(Перевод с английского А. Нестерова)
Т. Э. Лоуренс
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 1999
Т. Э. Лоуренс Перемены на Востоке “Неизменный Восток” — чеканная подпись под карикатурой, однако время изменилось и отмстило автору этой фразы. Сегодня Восток — арена перемен, перемен столь стремительных, столь грандиозных, что на их фоне наша Европа кажется косной. Долгое время мы были слишком поглощены проблемами войны и мира, зализывали наши раны, пытались восстановить равновесие на континенте: нам было не до Азии, не до того, чтобы разбираться, чего она хочет и что там происходит. Пытаясь выстроить наши отношения на старой доброй основе, мы, к своему ужасу и удивлению, обнаруживали, что Азия реагирует совсем не так, как мы ожидали. Ее сотрясают беспорядки, волнения, мятежи, а мы, не ведая о стоящих за ними движениях, упустили сам ход развития событий, — и вот оказалось, что на это у нас есть только один ответ — применение силы.
Однако существует безотлагательная необходимость понимания, мы должны разобраться, оценить наши позиции в Азии, только тогда мы сможем постичь азиатов. Мы все как один согласны с тем, что пришло время произвести переучет ценностей, но мало кто готов извлечь из этого соответствующие уроки. И вот: мы направили в Индию комиссию, и комиссия предложила провести в Индии реформы; мы послали комиссию в Египет, чтобы она определила, какие реформы нужны в Египте. Мы знаем: в палате лордов обсуждается вопрос, не послать ли комиссию в Месопотамию. Даже Мальтой занимается особая комиссия. И все это несогласованные, раздробленные меры, что проводятся государственными мужами с шорами на глазах — они изначально не способны увидеть что-либо помимо политической обстановки в отдельных провинциях, которыми им выпало заниматься. Никто из них не способен предложить нам целостную картину происходящего, целостную картинку новой Азии; ни один не может поставить диагноз болезни или предложить лекарство. Что до болезни, называйте ее как вам будет угодно: физическим, моральным или умственным расстройством или порождением материальных условий. Но это — болезнь азиатской цивилизации, неминуемый результат ее слишком тесного контакта с Западом. Той же болезнью заразились после встречи с нами аборигены Австралии — и эта болезнь свела их в могилу. Причины тогда были почти биологические: общество австралийцев было слишком слаборазвито, чтобы выдержать контакт с социумом, столь от него отличающимся. Азия выносливей, старше, население ее многочисленней — ей не грозит смерть. Но именно мы причина ее болезни. Европу переварить нелегко.
Мы легче поймем напряжение, привнесенное нами в жизнь Азии, если обратимся к сфере материальной. Развитие техники потребовало от нас столетий тяжких усилий и изобретательства. Лик Европы менялся постепенно, год за годом, а потому не возникало нужды в излишнем насилии, призванном приучить людей к новым идеям: от вьючных лошадей мы перешли к телеге, потом появились безрессорный экипаж, за ним — карета, железная дорога, автомобиль, самолет; и даже нам прогресс порой казался слишком стремительным — тогда мы высылали вперед машин людей с красными флагами, так было всегда. Что до Азии — она за тридцать лет, на глазах одного поколения, пересела с вьючных осликов на “роллс-ройсы”, с племенных скакунов — на самолеты. Пятьсот лет ушло у нас на то, чтобы от боевого лука — долго-долго провозившись с мушкетами — перейти к автоматическому оружию. Мародер пустыни лишь накануне мировой войны выпустил из рук копье и сейчас отправляется в набег, перекинув через седло пулемет “Максим”. Четыреста лет назад мы изобрели печатный пресс и прошли долгий путь ученичества: от деревянных печатных досок к набору, скрепляемому винтами, а там — к рычажному прессу, паровому прессу, электрическому прессу, покуда не достигли дешевизны и скорости современной газетной печати. На Востоке бок о бок существуют старомодные писцы-каллиграфы, год от года живущие все беднее, — и линотип. Массовая печать пришла в Азию уже в готовом виде. Такова материальная сторона дела. Азия за тридцать лет прошла путь, на который мы затратили столетия. Не все ей удалось, как не удалось это в полной мере некоторым территориям России, части Балканских стран, некоторым районам Северной Америки. Однако важно, что она это сделала, и Азия поэтов Озерной школы и Ламартина навсегда ушла в прошлое. Этого нельзя не увидеть. Некоторые из нас — те, кому мило средневековье, — оплакивают сие как утрату. Однако плач их не более чем поза. Кто станет переводить часы обратно? Но нет уловки проще, чем перевести стрелки немного вперед и заставить часы спешить. Сегодня такое множество народа пытается перевести вперед часы Азии, что почти невозможно понять, какова же естественная скорость их хода. Возможно, мы поймем это, лишь когда часы остановятся; но, как бы то ни было, нам важно понять, что наша земля — беговая дорожка, по которой несутся, обгоняя друг друга, страны и континенты — и Азия в этой гонке использует всю полноту накопленных нами знаний.
