(К 100-летию со дня рождения. Повесть. Перевод с французского А. Брагинского)
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 1999
К столетию со дня рождения
Рене Клер
Китайская принцессаПовесть
Перевод с французского А. БРАГИНСКОГО
Глава первая . . . . . . . . . .1 Глава вторая . . . . . . . . . .2 Глава третья . . . . . . . . . .3 Глава четвертая . . . . . . . . 4 Глава пятая . . . . . . . . . .5 Глава шестая . . . . . . . . . .6 Глава седьмая . . . . . . . . .7
Почему я такой? Значит, таким мне положено
быть… Здесь — да. Ну, а если где–то еще? На
полюсе? У экватора? Или на Сатурне?
Дидро, Сон д’АламбераКак счастлив должен быть провинциал, у которого есть чердак, где, как в молчаливой памяти, оказываются свалены письма, портреты и масса безделушек, не имеющих достаточной цены, чтобы заботиться о них, но и не настолько позабытых, чтобы без сожаления от них избавиться. Городской житель, ограниченный размерами своего горизонтального улья, вынужден подчас ради настоящего производить сортировку предметов минувшей жизни, обрывая один за другим листки своего былого существования и таким образом получая возможность определить ценность собственной пыли и самому совершить похоронную процедуру, которой, существуй чердак, пришлось бы заняться какому–нибудь наследнику, не чувствительному к привлекательности позабытых фраз и пустых флаконов из–под духов.
Я как раз отдавался этому неблагодарному делу, когда среди пожелтевших бумаг, испещренных неизвестными почерками и моим собственным, внезапно обнаружил рукописную тетрадь, которая непонятным образом оказалась в моем архиве. Не спрашивайте имя автора и насколько описанная в ней история выдумана или имела место в действительности. Я не в силах ответить, и вы это поймете после того, как прочтете то, что за сим следует.Глава первая Почему я родился в Париже в один из июньских дней начала века? С этого вопроса начинаются все мои проблемы. Если бы отец женился на моей матери на несколько недель позднее, я бы увидел свет под другой звездой. Тогда бы, являясь с запозданием на различные назначенные мне судьбой свидания, я бы познал совсем иную жизнь, оказался бы неповинен в тех ошибках, которые мне приписывают сегодня. Тем же, кто расположен осуждать меня за мои поступки, я отвечаю, что единственный мой промах заключается в том, что я появился на свет с пунктуальностью, за которую, надо признать, не несу никакой ответственности.Более того, я отнюдь не виноват в факте знакомства моих родителей. Если бы, не познакомившись с моей матерью, отец нашел себе другую жену, а она, не встретив отца, — другого мужа, из каких частиц оказался бы я сложен в конце концов? Смогло ли тогда мое “я”, которое представляется мне таким цельным, таким насыщенным и весомым, будучи разделенным на две равные части и перемешанным с другими чужеродными элементами, прогуливаться по свету, принадлежа двум разным телам? Что стало бы с моей разделенной на две части душой? С моей разделенной надвое свободной волей? Моя мать от этого предполагаемого мужа могла бы родить мальчика, а отец от воображаемой женщины — девочку. Носитель части моего естества, мальчик, мог бы встретить девочку, наделенную другой моей половиной. Достигнув зрелого возраста, эти парень и девушка могли бы понравиться друг другу, полюбить, пожениться. Таким образом, наполовину существо женского пола, наполовину мужского, я оказался бы воссоединен с самим собой узами брака, от него бы родились дети, которые в свою очередь… Но остановимся на этом. Такое начало рассказа, который мне бы хотелось наделить максимальной ясностью, уже свидетельствует, как трудно мне было бы изложить устно свою исповедь. Меня бы сразу заставили замолчать. Пусть же эта рукопись расскажет за меня всем тем, у кого достаточно здравого смысла, что, как это ни покажется удивительным, я им тоже обладаю в известной мере.
Мои родители были мелкими буржуа. Отец, страховой агент, добился сносного положения в компании, где работал. С раннего детства я только и слышал разговоры о пожарах, граде, несчастных случаях, насилиях — о всех видах вреда, наносимых природой и людьми. Теряя характер ужасных бедствий, они превращались в кабинете моего отца в ряд цифр, готовых покорно занять положенное им место в статистических отчетах.
То, что, оказывается, можно заранее высчитать размер ущерба, причиненного каждым летом ударами молнии, представлялось мне фактом, заслуживающим уважения. Но зато более или менее точные подсчеты количества ежегодно совершаемых ограблений и самоубийств склоняют меня и сегодня к весьма скептическим размышлениям относительно человеческого общества и свободы действий, данной тем, кто его составляет.
Мой отец не был обременен подобными мыслями. Случайность и рок были для него словами, лишенными смысла. Подобно мольеровскому врачу, которого ничуть не волнует причина смерти, лишь бы она соответствовала учебникам факультета медицины, он не без удовлетворения воспринимал беды своих ближних, лишь бы ближние обладали полисом, законно составленным уважаемой страховой компанией. Он и сам должным образом застраховался, так что, идя ко дну во время рыбалки, мог с полным основанием считать, что стал жертвой оговоренного законом несчастного случая и что благодаря его дальновидности его семья, состоявшая из матери и меня, не будет ни в чем нуждаться.
Именно по этому печальному поводу я и получил возможность впервые обнаружить то, что называют, в зависимости от миропонимания каждого человека, превратностями игры или неисповедимыми путями Господними. Страховой компании удалось доказать, что драматическое событие, унесшее жизнь моего отца, произошло более чем в шести милях от побережья, тогда как семья застрахованного, как его без всякой иронии продолжали называть, при подобных обстоятельствах могла воспользоваться страховкой лишь в том случае, если он принимал участие в дуэли или имел неосторожность воспользоваться аэропланом.
Тщетно доказывали мы, что злополучная лодка была снесена течением к роковому месту; что если мой отец оказался за пределами той линии, до которой распространялась забота компании о жизни своих клиентов, то это произошло не по его воле. Ничего не помогло. Нам показали составленный собственной рукой усопшего контракт и выплатили, в виде исключения и учитывая его большие заслуги, эфемерную сумму, которая полностью утекла на гонорар адвокату.
Таким образом, все шло к тому, что детство мое пройдет в нищете и заботах о хлебе насущном, что вдовство матери возложит на мои неокрепшие плечи обязанности главы семейства и заставит провести жизнь в борьбе с материальными трудностями… Я и сегодня с умилением представляю себе, каким тщедушным, одетым в черное, склоненным над тетрадками ребенком мне предстояло быть. Несчастье подстегнуло бы мою волю, и я добился бы стипендии, чтобы поступить в лицей, не нанося ущерба нашему скромному семейному бюджету. Я был бы первым в своем классе, победителем конкурса. Я бы вел себя так, что безусловно мог в один прекрасный день услышать, будучи принят сразу в Политехнический институт и Высшую педагогическую школу: “Как бы гордился тобой отец, будь он жив”.
Да, мне была уготована такая судьба, но все переменилось в один из четвергов 1915 года из–за нескольких капель дождя. Если бы не шел дождь, моя мать отправилась бы к нотариусу. Не останься она дома, ее кузина Клотильда, оказавшись проездом в Париже, уехала бы в Монпелье, так и не повидав ее… Во время разговора матери с кузиной та, огорченная нашей бедностью, выразила желание нам помочь. По ее рекомендации маму приняли на работу медсестрой в больницу. Там она познакомилась с египтянином, который увез ее в страну фараонов. Отец дипломата счел нужным умереть по их приезде, и мой отчим стал очень богат.
Прощай добродетельные намерения потрудиться на студенческой ниве! Прощай нищета, прощай мужество в борьбе с нею! Я поступил в один из самых престижных коллежей, где вместе с начатками знаний узнал, как можно, не работая и не испытывая угрызений совести, тратить деньги. Отныне мой дальнейший жизненный путь вырисовывался совершенно четко: беспорядочная учеба, шикарный гардероб, провал на экзамене на звание бакалавра, успехи в барах, долги молодости, оплаченные моим весьма снисходительным отчимом, наконец, выгодный брак и должности в административных советах… Таковы были некоторые перспективы, и я собирался использовать удачу со всем мужеством, которым я запасся для борьбы с невзгодами. Но едва только я приготовился вкусить плоды этого везения, как моя мать умерла во время эпидемии испанки в 1918 году, и я больше ничего не слышал о египтянине и его состоянии.
Мне было двадцать лет. Моя душа питалась иллюзиями, а тело требовало чего–то более существенного. Чтобы удовлетворить эти требования, я перепробовал ряд профессий, которые, будучи честными, как нетрудно догадаться, не приносили мне больших доходов.
Деньги еще не все, скажут мне.
Я согласен, но тогда надо, чтобы профессия доставляла удовлетворение другого рода, а о том, какое удовольствие может принести труд, написано немало. Нельзя вообще сравнивать профессии, и, будь моя на то воля, слесарь–водопроводчик получал бы больше, чем маляр, который, радуя глаз заказчика, точными мазками покрывает щербатую стену ровным слоем краски. Маляра благодарят, угощают сигаретой, ему льстят — у маляра веселая профессия, вот почему, стоя на своей стремянке, он насвистывает и поет.
