Личные воспоминания (фрагменты книги)
Гертруда Стайн
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 1999
Гертруда Стайн
Париж Франция
Личные воспоминания
Фрагменты книги
Часть первая
Париж, Франция интригует и умиротворяет.
Мне было всего четыре года когда я впервые приехала в Париж и говорила там по-французски и фотографировалась там и ходила там в школу и ела суп на завтрак и баранью ногу со шпинатом на обед, я всегда любила шпинат, и черная кошка прыгала маме на спину. Это скорее интриговало чем успокаивало. Я не против кошек но не люблю чтобы они прыгали мне на спину. В Париже и во Франции очень много кошек и им все разрешается, сидеть на овощах и среди круп в лавке, оставаться в помещении или выходить на улицу. Учитывая какое там множество кошек просто удивительно что они так редко дерутся. Во Франции домашние животные не делают двух вещей: кошки почти никогда не орут и не дерутся и куры опрометью не выскакивают на дорогу, уж если они ступают на дорогу, то двигаются чинно в точности как сами французы.
Это должен знать каждый кто садится во Франции за руль. Все кто ступают на мостовую чтобы перейти улицу или просто идут куда-нибудь двигаются в определенном ровном темпе и ничто их не пугает не заставляет вздрогнуть прибавить или убавить шаг даже услышав внезапный резкий шум они не дергаются не ускоряют шаг и не сворачивают с пути. Если на улицах Парижа кто-нибудь отскакивает в сторону или просто вздрагивает не сомневайтесь это не француз а иностранец. Это успокаивает и интригует.
Словом я прожила в Париже год в возрасте от четырех до пяти лет и вновь уехала в Америку. Ребенок ничего не забывает просто случается много всего другого.
Немного позже в Сан-Франциско было продолжение французского.
В конце концов, всякий человек, вернее, всякий пишущий следит за тем что происходит у него внутри чтоб рассказать о том что происходит там внутри. Вот почему писателям нужны две родины та где они родились и та где живут на самом деле. Вторая романтична и не связана с ними, она не настоящая но на самом деле там внутри.
Для англичан-викторианцев такой страной была Италия, в начале девятнадцатого столетия американцы относились так к Испании, американцы в середине девятнадцатого столетия относились так к Англии, мое поколение американцев теперь в конце девятнадцатого столетия относится так к Франции.
Порой конечно люди и в своей стране находят ту другую пример тому Луи Бромфильд недавно открывший для себя Америку, и англичане такие тоже были, к примеру Киплинг открыл Англию, но все же чаще страной которая нужна вам чтоб раскрепоститься становится другая страна не та где вы на самом деле родились и выросли.
В Сан-Франциско было ясно что такой страной должна стать Франция. Конечно то могла бы быть Испания или Китай, но дети в Сан-Франциско на самом деле слишком много знали о Китае или об Испании, а Франция вызывала любопытство, в то время как Испания и Китай казались знакомыми и обыденными. Франция не была обыденной, она появлялась вновь и вновь.
Сначала она появилась в таких непохожих книжках как Жюль Верн и Альфред де Виньи и в маминых платьях и перчатках и котиковых шапках и муфтах и картонках в которых все это доставлялось.
От всего этого пахло Парижем.
А потом было очень легко довольно долгое время не вспоминать Францию.
Следующее что я помню о Франции это Анри Анри и Сара Бернар, Панорама битвы при Ватерлоо и Крестьянин с мотыгой Милле.
Панорама битвы при Ватерлоо.
Самое приятное в нас тех кто пишет пером и красками это чудеса которые ежедневно с нами происходят. На самом деле происходят.
Мне было восемь лет от роду и оно произошло у Панорамы битвы при Ватерлоо.
Ее нарисовал французский художник, я спрашиваю себя хотела ли бы я увидеть что-нибудь такое снова одну из этих гигантских панорам, когда ты стоишь в центре на площадке а вокруг тебя по обе стороны от тебя тянется расписанный масляными красками холст. Когда ты со всех сторон окружен расписанным масляными красками холстом.
Тогда я впервые осознала разницу между картиной и пространством. Я поняла что картина это всегда плоская поверхность а пространство никогда не бывает плоским, и пространство все состоит из воздуха а в картине нет воздуха и вместо воздуха плоская поверхность, и все что в картине изображено как воздух это подделка а не искусство. Кажется я все это поняла пока стояла на площадке окруженная со всех сторон расписанным масляными красками холстом.
А потом была Сара Бернар.
В Сан-Франциско было много французов и французский театр, и конечно были знакомые девочки и мальчики которые конечно говорили дома по-французски. Поэтому когда французский актер или актриса приезжали в Сан-Франциско они жили там подолгу.
Им нравилось там и конечно когда актрисы или актеры задерживаются где-нибудь они всегда выступают и конечно в театре часто звучал французский язык.
Вот тогда-то я конечно же узнала что по-французски говорят а по-английски пишут.
Во Франции когда кто-нибудь что-нибудь напишет и хочет узнать что получилось это читают вслух. Если же это написано по-английски рукопись конечно посылают на прочтение но если рукопись написана по-французски ее конечно читают вслух.
По-французски говорят а по-английски пишут.
А благодаря Саре Бернар я заметила какие тонкие руки у француженок. Когда я приехала в Париж я увидела что у молоденьких швеек и обитательниц Монмартра у всех у них такие руки. Лишь много лет спустя когда изменилась мода, в ту пору они ходили в длинных юбках, я заметила какие крепкие икры у обладательниц этих тонких рук. Благодаря такому же сочетанию из французов получаются очень хорошие солдаты с крепкими икрами, тонкие руки и крепкие икры, если вы понимаете, что я хочу сказать, это успокаивает и интригует.
Поэтому все французы и катят на велосипедах по горам, как умеют одни только французы, для них не существует слишком крутых склонов медленно крутятся педали все выше и выше забираются велосипедисты, мужчины девушки и маленькие дети с крепкими икрами и тонкими руками.
Что еще было французского в Сан-Франциско это семья Анри Анри. Так они прозывались.
Там были отец и мать известные как месье и мадам Анри и еще пятеро детей старший Анри Анри играл на скрипке. Мы обычно приходили к ним днем и оставались обедать и потом обычно танцевали, все дети Анри и мы под французскую скрипичную музыку.
И на обед там всегда подавали жареную баранину, она называлась gigot, приготовленную так же как когда я ходила в Париже в школу, и картофель с маслом, очень чистый на вид а не потемневший как когда его готовят американцы. Но самым интригующим были ножи и вилки. Ножи были острые-острые и лезвие тонкое как у кинжала со слегка скругленным кончиком и вилки такие легкие что стоило чуть-чуть нажать и они гнулись. Ножи и вилки были самой фантастически французской вещью из всех какие я знала какие я когда-либо знала могла бы я прибавить.
Потом еще был Крестьянин с мотыгой Милле.
Мне никогда не хотелось иметь репродукцию с картины до тех пор пока я не увидела Крестьянина с мотыгой Милле. Мне исполнилось лет двенадцать или тринадцать, я прочла Евгению Гранде Бальзака и у меня уже было ощущение того что это за страна но Крестьянин с мотыгой изменил его и Франция превратилась из страны в землю, почву, с тех пор она такой для меня и осталась. Франция это земля, почва.
Когда мне посчастливилось достать репродукцию с этой картины и я привезла ее домой мой старший брат глянул и спросил что это такое и я ответила Крестьянин с мотыгой Милле. Это ужас что такое, а не мотыга сказал брат.
Но такова эта страна, такова ее почва и обрабатывают ее именно такой мотыгой.
Вот и все что мне было известно тогда о Париже Франции и потом я очень надолго забыла о Париже и о Франции.