Изменилось мышление, изменилась мораль азиатских народов, однако кто возьмется это оценить? Изменения в материальном укладе Азии подготовили нас к тому, чтобы обратить внимание на глубочайшие перемены в других областях — готовы ли мы принимать их всерьез? В Азии произошла смена идей: народы заговорили о политическом представительстве и парламенте. А ведь во времена наших отцов ими правили духовные и светские владыки. Стоит лишь задуматься о том, сколько веков понадобилось Англии, чтобы учредить палату общин, — и нас поразит прыть Азии: в Каире и Бомбее — рабочие волнения, в Мекке — всеобщая забастовка, в Константинополе — профсоюзный конгресс. Она быстро — слишком быстро — переняла наши недуги. Самоопределение? Конечно же да! Лига Наций? Они куда больше, чем мы, озабочены ее политикой. Что ж, ничто не стоит на месте. Еще перед войной мы заметили: политика азиатских стран начинает меняться. Казалось, у некой пружины, приводившей в движение весь механизм, иссяк завод — и вот в игру вступили новые мотивы. Во времена наших отцов Восток, особенно Ближний Восток, все, что лежит по эту сторону Афганской границы, был постижим логически, более или менее однороден — и весьма прост. Персия, Турция, Египет и иже с ними были странами с давней традицией государственности, управляемыми султанами или князьями: права владык никто не подвергал сомнению, власть почиталась священной от Бога, законодательство же опиралось на диктат государственной религии. Подданные этих государств в первую очередь делились на мусульман, христиан и язычников. И только потом, коли была особая необходимость, они осознавали себя турками или арабами, однако в этом вопросе у них самих не было окончательной уверенности: главную роль играла вера. Разве это дает повод относиться к ним свысока? Еще совсем недавно, в эпоху рукописных книг и боевых луков, мы мало чем от них отличались. Лишь около 1870 года мы начали постигать всю притягательность новой идеи, имя которой “национализм”. Будучи изобретением западноевропейским, эта идея мало-помалу проникла в южные и восточные страны, и всюду, куда она проникала, она порождала беспорядки и войны. Национализм — беспокойная и жестокая стихия; возможно, он унес не меньше жизней, чем религиозные войны, а ведь под его власть мы подпали сравнительно недавно. Чем эта зараза старее, тем она опасней: Балканы и Ирландия, до которых эта болезнь докатилась позже, переносят ее особенно тяжело. Мы, переболевшие несколько раньше, похоже, приблизились к тому, чтобы выработать к болезни иммунитет: видимо, мы вошли в ту стадию экономического развития, когда войны и правительства есть лишь производные от деловой активности. Национальный вопрос перестал быть поводом для споров. Однако при всем том экономические мотивы могут играть роль не менее разрушительную, чем национальные или религиозные идеи.
Как бы там ни было, Ближний Восток уже перешел определенный предел. Первые симптомы национализма появились в Турции: Мидхат-паша перестал оглядываться на ислам, и язык турецкой правительственной канцелярии запестрел французскими словами; в Египте Араби-Паша встал во главе армии и предпринял попытку оттеснить от власти хедива и его турецкое окружение. И в том и в другом случае результат оказался обескураживающим: в Египте англичане возвели на трон иностранную династию, в Турции султан Абдул-Хамид стал править, руководствуясь идеями панисламизма — иерархической концепцией ислама, которая призвана была нейтрализовать идеи Мидхата. О панисламизме султан узнал из одной немецкой книги — будь та издана во времена средневековья, ей бы не избежать осуждения и со стороны халифата, и со стороны папского престола. Однако эта идея имела временный успех — она до сих пор пользуется поддержкой кое-где в Индии и Африке. На несколько лет в Азии воцарился мир. Европа вновь просто приняла это к сведению, не делая никаких попыток изменить свое мышление. Это было к лучшему и для нас и для Азии: как заметил один немец, если уж мы вынуждены менять наше мнение, пусть тот, кто заставил нас это сделать, сполна заплатит за причиненные нам неудобства. Новые идеи не умерли, они никак не могли умереть, ведь у самых врат Азии лежали Балканы — идеальная питательная среда для выращивания микроба национализма; и вот двадцать-тридцать лет спустя болезнь вернулась, только теперь ее носителями были не агитаторы, а заговорщики. Персия ими просто кишела. В конце концов все завершилось сползанием к мятежу, волнениями и провозглашением конституции, исполнение которой было невозможно — слишком та была противоречива. Но конституция была модной вещью, подобающей всякому уважающему себя государству, и Персия ею обзавелась — что с того, что она “не работала”, что ни один перс ее не усвоил. Как бы то ни было, теперь — вот уже десять лет — Персия живет при конституции.