А вот кто станет сочувствовать слесарю–водопроводчику, кроме разве пауков, кто оценит его талант, когда он, согнувшись в три погибели, орудует своими инструментами под ванной или в углу кухни? О качестве его труда судят по протечке воды или утечке газа. О его искусстве вспоминают лишь тогда, когда обнаруживают неполадки. Чтобы не испортить ему настроение, лучше всего вовсе не говорить о его работе. Лишенный поощрения, на которое имеет полное право, слесарь–водопроводчик не поет и не насвистывает. У него неблагодарная профессия, ибо с тех пор, как существуют газ и водопровод, не было случая, чтобы слесаря–водопроводчика, да и газовщика тоже отблагодарили за труд широкой улыбкой.
В жизни нет ничего важнее любимой профессии. Извините за это отступление на тему морали и поверьте человеку, не любившему ни одну профессию из тех, которыми занимался.
Глава вторая После нескольких лет весьма убогого существования судьба наконец улыбнулась мне своей бледной улыбкой. Я стал чиновником, потом секретарем, доверенным лицом одного из тех людей, которых немало появилось в деловых кругах в 1925 году. Их называли воротилами за неимением более точного определения для мошенника, волею судьбы возведенного в ранг сильных мира сего.
Господин Фу, или Жером Сен–Ромен, более известный в определенных кругах под именем “господин Жером”, занимался сотней дел сразу, среди которых были спекуляции хлопком, добыча жемчужниц, любого рода шантаж и продажа сомнительного фармацевтического средства неизвестного происхождения. Переходя от одного банкротства к другому, от процесса к процессу, он стал такой значительной персоной, что для него не было никакой разницы между коротким пребыванием в тюрьме и получением самой почетной награды.
— Видишь ли, — добродушно говорил он мне, — зарабатывать деньги — это значит доказывать наличие ума. Бедными остаются одни дураки.
Хотя получаемая у него зарплата принуждала меня оставаться среди последних, я и не думал протестовать против его дружеского оскорбления. Он принадлежал к расе победителей, тогда как мое место заведомо было среди побежденных.
— Не понимаю, — продолжал он, — почему люди не становятся богатыми. Ведь все так просто!
Это чудовище вызывало у меня чувство восхищения, смешанное с отвращением и завистью. Он был из тех молодцов, которые являются в театр без приглашения, говорят одинаково небрежно “ты” контролеру у входа и встреченному в коридоре министру, и перед вторым актом неизменно оказываются на лучших местах в амфитеатре.
— Нужно уметь рисковать, малыш, — говорил он, сопровождая свои слова жирным смехом. — Надо быть напористым.
Это любимое выражение господина Жерома раскрывало секрет его успеха. Рядом с ним я презирал себя за пассивность, со стыдом вспоминал свою жалкую жизнь с ее зависимостью то от своей семьи, то от учителей, от унтера или прораба. Послушно принимая все, что предлагала мне судьба, я пользовался свободой выбора ничуть не больше, чем до своего рождения, то есть до того момента, когда без моего на то согласия было решено, что я стану мальчиком, а не девочкой.
По делам Сен–Ромена я много разъезжал. Однажды он послал меня из Ниццы, где мы находились, в Монако, где мне надлежало получить крупную сумму за продажу какого–то не принадлежавшего ему участка земли. Дело было довольно мутным, и только после бесчисленных переговоров по телефону моего патрона со своим клиентом последний, по имени Гримальди, передал мне с таинственным и не слишком любезным видом толстую пачку денег, которые мы пересчитали на террасе кафе. По завершении операции я предложил дать ему расписку. Господин Гримальди поглядел на меня с презрением.
— Сколько вам лет? — спросил он.
Не ожидая ответа, он встал, сплюнул окурок сигареты, прилипший к губе, и ушел не попрощавшись.
Спустя некоторое время, проходя мимо казино Монте–Карло, я все еще испытывал чувство унижения. Неужто мне суждено всю жизнь оставаться в рядах робких, нерешительных людей, словом, рабов? Мне показалось, что я услышал смех моего хозяина.
“Нужно уметь рисковать, малыш. Надо быть напористым…”
У меня налицо был повод посмеяться в свою очередь. При мне находилась крупная сумма денег, не принадлежавшая более ни Гримальди, ни господину Фу, иначе Сен–Ромену. Врученная без расписки, она вообще не принадлежала никому. Как бы поступил патрон в моей ситуации, оказавшись в этот час напротив самого крупного в мире игорного дома? Решение, которое им было бы принято без раздумий, он продиктовал мне сам. Кто не рискует, тот ничего не имеет, не так ли, господин Жером?
И я смело направился в казино, но на пороге замер. Как всем известно, войти в это здание можно через несколько дверей главного входа. Сначала мне захотелось было войти через правую, что соответствовало бы порядку вещей и моему дисциплинированному характеру. “А может быть, именно левая приведет меня к выигрышу, — подумал я, — тогда как правая — лишь к бесчестию и позору?”
Принятое решение, похоже, исчерпало все ресурсы моего мужества. Пока я балансировал между дверями, прикованный к месту суеверным страхом, мне вспомнился один случай из моего детства. Однажды в воскресенье, сидя за столом вместе с другими членами семьи, я оказался перед необходимостью сделать выбор между двумя артишоками, оставшимися на подносе.
— Чего ты ждешь? — спросила мама.
Я покраснел и ответил, что не знаю, какой артишок из двух взять.
— Они одинаковые, — сказали мне.
Это замечание добило меня окончательно. “Раз эти артишоки одинаковые, — подумал я, — почему я должен выбрать этот, а не тот?” И под любопытными взглядами собравшихся продолжал сидеть, раскачиваясь на своем месте, словно не зная, в какую сторону падать.
— Поторопись, — сказал отец.
Я протянул было руку, но, парализованный нерешительностью, закрыл глаза, положившись на судьбу. Все засмеялись. Я расплакался и весь в слезах встал из–за стола.
— Тебе ведь сказали, что ты можешь взять любой.
— Да, но какой? — отвечал я, заливаясь слезами.
— Этот ребенок ненормален, — сказал отец.
К счастью, он не имел понятия о детской психиатрии, решив, что я просто капризничал, он так и остался в неведении относительно того, что на этот простой вопрос не смог бы вразумительно ответить ни один философ в мире.
Сей трагический вопрос и возник теперь снова, пока я стоял перед застекленными дверями, за которыми скрывалась моя судьба. На этот раз тоже самым простым делом было бы довериться случайности, а не разуму.
“Я войду, — сказал я себе, — в ту дверь, через которую пройдет в казино первая женщина”.
Таким образом, я, не колеблясь, сам установил условия своего договора с судьбой. Любое другое решение обладало бы равнозначной ценностью, ибо, как известно всем суеверным людям, в такого рода делах значение имеет не просьба, а ответ богов. Трое мужчин вошли в казино, какая–то пара вышла, и когда, наконец, мимо меня прошла блондинка и открыла дверь слева, я с такой живостью бросился за ней следом, что она обернулась, словно ожидая с моей стороны неожиданных действий.
В тот момент, когда я подошел к игорному столу, состояние опьянения, в котором я пребывал, не помешало мне испытать некоторые угрызения совести. Я честно решил предоставить моей порядочности последний шанс.
“Если выигрыш падет на черное, — подумал я, глядя на рулетку, — значит, я не должен играть”.
Выигрыш выпал на красное. Деньги сами полезли из моего кармана, и, так как моя воля больше не имела отношения к тому, что происходило, я не испытывал никакого чувства вины. Когда я пришел в себя, блондинка, за которой я последовал, пристально смотрела на меня, и я обратил внимание, что большинство игроков тоже не спускают с меня глаз. За несколько, как мне показалось, мгновений — на самом деле прошло не меньше двух часов — я стал обладателем маленького состояния.
Я покинул Монте–Карло в сопровождении блондинки. Нас увезла самая роскошная, взятая напрокат машина. Моя спутница напевала песенку “На берегу Ривьеры”:
Каждая женщина мечтала там
Быть красивой и обожаемой.Уверенный, что она станет отбиваться, я заключил ее в свои объятия. Похоже, ничто не могло воспротивиться победителю, которым я был в ту минуту.
По приезде в Ниццу блондинка пожелала закусить. И мы вошли в ресторан муниципального казино. Не знаю, право, почему оно было открыто в такой поздний час? Почему моя дама была голодна? Почему я позволил себе напиться скверным шампанским? До стола, где мы ужинали, доносились нудные голоса крупье в соседней зале. Я не сомневался, что теперь все ставки принадлежат только мне и что игроки явно самым неподобающим образом распоряжаются моими деньгами. Опьяненный удачей, я бросился к столу, где играли в “железку”, затем туда, где играли в баккара… На заре, когда я оказался на улице, у меня оставалось в кармане всего несколько сот франков.