Потом однажды когда я училась в Рэдклиффе штата Массачусетс, я ехала в поезде и рядом со мной сел француз. Я его узнала это был приглашенный профессор из нашего колледжа и заговорила с ним. Разговор зашел об американках студентках колледжей. Замечательные сказал он очень интересные но, и тут он серьезно посмотрел на меня, ни одна из них, вы должны это признать, не скажет вместе с Альфредом Мюссе le seul bien qui me reste au monde c’est d’avoir quelque fois pleure. Я была тогда молода но поняла что означает что они не могут так чувствовать. Это да еще интерес к Золя как к реалисту но все же меньший чем к русским писателям-реалистам вот и все чем был для меня Париж до тех пор пока по окончании медицинского колледжа я не поселилась в Париже Франции.
Часть вторая
Алиса Токлас сказала мне: жена моего троюродного дедушки рассказывала что ее дочь вышла замуж за сына того самого инженера который построил Эйфелеву башню но у него была другая фамилия.
Когда нам прислали напечатанную во Франции книгу мы посетовали на плохой набор. Ну объяснили нам это потому что теперь все делают машины а машины на то и машины чтоб допускать ошибки у них нет разума, человеческий ум исправляет то что делает рука а машина не может исправить свои ошибки. Само собой все мы переехали во Францию потому что во Франции применяют научные методы, машины и электричество, но никто всерьез не верит что это и в самом деле связано с реальной жизнью. Традиция и человеческая натура вот что такое жизнь.
Поэтому когда в начале двадцатого столетия нужно было прокладывать новые пути естественно потребовалась Франция.
Французы и впрямь, и в самом деле не верят что на свете есть что-либо важнее повседневной жизни почвы которая ее порождает да еще защиты от врагов. Правительство может быть каким угодно лишь бы справлялось со всем этим.
Я очень ясно помню как во время первой мировой войны французы а вокруг были одни французы говорили об избирательном праве женщин и одна прислушивавшаяся к чужим словам француженка сказала: Боже мой и так за всем на свете очереди за углем сахаром свечами мясом Боже мой только избирательного участка еще не хватало.
В конце концов от этого ничего не зависит и они знают что от этого ничего не зависит.
Когда я в первый раз жила в Париже у меня на протяжении многих лет была служанка, мы были добрыми друзьями звали ее Элен. Однажды совершенно случайно, не знаю как это вышло потому что меня это совершенно не интересовало, я спросила, Элен в какой политической партии состоит твой муж. Она обычно мне обо всем рассказывала даже об очень личном о трениях в семье и с мужем но когда я ее спросила в какой он партии у нее появилось отчужденное выражение лица. Ответа не последовало. Что с тобой Элен удивилась я, разве это секрет. Нет мадемуазель ответила она не секрет но говорить об этом не принято. Люди не говорят в какой они партии. Если я и в партии я все равно не скажу в какой.
Я уже давно жила во Франции и это меня удивило я стала спрашивать самых разных людей и все они вели себя так же. У них появлялось точно такое же выражение лица. Дескать не секрет но об этом не говорят. Сын ничего не знает о партии отца а отец сына.
Именно поэтому новый front commun просуществовал совсем недолго. Все выступали и говорили и говорили всем им приходилось объяснять с утра до вечера какая у них партия и это конечно не могло долго продолжаться. Просто не могло.
Нет, публичность и впрямь не важна для Франции, традиция частная жизнь земля которая всегда дает плоды вот что имеет цену.
В Париже побывала миссис Линдберг и у нас был разговор. Конечно в Америке она страдала все они страдали от публичности. В Англии на них никто не обращал внимания но Линдберги понимали что Англия про них знает. Французы при встрече окружают вас вниманием а потом предоставляют самому себе ибо никто не помнит в промежутке между встречами что вы еще во Франции.
Когда Фаня Маринофф приехала в Париж она стала перечислять имена с такими-то и такими-то хотела познакомиться. Мне очень жаль ответила я но я их не знаю. Но ты же знаешь кто они такие, о да, сказала я, правда довольно смутно. Тогда она мне назвала других. Кое-кого я знала остальных нет. Ей это было непонятно. В Нью-Йорке, заявила она, раз я знаю тебя, я все равно что знаю их. Да да, в Нью-Йорке, согласилась я, но не в Париже. Можно не знать парижских знаменитостей и не считать себя безвестным, ибо в Париже никто не знает тех кого не довелось узнать.
Почти по всем а может и по всем этим причинам Париж был местом где пребывало двадцатое столетие.
Немаловажно было и то что в Париже создавались моды. О да порой казалось что в Барселоне или в Нью-Йорке одеваются лучше но нет на самом деле это было не так.
Мода создавалась в Париже, а в переломные моменты когда все меняется мода всегда очень важна, потому что благодаря ей появляется в воздухе спускается вниз проносится мимо нечто особенное ни с чем больше не связанное.
Мода реальная часть абстракции. Это единственное что не связано с абстракцией прагматически, поэтому вполне естественно в 1900 году все съехались в Париж где всегда создавалась мода. Они искали почву для традиции для веры в неизменную природу мужчин женщин и детей и в то что наука хоть и интересна но не имеет влияния на жизнь и что демократия конечно существует но правительство если только оно не слишком усердствует с налогами и не заставляет вас проигрывать войну решительно ничего не значит. Вот в чем все хотели утвердиться в 1900 году.
Непонятно как это происходит в литературе и искусстве, мода ведь тоже часть его. Два года тому назад все только и говорили что Франция в упадке становится второразрядным государством и так далее и тому подобное. А я говорила не думаю потому что за все последние годы начиная с войны шляпки никогда еще не отличались таким разнообразием прелестью и французским изяществом как сейчас. И выставляют их не только в дорогих магазинах а повсюду в любой мастерской где есть хорошая мастерица есть и прелестные французские шляпки.
Я не верю что национальное искусство и литература могут дышать силой и свежестью а сама страна переживать упадок не верю. Чтобы судить о состоянии страны нет более надежной лакмусовой бумажки чем произведения ее национального искусства что никак не связано с ее материальным статусом. И потому если шляпки в Париже прелестны изящны по-французски и продаются на каждом шагу значит во Франции все идет как положено.
Поэтому вполне естественно что тем из нас кому предстояло создавать литературу и искусство двадцатого столетия нужен был Париж. По очень многим причинам. Здесь так легко меняют профессию, они очень консервативны очень традиционны но очень легко меняют профессию. Можно сначала быть пекарем затем агентом по недвижимости затем банкиром и все это проделывает один и тот же человек в каких-нибудь десять лет и затем удаляется на покой.
Забавно также что для любого дела всегда требуется примерно семь человек, построить целую дорогу врыть три телеграфных столба открыть ярмарку или повалить дерево. Всегда и во всех случаях нужно семь человек и семеро или около того участвуют в любой работе, два-три нужны чтобы поговорить два-три чтобы посмотреть и один-два чтобы сделать дело, каким бы оно ни было всегда требуется примерно одинаковое число работников. Что ж это было очень важно ибо в свою очередь возводило нереальность в принцип совершенно необходимый для всех кому предстояло создавать двадцатое столетие. Девятнадцатому точно было известно что делать с каждым человеком двадцатому поневоле не дано было этого знать поэтому Париж и стал самым подходящим местом.
И потом это их отношение к мертвым, такое дружеское просто очень дружеское при том что неотвратимое не вызывает горя и при том что не вызывает потрясения. Во Франции нет разницы между жизнью и смертью и поэтому она должна была стать почвой для двадцатого столетия.
Но конечно именно иностранцы создавали ее тут во Франции ведь поскольку все эти особенности французские Франция поневоле превращала их в традицию а то что стало традицией не может служить почвой для двадцатого столетия.
Иностранцев много всегда и везде но больше всего во Франции.