Затем наступил черед Турции. Незадолго до того англичане произвели некоторые — весьма незначительные — изменения в политике Египта, призванные сыграть роль клапанов, спускающих политический пар. Абдул-Хамид предпочитал, в отличие от лорда Кромера или сэра Элдона Горста, решения более жесткие, благодаря чему сдерживал давление национализма до последнего, покуда то не привело к взрыву, сбросившему самого султана с трона. Таков оказался внезапный конец панисламизма: духовный и светский владыка исламского мира был заточен в тюрьму, а затем отрекся от престола в пользу дегенерата. Старые заклинания утратили силу. Что ж, понадобилась неделя, чтобы заменить их новыми. Турция провозгласила, что отныне все народы — братья. Выступив с этим заявлением, младотурки забыли о данных статистики, и ход событий вскоре обнажил их ошибку. Среди подданных Османской империи турки составляли меньшинство: тридцать — тридцать пять процентов. Народы, находившиеся под их властью: греки, армяне, албанцы, курды, арабы, весь этот пестрый остаток, — были вполне способны воспринять идею братства; они прочли Герберта Спенсера и ему подобных много лет назад, и тут на них снизошло прозрение: конечно же, они равны с турками, и их священный долг — приложить соответствующие усилия и помочь тем вступить в новую эру. Миллионы людей стали объединяться и размышлять, как же наилучшим образом вести дела общего управления.
Энвер-паша и его коллеги, движимые чувством самосохранения, решили дать бой. Они выдвинули доктрину пантюркизма. Сие смешанное учение, почерпнутое частью из французских, а частью из немецких книг, утверждало, что Османская империя непременно должна стать истинно Османской, для чего к ее границам 1910 года следует присоединить все тюркоговорящие страны. Это принесло младотуркам, с одной стороны, недовольство весьма широких кругов внутри страны, но с другой в зону турецких интересов оказались втянуты Хива и русский Туркестан. “Неприсоединившиеся” страны покуда было решено оставить в покое. Для начала следовало разобраться с “чужими” народами на территории империи, выпестовав из них единую нацию. Медлить было нельзя: Европа относилась к происходящему более чем недоброжелательно. Соответственно, были предприняты шаги, чтобы до минимума сократить число армян и греков, а параллельно началась “обработка” арабов. Последних следовало, во-первых, переучить с арабского языка на турецкий, а во-вторых — превратить в настоящих османов. Именно младотурки пустили в обиход поговорку: “Турецкий осел лучше чужеземного пророка”, призванную продемонстрировать ту истину, что национальность следует почитать превыше ислама. Покоренные народы сочли “мягкое” правление Энвера слишком суровым, и по всей империи стали шептаться (соблюдая при этом строжайшую секретность), что происходящее противоречит самому принципу национализма, во имя которого якобы творится этот произвол. Число ропщущих увеличивалось, недовольные объединялись, и к 1914 году сложилась целая сеть тайных обществ. Заговорщики поставили своей целью силой вырвать у Константинополя право на местную автономию. Заговорщики действовали в Армении, Курдистане, Сирии и Месопотамии. И тут разразилась война.
Еще до войны было очевидно, что Турция стремительно движется к катастрофе, и виной тому косность самих турок. У турок две отличительные черты: фатальная привычка к беспрекословному повиновению и самоотверженная готовность приносить себя в жертву государству. Первая проявляется в том, что стоит кому-нибудь в вокзальной сутолоке властно скомандовать “Сесть!”, как все мгновенно садятся. Со второй чертой турецкого характера европейцы неоднократно сталкивались во время этой войны: окопавшись на какой-либо позиции, турки будут удерживать ее до последней капли крови. Эти два качества подразумевают наличие у турок некой прирожденной косности, которой и впрямь отличаются уроженцы этой страны. Турки превосходно вели дела управления — до тех пор, покуда для этого были необходимы лишь твердость характера да могучий кулак. Однако в наши дни, дни телеграфа и высшей налоговой математики, эти качества выглядят довольно неубедительно. И дело не в том, что турки деградировали, это мы ушли вперед, и поэтому они кажутся столь жалкими. Однако даже на своем уровне турки вынуждены были уступить господство представителям иных рас: ими стали править албанцы, болгары, черкесы, евреи, армяне — кто угодно, только не чистокровные турки.