Я никогда не любил рано вставать. Мне нравилось любоваться чистотой зари и наслаждаться свежестью утреннего воздуха лишь из своей постели, где, еще не очнувшись от снов, я готов был снова погрузиться в них, как и подобает ностальгически настроенному бездельнику. Но на сей раз я получил возможность должным образом вкусить все прелести зари. Я не стал ложиться в постель, я бродил по тротуарам, убитый местью разгневанных богов. Почему я не посоветовался с ними, входя в казино Ниццы, подобно тому, как поступил в Монте–Карло? Полный раскаяния, я униженно обращался к ним: “Надо ли мне сбежать или предстать перед разгневанным господином Фу? Если количество плиток на тротуаре будет четным, значит…”
Внезапно мне стало стыдно своего малодушия. Неужто я всю жизнь буду пребывать в нерешительности между двумя артишоками, двумя дверями, ожидая спасения в постыдном суеверии? От подсчетов, к которым я прибегал, меня стало тошнить. Я направился в первое кафе и, подкрепленный двумя рюмками рома, решил бросить вызов богам.
“Что вы можете мне сделать, владыки судеб человеческих? Ни один из двух негодяев, у которых я был посредником, не сумеет доказать, что я когда–либо держал в руках эти деньги…”
Я вернулся в отель, принял душ, напевая, чтобы укрепить свой дух, и, тщательно одевшись, отправился к патрону. Когда я вошел к нему, он еще лежал в постели.
— Деньги при тебе? — спросил он тотчас.
Я лишь отрицательно мотнул головой.
— Гримальди не заплатил?
— Заплатил, — ответил я с восхитительной небрежностью, — но я поставил эти деньги на кон и проиграл.
А так как он явно мне не верил, я повторил, стараясь возможно лучше подражать ему, его собственные слова:
— Нужно уметь рисковать. Быть напористым…
Это его убедило. Господин Сен–Ромен издал рычание и протянул руку к телефону. Я остановил его.
— Не теряйте зря время, — сказал я ему. — У вас нет против меня никакого оружия. Деньги были вручены без свидетелей, я не дал никаких расписок. Если меня станут допрашивать, я буду все отрицать. Ведь вы бы точно так же поступили на моем месте, не правда ли?
Я вышел из отеля совершенно довольный собой. Но едва завернул за угол, как спохватился, что считаю количество букв на вывесках.
“Если пятая буква первого слова гласная, значит, все уладится…”
Увы, с вывеской “Турагентство” этого не случилось. Я попробовал исключить дурное предзнаменование контрмерами, но опять ничего не вышло. Все улицы и дома со всеми их тротуарами и витринами сообщали о беде с таким упорством, что вопреки обуявшему меня страху мне не терпелось узнать, каким оружием воспользуется рок против неуязвимого человека.
Мое любопытство вскоре было удовлетворено. В тот же вечер, когда я пришел в отель, чтобы собрать вещи, я встретил инспектора полиции, который попросил следовать за ним в комиссариат по “касающемуся меня делу”. Я, конечно, догадывался по какому, но все равно разыграл, как можно искреннее, свое удивление. Оказавшись перед Сен–Роменом и Гримальди, я счел нужным перейти от удивления к чувству оскорбленного достоинства.
— Что это за махинация? — воскликнул я. — Чего от меня хотят?
Комиссар поставил меня в известность относительно предъявленного обвинения. Вместо ответа я повернулся к Гримальди и дал волю своему отлично разыгранному возмущению:
— И вы смеете утверждать, что отдали мне эти деньги?
Я так хорошо играл роль, что начал сам верить в свою невиновность. Наблюдая за обоими папашами, я с радостью отмечал испытываемое ими смущение. Своим взглядом я как бы говорил Гримальди: “Теперь вам известно, сколько мне лет?” Мне хватило наглости взглянуть и на господина Фу, и тот прочитал в моих глазах: “Как видите, я воспользовался вашими уроками!” Все шло как по маслу, и в какую–то минуту передышки я даже счел возможным посмеяться над судьбой и ее предупреждениями, не предназначенными для расы героев.
Но в мгновение ока из героя превратился в жалкого побежденного. Вошел инспектор и протянул комиссару пакет, вид которого весьма обрадовал господина Фу и господина Гримальди. В пакете оказались банковские билеты, комиссар показал их мне.
— Вам это ничего не говорит?
— Все банковские билеты похожи друг на друга.
— Но эти не совсем обычные, — ответил господин Гримальди с язвительным смехом.
Я пропал. Этот жуткий тип, вполне, между прочим, обоснованно не доверявший моему патрону, переписал номера купюр, которые я должен был отдать тому. Билеты без труда обнаружились в казино. Обвинение располагало куда большим числом свидетелей, чем требовалось, среди крупье, “физиономистов” и инспекторов по играм, которые видели накануне, как я неосторожно обращался со своей фортуной.
— Ты заслуживаешь каторги, — с убеждением произнес мой патрон.
Несмотря на свои обширные познания по части преступлений, господин Сен–Ромен ошибся. Я был приговорен лишь к двум годам тюремного заключения.
Глава третья Вероятно, именно в заключении я нашел себя, обретя в размеренном тюремном порядке чувство безопасности, столь необходимое моей слабой натуре. Когда я слышал от моих товарищей рассказы о разных путях, приведших их в наше убежище, я испытывал страх перед лицом свободы, которой пользовались люди, оставленные без присмотра в хаотичном мире, — мире, который вопреки гармонии своих памятников и полицейским на городских улицах таит в себе куда больше опасностей и скрытых угроз, чем леса Амазонки. Я не без страха думал о том дне, когда стены тюрьмы перестанут защищать меня от Неведомого мира.
Однако, когда этот день настал, я был другим человеком и не испытывал больше страха. Два года размышлений принесли свои плоды, позволив определить правила простого и разумного поведения, которые я поспешил разъяснить первому же повстречавшемуся мне приятелю. Этот приятель, которого прозвали Червем Удачи, служивший в данный момент вышибалой в ночном кабаре, в прежние времена поработал крупье в некоторых сезонных казино, что позволяло ему похваляться тем, что ему был запрещен доступ в игорные дома на всей французской территории.
— Я выкидывал пятерку в трех случаях из четырех, — превозносил он себя.
В то утро (было четыре часа, мы сидели с ним в маленьком кафе в окрестностях площади Бланш) Червь Удачи, успевший поведать мне кое–что интересное из своей жизни, пребывал в мрачном настроении. Я же, выпив не меньше его, чувствовал себя счастливым путешественником, вокруг которого стали рассеиваться туман и тучи и который наконец–то начинает ощущать дружеское тепло солнца. Точно так же и моя судьба представлялась мне осиянной солнечными лучами.
— Не расстраивайся, — сказал я Червю Удачи, — все может случиться, кроме невозможного. Но сначала нужно определить различие между относительной и абсолютной невозможностью.
— А ну повтори, — сказал Червь Удачи, который в столь ранний час не был способен воспринимать абстрактные мысли.
— Вот пример. Ты видишь хозяина бистро? Как ты среагируешь, если я скажу, что он сейчас взлетит, размахивая руками, на крышу противоположного дома? Ты ответишь, что это невозможно, и будешь прав. Это пример абсолютной невозможности. Но с другой стороны, нет ничего невозможного в том, чтобы ты сегодня вечером не оказался в Марселе в объятиях дочери китайского императора.
— Почему в Марселе?
— Это другой пример. Ведь ты допускаешь, что на самолете можешь сегодня добраться до Марселя?
Червь Удачи неохотно согласился с возможностью такого путешествия, заметив, что у него свои причины не появляться в департаменте Буш–дю–Рон.
— Если линия твоей судьбы проходит сегодня через Марсель, тебе под тем или другим предлогом придется туда поехать, — ответил я. — Ведь отнюдь не исключено, что у китайского императора есть дочь и что она приехала в Марсель.
— У этих косоглазых республика.
— Правильно. Ты сам подсказываешь мне причину, по которой принцесса оказалась в изгнании. Разве столь уж невероятно, что женщина обратит внимание на такого типа, как ты?
— Всегда можно найти кого получше.
— И это не так уж невозможно. Как и то, что эта женщина согласится прийти на свидание с тобой…
— …если она не чокнутая.
— Вполне возможно, что она чокнутая! Благодарю тебя за то, что ты сделал последний мазок на картине, которую я предлагаю твоему вниманию. Все рассмотренные предположения не относились к числу абсолютно невозможных. Общая же суть моей гипотезы относится к области возможного.
— Ты меня заинтересовал, — сказал мой приятель, и лицо его разгладилось. — Я никогда не пробовал китаянку.
— Надо только сначала рассчитать количество шансов, противостоящих такой гипотезе. Не скрою от тебя, что это число близко к бесконечности, но главное в данном случае то, что у тебя есть шанс. Знакома ли тебе самая сильная Красная серия в рулетке?
— Не знаю, — сказал бывший крупье. — Я и так сыт этим по горло.