Как-то раз мы шли с Джеральдом Бернерсом и он сказал хорошо бы собрать вместе все ложные сентенции получилась бы хорошая книга.
Мы перебрали их великое множество и среди них такие, чем ближе знаешь человека тем лучше видишь его недостатки и трудно быть героем для своего лакея. И пришли к выводу что уж наверное в девяноста случаях из ста дело обстоит как раз наоборот.
Неверно что чем ближе знаешь что-нибудь или кого-нибудь тем лучше видишь недостатки. Напротив чем ближе знаешь то или иное место тем оно краше и неповторимей. Возьмем к примеру ваш жилой квартал, как там чудесно, это редкое прекрасное место и уезжать из него ужасно.
Помню я как-то слышала разговор на парижской улице кончился он как раз тем что делать нечего придется уезжать. Вот оно и случилось, ничего другого не остается придется покинуть лучшее в мире место. Лучшее потому что то самое где они тут изо дня в день жили.
Такими казались все парижские кварталы, у всех у нас были свои кварталы и уж конечно если мы оттуда уезжали а потом снова возвращались они и впрямь казались нам унылыми и совсем не похожими на те чудесные места где мы живем сейчас. Поэтому неверно что чем ближе знаешь что-нибудь тем лучше видишь недостатки.
А теперь о том что нельзя быть героем для своего лакея. Но кто еще так радуется вашей славе как ваша прислуга, конечно ваша французская прислуга очень рада можете в этом не сомневаться и вся бывшая нынешняя и будущая прислуга очень очень этому рада.
А теперь о том какие кварталы Парижа были лучшими и когда это было.
Между 1900 и 1930 годом Париж сильно изменился. Я часто слышала что Америка очень изменилась но она изменилась не так сильно как Париж за те годы когда он стал Парижем каким мы его знаем, к тому же люди уже не помнят каким он был раньше даже не помнят какой он сейчас.
В те годы никто из нас не жил в старых районах Парижа. Мы жили на улице Флерюс в обыкновенном столетнем квартале, очень многие из нас жили вблизи него и бульвара Распай который еще не был тогда проложен а когда его проложили все крысы и мыши поселились под нашим домом и нам пришлось вызывать парижскую санитарную службу чтобы они приехали и избавили нас от грызунов, интересно существует ли такая сейчас, все это исчезло вместе с лошадьми и гигантскими фургонами в которых обычно приезжали чистить канализационные трубы в домах где еще не было новой системы канализации, теперь ее провели даже в самые старые дома. Во Франции то хорошо что здесь ко всему приспосабливаются медленно меняются целиком и полностью но все время думают что они такие же как раньше.
В наши дни маленький провинциальный городок Белле целое лето употребляет в пищу ягоды винограда, его жители пришли к выводу что ягоды винограда это необходимая роскошь.
Наша старая служанка Элен которая работала у нас еще задолго до войны, выучилась от нас что детей следует воспитывать иначе в более здоровом духе и так она и делала но все равно однажды я услышала как она говорит своему шестилетнему сыну, ты хороший маленький мальчик, и он ей отвечает да maman, когда ты вырастешь ты будешь любить свою маму, да maman, и дальше она говорит, а потом когда ты вырастешь ты уйдешь от меня к другой женщине правда, да, maman, отвечает он.
Я всегда вспоминаю также что когда затонул Титаник и все были так растроганы героическим спасением женщин и детей, Элен сказала, не вижу тут ничего хорошего, что проку от женщин и детей когда нет мужчин, как они будут жить, было бы намного больше проку, сказала Элен, если бы многие утонули бы себе а хоть какие-то семьи спасли бы целиком, намного больше было бы проку, сказала Элен.
Именно поэтому Париж и Франция стали почвой для литературы и искусства двадцатого столетия. Традиция удерживала их от перемен они естественно смотрели на жизнь как она есть и принимали ее как есть, и в то же время не нарочно все со всем соединяли. В иностранцах не было для них ничего романтичного, такова была реальность и никаких сантиментов просто они тут жили, как ни странно это не побуждало их самих создавать искусство и литературу двадцатого столетия но с неизбежностью превращало в нужную среду.
Итак с 1900-го по 1930-й мы хотя и жили в Париже но не в живописных кварталах и если жили на Монмартре как Пикассо и Брак то не в старых домах а в построенных лет пятьдесят назад это теперь все мы живем в старинных кварталах у реки, это теперь когда двадцатое столетие утвердилось и определилось все мы склонны мы норовим селиться в домах 17 века, а не в сараях вместо ателье как тогда. Дома XVII века стоят так же дешево как стоили тогда наши сараи-ателье но теперь нам подавай живописность и великолепие нам нужны воздух и пространство какие бывают лишь в старинных кварталах. На днях речь зашла о том что в Париже сносят грязные ветхие кварталы и как раз Пикассо сказал, но ведь только в старых кварталах и есть солнце и воздух и пространство, и это правда, все мы живем там и те что только начинают и люди среднего возраста и те что постарше и старики все мы живем в ветхих домах в старинных кварталах. Что ж это вполне естественно.
Неверно что чем ближе знаешь что-нибудь тем лучше видишь недостатки, то что делаешь изо дня в день кажется важным и значительным и место где живешь кажется завораживающим и прекрасным.
Так что понемногу становится понятно почему двадцатое столетие с его техникой с его преступлениями с его стандартизацией которые начались в Америке нуждался в Париже как в месте где были столь прочны традиции что оно могло выглядеть современным не меняясь и где чувство реальности было так велико что всем прочим дозволялось иметь чувство нереальности.
И потом еще это их отношение к иностранцам которое очень помогает.
В конце концов французы почти не видят разницы между иностранцами и приезжими. Иностранцев так много и если кто из них и обладает реальностью так это те что приехали и живут в Париже или во Франции. Этим они отличаются от других народов. Для других народов иностранцы более реальны когда они живут в своих странах но для французов иностранцы реальны только если они живут во Франции. Естественно они приезжают во Францию. Что может быть естественней чем это.
Я помню как старая служанка придумала забавное словцо для иностранцев, американцы существовали на самом деле существовали потому что она была наша служанка и мы были оттуда, а еще имелось нечто что она называла creole ecossais, мы так и не узнали откуда она это взяла.
Конечно все они приехали во Францию многие из них чтобы рисовать картины и естественно у себя дома они не могли этого делать, или еще чтобы писать книги этого они тоже не могли делать дома, у себя дома они могли стать зубными врачами она знала про все это еще до войны, американцы люди практичные и лечение зубов дело практичное. Да уж она и сама практичная не хуже их, потому что когда у нее заболел ребенок она конечно ужасно взволновалась это же был ее ребенок но тут было еще и то что все придется начинать сначала потому что у нее ведь должен быть ребенок, у каждой француженки должно быть по ребенку, а теперь два года прошло и опять все придется начинать сначала, и опять же деньги и так далее. Но конечно почему бы и нет почему бы и нет.
Итак вся эта немудрящая ясность взгляда на жизнь как она есть, на животную и социальную человеческую жизнь как она есть, на материальную ценность человеческой и социальной и животной жизни как она есть, без брутальности и без наивности, все это сказанное сегодня некой французской женщиной некой американской писательнице, все это ложь хотя и очень естественно произнесенная.
Для того чтобы французы так заговорили не нужно было двадцатого столетия двадцатое столетие нужно было чтобы так заговорили остальные.
Иностранцы составляют часть Франции потому что они всегда там были и делали то что должны были там делать и оставались там иностранцами. Иностранцы должны быть иностранцами и это хорошо что иностранцы это иностранцы и что их не может не быть в Париже и во Франции.