Не только власть, но и торговля выпала из рук турок. Ныне торговать — это целая наука, и турки уступили ведение торговых дел более сообразительным народам: евреям, армянам, арабам — тем, кто разбирается в бухгалтерии и экономике. Так богатство страны, ее производство и техническая база перешли к не-туркам. У турок осталась лишь одна область, где они сохранили превосходство — во владении мечом им не было равных во всей Европе, однако на смену мечу пришли винтовки, пушки и самолеты, а со всеми этими нововведениями фактор эффективности турецкой армии свелся к нулю. Так турки обнаружили, что в нынешнюю эпоху ценятся мозги, и “низшие” расы, привыкшие сперва думать и лишь потом — делать, постоянно на них, турках, наживаются. В прежние времена достаточно было горстки суровых всадников, чтобы держать в повиновении Триполи и Албанию, Аравию и Сирию, Месопотамию и Армению. Теперь необходимо было иметь мощный гарнизон в каждой провинции. Гарнизоны формировались исключительно из турок — лишь уроженцы Анатолии были воистину верны империи. И с каждым годом армия забирала все большую долю молодых людей. Из них выходили превосходнейшие рядовые и сержанты, но представители патриархальных классов не годились на роль офицеров. Сегодня офицер должен читать и писать, знать кое-что из математики и постигнуть фон дер Гольца: офицеров приходилось искать среди городских клерков. Их набирали из сыновей купцов и чиновников, из молодых людей, усвоивших западный образ жизни, — из тех, кто впитал в себя все византийские пороки, кто с крайним презрением относился к деревенщине, подчиненным им солдатам. Этих офицеров интересовали лишь собственные услады, всем прочим они пренебрегали. Солдаты под их началом гибли сотнями из-за разнообразных эпидемий, антисанитарии, плохой кормежки, несчастных случаев. Так армия начала пожирать молодость Турции. Рождаемость в Анатолии резко упала: было ясно, что Турция “усыхает” и умирает от перенапряжения. Итальянская война, Балканские войны привели лишь к ухудшению и без того безнадежного состояния.
Все шло к катастрофе, и тут разразилась война. Азия, уже лет двадцать развивавшаяся весьма быстро, сделала головокружительный скачок, который превзошел все наши мыслимые ожидания. Во время войны Европа явилась в Переднюю Азию во плоти. По одну сторону невидимого водораздела стояли германские войска, по другую — войска союзников. И те и другие позаботились о том, чтобы привести в действие целые министерства, имевшие в своем распоряжении все необходимое, работавшие исключительно на пропаганду, и адресатом ее были народы Востока. Мы рассуждали о правомочности и неправомочности джихада с утонченностью, которая сделала бы честь любому мусульманскому диалектику. Мы клялись правом цивилизации, законами человечности, международным правом, Женевскими конвенциями, Гаагской конференцией. Мы наводнили Азию листовками, карикатурами, газетами, фильмами, призванными помочь Востоку разобраться в наших спорах, осознанно встать на ту или иную сторону. Как это бывает со всеми художниками, эти поделки в первую очередь выражали нас самих. Изумленным азиатам не оставалось ничего иного, как прислушаться. Вольно или невольно, но они начали нас понимать и постигать наши потаенные намерения. Далеко не всегда те им нравились, однако они многому научились. Особенно в их души запали идеи, за которые все мы воевали (и от нас, и от наших противников они слышали почти одно и то же). В их понимании то, что клятвенно подтверждено таким множеством свидетелей, не могло быть ложью. А значит, все эти идеалы — свобода, человечность, культура, самоопределение наций — и впрямь неимоверно ценны.