— Согласно анналам Монте–Карло, Красное никогда не выпадало более двадцати девяти раз подряд. Тем не менее, когда эта необычайная серия кончается, у Красного и Черного есть математически равные шансы выиграть еще раз. В этом случае новая победа Красного более чем невероятна, но возможна. Стало быть, все, что возможно, может стать вероятным, все, что вероятно, может случиться. В игре, как и в жизни, нужен подход, и надо знать заранее, какие номера выигрывают…
Не исключено, что именно от отца в наследство я получил вкус к статистике, склонность к классификациям событий, к раскладыванию конъюнктурных сводок по особым ящикам. Будущее представлялось мне огромным зеленым сукном, судьба — в виде шарика рулетки, а мои новые правила поведения — в виде расчетов в игре, которые мне хотелось испробовать. Ставка же была самая скромная, и мне не грозило много потерять. К моменту, когда мы расстались с Червем Удачи, положение мое было следующим:
Жилье: скромная комната в жалком отеле, за которую надлежало рассчитаться до конца недели.
Финансы: то, что находилось в карманах, не давало даже возможности воспользоваться такси, чтобы доехать до вышеупомянутого отеля.
Костюм: единственная приличная пара. Сорочки, которые обычно более всего изнашиваются в самых заметных местах. К счастью, это не относится к обуви. Если подметки прохудились, следует ступать прямо по земле и молиться, чтобы не было дождя.
Чувства: достаточно горькие. Женщины стремятся заверить в своем бескорыстии лишь богатых мужчин. В отношении остальных они не очень стараются.
Подведя эти итоги и оказавшись на углу улицы Бланш и улицы Фонтен, я почувствовал усталость и остановился на перекрестке. Вероятно, в этот самый момент поднос с двумя артишоками, столь омрачившими мое детство, пронесся в моей памяти, в то время как голос отца подталкивал к принятию решения.
— Бедный мой отец, почему же вы сами решили сесть в ту злополучную лодку? Каждый сделанный шаг приближает нас к нашему предназначению. Если линия моей удачи пересекает улицу Фонтен, разве не ужасно, что ничто не подскажет мне, какую ошибку я совершу, свернув на улицу Бланш? Собаки обладают нюхом, позволяющим им почуять зверя, приближение грозы, а их хозяева пользуются только разумом, своим превосходным разумом, который, однако, не предостерег Наполеона, когда он направился в Ватерлоо, а моего отца, когда он собрался на мирную рыбалку. Лично я не хочу больше доверять этому слепцу, разуму. Подброшенная вверх монета имеет такое же представление о будущем, как и самые светлые умы, самые ловкие расчетчики. Я превращу свою жизнь в игру случая!
— Вам бы лучше пойти спать, — сказал мне полицейский, к которому были обращены последние слова моей речи.
— Если число букв на вывеске первой же лавки у меня за спиной окажется четным, — ответил я, — я пойду по улице Фонтен.
— Согласен, — сказал полицейский.
Число оказалось нечетным. Следуя совету богов, я пошел по улице Бланш.
Фомы неверующие тщетно будут пытаться отвергнуть шанс, давая самые устрашающие имена порожденным им явлениям. Так или иначе, но шанс всегда существует. И если бы его не было, то в отеле “Плаза” не оказался бы среди постояльцев молодой человек, обладатель дюжины отличных костюмов от лучшего портного и автомобиля, вокруг которого всегда толпились прохожие. Этим молодым человеком был я сам. Сменив имя, чтобы сбить с толку связанные с ним воспоминания, я вообще с трудом припоминал, кто я такой. Относительно происхождения моего процветания говорили много глупостей. Тогда как объяснение было самое простое, и оно станет понятно, коли вы соблаговолите последовать за мной на улицу Бланш месяцем раньше.
Если бы я пошел по улице Фонтен, я бы не встретил на тротуаре улицы Бланш бразильца в вечернем костюме, который, наклонившись над ручьем, держал в руке горевшую зажигалку. Если бы я не остановился рядом с этим забулдыгой, я бы не узнал, что он расстроен потерей брильянтовой запонки, подарка бабушки. Если бы я не нашел эту драгоценность, бразилец не пригласил бы меня подкрепить свои силы вместе с ним. Когда взошло солнце, мы уже были закадычными друзьями.
Только что приехавший в Париж бразилец не знал, что ему делать с деньгами. Поскольку я не испытывал таких затруднений, мы были созданы друг для друга. После обращения за советом к богам с помощью газеты (позднее я изложу суть этого метода) я сумел убедить своего нового друга, что мое богатство не меньше его, в результате чего его кошелек стал моей собственностью. Ничто так не привлекает к себе деньги, как сами деньги. Это напоминает рыбу, кусающую саму себя. У бразильца было несколько товарищей, как и он, не лишенных этой бесценной приманки, с которыми он меня познакомил. Оказывая то одному, то другому разные услуги, перезанимая деньги у одного, чтобы вернуть другому, я сумел поддерживать свое реноме до того дня, когда дядя одного из них, владевший то ли оловянными копями, то ли предприятием по изготовлению удобрений из рыбных отходов, не сделал меня своим доверенным лицом. Сам не зная как, я быстро стал влиятельным деловым человеком, к которому прислушивались с тем большим вниманием, что я был единственным, кто сознавал, что ни в чем не разбирается. Подобный быстрый успех предполагает серию непрерывных удач, так что пора объяснить, каким образом, пользуясь научным методом, именуемым суеверием, я избегал провалов, каждый из которых означал бы мое разорение.
Вопреки общепринятому мнению, богатство сопутствует тем, кто поздно встает, то есть тем, кто не бросается очертя голову в омут дел. Просыпаясь, я требовал принести мне газеты и, не утруждая себя прочтением новостей (газеты ведь пишут о том, что уже случилось, а меня интересовало то, что еще произойдет), кидал взгляд на последнюю букву последней строки в выбранной наобум колонке. Если эта буква была согласной, день обещал быть благоприятным. Если гласной, я понимал, что действовать надо осмотрительно. Сие первое испытание, подобное смоченному пальцу для определения направления ветра, давало, однако, лишь самую общую и суммарную информацию. Моя метеорология обладала куда более сложными правилами.
Если вдоль правой стороны все той же колонки, которую я пробегал глазами снизу вверх, обнаруживались три согласные или три гласные, следовавшие друг за другом вертикально, первая информация подтверждалась или опровергалась. Но благоприятная конъюнктура пяти согласных аннулировала неблагоприятное воздействие трех нанизанных друг на друга гласных, и наоборот (в расчет принимались только группы букв в нечетном количестве, тогда как парные — само собой — были нейтральными). Что касается цифры семь, она выражала неукоснительное предсказание оракула: семь гласных обязывали ничего не предпринимать, и я проводил весь этот печальный день в постели. Семь согласных поднимали меня с постели прыжком, и я бросался навстречу обещанной фортуне. Я излагаю мою систему в самых общих чертах, хотя она содержала ряд меньших по значению механизмов, описание которых заняло бы слишком много места.
Прошу только не делать ошибку, полагая, что эта система имеет какое–то родство с гаданием на картах, астрологией и другим вздором, предназначенным для наивных людей. Для меня кофейная гуща всего лишь горькая жижа, а ключ к снам значит не больше, чем гадание на ней. Точно так же я не считаю, что внутренности цыпленка содержат что–то иное, кроме зерен проса или остатков улитки. Мое изобретение являло собой весы для взвешивания предчувствий, некую решетку, которая просеивала обстоятельства, пробирку для анализа возможностей. Как и Наполеон, я считал, что расчет может одержать победу над Случаем, как Пифагор — полагал, что у больших чисел есть свои достоинства, и я не сомневаюсь, что, если бы Буриданов осел умел играть в орла и решку, он не помер бы от голода.
Глава четвертая Ранним утром этого летнего дня мой оракул объявил мне о том, что я ее встречу. Мне неизвестно было только ее имя, и я никогда не видел ее в лицо. Свое имя она назвала сама, ибо никто не представил нас друг другу. Ее лицо явилось мне в отблеске луны между двумя наплывами теней, за которые цеплялись кружева старинного вальса. Она так походила на образ из моих снов, что я тотчас узнал ее.
— Лелиа…
Я назвал ее по имени в первый же вечер. Мы вместе ушли с приема, который устроил один из друзей бразильца в саду Булонского леса, и я проводил ее до порога дома.
— Вам, разумеется, известно, что мы встретимся снова, — сказал я ей, когда мы расставались.
Моя уверенность подтвердилась на следующее же утро при первом взгляде, брошенном на газету. Никогда еще согласные так радостно не толпились вдоль длинной линейки, разделявшей их дружественные группы. Никогда еще гласные, разбросанные, подобно отступающим в панике войскам, не играли столь ничтожной роли в алфавите. Мой взгляд скользил вдоль напечатанной колонки, где были собраны новости о железнодорожной катастрофе, страшном пожаре, угрозе войны, убийстве и резне, а буквы, собравшиеся на краю этих дымящихся строчек, составляли нежнейшие послания:
— Она думает обо мне…
— Ты увидишь ее вечером…
— Ты будешь ее возлюбленным…
К чему приводить подробности моего счастья? Любовные откровения счастливчиков часто надоедает слушать, тогда как изложение любовных передряг всегда встречает у собеседника больший интерес, чем описание блаженства, которого многим не дано узнать. Таковы мужчины, если о них судить по мне самому. Поэтому я и пропущу рассказ о нескольких упоительных неделях, чтобы подойти к тому, что способно пробудить любопытство читателя, не вызвав с его стороны чувство зависти.
