Постмодернизм с человеческим лицом
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1999
Постмодернизм с другим лицом
Умберто Эко. Пять эссе на темы этики. Перев. с итал. Елены Костюкович. СПб, Симпозиум, 1998
Умберто Эко — человек, конечно, известный всюду; но, думается, мало где и когда его встречали так шумно и радостно, как в Москве прошлой весной. МГУ воспользовался случаем, чтобы присвоить ему звание доктора honoris causa, cтуденты ломились на лекции, журналисты — на пресс-конференцию, газеты вперебой информировали читателя о “программе визита” и печатали интервью… Но вот появление этой маленькой книжечки, выпущенной как раз к приезду автора, осталось почти незамеченным — что характерно.
Дело в том, что сегодняшнее наше общественное сознание плохо понимает, как относиться к рассуждениям “на темы этики” (по-итальянски название сборника звучит еще определенней: “Cinque scritti morali”). То есть, если б с подобными текстами выступил кто-нибудь из наших известных писателей, принадлежащих к тому же поколению, что Умберто Эко (1932 г. р.), вопроса б не было: молодые зубастые критики весело разделали бы этого “шестидесятника”, упорствующего в своей замшелости, или, может, просто отмахнулись бы, как от назойливой мухи. Но у Эко совсем другой идеологический статус: не знаю, как на Западе, а у нас он воспринимается как “олицетворение постмодернизма”; по крайней мере одно из. А постмодернизм — в интерпретации наших теоретиков и/или практиков — совершенно не сочетается с морализированием. Напротив, он принципиально внеморален; он иронизирует над стремлением “сеять разумное, доброе, вечное”, привычным для русской литературы, и утверждает, что эстетика не должна вступать в союз с этикой… Поэтому лично я очень рада, что столь авторитетный персонаж международного эстетического (эстетского) истеблишмента преподнес нашей тусовке такой пикантный сюрприз: это придает дополнительное обаяние книжке — которая и без того хороша.
В предисловии Эко отмечает, что эссе создавались “по случаю”: это газетные и журнальные выступления, вызванные какими-то актуальными поводами, университетские лекции, доклады на международных конференциях и т. д. Тем не менее сборник оставляет впечатление сугубой целостности. Во-первых, потому, что в нем рассматривается почти вся проблематика современного общества: войны, расизм, фашизм и вообще национализм, воздействие СМИ, религиозная и внерелигиозная этика… А во-вторых, потому, что разнородные и разнонаправленные тексты говорят об одном: “что делать хорошо, что делать дурно и чего не следует делать ни при каких обстоятельствах”. И говорят, основываясь на целостной системе нравственных категорий — очень традиционных, даже, можно сказать, тривиальных; но, в конце концов, нормальная этика и является набором трюизмов. Правда, Умберто Эко умеет придать им свежесть и остроту — посредством изящного, забавного, а иногда и парадоксального оформления; в этом плане его эссе, пожалуй, сравнимы с честертоновскими. Что же до предлагаемой этической системы, то я бы определила ее одним словом — гуманистическая. Но поскольку смысл данного слова давно расплылся, уточню, что дело идет о классическом итальянском ренессансном гуманизме, заявившем своей целью “познание вещей, которые относятся к жизни и нравам и которые совершенствуют и украшают человека”. Конечно, обитатель XX столетия — и тем более ученый, занимающийся такими современными дисциплинами, как семиотика и культурология, — не может исповедовать ренессансную идеологию в чистом виде. Но быть ее прямым и законным наследником — почему нет?
Возможно, впрочем, что я выдаю собственные ощущения за действительность. Сам Эко не ссылается на “источники” — и вообще пишет очень просто, лишь изредка допуская свою (всем известную) образованность на страницы эссе. Но на пресс-конференции он по случаю продемонстрировал какую-то почти семейную “свойскость” в отношениях с историческими персонажами: на вопрос “Реабилитировал ли Ватикан Саванаролу и что по этому поводу думает Эко?” — последовал ответ: “Мне кажется, это не задача Ватикана сейчас — извиняться перед давно сожженным Саванаролой или каким-то образом регулировать отношения, которые уже урегулировала история. Кроме того, я никогда его не любил, этого вашего Саванаролу. Если б я выбирал себе компаньона для отдыха вдвоем, то пригласил бы Джордано Бруно. Я свое мнение никому не навязываю, я не расист. Но если б моя дочь захотела выйти замуж за Саванаролу, наверное, я был бы недоволен…”
Конечно, этот забавный пассаж не связан с текстами напрямую, но в нем отлично выражается даже не мировоззрение, а мироощущение Умберто Эко. Саванарола для него — представитель вот именно что другой “интеллектуальной расы”: жестких и нетерпимых фанатиков, выступающих от имени истины и подавляющих так или иначе свободу. Можно даже сказать, что эта “раса” враждебна Эко; во всяком случае, его собственная идеологическая позиция имеет противоположную направленность. “С… нетерпимостью надо бороться у самых ее основ, неуклонным усилием воспитания, начиная с самого нежного детства, прежде чем она отольется в некую книгу и прежде чем она превратится в поведенческую корку, непробиваемо толстую и твердую” — “именно тут наша работа” (“Миграции, терпимость и нестерпимое”). “Свобода и Освобождение — наша работа. Она не кончается никогда” (“Вечный фашизм”).
