Предисловие
Ближе к закату Элиаде перестал заботиться о прижизненной славе
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1999
От составителя
Ближе к закату Элиаде перестал заботиться о прижизненной славе. Если бы не его румынский издатель М. Хандока, не увидело бы свет, даже посмертно, его рукописное наследие (вторая часть мемуаров, последние новеллы) и чудом отысканные и собранные юношеские сочинения: “Как я нашел философский камень”, “Роман о близоруком подростке”, великое множество статей и очерков. Встретившись со знаменитым соотечественником в Париже в 1985 году, г-н Хандока, волнуясь, зачитал Элиаде все обнаруженные им неточности в мемуарах — уже вышедших и тех, что он готовил к печати. Элиаде не стал ничего переписывать. С тихой улыбкой — воплощение “отказа от плодов содеянного” — он разрешил издателю привести свои коррективы в предисловии.
В Советском Союзе Мирча Элиаде, по разным меркам, считался автором спецхрановским. Тем не менее его безусловно впитала наша семиотическая школа. Первый, с фрагментарным составом, сборник пробился в печать в 1987 году. Сейчас публикации приобретают все более и более систематический характер, множатся толкования его творчества, обзорные статьи и комментарии.
Поскольку при таком положении дел нет необходимости начинать с азов, мы позволили себе придать нашему “Литературному гиду”, посвященному Элиаде, субъективный крен, усилив в подборке биографический, а точнее сказать, личностный момент. Она открывается циклом магнитофонных бесед семидесятилетнего мэтра с Клодом-Анри Роке, его исследователем и почитателем. Не в последнюю очередь благодаря умению Роке ставить вопросы, “Испытание лабиринтом” выглядит как форменное житие: не просто жизненный путь, но важнейшие вехи на нем, с непременным, дотошным поиском их провиденциального смысла. Подход угадан: Элиаде не жаловал тесноту трехмерного мира. К тому же, как говорил он сам, его кредо распылено по разным книгам, а собрать их воедино не так-то просто — слишком много написано, и на разных языках. Беседы же (так мы будем далее называть “Испытание лабиринтом”) дают исключительно удачную попытку синтеза: жизнь — наука — литература. В 1978 году, когда они были записаны, голос Элиаде уже дышит спокойствием, добытым, как мы узнаем от него самого, в результате нелегкого труда.
На такой Олимп не поднялся к старости Эмиль Чоран, блестящий Сиоран, признанный французами за своего, чей этюд нам показалось уместным, в русле “эмоциональной концепции”, подверстать к Беседам. Темпераментно, взахлеб, превознося Элиаде, коря себя за пятидесятилетней давности попытку свести с ним счеты, Чоран говорит о временах, когда Элиаде “начинался”. То же начало выбрано нами из мемуаров Элиаде (фрагмент “Человек без судьбы”). Мемуары писались двадцатью годами раньше, с равным чорановскому пылом, только красками своего откровения.
В чем-то они сходятся, но поскольку “истина в оттенке”, нам показалось любопытным дать рядом обе трактовки. Тем более что речь идет об одном из ключевых моментов биографии Элиаде и, среди прочего, о навязчивом мотиве его беллетристики, затронутом и в Беседах, — мотиве одновременной любви к двум женщинам. Заметим, что в Беседах соблюдены условности: минимально касаться деликатных моментов, оставлять за писателем право на тайну.
Это именно условности, потому что, например, французский вариант автобиографического романа “Майтрейи” давным-давно вошел в литературный обиход. Зато первая часть мемуаров к моменту Бесед была опубликована только по-румынски, в Мадриде, в эмигрантском издательстве, и, пользуясь прикрытием румынского языка (хотя — та же вульгарная латынь), Элиаде решительно отвергает предположение, что проблема плюрализма в любви имеет отношение лично к нему.
На этой двойственности натуры, склонной и к камуфляжу, и к откровению, мы и решили построить наш “путеводитель по Элиаде” — на столь дорогом его сердцу принципе coincidentia oppositorum, совпадения противоположностей. Через океан — и через океан времени — от реализовавшего себя ученого, гражданина мира, мудреца доходит до нас клокотание его авантюрной юности, переполненной грандиозными замыслами, решимостью вывести свою маленькую балканскую страну из провинциального состояния.
