впиться десятком жал в мерно качающийся, круглый, обгоревший до помидорной раскраски зад, подбавить женщине в кровь сладкого яда, чтобы ее страсть взорвалась вспышкой невыразимого наслаждения;
странно они себя сегодня ведут, эти пчелы, хранительницы рутины и порядка,
возможно, их безумные, хаотичные виражи свидетельствуют о готовности перечеркнуть прежнюю жизнь, поломать все ее налаженное устройство;
хотя вряд ли,
даже если они понимают смысл действия, совершающегося перед их никогда не закрывающимися фасеточными глазами,
ни стыда, ни обиды испытывать они не должны —
обычное слияние самца и самки,
если б не было таких радостей, то незачем и жить,
если б не было таких радостей, то не страшно и умереть.
А радуга не тускнеет, мощно изгибается над всеми нами — теми, кто смотрит, и теми, на кого смотрят,
один конец прочной семицветной арки упирается в дальний край долины, где неорошаемая земля суха и бесплодна,
много поколений подряд те угодья принадлежали одному семейству,
самому алчному и себялюбивому во всей округе,
там огромная усадьба с помпезными старинными воротами, и на самом видном месте — давно выцветший бело-красный штандарт с фамильным гербом, эта линялая тряпка до сих пор полощется по ветру,
с давних пор окрестные жители взирали на этот дом, со всех сторон окруженный рощами и пастбищами, с завистью и почтением, словно от старых стен исходило золотистое сияние;
когда-то, не так уж много лет назад, здесь угнездился ядоносный патриотизм, зорко приглядывавший за недовольными,
обитатели усадьбы отлично умели морочить голову доверчивым простакам;
те болтуны, мечтавшие вскарабкаться как можно выше, и ненасытные выжиги исчезли, как по мановению волшебной палочки, сразу после того дня, когда император впервые выступил по радио,
интересно, что с ними сталось;
если вышли сухими из воды и жили себе припеваючи,
значит, нет на свете справедливости,
значит, все принципы и законы — куча мусора;
но усадьба за поражение хозяев расплатилась полной мерой — теперь там царство плесени и паутины,
а от богатейшего в здешних местах хозяйства осталось одно воспоминание.
Но ставить на усадьбе крест рано, она еще вполне может возродиться,
этот каменный дом, который кому-то кажется уродливым, а кому-то импозантным, только прикидывается мертвым,
он жив, он строился на века и теперь терпеливо ожидает своего часа;
всегда есть люди, которым хочется повернуть время вспять, хочется быть режиссерами марширующих шествий,
плоскостопые, тонкошеие мальчики ждут не дождутся катастрофы,
когда разразится кризис, деньги превратятся в пустую бумагу и станет непонятно, что делать и кто виноват;
пока же они презирают обывателей, мирно хрупающих травку,
произносят зажигательные речи
и делаются сильнее, когда небо наливается свинцовыми тучами;
до поры до времени никто не боится их трескотни и подросткового позерства,
не обращаю на них внимания и я, как объект для съемки они неинтересны;
даже если они разбухнут в огромные толпы и поднимут оглушительный вой, им не обрести и тысячной доли сияния, которое источают мужчина и женщина под августовским солнцем, под гигантской радугой.
Другим своим концом она упирается в самый центр травянистой равнины, безразличной ко всем видам людского копошения и соседствующей со столь же равнодушным морем,
к которому неторопливо ползет река, ветвисто раскинувшая бесчисленные притоки,
вода покорно отражает насыщенный свет неба,
на длинной дамбе ивы колышут вислыми кронами под горячим ветром, словно недоверчиво внимают любовным уверениям;
по шоссе, отчаянно ввинчиваясь в крутые повороты, на полной скорости несутся машины — они тоже переполнены радостью бытия,
а на окраине городка празднуют завершение строительства нового дома,
старый, спаленный пожаром, торчит обгорелыми балками по соседству, он похож на детский конструктор;
по железной дороге катится длиннющий товарный поезд, с горы бодрым шагом спускается стайка туристок, и каждая машет поезду рукой, словно хочет окликнуть свою уносящуюся прочь молодость;
пыхтит черным дымом труба умирающего заводика — бедняга изо всех сил пытается угнаться за временем,
деревеньки тоже обречены, но не замечают этого, как не замечают своего вырождения дикие звери;
когда в небе такая радуга, весь этот пейзаж вовсе не кажется увядающим.