Сейчас они начинают наконец осознавать, кинематограф и первая мировая война заставили их мало-помалу осознать какой национальности бывают иностранцы. В маленькой гостинице где мы прожили несколько дней они нас называли англичанами, нет поправляли их мы нет мы американцы, наконец один из них несколько раздосадованный нашим упрямством сказал да ведь это одно и то же. Да согласилась я, так же как французы и итальянцы. Кстати до войны они так не сказали бы и не почувствовали бы резкости моего ответа. Так вот у нас была здесь в деревне горничная финка, однажды она вернулась сияя, как замечательно, сказала она, молочница знает про Финляндию знает где находится Финляндия все знает про Финляндию, подумать только, сказала горничная финка, я знала очень образованных людей которые не знали где находится Финляндия а она знает. Впрочем знает ли. Навряд ли зато блюдет старинную французскую учтивость вот и все. Они ее действительно блюдут.
Но если что они и впрямь делают так это уважительно относятся к литературе и искусству, если вы писатель у вас есть привилегии если вы художник у вас есть привилегии и привилегии весьма приятные. Мне всегда вспоминается как я приехала из деревни в гараж куда я обычно ставила свой автомобиль гараж был страшно переполнен там проходила выставка автомобилей, но что же мне делать сказала я, ничего сказал служащий посмотрим и потом вернулся и сказал понизив голос, там есть уголок в этот уголок я поставил машину месье академика а рядом я поставлю вашу остальные пусть постоят на улице, и это в самом деле так даже в гараже академику и писательнице оказывают предпочтение и даже перед миллионерами и политиками, в самом деле оказывают, это невероятно но оказывают, полиция тоже обращается с художниками и писателями почтительно, что ж со стороны Франции это умно и несентиментально потому что в конце концов все что остается в памяти остается благодаря писателям и художникам, никто не остается жить на самом деле если его не описали по-настоящему и то что французы это понимают свидетельствует об их неизменном чувстве реальности а вера в чувство реальности это двадцатое столетие, у людей может его не быть этого чувства но вера в него у них есть.
Они чудные чудные даже сейчас, все крестьяне в деревне ну не все но очень многие питаются хлебом и вином, они сейчас вполне преуспевают, к хлебу у них есть варенье отличное варенье из абрикосов и яблок, плохо представляю как можно собрать их в одно время наверное из поздних абрикосов и ранних яблок, но очень вкусное.
Словом мы разговаривали и они мне сказали, теперь скажите мне, почему французский парламент наголосовал себе еще два года сроку, ну конечно мы никогда ничего не сказали бы против но все-таки почему это они скажите. Ну а почему бы и нет сказала я, вы это знаете они это знают и кроме того раз уж они там почему бы им там не остаться. Ну ладно сказали они смеясь, пусть будет как в Испании, пусть у нас будет гражданская война. Ну сказала я что в этом толку, после всего после всей этой стрельбы друг в друга они собираются вернуть себе короля или хотя бы его сына. Тогда почему бы нам для разнообразия сказали они не вернуть племянника короля.
Вот что они чувствуют по этому поводу, единственное что важно это повседневная жизнь, и потому гангстеры и потому двадцатое столетие на самом деле ничему не могут научить французского крестьянина и значит то была подходящая почва для литературы и искусства двадцатого столетия.
Импрессионисты.
Двадцатое столетие не изобрело но подняло большой шум вокруг серийного производства, серийное производство на самом деле началось в девятнадцатом столетии это вполне естественно машины должны выпускать серийную продукцию.
Поэтому хотя больше шума было вокруг машин и серийного производства в двадцатом столетии чем в девятнадцатом это конечно изобретение девятнадцатого столетия.
У импрессионистов а они были девятнадцатым столетием была мечта был идеал писать по одной картине в день вернее по две картины в день картину утром и картину днем а на самом деле еще лучше по картине утром и в полдень и перед вечером. Но в конце концов у человеческой руки есть предел возможностей в конце концов живопись рукотворна поэтому на самом деле даже в самые вдохновенные минуты они редко писали больше двух чаще одной в день а как правило и ни одной за день. У них была мечта о серийном производстве но как сказал месье Дарантье по поводу книгопечатания в конце концов у них не было недостатков и особенностей машин.
Поэтому Париж был естественной почвой для двадцатого столетия, Америка слишком хорошо его знала слишком хорошо знала чтобы создавать его, с точки зрения Америки у двадцатого столетия был романтический ореол и это мешало ей заняться творческой деятельностью. Англия сознательно отказывалась от двадцатого столетия полностью отдавая себе отчет в том что они блистательно справились с девятнадцатым столетием и пожалуй двадцатое столетие собиралось стать для них чем-то непосильным, поэтому они сконфуженно отрекались от двадцатого столетия но Франция не беспокоилась об этом, что было то и есть, что есть то и было это и было ее точкой зрения которую они почти не сознавали, они были слишком поглощены своей повседневной жизнью чтобы беспокоиться об этом, к тому же вторая половина девятнадцатого столетия и в самом деле не слишком их занимала, не занимала с тех самых пор как кончилось движение романтиков, они упорно трудились они всегда упорно трудились, но вторая половина девятнадцатого столетия и в самом деле не слишком их занимала. Но как любят говорить крестьяне все имеет свой конец, им нравится когда плохая погода не мешает им работать, они любят работать, работа для них вроде игры, и потому хотя вторая половина девятнадцатого столетия их не занимала они работали вовсю. А теперь настало двадцатое столетие и оно может оказаться более занимательным, если ему и в самом деле предстоит быть занимательным они не будут так много работать, интерес порою отвращает от работы работа при этом может даже стать чем-то докучным и отвлекающим.
Итак двадцатое столетие настало оно началось в 1901 году.
Часть третья
Итак это двадцатое столетие. Я много думала о столетиях. Мне думается столетия похожи на людей, они начинают с того же что и дети простые и полные надежд затем они проходят через годы которые доктор Ослер обычно называл бестолковым возрастом, мальчики с одиннадати до семнадцати, а затем наступает время когда они цивилизуются и после этого столетие более или менее определяется становится как говорят французы range то есть цивилизованным и дело сделано.
У меня есть смутное чувство будто каждое столетие таково же, таким конечно было девятнадцате столетие и двадцатое тоже а возможно и другие столетия. То что верно для одного столетия скорее всего верно и для всех остальных.
Итак мы сейчас в двадцатом столетии на стадии когда столетие почти готово для окультуривания.
В начале столетия а порой начало сильно затягивается столетие как и все юноши рвется уйти из семьи, и от семьи реальной и от идеи семьи.
Каждый юноша мечтает об этом каждое столетие мечтает об этом каждый революционер мечтает об этом, отменить семью.
Однако даже для юных интеллектуалов неистовых революционеров молодых коммунистов это на самом деле не слишком реально во Франции. В конце концов каждый француз знает что ему предназначено стать a pere de famillе отцом семейства, даже если у него нет ни жены ни ребенка быть a pere de famillе его главное предназначение. Каждый француз неизбежно скажет о себе и о своих приятелях nous peres de famille, это на самом деле единственный способ которым француз может реализовать себя в жизни и хотя юность и интеллектуализм требуют чтобы он верил в мир не основанный на семейных узах каждый француз знает про себя что все закончится семьей и его превращением в отца семейства.
Любопытно что в сельской местности чуть ли не в каждой деревне есть мужчина который так и не женился, либо его мать жила слишком долго и он так и не женился, либо он не женился потому что уезжал куда-то и долго не возращался, как бы то ни было по той или иной причине в деревне есть человек который остался неженатым. Обычно если мать живет слишком долго и мать такая властная что ее сын состарился неженатым когда мать умирает какая-нибудь вдова все же выходит за него замуж однако иной раз и даже довольно часто почти в каждой деревне есть неженатый мужчина.