Лежа не в своей постели, я проснулся однажды под звуки арии из оперы “Богема”, доносившейся из соседней комнаты. Будучи сама нежность и красота, в сочетании со всеми другими возможными женскими достоинствами, Лелиа, при ближайшем рассмотрении, обнаруживала лишь один небольшой недостаток: она была певицей и мечтала выступать в Комической опере. Спешу сказать, что этот недостаток мог бы выглядеть таковым лишь в глазах беспристрастного судьи. Для меня же, подчиняющегося законам, чтимым любовниками, чья страсть не имеет границ, утренние часы обладали бы большим очарованием, если бы их мирное течение не нарушалось музыкой Массне или Леонкавалло.
Подчас, одетая в легкий пеньюар, Лелиа, прервав вокализы, входила в комнату, где я притворялся спящим, чтобы разбудить меня поцелуем. Сегодня, когда она появилась, глаза мои были открыты.
— О чем ты думаешь?
— О том, что называется чудом, — ответил я. — Разве не чудо наша встреча? Ты родилась в Алжире, а я в Париже, близ Порт–Сен–Дени. В момент твоего рождения я, возможно, играл после школы на улице.
— Я родилась в одиннадцать часов вечера, — сказала она.
— В этот час я спал на своей железной кровати с медными шарами. Возможность грядущей любви между спящим мальчуганом и красивой девочкой, в которую превратится новорожденная, была самой незначительной. Если бы ангел вздумал держать пари на эту возможность, божественный букмекер не шибко рисковал бы, приняв у него ставку в размере десять миллионов против одного. И тем не менее ангел бы выиграл.
— Разве это не чудесно? — спросила Лелиа смешливо.
— Чудесно и тревожно. Чудесно для того, у кого ничего нет и кто надеется, что шанс обрести неожиданное состояние никогда не исключается из теории вероятности. Но может ли мужчина, как я, уже обладающий сокровищем, быть уверенным, что у него его не похитят?
Почему я сказал это? Лелиа ушла, бросив напоследок улыбку, и я остался один, смущенный продолжавшим звучать во мне эхом собственных слов. Рядом как раз лежала газета. Я поспешно развернул ее и убедился, что сегодня перевес не на стороне согласных.
— Есть ли у меня основания для беспокойства?
— Вероятно, — ответила буква “е”.
— Это касается нашей любви?
И тотчас другое “е”, а затем и “а” и “у” соединили свои силы, чтобы подтвердить обоснованность моего беспокойства. Группами по две и по три гласные выстраивались по вертикальной линии, и между ними терялись некоторые редкие согласные, бессильно и без всякого смысла фигурируя в парном сочетании и глядясь дрейфующими обломками кораблекрушения или останками моего разрушенного счастья.
Напевая, Лелиа вошла в комнату.
— Я не смогу с тобой ужинать сегодня вечером, дорогой. У меня хорошие новости, — сказала она, присаживаясь на постель.
И, сделав паузу, чтобы подчеркнуть значение своих слов, важно произнесла:
— Я ужинаю сегодня с администратором Комической оперы.
Ужин, на который меня не пригласили, дан был господином Эме Лефранком. Моя подруга не раз говорила об этом влиятельном господине, возглавлявшем газету “Порядочность”, она читала ее каждое утро, который, будучи большим любителем музыки и театра, испытывал по отношению к Лелии восхищение, не дававшее мне пока оснований считать, что оно не было исполнено глубокого уважения. На другой день Лелиа сказала, что довольна проведенным вечером, но не сообщила никаких подробностей относительно того, что там произошло. В последующие дни мне удалось лишь узнать, что благодаря тактичной поддержке господина Лефранка дело ее было на мази, но она никак не объяснила причин, побуждавших директора “Порядочности” действовать в ее интересах. К несчастью, колонки этой газеты, читаемые в вертикальном порядке, согласно изложенному выше методу, были куда менее сдержанны, чем Лелиа, и каждый день, пробегая их, я ощущал то же самое, что испытывает человек, получающий анонимные письма. На мои сначала невинные, а затем все более настойчивые вопросы Лелиа отвечала насмешками и с оскорбленным видом отвергала подозрения, которые мне действительно нечем было подкрепить. Не мог же я раскрыть ей источники моей информированности, не поставив себя в смешное положение. Так что мне пришлось искать другие способы проверить справедливость слов оракула.
Потеряв терпение, я отправился однажды вечером в редакцию “Порядочности”, где заявил, что должен сообщить директору издания совершенно конфиденциальное и большой важности известие. В приемной, куда меня ввели, я увидел стопку газет и начал по привычке подсчитывать число гласных и согласных. И тут оракул, столь же переменчивый, как стрелка барометра, стал показывать хорошую погоду: выходило, что от встречи, которой я так опасался, мне не надо ждать ничего плохого.
— Давно пора тебя изобличить, — проворчал я. — Твои бесконечные предупреждения привели меня в это место лишь для того, чтобы получить подтверждение своему несчастью. И теперь ты еще меня призываешь быть оптимистом? Что означает такой поворот?
Я не успел получить ответ на свою гневную тираду. За мной пришел курьер, и я последовал за ним, размышляя над тем, каким образом моим провидцам удается выпутаться из ситуации, в которой они оказались.
— Мой отец в поездке, но вы можете рассказать мне все, как ему самому.
Эти слова произнесла встретившая меня молодая девушка, и я был настолько удивлен, что поначалу не оценил ее любезность. Но едва начал произносить вступительную фразу, сам не зная, чем ее закончить, как мадемуазель Лефранк, сидевшая в кожаном кресле и наполовину скрытая огромным дубовым столом, показалась мне примулой, попавшей в бухгалтерский кляссер.
— Слушаю вас, сударь, — сказала она с серьезным видом, который был ей очень к лицу.
Я смотрел на нее с таким любопытством, что она опустила глаза. Мне абсолютно нечего было сказать мадемуазель Лефранк. И тем не менее наша беседа, начавшаяся в половине седьмого, закончилась лишь за полночь.
Едва покинув ее, я расхохотался.
— Друг мой, Червь Удачи, разве я не оказался прав? — воскликнул я. — Разве можно считать абсолютно невозможным, чтобы дочь китайского императора обратила на тебя внимание!
И я вообразил себе свой разговор в утро перед визитом с Судьбой, если бы она удосужилась изъясняться без обиняков.
— Еще до конца этого дня, — сказала бы она, — ты будешь держать в объятиях дочь твоего соперника. На что я бы ответил:
— Быть того не может!
— Но такова относительная, а не абсолютная невероятность.
— Я даже не знаю, есть ли у этого Лефранка дочь.
— Вполне возможно, что у него она есть.
— Разумеется, но мне нужно увидеть ее отца.
— Он может быть в отъезде.
— Допускаю. Но его дочь…
— …может оказаться в кабинете и, заинтересованная твоими словами, примет тебя вместо отца.
— О чем же прикажешь с ней говорить?
— Я ждала этого вопроса: твое замешательство позабавит ее.
— Я сразу распрощаюсь.
— Разве абсолютно невероятно, что мадемуазель Лефранк окажется красивой?
— Конечно, нет, но я влюблен в Лелию.
В этом месте Судьба начала бы смеяться, что с ней случается довольно часто.
— Мне хорошо известна хрупкость вечных чувств! — произнесла бы она. — Можешь ли ты поклясться, что не способен увлечься другой женщиной? Что не забудешь о цели своего визита? Что не захочешь продлить очарование столь неожиданной беседы?
— Это маловероятно.
— Но не невозможно.
— А с чего бы этой молодой девушке включиться в игру?
— Может быть, она пребывала в грустном настроении. Может быть, ей не захотелось в отсутствии папы ужинать в одиночестве.
— Я что, буду с ней ужинать?
— Я вижу очень милый ресторанчик на берегу Сены, благожелательные небеса над вами, приглушенный свет, скрипач, возникший из темноты, чтобы позволить вашим взглядам сказать то, что не рискуют произнести уста, прогулку вдоль ласкающей берег темной и позолоченной воды, руку, которая не отталкивает твою… Короче, тебе не захочется, чтобы ночь кончилась.
— И как она кончится?
— Целомудренно.
— А ведь ты же сказала…
— На пороге дома ты обнимешь ее. Ты получишь лишь короткий прощальный поцелуй. Но этот поцелуй завершит твою победу. И ее тоже.
Как бы я ни был искушен в причудах Судьбы, я бы не поверил подобным предсказаниям. Но то, что может показаться невероятным в будущем, ставши прошлым, представляется вполне естественным. Вспоминая каждую подробность этого вечера, я не мог припомнить ни одной, которая бы имела характер чуда. Мне пришлось согласиться с тем, что все, что должно случиться, сбывается, и что я влюбился в Женевьеву. Так после нашей прогулки по набережным я стал называть мадемуазель Лефранк.