Из него начисто исчезли
боязливые голоса,
безысходное отчаяние,
унылые силуэты неудачников,
заброшенность и развал,
убогая наследственность,
богатство и бедность,
безнадежные тяжбы с государством,
беспросветность унылой жизни,
причитания бездетных матерей;
все преобразилось благодаря мужчине с крепкими волосатыми руками и женщине с детской (и довольно кривозубой) улыбкой,
это же надо — сохранять достоинство даже во время спаривания,
чтоб к белизне не пристало ни единого черного пятнышка,
чтоб в голову не лезло ни единого похабного слова,
их идеально противоположные органы трутся друг о друга и генерируют невидимые волны,
волны распространяются во все стороны, реабилитируя и очищая мир на десятки километров вокруг.
Ах, какое славное лето,
какой дивный полдень,
тревога уплыла вслед за грозовыми тучами,
всюду спокойствие и довольство,
на свете нет ничего более умиротворенного, чем август, изящно тасующий колоду света и тени,
шепот жары ленив и безмятежен,
корабли скользят по морю, легко огибая скалы и отмели,
ни напряжения, ни стенаний, ни зловещего молчания,
и не нужно забивать себе голову сложными материями — чушь это и морок, отрыжка никчемного философствования,
в такой день каждый смотрит на жизнь светло и просто —
даже начисто лишенный воображения,
даже смертельно больной,
даже смирившийся с деревенской тоской,
даже одряхлевший от старости.
В стонах женщины такая радость, что всякий, кто услышит, очистится душой,
а я почему-то думаю про ее дочурку, пришедшую в мир через то самое отверстие, которое доводит женщину до экстаза;
девочка появилась на свет и стала расти,
растет она и сейчас, когда мать исступленно отдается чужому мужчине.
Хорошая девочка, очень хорошая,
собой не красавица, но это ее не огорчает,
она не дразнит подружек, у которых, в отличие от нее, нет и не было отцов,
растет себе и растет,
слава богу, жива-здорова, уже встречает одиннадцатое лето,
а сейчас, наверное, сидит возле дома в тенистом саду и уплетает оставленный матерью завтрак;
личико у нее чистое, сияющее — сразу видно, что ее воспитывают не в строгости,
да и зачем, если ее мать умеет быть счастливой,
ведь кто умеет быть счастливым, тот учит этому и своих детей;
я просто уверен, что у девочки в жизни все будет хорошо.
Мужчина, стиснув зубы, терпит, сколько есть сил,
вся его жизнь проходит под белым солнцем и синим небом, и все встречи с женщинами тоже;
это вполне положительный персонаж, такой же положительный, как муж женщины,
даже пчелы у него, и те положительные:
старательно обрабатывают поля и луга по всей стране, и ни одна не собьется с пути,
и каждая за свою коротенькую жизнь произведет предписанные пол-ложечки меда,
а потом дисциплинированно умрет.