Множественное число (“наша работа”) в данном случае никак не связано с принятыми в науке формальными условностями: Умберто Эко говорит от лица интеллигенции. Наш читатель может по этому поводу вспомнить любимый миф о “типично российском феномене интеллигенции”, который в действительности зиждется на одном лишь основании — языковом: хотя слово и заимствовано Европой из русского, сам феномен возник, конечно же, много раньше. Впрочем, вопрос приоритета лично меня волнует куда меньше того бесспорного — и печального — обстоятельства, что сегодня наша интеллигенция как бы стесняется говорить о себе “мы”. Отчасти потому, что эта старая добрая форма опорочена разнообразными идеологическими спекулянтами и/или фанатиками, а отчасти в силу действительной разобщенности, отсутствия объединяющей идеи.
Эко стеснения не испытывает, поскольку основой его “мы” являются именно тривиальные нормы, которые могут и должны объединять всех людей независимо от разности их партийных, религиозных и прочих убеждений. То есть интеллигенция для него — понятие этическое; вернее сказать, речь идет не столько о понятии (определить которое он как раз затрудняется), сколько о социальной функции. Исполнять ее способны и верующие, и неверующие, и образованные, и неграмотные — все, кто сумел осознать: “этический подход начинается, когда на сцену приходит Другой”, и этот “Другой” от рождения наделен абсолютно теми же потребностями и правами, которые “мы считаем неукоснительными для себя”. Теоретически — вроде бы слишком, до смешного просто, а практически — почти неисполнимо; во всяком случае, никогда не исполнялось. Как, собственно, и все христианские заповеди.
Однако Умберто Эко вполне по-интеллигентски верит в прогресс — опять же в отличие от нас, растерявших эту веру за долгие десятилетия всякого регресса. Правда, он-то ведет счет не на десятки, поскольку знает: как “признание роли других” есть “результат тысячелетнего развития”, так и следующий этап потребует веков “работы”; зато апокалиптические страхи ему чужды. Не могу устоять перед искушением еще раз процитировать летучее bon mot с пресс-конференции — на сей раз спровоцированное вопросом о “грядущем конце истории”: “Я отвечу своим любимым анекдотом. У школьника спрашивают, в каком году умер Юлий Цезарь. Как умер? Я даже не знал, что он заболел!.. Вот и я не слышал, что история заболела. Наверное, я выходил из комнаты, когда об этом говорили”… Шутки шутками, а целостное мировоззрение тем (в частности) и привлекательно, что и юмор и пафос направлены на одну цель.
Но если юмор Эко не был для нас (для меня) неожиданностью, то его продуманные патетические периоды воспринимаются как несоответствие сложившемуся образу — “олицетворению постмодернизма”. Что ж, тем лучше. И не только потому, что, усложнившись, личность становится интереснее. Главное — мне нравится такой постмодернизм: не мешающий высоким словам и высоким чувствам. Вере в человека, например, которая — пусть с оговорками, но все же! — заменяет Умберто Эко веру в Бога. Хотя бы потому, что эта “жалчайшая среди тварей”, явившаяся на землю по “нелепой случайности”, преданная “своей смертной судьбе” и приговоренная “осознавать свое положение”, “в некий миг полноты времен” обретает “религиозную, моральную и поэтическую силу создать фигуру Христа, то есть образ всеобщей любви, прощения врагам, историю жизни, обреченной холокосту во имя спасения остальных… Сам тот факт, что подобная легенда могла быть замышлена и излюблена бесперыми двуногими, знающими лишь, что они ничего не знают… — не меньшее чудо (не менее чудесная тайна), нежели тайна воплощения сына реального Бога. Эта природная земная тайна способна вечно волновать и облагораживать сердца…”
АЛЕНА ЗЛОБИНА