На самом деле его никто не принимает всерьез, они пренебрежительно называют его женишком, и почти всегда он и впрямь становится немного чудаковатым грустно стоит и смотрит на женщин ни одна не станет ему женой а порой он делается совершенно сумасбродным, как недавно в одной деревне неподалеку отсюда ему уже было лет пятьдесят пять женат он никогда не был и застрелил женщину просто женщину которую заметил вдалеке. Ни один мужчина который был когда-либо женат не сделал бы этого явно бы не сделал.
Встречаются конечно женщины в деревне обычно не больше одной которые не вышли замуж, но во Франции вряд ли такая станет чудаковатой, ведь всегда на самом деле рядом есть животные а животные могут заменить семью француженке, француженке но не французу.
В нашей деревне есть такая женщина она любит свою собаку а не так давно собака ослепла и она и ее старик-отец и слепая собака как были так и остались одной семьей и даже когда ее отец умрет у нее все равно будет семья потому что животное станет для нее членом семьи.
Madame Chaboux рассказала мне об этом историю.
Во Франции сказать что маленькая собачка сидит на коленях у своей мамочки вполне допустимо. По сути французы совершенно убеждены что французский единственный язык в котором есть настоящий детский язык для собак, я помню долгий спор кончившийся торжествующим, ну и как же вы скажете по-английски, chien chien иди иди к своей mamere.
Нельзя сказать собаке француза, иди к своему папочке но можно сказать собаке француженки, иди к своей мамочке.
Словом Madame Chaboux была у себя в деревне в Юра и она пошла на концерт который давали для солдат и все крестьяне были там и рядом с ней сидела крестьянка и держала на коленях песика. Рассказывая историю Madame Chaboux совершенно естественно сказала рядом со мной на коленях у матери спал песик, песик был очень воспитанный, когда раздавались аплодисменты он просыпался и тявкал а все остальное время вел себя очень тихо. Объявили что самый известный французский флейтист сейчас находится в деревне и предлагает поиграть для солдат. Он вышел на сцену и стал настраивать флейту. Немного встревоженная мать песика повернулась к Madame Chaboux и сказала, pourvu que mon petit chien aime la flute, pourvu, будем надеяться что моему песику нравится флейта, будем надеяться.
Это сказано по-французски, уверенности нет но есть надежда не более того.
Французы любят называть вещи и называют их исчерпывающим образом.
Причина в том что если нечто названо оно их больше не тревожит. Как только выражение une guerre des nerfs сказано вслух ничто больше не действует им на нервы. Такова их логика стиль и цивилизация.
Поэтому хотя французы как и каждая нация вроде бы нуждаются в этом юношеском интеллектуализме отрицания семьи на деле это конечно же не так. В этом одна из причин того что французы не снобы.
Неважно каково социальное происхождение человека, неважно чего он достиг, ему никогда в голову не придет не навещать свою семью, у простого крестьянина могут быть дети самого разного общественного положения никаких сложностей не возникает, хорошо одетый человек приходит к себе домой где его родители в простой одежде такие же как когда-то и никто не чувствует что тут что-то не так, никогда и ни при каких обстоятельствах.
И конечно то же самое относится к армии, кто угодно может быть простым солдатом как и кто угодно может быть офицером. Это зависит от рода деятельности, от профессии, а не от общественного слоя.
Здесь в городе нотариус, адвокат, банкир все простые солдаты, сын мясника офицер, все это зависит от профессии это не зависит от класса.
На днях молодой писатель наш сосед по деревне Пьер Лейрис говорил об этом. Он не очень сильный и поэтому он нестроевик а не в действующей армии но во время мобилизации их нестроевую роту призвали и послали помогать при проведении мобилизации. Ему очень понравилась его короткая военная служба ему очень понравились его товарищи им очень хорошо было вместе, но потом мобилизация кончилась и их расформировали. Он сказал что это был ужасный день. Когда они надели штатское платье все стало по-другому, они увидели всех в другом свете они узнали кто есть кто а когда они были все вместе никто не знал и не придавал значения.
Помню как одна сестра француженка в монастыре тоже говорила об этом. Она сказала что облачение и чепец, тот самый чепец который как сказал кюре из Арса надо так долго снимать что за это время можно омлет с двух сторон обжарить чепец который многим из них пришлось снимать чтобы надеть противогаз, да так вот сказала она мы никогда не знали откуда родом та или иная сестра и из какой она семьи если только случайно не оказывались в приемной со своими родственниками а она в приемной со своими. Тогда они могли узнать но думаю они вряд ли это замечали.
Мы вчера видели отца настоятеля abbaye royale d’Hautecombe, шестнадцать из двадцати шести его монахов мобилизованы, почти все простые солдаты. Один из них из тех что постарше стал aumonier, священником летной дивизии. Он страшно доволен собой, к его услугам не только автомобиль не только шофер но у него свой самолет и свой летчик. В глазах отца настоятеля загорелись веселые искорки когда он рассказывал нам это.
Madame Giroud сама вдова генерала рассказала нам о своей семье, каждые десять лет они отмечают встречу всей семьи какая только есть в живых и в последний раз двумя самыми удивительными гостями были один из самых прославленных судей Франции и возница сельских похоронных дрог. Но они были одной семьей им подали прекрасный обед самый лучший обед и все были вместе.
Madame Giroud рассказала нам о своей двоюродной бабушке, она была одной из самых больших красавиц во Франции и очень важной особой. Как-то раз сравнительно недавно Madame Giroud побывала в деревне откуда все они были родом и встретила пожилую женщину и они разговорились. О сказала пожилая женщина вы помните вашу двоюродную бабушку. О да сказала Madame Giroud, прекрасно сказала пожилая женщина, я знаю о ней кое-что такое чего никто больше не знает. Когда она была молодая совсем молодая и очень красивая тут проходил солдат. И ваша двоюродная бабушка родила мертвую двойню, таких очень маленьких близнецов и она похоронила их под грушевым деревом похоронила обоих.
Madame Giroud призналась что с тех пор когда она видит грушевое дерево она испытывает странное чувство.
В этом году как и всегда они собрали виноград и сделали вино, они всегда думают что его не будет потому что в этой деревне всё всегда против вина, поздние заморозки, град, ложномучнистая роса и мало вечернего солнца, но все равно они собирают урожай. В этом году как и всегда они собрали урожай и довольно большой, а французы как и их земля бережливы и щедры, много должно быть вложено в нее и много она дает в ответ, и они должны отпраздновать это, faire part, как пишется в их объявлениях о похоронах свадьбах и рождениях, во Франции они всегда отмечают праздник такой штукой которая называется ramequin, похоже на гренки с сыром по-уэльски, только вместо пива и сыра она делается из белого вина яиц и сыра, и все мешают ее такими огромными ломтями хлеба.
На днях они тут в деревне из-за чего-то не поладили и одного из соседей не позвали. Все остальные собрались вместе делать этот самый ramkin, это единственное кушанье которое должен готовить каждый французский отец семейства а не особый повар. Мужчины готовили ramkin на плите, была уже темная ночь, тот самый сосед взобрался на крышу и уселся на трубу и дым повалил назад и ramkin покрылся копотью, приятели решили что дело в ветре и начали сначала, а тот человек на крыше привстал потом услышал что они говорят теперь есть тяга тогда он уселся на трубу и опять испортил ramkin, и так продолжалось до тех пор пока какое-то время спустя незадачливые повара не узнали в чем дело.
Итак самое поразительное во Франции это семья и terre, земля Франции. Революции приходят и уходят, мода приходит и уходит, остаются логика и цивилизация а с ними семья и земля Франции.
Они так разумно относятся к этой земле, конечно она ничего не стоит без человека и конечно человек не может существовать без семьи.
Естественно у семьи, у каждой семьи есть свойство усугублять изоляцию. Это то что характеризует семью, это то что характеризует войну, вся война целиком и полностью это такое же усугубление изоляции. И французы которые не желают войны спокойно переживают войну, потому что в конце концов это усугубление изоляции а такова семья и в мирное и в военное время.