К счастливым любовникам потихоньку подбирается умопомрачительный оргазм, сигнализируя о своем приближении легкими толчками, словно набирающее силу землетрясение;
увы, эта любовь недолговечна, поцвела-поцвела и облетит, как белые лепестки акаций,
когда задуют осенние ветры, женщина снова сделается добродетельной женой, не будет меняться в лице, заслышав жужжание пчел, дни ее станут спокойными, похожими один на другой,
она будет ехать на велосипеде по долине, насвистывая песенку, которой научил ее заезжий пчеловод, будет махать рукой дочке, поджидающей мать у порога,
а ночью, во время звездопада, с удвоенной нежностью будет ласкать своего доброго, чадолюбивого, уломавшегося на тяжкой работе мужа,
они знают друг друга с детства, им есть о чем поговорить долгими вечерами, у них прекрасная семья, которой не страшны ни ураганный ветер, ни яростный ливень, ни ледяная стужа,
муж придет с работы, устало, словно поваленное дерево, рухнет в кресло, будет смотреть в окно, слушать смех жены и дочери и ощущать себя совершенно счастливым человеком,
и осенью в погожий выходной день на городском спортивном празднике муж и жена выступят в соревнованиях “бег на трех ногах” (участвуют супружеские пары, его правая нога привязана к ее левой, обняться покрепче и вперед, кто быстрее),
дочка будет подбадривать их отчаянными криками,
и они побегут легко, азартно —
вперед, навстречу завтрашнему дню, навстречу будущему, навстречу смерти.
Ну а мужчина — запыленный, веселый, с растрепанными ветром волосами — созовет свою армию пчел и, не оглядываясь, покатит на стареньком фургоне к новым лугам, вслед за южным ветром;
есть люди, снедаемые честолюбием,
есть люди, вечно всем недовольные,
есть люди, планирующие свою жизнь на годы вперед,
есть люди, думающие только о семейном счастье и живущие в вечном страхе его потерять,
а он не такой и не этакий, он сам по себе, ни на кого не похож,
его гонит по свету благоуханный весенний ветер и притяжение небесных светил,
у него нет ничего общего с обычными гастролерами —
изможденным коммивояжером, волокущим свой товар от порога к порогу,
хозяином автолавки, бормочущим под нос: “Лучше сдохнуть, чем жить в такой дыре”,
городским учителем, мечтающим возродить деревню, но взирающим на деревенских сверху вниз;
мужчину не вытолкнуло общество, и сам он от общества не отворачивался,
просто такое уж у него ремесло,
ему не надо оттачивать мастерство, вкалывать на конвейере или просиживать в конторе штаны.
Никто не давал ему свободу, он взял ее сам,
захочет — может дрыхнуть хоть до полудня,
захочет — пошлет к такой-то матери любого начальника,
а захочет — и ясным весенним вечером или багровым осенним закатом перестанет жить, его право;
сердце мужчины стучит в такт вселенной, и в дурманящем жужжании пчел он легко читает главную мелодию жизни.
Петляющая по равнине река, раскрывающиеся бутоны полевых цветов, шум ночного дождя, прозрачный ручей, зеленый ковер травы, клубящийся под мостом туман, шелест сосен под ветром, серебристые капли росы на стеблях, одинокий месяц над пустынной дорогой, окрашенные восходом верхушки гор, мерцание звезд на холодном небе —
каждый божий день жить среди всего этого великолепия и не задумываться о нем,
жить одному, естественно и легко,
знать, что, куда бы ты ни прибыл, это и есть осененный благодатью рай;
я уверен, что пчеловод не мечтает о тихой старости и любящих внуках,
ухаживать за домашними растениями и пропускать перед сном стаканчик — это не для него.
Они совсем не думают об опасности, эти двое, приклеившиеся друг к другу меж надгробий старого кладбища,
им и в голову не придет наложить на себя руки, оставив письмо, полное горьких и жалких слов,
и дело тут вовсе не в легкомыслии, просто они из другого теста:
он не дарил ей дорогих подарков и не искал в ней замены мамочке,
она не требовала от него клятв любви и не напрашивалась в жены;
не думаю, чтоб один сознательно искал в партнере то, чего не находит в себе — но нашел, безусловно нашел,
и все, что нужно знать про мужчин и женщин, эти двое знают.
В здешних северных краях лето кончается рано, миг расставания все ближе,
и будет горек,
но женщина, конечно, не станет рыдать в голос, рвать на себе волосы и кричать, что ей теперь жизнь не мила,
а мужчина не забормочет напоследок, что никак не годится в мужья, и уж тем более не скажет слов, которые способны отравить ей семейное счастье.