На Западе считается, что, сколь бы грубой и привязанной к злобе дня ни была военная пропаганда, за ней должен стоять некий набор идей или принципов. Но при этом мы, англичане, редко формулируем абстрактные идеи напрямую: разумнее предложить некую иллюстрацию, а мыслящий человек сам сделает необходимые выводы, только глупец будет поклоняться материальному образу. Люди Востока более философичны от природы, их волнует чаще идея, чем практическое ее приложение. Как бы то ни было, они жаждали абстракций, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся в их сознании. В прошлом веке у них была религия, кредо для тела и духа. Она указывала им путь днем и ночью. По свету этого маяка сверялась вся жизнь: обычаи, трапезы, торговля, семейный уклад, политика. Попытки Абдул-Хамида сделать религию рациональной, насытить логикой в той же мере, в какой она была насыщена теологией, ее разрушили. С падением султана пали и устои веры. Восток не перестал быть мусульманским, но восточное общество стало национальным обществом. Люди теперь называли себя египтянами, арабами или турками; газеты, чьи редакторы под влиянием западных идей давно отошли от формальных догм ислама, тиражировали этот новый, национальный взгляд на мир, освещали его в мельчайших подробностях. Идея нации стала тем абстрактным стандартом, по которому отныне полагалось судить о жизни и политике. Эта идея заменила заповеди религии и символ веры — и вот, по ходу войны, мусульмане научились воевать с мусульманами же и во имя нового идеала радостно принимать смерть в битве. В момент, когда Англия, защищая свои владения, разбросанные по всему Востоку, оказалась на грани поражения, национальные чувства в Азии достигли своего апогея. Лучше всего накал этого национализма помогает понять не тот факт, что мусульмане Индии сражались против мусульман Турции — они отстаивали право Индии быть партнером нашей империи, — а то, что жители Мекки, духовного центра ислама, под предводительством эмира, шерифа Мекки, чей род восходит к самому Пророку, подняли восстание против халифа, султана Константинополя, и все жители Азии, говорящие по-арабски, встали на сторону мятежников. То был окончательный триумф, апофеоз принципа нации как основы политического действия, противостоящего принципу мировой религии, которая превыше национальных различий. Не Галилеянину, а политикам суждено было покорить Азию.
Пришел мир, но не пришел конец национальному брожению. Единственное, что изменилось, — исповедовать принципы национализма стало теперь безопасно, более того — разумно. Первые сторонники национальной идеи, те, кто прошел с Фейсалом весь путь с юга на север, бок о бок с войсками генерала Алленби, рисковали своими головами, движимые исключительно пылкой верой в Арабское Движение. Победа принесла им популярность и сняла вопрос о недопустимости вооруженной борьбы во имя реализации национальной программы. Через два месяца после заключения мира вся Сирия, от южных до северных границ, была охвачена национальными выступлениями, Египет под знаменем национализма поднял восстание против англичан, а молодые турецкие офицеры, полагая, что время султана прошло, политика его бездарна, а ориентация на Европу бесперспективна, выступили против него, ратуя за создание новой Турции на руинах старой. Турция потеряла свои европейские провинции — и пусть; потеряны провинции арабские — что ж с того. Вот-вот будет потеряна Армянская провинция на северо-востоке — и ладно. Грозит потеря Смирны — туда же и Смирну. С точки зрения новой концепции национального будущего, Турции были важны земли Анатолии, от Мраморного моря с Сицилией до Диярбакыра, Эрзурума, Вана, Азербайджана и дальше — до Каспийского моря. Когда-нибудь, в будущем, турки пересекут Каспий и присоединят к своему альянсу туркмен Туркестана, и постепенно все тюркоговорящие народы, вплоть до границ Китая, окажутся втянутыми в орбиту Турции. То было логичное развитие доктрины пантюркизма, во всем ее истинном великолепии, запятнанном политикой подавления покоренных народов, проводившейся Энвером. Лидером новой партии сделался Мустафа Кемаль — молодой, тщеславный, умный и жадный служака. Он поспешил объявить себя вождем всех тюркских народов, населяющих Азию. Турция могла самостоятельно обеспечить себя всем необходимым, ей не страшны были ни атаки греческой армии, ни блокада союзников — нужно лишь договориться с Россией на восточном фланге. До этого он пытался договориться с Италией, затем — с Францией и Англией, однако обнаружил, что в первом случае договоренности мало что дают, во втором — за них придется заплатить слишком высокую цену, в третьем — партнеры настаивали на абсолютной легитимности всех действий. Сейчас он блокирован греками со стороны Эгейского моря и поставлен перед выбором: либо сдаться на милость греческой армии, либо заключить договор о дружбе с Россией. Последнее может обернуться для него крахом, причиной тому — внутренняя борьба в Турции: во имя интересов страны сторонники Мустафы Кемаля без колебаний принесут его в жертву. Союз с Россией заставит Турцию лет на тридцать забыть мечту об автономии Туркестана и ограничит ее территорию пределами Анатолии. Лишенная внешних колоний, избавленная от необходимости вести внешние войны и содержать гарнизоны на зависимых территориях, она, очевидно, вступит в период, отмеченный значительным приростом населения.