Как в обработанной земле нет ничего грубого или заведомо жестокого так и французы никогда не бывают ни грубыми ни жестокими. Они придумали слово садизм но их садизм никак не связан со страстями и страсти никак не связаны с землей или семьей это как то что революции и все остальное существуют по отдельности.
Во Франции сразу бросается в глаза одно тут никогда не наказывают детей и даже замечаний почти не делают. Они французы с самого рождения а значит логичны цивилизованны и обладают чувством стиля и исчерпывающим пониманием фактов жизни. Любой французский ребенок может понять все и очень основательно.
Единственный редчайший случай когда я видела плачущего мальчика произошел однажды там внизу на набережных в Париже.
Набережные в Париже никогда не меняются, то есть конечно они с виду другие но жизнь которая там идет и идет всегда одна и та же. Я только в прошлом году по-настоящему узнала их, я ставила автомобиль в гараж за Нотр-Дам и каждое утро и каждый вечер я проходила по всей протяженности набережных туда и обратно. Я обнаружила что сойдя вниз к самой воде я могу спускать собак со сворки потому что мы не переходили улицу и потом я обнаружила что жизнь там внизу очень приятная, с городской жизнью она никак не была связана, это одна из самых типичных черт Франции город и деревня деревня и город всегда совсем рядом. У каждого в городе есть родственники в деревне и у всех в деревне есть родственники в городе и все в городе надеются вернуться куда-нибудь в деревню все государственные служащие все полицейские все рабочие любой квалификации по сути даже все владельцы магазинов надеются в конце концов оставить дела и перебраться в деревню, то есть туда где ты неизбежно обосновываешься когда тебе больше не нужно зарабатывать на жизнь когда у тебя есть пенсия когда ты отложил кое-что и ты выращиваешь овощи и ты строишь себе маленький домик и ты надеешься что деньги не слишком обесценятся и ты сможешь жить на то что у тебя есть. Как бы то ни было у тебя всегда будут про запас овощи и кролики и куры а это всегда кое-что.
Конечно деньги сильно обесценились но всегда есть надежда что они когда-нибудь остановятся не будут падать. Как бы то ни было французы никогда не принимают деньги слишком всерьез, они конечно экономят их упорно копят их но знают что деньги на самом деле не отличаются надежностью. Вот почему все мечтают о земле в деревне. Многие знакомые нам люди пытались купить дом в наших местах и их всегда удивляет что никто не хочет продавать, ни крестьяне ни люди победнее или побогаче. Но как и все они говорят если мы продадим наш дом что мы получим взамен, деньги, а что проку от этих денег, деньги кончаются а потом когда они кончатся что с нами будет, и потом у нас есть все что нужно, и что можно сделать с деньгами кроме как потерять их, и потом тратить деньги не так уж приятно, и если они у вас есть и вам нужно их потратить, это очень хлопотно, экономить деньги это утешение и развлечение, экономия это не долг а развлечение, скупость это азарт, но трата денег это ерунда, потраченные деньги это деньги которых нет, а сэкономленные деньги это вырученные деньги даже если как это порой случается в деревне они сгорают.
Внизу в долине возник пожар в стоявшем в стороне амбаре это было в дневное время и кузнец начальник пожарной команды пытался погасить огонь но амбар был набит сеном, так что это было совершенно безнадежно.
Амбар принадлежал одному человеку а сено принадлежало другому человеку и вроде бы все отнеслись к этому философски, амбар был старый но это был хороший амбар для сена а сена у владельца было еще много и вдруг кто-то вспомнил что есть еще пристройка которая принадлежала какому-то другому человеку и кто-то смутно помнил будто он сказал однажды что оставил там свои вещи поэтому кто-то пошел искать того человека которому принадлежала пристройка. Он не был занят но не хотел идти но потом ему в конце концов пришлось пойти, а тем временем они вошли в пристройку и нашли одежду и тюфяк и 40 000 франков в кувшине.
Когда сообщили об этом хозяину он сказал да, это его пенсия, он вдовец, чтоб прокормиться ему довольно того что он получает с земли, они ему выписали эти деньги, пришлось за ними в город ходить но коль скоро у него не было для них применения он и оставил их там в пристройке.
Что он с ними сделал когда ему в конце концов отдали их я не знаю, но думаю что он оставил их где-нибудь еще.
Французы не любят тратить деньги это их тревожит, но к роскоши они относятся естественно, если она у вас есть это уже не роскошь а если у вас ее нет это еще не роскошь.
Так что на берегах Сены внизу у воды совсем нет городской жизни, это приятная жизнь и каждый человек проживает ее по-своему.
Так вот однажды я увидела там мальчика лет тринадцати плотного коренастого и прилично одетого мальчика сидевшего у воды а рядом с ним была женщина явно не мать но родственница и они там сидели. Крупные слезы катились у него по щекам. Что случилось, спросила я у нее, о сказала она, огорчение но это пройдет. Он провалился на экзамене, но ничего пройдет. Совершенно безучастно сидела она рядом с ним и конечно это было огорчение но как она сказала, огорчение пройдет.
Странная жизнь идет там у реки. Однажды я проходила мимо и там было двое мужчин, один нашел цилиндр и еще какие-то оранжевые цветы которые он приколол к цилиндру, и пока они шли один представлял всем другого, это мой брат, говорил он о втором.
На баржах всегда выращивают цветы и мужчины всегда спускаются с мимозой в руках и куда-то с ней исчезают, и под мостами кровати из картонных ящиков, может быть картон хорошо защищает от холода во всяком случае они его используют, и женщины стирают белье и мужчины там удят рыбу и художники там рисуют и каждый занят своим делом. Они бурчат под нос или разговаривают сами с собой но никто не дерется.
Итак с детьми во Франции никогда не обращаются сурово. Ребенок во Франции это нечто ценное, это не сокровище но как и все что сопричастно земле имеет цену а о ценной вещи всегда очень заботятся, французы все употребляют в дело но ничем не злоупотребляют.
Итак двадцатому веку и в самом деле нужна была Франция как почва. Франция могла играть с идеей разрушения семьи которая есть начало и конец всего но на самом деле это не могло убедить ни одного француза и потому Франция стала почвой для начинавшегося двадцатого столетия, у нее за плечами была единственная реальная попытка проверить что семья и все что семья держит в руках и проживает и съедает и выпивает, и все что этой семье принадлежит, у них была за плечами эта попытка попробовать не верить во все это накануне девятнадцатого века во время Великой французской революции но на самом деле это было не увлекательно. Вело ли это к войнам да к волнениям да но на самом деле было неувлекательно. В этом не было ни логики ни цивилизации и не было стиля.
Поэтому когда двадцатое столетие собралось проверить это снова с самого начала французы были очень рады присутствовать при этом но не участвовать.
Во Франции никогда так сильно не ощущается семейная жизнь как во время каникул. Семья это всегда семья но во время каникул она разрастается и это утомительно.
Один француз сказал мне как-то что его преследовал мучил не переставая страх того что он назвал каникулярной погодой. Я сказала но это же всего лишь летняя погода, нет возразил он в ней есть какая-то тяжесть вот почему это погода не летняя а каникулярная.
В каждый деревенский дом съезжаются все родственники и все их дети и все их слуги, зимой родственники только наносят друг другу визиты, довольно много визитов, обедают все вместе не меньше раза в неделю, но на каникулах они живут все вместе.