Такой кипучей натурой был Элиаде в двадцатые—тридцатые годы, редкостный для Румынии момент истории, когда, при великолепии и роскоши культурной жизни, талант получал к тому же возможность включиться в социум. Мы выбрали из его мемуаров рассказ о двух годах, тридцать втором и тридцать третьем, на которые пришелся пик этого периода, деятельность прогремевшего на всю страну общества “Критерион” — объединения молодых писателей, художников, артистов. Жизнь Элиаде и в уединении и в эмиграции была чрезвычайно богата внутренними событиями. Но молодость его осенял знак общего дела, сопровождало все, о чем мечтают в двадцать пять лет: мгновенный отклик, жадное любопытство к себе, переполненный зал, круг единомышленников. Атмосферу экзальтации, сотворенную таким удачным стечением обстоятельств, подчеркивает этюд Чорана, она отлично прописана в отрывке из мемуаров. Эти письменные свидетельства либо дополняют то, что осталось за кадром в Беседах, либо дают крупный план сказанного вскользь. Стоит добавить к ним еще несколько штрихов, уточняющих контекст.
Итак, Элиаде безоговорочно признают главой нового поколения. Но сам он не заражен манией лидерства. Он просто видит путь — поощрять интеллектуальную дерзость, позитивизм, сильную волю. Недолго оставалось до начала второй мировой войны, до убийства легионерами ярчайшего ученого Николае Йорги в сороковом, до смерти жены в сорок четвертом, до начала безвозвратного скитания. “Нам надо было спешить…” называется следующая глава мемуаров. Как нельзя кстати оказалась приобретенная в отрочестве способность обманывать время, отводя минимум на сон, уплотняя часы до нечеловеческих пределов. Кроме диссертации (“Йога. Эссе об истоках индийской мистики”), кроме “Азиатской алхимии” — первой главы монографии о восточной науке, кроме трех сборников статей и очерков, только с 1930 по 1935 год Элиаде опубликовал шесть (!) полновесных романов. Все как один они представляют собой попытки решить его личные проблемы — в частности, обобщить индийский опыт — и проблемы его поколения. Ноющим, что “среда заела”, провинциалам он бросает в лицо пример русской литературы прошлого века. Ничто, по его мнению, “не может погубить творческий дух до тех пор, пока человек свободен и осознает свою свободу”.
Вольно или невольно попав в мучительнейший изгиб лабиринта, Элиаде первый подверг себя испытанию. Этот несокрушимо-сильный жизнелюбец, публично отрицающий теневые стороны бытия, — каким он виделся друзьям — раскрывает нам душу нежную и ранимую, подкупающую трогательно-серьезным отношением к женщине, посвящает в свою смуту: ему и в самом деле предстояло выбрать судьбу. В духе присущей ему парадоксальности буржуазный жребий, к которому он внезапно склонился, — женитьба, — по сути, лишь усложнил испытание. Отказаться от свободы, от уединения мансарды, влезть в долги, чтобы расплатиться за респектабельную квартиру и содержать жену, означало ввергнуть дух и волю в искус поденной работы и тихого семейного счастья.
Интуиция его не подвела. Сделав выбор, он словно высвободил мощные силы души, уходившие у него на внутреннюю борьбу и порождавшие реалистически-плоские, “проблемные”, рассудочные романы. С “Девицы Кристины” (1936) начался настоящий Элиаде, виртуозно манипулирующий со временем, неуловимо впускающий чудо в любую рутину, в кошмар истории. И даже его поденщина подарила миру, например, волшебство “Змея”, написанного для денег, или перевод биографии Лоуренса Аравийского, блистательно обыгранной через много лет в его “Цыганках”.
Заметим справедливости ради: Элиаде на своем веку “начинался” не один раз. От той развилки лабиринта, на которой оставляют его Беседы, он отправился в новый путь, домой. Продолжая жить жизнью американского ученого, в своей поздней прозе он переселился во время и пространство послевоенного отечества и создал уникальное литературное направление “мистического диссидентства”.
Свидетельствуя о себе, Элиаде, по видимости, охотно открывает публике “ночную” сторону своего духа. Но не стоит обольщаться: главных своих тайн он не открыл даже бумаге. Правда, от намеков на них не удержался — о тайне должно подозревать, иначе она теряет смысл.
Анастасия Старостина