Столь озаботившее меня предсказание не оказалось, однако, ложным. Моей любви к Лелии грозила опасность. Но эта опасность, вместо того чтобы воплотиться в грузного господина Лефранка, каким я себе представлял, явилась в образе его прелестной дочери, и я почувствовал себя, словно по мановению волшебной палочки, освобожденным от вызванной Лелией ревности. Мой восторг не был бы таким полным, если бы я не считал фонари, мимо которых проходил. Я загадал нечетное число, и каждый раз выходило именно нечетное.
Все, казалось, способствовало моей новой любви. На другой день Лелиа сообщила мне, что отправляется в Виши обсудить контракт. Она уезжала на два дня, и только по ее возвращении я осознал, что ее путешествие длилось неделю. Эту неделю я подарил Женевьеве, которая в отсутствии отца была тоже совершенно свободна. Возвращение Лелии, чья короткая отлучка сделала ее еще более нежной, вызвало у меня ощущение некоторой неловкости. Я почувствовал угрызения совести, которые старался погасить, твердя сам себе, что не верю в свободу выбора, что я ведь не знал, что влюблюсь! Что же касается неловкости, то она исчезла бесследно, и вскоре я смог без помех вкушать невероятное счастье, любя Лелию и Женевьеву одновременно. Я их любил настолько по–разному, что мое неискушенное сердце всецело принадлежало той, рядом с которой я находился в данную минуту, не обременяя свою совесть воспоминаниями о другой.
— Надо остановиться на одной, — твердил мне рассудок.
— Конечно, — отвечало сердце, — но на какой?
Затруднение с выбором на сей раз обладало некоторым очарованием. И я не торопил Судьбу принять за меня решение, отсрочка которого, как подтвердил ход дальнейших событий, была в моих интересах.
Глава пятая Первый признак приближающейся грозы появился однажды после полудня на бульваре Капуцинок. Я мирно прогуливался с Лелией, когда мое внимание привлек один прохожий. Господин Гримальди, о котором я и думать перестал давным–давно, собственной персоной направился нам навстречу с самой омерзительной улыбкой на лице. Но гримаса эта была адресована не мне, а Лелии, с которой он поздоровался, казалось не обратив на меня никакого внимания.
— Кто это? — спросил я, как можно более безразличным тоном у своей подруги.
— Один из тех, кого встречаешь повсюду, — ответила она.
Я оглянулся и перехватил взгляд господина Гримальди, обращенный на сей раз ко мне.
Когда мы позднее встретились с Женевьевой, она удивилась моему дурному настроению. Как ни пытался я казаться беспечным, у меня из головы не шла эта встреча и возможные ее последствия. От Гримальди и Лелии, к Лелии и Лефранку, от этого последнего к Женевьеве как бы протянулся бикфордов шнур. Малейшая нескромность со стороны монакского жулика могла спровоцировать серию взрывов, и моему счастью пришел бы конец. Испытываемый страх пролил свет на суть моих запутанных отношений. Женевьеву я любил больше. Опасаясь разоблачений, связанных с прошлым, которого до сих пор нисколько не стыдился, я думал лишь о ней.
Напуганный опасностью, грозившей мне из–за моей двойной игры, я решился на трудный выбор. Но, дабы подстраховать себя, передоверил ответственность богам. Увы, колонки газет, вывески, номера дверей, плиты, фонари и даже монеты — все высказывались в пользу Лелии. Ничто не принуждало меня продолжать связь с Женевьевой, ничто, за исключением моего сердца.
— Должен ли я жениться на Женевьеве?
— Нет!
Я повторял вопросы, менял правила игры, пробовал мошенничать, я злился на себя самого, сердился на своего нематериального партнера, чье упрямство могло сравниться лишь с моей недобросовестностью, — ничто не сбивало его с толку. Подчас, пытаясь уличить его в противоречиях самому себе, я подходил к вопросу с другой стороны:
— Следует ли мне забыть Женевьеву и остаться верным Лелии?
— Да, — отвечала Судьба без малейшего размышления.
Тогда я посылал Судьбу ко всем чертям.
— Что это за тирания! — вопил я, — если нельзя поступать так, как хочешь! — И откладывал решение на другой день.
Женевьева рассказала мне про благотворительный вечер, на котором хотела присутствовать. Для меня это не было новостью. Лелиа репетировала большую арию из “Орфея”, которую должна была петь на том же вечере. Музыка Глюка много раз проникала в мои сны, и я просыпался с печалью в душе, словно потерял одну Эвридику, отдав предпочтение другой. Я попробовал отговорить Женевьеву от ее намерения.
— Нет ничего более скучного, чем эти благотворительные гала.
— Там будет весь Париж, — ответила она.
Такой ответ не мог меня убедить. Но так как я не имел сил в чем–либо отказать Женевьеве, а с другой стороны, не хотел обидеть Лелию, не придя ее послушать, я занял самую отдаленную ложу бенуара, чтобы моя возлюбленная не увидела меня рядом с невестой. Все могло бы оказаться еще скучнее, чем я предполагал, не держи я руку Женевьевы в своей руке и не любуйся ее оголенными плечами, которые видел в первый раз.
— Зачем мы пришли сюда? — лицемерно вздыхал я, лаская взглядом ее красивые плечи.
— Я вам это объясню в свое время, — отвечала она. Интерес Женевьевы пробудился, едва на сцену вышла Лелиа. Она обернулась ко мне и прошептала:
— Мне нужно было ее увидеть.
Я сделал вид, что ничего не понимаю.
— Кого?
Женевьева движением руки указала на сцену, где Лелиа как раз начала петь.
— Она довольно красива, не правда ли? — сказала Женевьева.
В этот момент муки моего смущения могли сравниться лишь со страданиями Лелии—Орфея.
— Она не умеет петь, но я понимаю мужчин, которым она нравится.
Я осторожно покачал головой. Отрицать было бесполезно, но мне захотелось попытать счастья.
— Вам известен человек, которому она особо нравится?
— Да, этого человека я очень хорошо знаю.
Я продолжал молча вопрошать ее.
— Это мой отец, — сказала она. — Она провела с ним неделю в Виши.
И снисходительно добавила:
— Бедный папа, надо же ему время от времени развлекаться!
Едва оставшись один, то есть тет–а–тет с оракулом, я обрушил на него всю горечь моих сарказмов.
— И ты еще советовал мне соблюдать верность Лелии! Даже такая невинная девушка, как Женевьева, знает больше тебя! Либо ты несешь вздор, либо предаешь меня…
И уже ни с кем не советуясь, я решил не только не встречаться больше с Лелией, но и не обращать внимания на приметы. Разве нужны мне были теперь чьи–то советы? Закаленный жизненным опытом, любимый Женевьевой, я имел все основания считать, что будущее принадлежит мне. Просто следовало вести себя умнее.
Я решил, что поступлю правильно, попросив Женевьеву представить меня своему отцу. Важно было добиться того, чтобы он увидел меня в качестве жениха дочери до того, как узнает от досужих кумушек, что я тоже небезразличен к прелестям его любовницы. Женевьева была тронута моим порывом. Едва господин Лефранк оказался в Париже, она тотчас поговорила с ним. И как потом сказала, тот проявил ко мне интерес, и было решено, что наша встреча состоится за обедом на следующий день.
Едва проснувшись в то утро, я ощутил какое–то смутное беспокойство. Попробовал было читать газеты, как все, то есть слева направо, а не снизу вверх, интересуясь содержанием статей, а не вертикальным расположением составлявших их букв, но такой метод чтения, к которому я был непривычен, быстро утомил меня, и я вовсе отказался от чтения. Вплоть до одиннадцати часов я тщетно пытался победить страх, поселившийся во мне при пробуждении, не прибегая к помощи отвергнутой мною и осужденной теперь практике. Наконец я встал и, полный желания произвести как можно лучшее впечатление на будущего тестя, самым тщательным образом оделся. Темный костюм был выбран почти без колебаний. Сорочка и обувь тоже не составили затруднений, а вот с галстуком возникла проблема. Отвергнув по очереди несколько галстуков, я оказался не способен выбрать один из двух оставшихся. “Белый горошек на черном фоне или в серую полоску?”
Я с яростью почувствовал, что мной снова овладела моя слабость. Совершенно очевидно, что лишь один из двух галстуков был “подходящим”, способным принести мне удачу во время торжественной встречи, к которой я готовился. Я положил оба на мраморную доску камина, тщетно стараясь обнаружить в себе хоть признак решительности.
— Не имеет значения какой! — энергично заявлял я.
— И все–таки который? — с сомнением вопрошал себя в следующую секунду.
Времени у меня уже не было, и, закрыв глаза, я протянул руку к галстукам. Открыв их, я увидел, что рука легла на галстук с горохом, и уже схватил было его, когда он выскользнул и подобно мертвой змее свалился на ковер. Вряд ли кто–либо не увидел бы в этом предзнаменования. Все еще не зная, на котором остановиться, когда часы пробили время, я поспешно завязал тот, что в полоску, а другой, в горошек, положил в карман в качестве амулета.