Потом настало двадцатое столетие с его автомобилями особенно после войны, французские семьи стали меньше собираться вместе на каникулах потому что вполне естественно они больше разъезжали. Все они прекрасно осознали что это даже утомительнее чем совместное житье и менее полезно для детей и для них всех. Приезжать и уезжать в поездах было лучше потому что поезда все же останавливаются а автомобили едут себе и едут. Потом во время последней войны все деревни заполнились родственниками съехавшимися вместе но раз это не каникулярная погода и вообще не каникулы, всем так больше нравится не говоря о том что ездить нельзя даже в поездах и значит так менее утомительно. Просто постоянное совместное проживание а это все меняет. Родственники теперь постоянное явление и за исключением того что кто-нибудь то и дело говорит про ту или иную кузину какая она надоедливая особа, а французские семьи всегда единодушны и все они считают какую-то одну особу самой надоедливой, и за исключением того что всегда есть трения между свекровью и невесткой, все это сильно смягчается тем что сын и муж на фронте. И многие денежные споры которые прежде были неизбежны из-за трений между невесткой и овдовевшей свекровью временно затихают. И всем так легче.
Во Франции не показывают друг другу письма. У всех свои письма. К какому бы классу во Франции ни принадлежал тот или иной человек он скажет у меня вестей нет но есть у моей матери, у меня вестей нет, но у моего сына есть. Неужели сказала я как-то раз с удивлением, они не читают вам того что написано в их письме, я хотела сказать неужели они не показывают вам письма но я инстинктивно почувствовала что этого нельзя говорить. О да последовала ответ, он или она читает мне отдельные места.
Во Франции все личное и частное и в то же время семья всегда вместе. Даже в разгар войны письма друг другу не показывают. Как сказала однажды моя старая служанка Элен, нет мадам это не секрет но об этом не говорят.
Я ни разу не видела Париж во время объявления войны. Войны всегда начинаются во время каникул и каникулярной погоды когда вас нет в Париже. Париж всегда там на своем месте, по крайней мере так кажется нам в деревне хотя в такое время мы не очень уверены в его существовании, начало войны поглощает вас где бы вы ни находились, так что даже Парижа нет там на своем месте. Это усугубление изоляции которое и есть война.
Париж находится там на своем месте и постепенно даже здесь довольно далеко от него вы начинаете понимать что он там на своем месте.
Я ни разу не видела Париж начала войны, Париж разгара войны я видела не в этот раз а в прошлый, в этот раз я наблюдала его всего лишь полдня.
Тем не менее я знаю Париж с самого начала двадцатого столетия до сегодняшнего дня, знаю довольно хорошо.
Когда я снова увидела Париж в 1900 году в первый раз после детства и в другие разы всегда на каникулах Франция это и был Париж, Франция это и был Париж и его ближайшие окрестности, Париж а он и был Францией которую я знала был тогда совершенно республиканским.
Я знала американку миссис Доусон, мы встретились в Англии и она сказала что уехала из Парижа после 1870 года. Она сказала что манеры французов-республиканцев были совсем не такие как очаровательные парижские манеры в эпоху империи. Но в годы республики ко всем конечно же обращались месье и мадам. Даже мальчишка в мясной лавке говорил нашей служанке bonjour Madame и она так же серьезно отвечала ему bonjour Monsieur хотя ему было всего пятнадцать лет. Во всяком случае хотя во Франции всегда есть империалисты и монархисты, порою самые неожиданные люди, они в действительности чуть ли не все в душе республиканцы и мечтают о республике, так как они знают что семья настолько сильна во Франции что принцип наследования должен быть отделен от власти, просто должен.
Кроме того до сих пор республика совсем неплохо справлялась с тем что как тут думают должно делать правительство, предоставляет их самим себе, защитило их, в общем и целом, от врагов, и хотя обходится оно дорого это правительство, могло бы обойтись еще дороже будь это какое-нибудь другое правительство, да и потом ни одна его часть не укоренилась настолько чтобы слишком далеко зайти хоть в чем-нибудь. Словом что касается Третьей республики она не так плоха. Могла бы быть лучше, могла бы быть хуже, но ничего, не так плоха.
В Париже между 1900 и 1914 годами мужчины были элегантны и в них было чуть ли не больше обаяния и элегантности чем в женщинах. Когда мы приехали в Париж мужчины в сдвинутых на сторону шелковых цилиндрах и откинувшиеся для симметрии в другую сторону и тяжело опиравшиеся на трость, тяжелая голова тяжелая рука на трости, воплощали собой элегантность Парижа. Женщины были некрасивые скорее модные чем элегантные в отличие от мужчин. Когда столетие подросло началась война. Черные с синим цвета вечернего небосклона форменные тужурки летчиков поддерживали традицию французской элегантности среди мужчин. Женщины на время перестали быть модными и вслед за тем мужчины постепенно утратили свою элегантность а женщины снова обрели стиль и больше не были некрасивыми и стали красивыми и через некоторое время это уже стало новым идеалом. После этой войны мужчины скорее всего снова обретут элегантность а женщины стиль и элегантность. Все это очень интригует.
Цветы и фрукты в начале столетия были гораздо большей редкостью чем сейчас. В те дни цветы и фрукты были редки и будучи редкостью были очень элегантны.
Их очень тщательно выращивали чтобы они хорошо выглядели и хорошо гармонировали с тем что могло оказаться с ними по соседству, будь то люди или другие вещи. Они не имели ничего общего с жизнью под открытым небом а были целиком и полностью связаны с помещением и декорирование помещения фруктами и цветами было традиционным элегантным и модным.
Я помню ужас нашей служанки-бретонки когда мы в Пальме возвращались домой с охапками цветов и ставили их повсюду в доме. Сегодня любой француз или француженка совершенно спокойно может принести цветы куда угодно и в любом количестве сегодня но не тогда. Это же относилось к фруктам. Они были невероятно крупные, почти всегда с нанесенной на них еще во время произрастания меткой и очень дорогие. Никому не разрешалось до них дотрагиваться. Были только эти совершенно изумительные фрукты и обычные яблоки и в сущности ничего больше и эти обычные яблоки всегда были червивые. С того времени и в самых маленьких провинциальных городках фрукты появились в изобилии, все едят фрукты и на самом деле фрукты больше не предмет для восхищения или элегантное украшение стола. То же самое верно и в отношении цветов. Цветы теперь покупают большими букетами и всякий может купить в пределах разумного все что пожелает. Так что теперь цветами украшают многие дома на английский манер так сказать множество цветов повсюду и новая мода на цветы повелевает расставлять их так чтобы создавалось впечатление буйства мощи или необычности. Это постепенно создает новую элегантность.
Я разговаривала с Madame Giroud, она все помнит, и я спросила ее что ей кажется самым поразительным отличием между Францией ее юности Францией девятнадцатого столетия и Францией сегодняшней. Она сказала безусловно разница в одежде людей живущих не в городе а в деревне. Не только девушки но и женщины из деревень и захолустных городков все хорошо одеваются, все намного больше следят за собой.
Я знаю что короткие рукава короткие платья очень мне понравились как важнейший стимул к личной опрятности. Между довоенной и послевоенной модой имелась очень большая разница. Это относилось к женщинам помоложе и даже к более старым женщинам.
С другой стороны за вычетом электричества дома в деревне и в сельской местности не слишком изменились. Конечно появление электрического освещения и само по себе изменило вещи потому что все стало лучше видно. К тому же переменились юноши они спортивные и аккуратные правда когда они взрослеют они все больше становятся такими как были. Женщины высоко держат стандарт и это очень влияет на детей. На мужчин меньше. Я говорю сейчас о деревне а не о городе. Одна из самых главных вещей в городе это появление центрального отопления. В домах магазинах в Париже и в других больших городах вдруг стало очень жарко. Это естественно привело к изменению женской моды коротким рукавам коротким юбкам отказу от нижнего белья тонким чулкам а так как Франция творит моду для всех, из-за центрального отопления которое провели в городах Франции появились новые фасоны. Эти фасоны пришли вместе с американизацией Европы столь заметной тотчас после войны, с гигиеной ваннами и спортом.