Судьбу арабов предсказать труднее, чем судьбу турок. Мышление этого народа куда более развито. Интеллект их отличается тонкостью — так что они способны к глубоким размышлениям, практичностью — в силу чего они способны к созиданию, но также это интеллект легко возбудимый, склонный и к разрушению. Им не хватает систематичности, упорства, организованности. Они обречены быть рабами собственных порывов, изменчивы, как вода, однако при этом обладают и положительными ее качествами: способностью проницать все и, подобно потоку, огибать любое препятствие. Раз двадцать с начала истории они создавали собственную государственность — и, утомленные своими достижениями, давали этому государству пасть; однако вы не найдете никаких свидетельств, что их смогла сломить какая-либо внешняя сила: только успех раз за разом был причиною их падения. Их история, история приливов и отливов, весьма важна для понимания того, что же происходило в этом плавильном котле всех идей, в этих местах, где рождаются все пророчества, — в пустынях. Голые пространства непреодолимо побуждают их обитателей уверовать в единого и всемогущего бога, столь противоположного скудной природе и столь же скудной жизни, из которой изгнаны все излишества, все, что способно отвлечь от созерцания. Все арабские движения берут свое начало в пустыне, а выплеснувшись оттуда, направляются обычно в Сирию. Обращает на себя внимание тот факт, что, хотя все пророки начинают с ухода в пустыню, ни один из них уроженцем пустыни не является. Все они происходят из городов и деревень — именно там их настигает первоначальное откровение. В силу этого можно усмотреть указующий перст Провидения в том, что и нынешнее арабское восстание, с его требованием независимости и самоуправления, началось в пустыне. Оно избрало традиционный путь — на Дамаск, который искони был первым центром всех новых движений. Следующий его этап закончился с захватом Дамаска Фейсалом. Однако это вовсе не конец арабского движения: центром тяжести и средоточием жизни семитских государств всегда был Багдад, в силу понятных экономических и демографических причин. Сирия — бедная страна, маленькая, гористая, с засушливым климатом, бедная минералами и пахотными землями. Ей никогда не стать густонаселенным краем. Что до Месопотамии — через нее протекает несколько крупных рек, по берегам их протянулись обширные районы орошаемых земель. Богатство Месопотамии — зерно и хлопок, к тому же природа наградила ее запасами дешевого топлива. При таком положении дел она, вне всякого сомнения, должна в будущем встать во главе арабского мира — в прошлом это уже случалось не раз. Дамаск сейчас обладает временным преимуществом перед Багдадом, однако именно последнему суждено задавать тон в арабском мире: население Месопотамии в пять раз превышает население Сирии, а богатства этих двух стран просто-напросто несоизмеримы. Месопотамия станет истинной владычицей Востока, и сила, способная направлять и контролировать ход событий в этой стране, будет держать в подчинении и ее соседей. <…>
Будущее Персии покуда неясно. Накануне войны страна была обречена на раздел между Великобританией и Россией. Во время войны она несколько пострадала от турецкого нашествия и стала ареной ожесточенной пропагандистской борьбы между Германией и Англией. Революция в России сняла, в том или ином виде, проблему раздела страны между великими державами. Англия оказалась единственной державой, способной помочь Персии преодолеть политическое банкротство, анархию и встать на путь ограниченного самоуправления. К сожалению, государственные деятели наших стран далеко не в полной мере оценили ситуацию, результатом чего стало заключение соглашения, дающего простор для произвольных и пристрастных толкований: не только со стороны “мировой общественности” (всегда готовой поймать нас на допущенных промахах), но и со стороны самих персов. Как следствие этого, от нас отшатнулись прогрессивные элементы внутри страны — они обратили свой взгляд на север, к России, в надежде на ее помощь. Помощь эта и впрямь поступала, но в гомеопатических дозах, и “непримиримые” решились на активные меры, направленные против английского присутствия. Наш уход из страны позволил им почувствовать себя победителями: ныне кажется вполне вероятным, что Персия либо объединится под властью национальной — и враждебной нам — администрации, либо распадется, как то уже было накануне войны, на части, номинально признающие себя субъектами Персии, при этом контролируемые борющимися между собой прорусскими и пробританскими партизанскими отрядами.