Свидание было назначено на час дня в холле моей гостиницы. Спустившись туда, я все еще был недоволен собой и во власти предчувствия, которое часто называют неясным и которое лучше всего можно было объяснить предупреждением, сделанным мне галстуком в горошек. Не отрывая глаз от двери в ожидании прихода Женевьевы и ее отца, я прислушивался к разговору администратора с одним из клиентов по поводу отплытия парохода: “Вы прибываете в Монтевидео 27-го…” Мне и самому захотелось заказать каюту на пароходе, отплывающем в Монтевидео, чтобы избежать подстерегавшей меня опасности, характер которой я никак не мог установить. В зеркале за администратором я видел свое обеспокоенное лицо и всячески пытался придать ему безразличное выражение. Мне это удалось, и я даже выдавил самоуверенную улыбку, когда внезапно вспомнил другую, вызвавшую у меня страх, — гримасу господина Гримальди за несколько минут до того, как господин Фу, он же Сен–Ромен, вместо прощания произнес: “Ты заслуживаешь каторги”.
Я так резко обернулся, что администратор вздрогнул, но Гримальди в холле не было. Я было усомнился в безошибочности своего предчувствия, но тут мимо меня прошел, будто вынырнув из небытия в ответ на призыв моего воображения и подчиняясь невольному заклинанию, сам господин Фу, он же господин Сен–Ромен, он же господин Жером. Я не видел это чудовище с того самого дня, как он передал меня в руки полиции, и был буквально сражен его появлением. Было слишком поздно отворачиваться, и мои завороженные глаза встретились с его.
— Как поживаешь? — спросил он, разглядывая каждую деталь моего костюма.
И протянул мне руку, смеясь, словно мой вид напомнил ему добрую шутку, а затем, покачав головой с притворно восхищенным видом, добавил:
— Похоже, ты в прекрасной форме. Кто тебя одевает?
Мы обменялись соображениями относительно заслуг парижских портных, а потом, прервав разговор, он взял меня под руку и отошел от стойки администратора, чтобы нас никто не слышал.
— Я рад, что ты сумел выбраться из той передряги, — сказал он. — Я иногда жалел, что расстался с тобой.
Я с беспокойством поглядывал на дверь. Знакомый со всеми, господин Жером, безусловно, знал, кто такой господин Лефранк. Не угрожает ли мне какой–либо шантаж, если наша встреча с Женевьевой и ее отцом произойдет на глазах моего бывшего патрона? Он неверно истолковал выражение моего лица.
— Не беспокойся. О прежнем забудем. Считай, что ты заплатил все сполна. Только дураки станут упрекать тебя за ошибки молодости.
И хотя я обрадовался обороту, который принял наш разговор, мне не терпелось отделаться от столь сердечно настроенного бывшего патрона. При первой же возможности я пожал ему руку и устремился в телефонную кабину, чтобы как–то прийти в себя. В стеклянной двери кабины я увидел свое отражение в галстуке в полоску, который, как я надеялся, должен был принести удачу. После состоявшейся встречи было бы трудно не признать свою ошибку. В одно мгновение я заменил его вытащенным из кармана галстуком в горошек, надеясь, если еще не поздно, этой постыдной жертвой ублажить богов, разгневанных моей недоверчивостью.
Когда я вернулся в холл, первая, кого я увидел, была Женевьева. Она была одна.
— Папа тут, он сейчас подойдет.
Проследив направление ее взгляда, я увидел неподалеку от нас седого, одетого в светло–серый костюм с розеткой ордена Почетного легиона в петличке господина, беседовавшего с человеком, в котором я без труда узнал все того же Жерома Сен–Ромена.
— Куда бы мы ни пошли с папой, он всюду встречает какого–нибудь приятеля, — сказала, улыбнувшись, Женевьева.
Несмотря на свое незавидное положение, я продолжал надеяться, что Судьба избавит меня от еще худших испытаний и что стоявший ко мне спиной господин Жером уйдет, не заметив меня. Но эта надежда вскоре исчезла. Пожав руку человеку с орденом, он направился к нам, в то время как Женевьева сама спокойно пошла ему навстречу.
— Папа, — сказала она моему бывшему патрону, — позволь тебе представить…
Господин Жером Фу, он же Сен–Ромен, в те времена, когда его еще не называли господином Лефранком, учил меня никогда не торопиться с ответом. Он говорил, что человек, оказавшийся в затруднительном положении, должен посчитать до пяти, прежде чем открыть рот. По возникшей паузе я понял, что он следует собственному совету.
— Я был с ним знаком под другой фамилией, — спокойно сказал он Женевьеве.
Он еще раз оглядел меня с головы до ног, продолжая, как и я, искать предлог, чтобы расстаться. Внезапно его взгляд замер. Словно чем–то заинтригованный и как бы отказываясь что–либо понимать, отец Женевьевы покачал головой.
— Я бы выбрал другой галстук, — сказал он.
И, взяв под руку ошарашенную Женевьеву, направился с ней к двери.
В тот вечер в компании бразильца я основательно напился и, когда взошло солнце, признался другу, что намерен покончить с собой из–за несчастной любви. Бразилец с восторгом поддержал мое намерение и заверил, что не переживет меня. Мы пожелали друг другу удачи и встречи в лучшем мире. Вернувшись к себе, я заснул, так и не выполнив свое намерение.
Утром меня разбудил телефонный звонок. Не успев припомнить вчерашние события и принятое в связи с ними решение, я услышал от администратора, что меня немедленно желает видеть господин Лефранк. Я поспешно вскочил с постели, кое–как причесался, накинул халат и стал ждать, медленно считая:
— Раз, два, три, четыре…
Я загадал нечетное число. В дверь трижды постучали, что вопреки всем ожиданиям сулило мне некоторую надежду. Мой бывший патрон начал с того, что стал поливать меня необычайно изощренными оскорблениями, но когда перешел к делу, его красноречие заклинило. В этот момент я сообразил, что Женевьева, которой теперь было все известно, не разлюбила меня. Короче, передо мной предстал растерянный Лефранк, который, чтобы прикрыть свое отступление, еще продолжал отдавать распоряжения.
— Ты отправишься путешествовать. Ты пробудешь за пределами Франции год… Хочешь денег?
Следуя его совету, я посчитал до пяти, после чего любезно открыл дверь, приглашая гостя покинуть помещение.
— Поскольку вы смеете усомниться в чистоте моих намерений…
Он не дал мне продолжить, возобновив свои обвинения и чередуя их с воспоминаниями о прошлом. Я невозмутимо ждал, когда разъяренный, но уже обессиленный бык станет доступным для удара.
— Только дураки способны упрекать меня за ошибки молодости, — заметил я ему, едва он смолк.
Эта его собственная цитата положила конец борьбе. Враг был укрощен. Он не признал поражения, не раскрыл мне объятия, но теперь я знал, что у этого сильного человека есть слабое место — его дочь, а она любила меня, и скоро моя победа будет окончательной. Еще мгновение — и мне ничего другого не останется, как почувствовать неуместное умиление. И когда зверь с увлажненным взором прошепчет: “Обещай сделать мою дочь счастливой”, я вложу свою руку в его и стану испытывать к господину Жерому самую нелепую симпатию.
Но тут послышались поспешные шаги и в открытую дверь влетела женщина, которая устремилась в мои объятия. Это была Лелиа.
— Я успела вовремя, — произнесла она с рыданиями в голосе.
Позднее я узнал, что, протрезвев, бразилец вспомнил о моей угрозе. Не сомневаясь, что всему виной Лелиа, он поспешил предупредить ее о моем замысле. Репетировавшая со своим профессором “Тоску” и лучше других сознавая свою вину, она примчалась мне на помощь и, еще не остыв от драматургии Сарду, решила разыграть сцену, которой не хватало только музыки Пуччини. К сожалению, эту сцену наблюдал еще один зритель.
Лелиа не сразу заметила господина Лефранка, но когда после поцелуев подняла залитые слезами глаза и увидела его, это ничуть ее не удивило. Ей и в голову не могло прийти, какая искусная интрига свела всех персонажей нашей драмы в этом номере.
— Это он, — сказала она, указав на меня моему сопернику, — это он нуждается во мне!
И, дабы не осталось ни малейших сомнений, добавила, прижимая меня к своему сердцу:
— Прости меня! Я не знала, что ты так меня любишь!
Глава шестая Сей последний эпизод, во время которого Судьба обрекла меня на пытку несбыточной надеждой, прибегнув к изощренности, не оставившей сомнений относительно ее намерений, лишь укрепил меня в принятом накануне решении. Лефранк ушел, не произнеся ни слова. Вся еще трепещущая от своего поступка, Лелиа вернулась к репетиции, полагая, что финальная сцена уже сыграна. Я же остался один, сознавая, что опустившийся занавес отнюдь не положил конец моим испытаниям. Лефранк несомненно расскажет Лелии о моем романе с Женевьевой, а Женевьеве станет известна моя связь с Лелией. Но не эти неизбежные последствия драмы подталкивали меня уйти окончательно со сцены. Я решил это сделать по той причине, что мой прежний союзник, Случай, изменил мне самым недостойным образом, словно после серии из двадцати девяти успешных ставок шарик единственный раз в истории игр выпал снова на Красное, чтобы окончательно добить проигравшего.