После того и до самого недавнего времени предпринимались настойчивые попытки вернуть старые или придумать новые более закрытые фасоны, но до сегодняшнего дня этому сопротивлялись потому что условия которые породили послевоенные фасоны сохранялись более менее неизменными. Однако постепенно желание сорить деньгами ослабело, стало труднее добывать деньги и потому появилась тенденция их откладывать. В прежней Франции девятнадцатого столетия всегда предполагалось что вы живете на свой прошлогодний доход и никогда на доход этого текущего года. А теперь во Франции все жили на доход текущего года или на доход следующего года, жили в рассрочку, короче говоря, они не были сами собой. И понемногу их стала раздражать эта тенденция, он исходил от всех классов этот отпор и фасоны в соответствии с ним отражали старание вернуться к большей прикрытости тела длинными юбками добротным бельем.
А сейчас идет война, дома в Париже больше не обогреваются центральным отоплением. В квартирах вы обогреваетесь чем можете. Многие люди как и мы живут в деревне и топят брикетами той Франции которую я не видела с 1900 года и еще впридачу дровами и естественно этому сопутствуют шерстяные чулки и все прочее и фасоны меняются. Очень сильно влияет на все темнота. Madame Giroud всегда говорит мне вы не знаете какими были эти деревни в прежние годы ведь даже и теперь хотя дороги темные в домах и амбарах внутри горит электрический свет, улицы все темные но магазины внутри светлые. Поэтому хотя снаружи они выглядят средневековыми лавками изнутри они выглядят иначе. Так что даже когда в двадцатом столетии снаружи черно внутри ярко освещено. Чего нельзя сказать о девятнадцатом столетии.
Брикетного топлива Франции круглых орешков спрессованного угля которые были во всех домах в начале двадцатого столетия больше не существовало даже в деревне, колосники которые прежде вставлялись в камин и подпирались обломком кирпича и засыпались угольками орешками дававшими ровное нежаркое тепло никогда казалось не менявшееся ни днем ни ночью больше нигде нельзя было увидеть. А сейчас 1939 год война и все хотят вернуть пламя брикетов. У нас оно есть. В местных лавках мы нашли колосники с точно таким же волнистым узором как и у тех которые мы нашли на чердаке нашего дома который стоит не знаем с каких пор. У тех в лавках точно такой же узор что означает каким тусклым было пламя брикетов.
Итак столетие состоит из ста лет и сто лет это не так уж долго. Каждый может знать кого-то кто помнит еще кого-то и так можно вернуться на сто лет назад. Если для этого не хватает двух поколений трех поколений более чем достаточно. Так что сто лет это не так долго.
Скорее тревожно что нашей цивилизации если думать о ней из расчета три поколения на столетие потребовалось так мало поколений чтобы начаться.
Столетие это сто лет. У каждого столетия есть начало и середина и конец. Каждое столетие это как жизнь любого человека, как жизнь любого народа, а это значит что оно начинается это значит что у него есть детство у него есть юность у него есть взросление у него есть средний возраст у него есть пожилой возраст и потом оно кончается.
Девятнадцатое столетие прошло все это, двадцатое столетие проходит это. Я думаю всякое столетие проходит.
Оно начинается как начинает ребенок волоча за собой облака славы из того столетия которое только что прошло. Конечно так вело себя и двадцатое столетие. Лишь малая группка всех тех что начинали двадцатое столетие приступила к нему как к двадцатому столетию а не как к не завершившемуся девятнадцатому. Оно начинало в нерешительности, продвигалось с трудом, скорее даже просто ползло.
А потом оно постепенно прошло через отрочество затем разразилась первая мировая война, и это заставило всех осознать что это уже было не девятнадцатое столетие а двадцатое столетие.
Я спросила у Madame Pierlot, она выросла в деревне, она была провинциалкой, она никогда не бывала в Париже, она была женой военного атташе в разных столицах и потом в самом начале столетия она приехала в Париж уже женщиной лет сорока. Что ж, сказала она я была в нем разочарована. Но почему же, ну понимаете сказала она я думала что он не такой замкнутый как посольские круги в других странах, французы в Париже показались мне изощренными и не очень интересными. Но потом, прибавила она, я обнаружала что парижане гораздо интереснее когда они в деревне. Я перестала видеться с ними в Париже я стала приглашать их пожить у меня в деревне и тогда увидела что парижане интересные.
Затем она дальше рассказала мне что когда впервые приехала в Париж она присутствовала на обеде и сидела рядом с Анатолем Франсом. Немного погодя он сказал мадам вы не парижанка вы всегда жили в провинции. Это так подтвердила она. Это восхитительно, так и продолжайте, живите в Париже но всегда оставайтеь провинциалкой.
Итак столетие начинает понемногу приближаться к совершеннолетию, война была борьбой и это сделало двадцатое столетие неуверенным. Каждый живущий в нем знает его без прикрас.
На самом деле Франция не интересовалась двадцатым столетием Англия отказалась от двадцатого столетия, а теперь мировая война заставила и ту и другую осознать что двадцатое столетие уже наступило, оно прошло через муки как должна пройти всякая молодость, оно страдало как страдают все молодые и вот имеет место быть то что пришло двадцатое столетие.
После войны и Франция и Англия постепенно стали ощущать что двадцатому столетию пора цивилизоваться. Ему нужно было пройти через революционный период через который проходит любая молодежь, когда им кажется что системы станут не системами а чем-то совсем новым, когда каждый уверен что они всех могут переделать если только пойдут по правильному для этой работы пути.
Это был период первой мировой войны, период фасонов без стиля, систем без порядка, насилия без надежды, переделки каждого и значит преследования каждого. Все это естественно после молодости и накануне процесса цивилизации накануне признания за каждым права не подвергаться переделке а это приходит когда народы становятся взрослыми.
И Франция и Англия надеются сделать это сейчас когда этому столетию почти сорок лет и у него уже за плечами время когда оно начинает цивилизоваться время когда оно начинает взрослеть время чтобы перейти в среднюю возрастную категорию к приятной жизни и радостям обычного существования.
Поэтому эта книга посвящается Франции и Англии.
Франции которая была почвой для всех тех кто был заинтригован и сформирован и увлечен двадцатым столетием но которая не была сама слишком в нем заинтересована. Франции которая на самом деле предпочитает цивилизацию мятущейся юности, Франции которая предпочитает чтобы юноши учились сдержанности и логике и цивилизации и стилю по мере того как они вырастают из юности, Франции которая думает что детству и юности следует инстинктивно понимать что они не самоцель а переход к цивилизованности. И Англии которая как ребенок который не ходил в школу потому что его родителям не нравилась ни одна из существовавших школ и который уже переростком идет в школу и очень быстро все схватывает и опережает других что были в школе с самого начала, потому что Англия отказалась от двадцатого столетия не поверила что оно уже там у нее считала что все совершают ошибку кроме них англичан которым известно что девятнадцатое еще не кончилось.
Но теперь они уже знают.
Эта книга посвящается Франции и Англии которые должны сделать то что необходимо сделать, они собираются цивилизовать двадцатое столетие и превратить его в эпоху когда каждый сможет быть свободен, свободен цивилизоваться и существовать.
Столетию сейчас сорок лет от роду, слишком взрослое чтобы делать что ему велят.
Оно достаточно взрослое чтобы жить хорошо и спокойно, идти к Богу или к черту как ему заблагорассудится и понять что жить как хочется приятнее чем когда тобой командуют.
Итак тому что Англия и Франция собираются предпринять и посвящается эта книга потому что я хочу чтобы они сделали то что собираются. Спасибо.
Перевод с английского Т. КАЗАВЧИНСКОЙ