Египет — еще одна независимая страна среди Ближневосточных государств, чьи границы прочертила на карте война. Военные действия и мятежи привели к тому, что египтяне — пусть пока еще достаточно смутно — стали осознавать себя единым народом. Националисты, а по сути таковыми являются все жители страны, отказались от прежнего деления на мусульман и христиан, объединившись на основе общности географического положения и языка. Они освободились из-под религиозного влияния мусульманского университета — аль Азхара в Каире, игравшего роль главного оплота протурецких и антибританских настроений. Новые националисты собираются даже предпринять атаку на этот освященный древностью институт, ибо намерены привести его характер и быт в соответствие с нуждами современного Египта. В том, что касается положения женщин в обществе и светского образования, они придерживаются столь же передовых взглядов, как и турецкие националисты. Политический кругозор египтян пока весьма узок, фактически он ограничен берегами Нила; однако, без сомнения, рост населения и богатства страны вскоре заставит их взглянуть гораздо дальше, а тогда проблемы Северной Африки, которую сегодня легко держать под контролем, играя на противоречиях множества раздробленных территорий, приобретут весьма болезненный характер. Египет — настолько сильный компонент новой Северной Африки, что его правительство сможет играть ключевую роль в регионе, сравнимую с ролью Месопотамии внутри арабской конфедерации.
Еще два народа, представляющие для нас некоторый интерес, появились в Малой Азии совсем недавно, прибыв сюда морем. Речь идет о греках, закрепившихся в Смирне, и еврейских переселенцах в Палестине. Что касается греков, то они пришли на эти земли как оккупанты, движимые желанием удержать лакомый кусок азиатских территорий, прежде принадлежавших Турции. Смирна — важный торговый центр, населенный отчасти греками, а тот, кто владеет Смирной, будет влиять на положение в регионе в целом. Таковы были предпосылки, подвигшие греков на эту авантюру. Однако вряд ли их действия способны хоть сколь-либо благотворно сказаться на будущем Азии.
Еврейский эксперимент носит совершенно иной характер. Это осознанная попытка со стороны наименее европейского народа Европы стать хозяином собственной судьбы и после столетий скитаний вернуться на Восток, туда, где его корни. С колонистами, заселяющими земли, которые принадлежали им за несколько веков до прихода христианства, в регион приходят знания и технологии европейцев. Переселенцы предполагают жить в окружении арабоговорящего местного населения: бок о бок с народом, имеющим сходное этническое происхождение, но существующего в совершенно иных социальных условиях. Вновь прибывшие надеются приспособиться к жизни в жестком климате Палестины и со временем — используя свои навыки и капиталы — превратить ее в высокоразвитую страну, подобную европейским государствам. Успех проекта неизбежно поведет за собой подъем уровня жизни арабов до уровня пришельцев, причем произойдет это весьма скоро, а последствия будут иметь величайшее значение для всего арабского мира. Палестина может оказаться основным поставщиком техники в регионе, что даст тому возможность не зависеть от промышленных стран Европы, и тогда арабская конфедерация способна стать немаловажным элементом мирового порядка. И пусть все это ожидает арабов лишь в будущем, через одно-два поколения, однако именно эта картина должна присутствовать в сознании тех, кто кладет начало империи в Западной Азии. В значительной степени будущая азиатская империя зависит от попыток сионистов и развития событий в России.
Интересно наблюдать, как по мере изменений, происходящих в России, растет ее потенциальное влияние в Юго-Восточной Азии. Северную Азию Россия подчинила себе еще во времена царизма, ей принадлежат здесь огромные территории, от Черного до Китайского моря; азиатская часть страны столь значительна, что есть все основания в самой русской революции видеть азиатский феномен. Во всяком случае, для Азии эта революция имеет величайшее значение: она может сыграть здесь ту же роль, что сыграла в Европе революция французская, когда поднятые ею волны насилия раз за разом прокатывались по континенту с интервалом в шестьдесят лет. Сказанное вовсе не означает, будто учение Ленина найдет отклик в сознании азиатских крестьян — оно не пользуется сочувствием даже у крестьян русских, однако успех большевиков — для Востока наглядный пример того, что можно свергнуть старое правительство, власть которого основывалась на божественном праве, правительство, гнет которого Азия ощущала весьма болезненно. Падение царизма не повлияло на раздел Азии, север отошел России, юг — Англии. Изменения коснулись самой русской зоны: если до революции та была всего лишь областью, находившейся в абсолютной зависимости от метрополии, то теперь превратилась в “плацдарм влияния”, откуда ведется агитация вовне, где берет начало множество акций, совершаемых в интересах “прогрессивной общественности” других стран. Можно предположить, что этой границе дальше суждено быть постояннно “открытой” и через нее станут вестись полулегальные поставки оружия. Царское правительство заботилось о надежной охране тянущейся по азиатским сопкам южной границы Российской империи, и миграции в пограничных районах почти не наблюдалось. Теперь положение изменилось, прогрессивная часть Азии тяготеет к северу, а не к югу. И от действий не столько росссийского правительства, сколько частных лиц, разделяющих антиимпериалистическую политику Российского государства и готовых, на свой страх и риск всячески популяризировать эти взгляды в Южной Азии, — во многом зависит будущее Персии, Анатолии и, в меньшей степени, Сирии и Месопотамии. Что касается республики Грузия и республики Армения, то независимость их вряд ли долговечна, и они явно будут проводить прорусскую политику.