Итак, им суждена скорая разлука, но я уверен, что обоих впереди ждут радость и счастье,
их дорога светла и пряма, и ничего плохого с ними не случится;
бог весть, появится ли мужчина вновь в этих местах следующим летом,
он и сам этого, наверное, не знает,
скорее всего, он навсегда исчезнет из ее жизни,
ведь даже если любовники условились о новой встрече, решать, куда мужчине держать путь, все равно будут пчелы,
а пчелы послушны воле полевых цветов, у которых нет памяти о прошлом,
в положенный срок они раскрывают лепестки и берут на себя роль сводников, соединяя бесхитростного молчаливого пчеловода с его женщинами — обычными, добропорядочными, незатейливыми, давно уже дожидавшимися часа любви;
цветущие луга притягивают мужчину, ведут его из края в край,
он, конечно, не ангел, но и не разбиватель сердец из тех, что тешут самолюбие, соблазняя чужих жен.
Ну вот неистовое соитие наконец доходит до высшей точки, и тела любовников сотрясаются в самозабвенном экстазе,
женщина отчаянной амазонкой несется во весь опор невесть куда на взмыленном, неоседланном жеребце, и каждый миг этой головокружительной скачки сбрасывает с ее плеч груз бытия, наполняет все ее существо жизнью,
она судорожно захлебывается солнцем и светом, изгибается назад всем своим упругим телом и сразу же падает лицом вниз, словно сраженная винтовочным залпом,
ее тело дрожит мелкой дрожью,
сейчас она просто самка, женская особь,
ее страсть, выплеснувшись, уносится вдаль и стремительно выгорает на солнце, посверкивая искрами,
а взамен приходит блаженная истома, подобная божьей благодати,
и душа плещется золотой рыбкой в звенящем ручье,
вот она — любовь, ее можно потрогать руками, попробовать на язык,
это из-за нее центр вселенной изменил координаты, мироздание стало вращаться вокруг одурманенных любовников —
такова великая сила любви.
До моего слуха доносится бессвязное, бесстыдное бормотание утоленной жажды,
похоже, что снимки выйдут чересчур откровенными,
но это не в ущерб моей профессиональной репутации,
я превосходно выполнил свою работу: нашел потрясающий объект и сфотографировал его так, что получился настоящий шедевр.
Подглядывающая девочка втянула голову в плечи, растерянно хлопает глазами,
сегодня она получила драгоценный дар судьбы, он поможет ей стать счастливой,
и не думаю, что теперь она съежится, замкнется в себе, станет смотреть на взрослых со страхом,
кто знает, как сложится ее судьба, но она наверняка будет яркой, а в старости богатой воспоминаниями,
никто уже не собьет девочку с толку, не отнимет у нее главное знание о жизни.
Голые, покрытые потом любовники никак не расцепят объятий,
вот женщина протягивает руку, берет банку пива, отпивает и из губ в губы поит мужчину,
над ними роятся взбудораженные пчелы,
трубят гимн триумфу телесной любви.
Я и не заметил, как исчезла девочка,
на замшелом камне остался недоеденный персик, его мякоть уже начала чернеть,
а девочка будто сквозь землю провалилась,
да нет же, вон она, идет по тропинке, спускающейся в долину,
и только теперь, со спины, я узнаю ее,
я видел ее раньше — она дружит с дочкой женщины,
которая в эту минуту не спеша натирает лоб и щеки горячей беловатой жидкостью, исторгнутой из тела мужчины.
А он снова завел свою песенку, голос у него красивый;
радуга заслушалась, расслабилась и постепенно стала таять.
Пчелы зачем-то потянулись за удаляющейся девочкой,
и мне на ум приходит странная фантазия:
маленькое тельце, утыканное острыми жалами, быстрая смерть от болевого шока,
и никто ни о чем не узнает;
не хотелось бы, чтобы в моей коллекции появился такой снимок.