Такова современная ситуация: осознанный, логически обоснованный национализм в политике стал доминирующим фактором любого движения, возникающего в Западной Азии. Фактор этот носит слишком глобальный характер, чтобы надеяться, будто его удастся нейтрализовать, и он определяет жизнь слишком обширных пространств, чтобы говорить о временном его характере. Мы должны быть готовы к тому, что это надолго, что национальные выступления вновь и вновь будут возникать в каждом спорном районе, покуда не пройдет время, необходимое, чтобы процесс достиг иной, более высокой стадии. Мы стали свидетелями столь радикального изменения привычного нам облика Западной Азии, что сейчас требуется пересмотр всей нашей ближневосточной политики. И мы должны попытаться скорректировать ее таким образом, чтобы все конструктивные силы, которые вовлечены в эти перемены, увидели в нас союзников.
Новый империализм — это не уход из колоний, не малодушный отказ от нашей миссии. Новый империализм требует от нас активного действия: мы должны подготовить местное население к принятию ответственности за свое будущее. Однако ответственность принадлежит к тому роду вещей, которых все домогаются, но никто не рад их обретению. Осознание народом того факта, что он может постоять за себя, — первая ступень к его самоуважению. И мы должны требовать от жителей Азии, чтобы они сами позаботились о своей обороне. На место выводимых нами оккупационных войск должны прийти части национальной армии. А значит, население должно получить оружие и постичь науку обращения с ним. Наша задача — научить местных жителей множеству вещей, порой едва ли не насильно побуждая их делать некоторые шаги; однако при этом мы должны стоять в стороне и лишь давать советы. Подобная роль не менее почетна, чем роль правителя или руководителя, которую мы играли прежде. Мало того, эта роль предъявляет к нам гораздо большие требования: человеку легко приказать, но сколь же трудно убедить его внять совету! И тем труднее, чем в более вежливой форме дается совет. Мы должны быть готовы к тому, что многое будет делаться методами, в корне отличными от наших и при этом весьма часто не очень эффективными; однако для самих местных жителей лучше, если они сделают что-либо пусть не очень удачно, но — сами, чем когда это сделаем мы совершеннейшим образом. Поступая так, мы обнаружим, что наши истинные помощники — не те, кто всецело нам покорен, а те, кто наиболее активно агитирует против нас. Ибо они-то и являются интеллектуальными вождями народа, и они — не философы и богачи, а демагоги и политики — будут вести народ, при этом цели наши совпадают. И пусть кажется, что как раз этим-то людям не следовало бы доверять продолжение строительства с таким трудом начатой системы колониального управления, но разве они чем-то сильно отличаются от членов нашей родной палаты общин? А ведь последним вверены наши свободы. Они не желают брать на себя ответственность? Мы подтолкнем их к этому, начав приготовления к выводу наших войск. Не надо бояться, что они выскользнут из-под нашего влияния, “переметнутся” под протекторат другой великой державы: англичане всегда вызывают симпатию у тех, кто избавлен от слишком тесного с ними общения, и ни одна страна мира не может сравниться размерами с Британской империей — нам есть что посулить малым народам, желающим к ней присоединиться. Египет, Персия, Месопотамия — если гарантировать им статус доминиона при условии сохранения нынешней автономии, — будут рады присоединиться к нам, и цена этого присоединения, деньгами ли, жизнями ли солдат, будет не выше цены, выплачиваемой нами за то, что в состав империи входят Австралия или Канада. Альтернатива заключается в том, чтобы удерживать страны Азии, постепенно ослабляя свое силовое присутствие, покуда они не поймут, что анархия обходится слишком дорого, и вот тогда мы сможем уйти.
Перевод с английского А. НЕСТЕРОВА