Игроки более склонны к самоубийству, чем другие смертные с менее изощренным воображением, которые, пережив катастрофу в битве с превратностями судьбы, возвращаются, смирившись, на пепелище, к своему муравьиному существованию. Игрок же, преисполнившись гордыни в результате столь же грандиозного, как и удача, невезения, чувствует себя античным героем и совершенно естественно начинает подумывать о достойном древнегреческой трагедии финале. С тех пор как любовь заставила меня оттолкнуть невидимую и направляющую руку Судьбы, все случившееся со мною было отмечено печатью неизбежности, и с этим не имело никакого смысла бороться.
У меня не возникло сомнений по поводу выбора средств, к которым надо прибегнуть, и я не собирался испрашивать совета богов, уже доказавших свою злопамятность. Положив в карман револьвер, с которым больше не расставался, я почувствовал некоторое облегчение. С печальной безмятежностью прогуливался я по Парижу до самого вечера, прощаясь с любимыми местами и снисходительно улыбаясь веселому оживлению прохожих.
Когда наступила ночь, я приготовился написать Женевьеве прощальное письмо. Но, подумав, что больше не увижу свою любимую, с негодованием восстал против своей слабости. Раз я решил умереть, раз исключил себя из общества живущих людей, к чему было подчиняться общепринятым условностям? Кто мог помешать мне поступить по своему усмотрению, отправиться к Лефранку, взломав, коли потребуется, дверь, и заставить Женевьеву выслушать меня, уверить ее в своей любви? В моей искренности она сможет убедиться на другой день, когда газеты сообщат о моей смерти.
К тому же я надеялся, что не застану дома Лефранка, который, как говорила мне Женевьева, каждый вечер отправлялся в редакцию своей газеты. Женевьева скорее всего была дома. Не требовалось прибегать к помощи сверхъестественных сил, чтобы представить себе то, что произошло в течение дня: Лефранк наверняка поделился с дочерью теми сведениями, которые узнал от Лелии, и его разоблачения вряд ли могли побудить Женевьеву отправиться в город ужинать или пойти в театр. Это предположение лишь укрепилось, когда я пришел на маленькую улочку в районе Пасси, где в глубине находился особняк, в котором жила Женевьева. За шторами ее виднелись полоски света. Ее комната на первом этаже выходила в темный тупик, куда я и направился. Приблизившись к окну, из которого падал свет, я с радостью увидел, что оно приоткрыто. Неужели Судьба решила оказать мне последнюю милость, подобную глотку рома приговоренному перед казнью?
Я тихо позвал ее, но, не получив ответа, миновал ограду, отделявшую меня от освещенного окна, и тихо постучал по стеклу. Потом, убедившись, что никто за мной не следит, я подтянулся на руках и оказался один перед приготовленной ко сну и оставшейся нетронутой постелью. Растроганный видом этой постели и знакомым запахом духов, я застыл на месте, пока над моей головой не послышался шорох.
Я вышел в коридор с лестницей в глубине и двинулся вперед, на удивление легко ориентируясь в доме, где до сих пор ни разу не бывал. Я шел с непринужденностью человека, которому нечего терять. Но как только у меня под ногами скрипнула ступенька, я подумал, что может появиться слуга и поднять тревогу. Вынув для храбрости револьвер, который, впрочем, собирался использовать лишь против самого себя, я по привычке считал ступени. Их оказалось восемнадцать. Прежде я бы остался доволен комбинацией из двух цифр, сумма которых составила девятку, не раз благоприятствовавшую мне, но сегодня я отверг подобное поощрение со стороны обманчивой арифметики.
Достигнув площадки второго этажа, я очутился перед двумя закрытыми дверями, столь похожими друг на друга, что почувствовал вновь готовность уступить своей обычной нерешительности. Я искал средство, способное оказать давление на мою волю, но, не смея прибегнуть к отвергнутому мною методу, решил привлечь внимание Женевьевы легким покашливанием. На мой кашель, прозвучавший подобно грому, в соседней комнате ответил стук сдвинутого с места кресла. Чуть тише, дабы не испугать Женевьеву, я кашлянул снова. На этот раз послышались шаги, затем одна из дверей открылась и появилось обеспокоенное лицо господина Лефранка.
Одним прыжком я оказался рядом с ним. Угрожая револьвером и не замечая полного несоответствия между моими воинственными жестами и словами, я постарался его успокоить.
— Вам нечего волноваться, — сказал я ему тихо. — Где Женевьева?
— Жалкий подонок, — прохрипел он. — Я доберусь до тебя.
— Можете со мной расправиться хоть сейчас, — ответил я, протянув ему револьвер. — Вы окажете мне огромную услугу.
Он отступил, и я вошел следом за ним в комнату, которая служила ему кабинетом. Его искаженное страхом и гневом лицо выглядело довольно забавным. Явно ожидая подвоха, он не решался протянуть руку за вожделенным револьвером.
— Скажите только, где Женевьева. Я не желаю ей зла.
— Положи револьвер, тогда скажу.
Я слишком хорошо знал этого человека, чтобы поверить ему на слово. И тем не менее положил револьвер на отделявший нас друг от друга стол.
— Вам, видно, очень хочется завладеть этим предметом?
— Я не трону его, — ответил он.
— Разве вам можно верить?
— Даю свое честное слово.
— В таком случае перед вами доказательство моей доброй воли, — сказал я, не обращая внимание на его бесстыдный ответ.
Едва я отошел от стола, как он схватил оружие и направил его на меня.
— Стой, иначе я выстрелю.
Его бесчестность, которая, разумеется, не была для меня новостью, вызвала с моей стороны только смех. Презрение к жизни придавало мне необыкновенную самоуверенность. “Неужто это и есть храбрость?” — подумал я, радуясь превосходству над стоявшим напротив негодяем. Повернувшись к нему спиной, я направился к двери.
— Я сам найду Женевьеву, — сказал я ему.
Он снова крикнул: “Стой!” — и схватил телефонную трубку.
Я понял, что он собирается вызвать полицию. Этого я не предусмотрел и осудил себя за такое легкомыслие.
— На этот раз тебя запрут на больший срок.
Он не успел окончить фразу, как я набросился на него, стараясь вырвать револьвер. Раздались два выстрела, и я упал, уверенный, что ранен, и удивленный тем, что не испытываю боли.
Поднявшись и освободив ногу от телефонного провода, ставшего, по–видимому, причиной моего падения, я обнаружил, что в доме царила мертвая тишина. Таким же мертвым было тело господина Жерома, лежавшего у моих ног с револьвером в руке.
Последнее обстоятельство сразу поразило меня. Ничто в комнате не говорило о нашей короткой схватке за исключением сброшенного на пол телефона, который я поставил на место. “Разве теперь кому–нибудь придет в голову, что господин Лефранк не покончил с собой? Если мне удастся выбраться из дома так же незаметно, как я вошел, никто не узнает, что я был тут”.
Такая мысль молнией пронеслась в моей голове в ту самую минуту, когда я решил было забрать оружие из руки, сумевшей так прекрасно им воспользоваться.
“А если будет признано самоубийство, есть ли у меня теперь основания покончить с собой? Когда Женевьева перестанет быть безутешной сиротой, кому–то придется ее утешить. А кто лучше меня сумеет дать ей счастье, препятствием которому был только ее отец?”
Не успел я всецело отдаться порожденному этим размышлением абсурдному оптимизму, как меня остановила другая мысль.
“Ты бросаешь тут оружие, которым сам собирался воспользоваться этой ночью. Ты, стало быть, идешь безоружным навстречу своей судьбе, которую легко предвидеть? Инстинкт самосохранения тебя обманывает, друг мой. Никто не поверит тому, что господин Лефранк покончил с собой!”
Я оглянулся. А почему не поверит? Когда я влез в окно, дождя не было. Здесь не найдут моих следов. Руки в перчатках не оставили отпечатков пальцев…
“Но, — услышал я другой голос, — даже если допустить, что все обстоятельства играют в твою пользу, остается ответить на главный вопрос. Мужчина не убивает себя просто так. Почему господин Лефранк покончил с собой?”
Представив себя следователем, я повторил вопрос: “Почему он покончил с собой?” — и, несмотря на все усилия своего воображения, не смог найти ответа.
— Никто и не найдет ответа! Версию самоубийства не станут даже рассматривать. Через несколько часов твое имя будет в списке подозреваемых. Ты жених его дочери, любовник его возлюбленной — все против тебя. Завтра вечером ты окажешься в тюрьме, если не возьмешь этот револьвер и если сам не воспользуешься им до рассвета.
Я направился к телу, чтобы забрать свое оружие, такими медленными шагами, словно давал себе время для другого решения.
“Осторожно! Если ты возьмешь револьвер, преступление станет очевидным. А если оставишь, версия самоубийства имеет шансы пройти. Дело будет закрыто. Ты женишься на Женевьеве. Девочке достанется порядочное наследство. Ты умрешь старым и почитаемым человеком…”
“Как бы ты ни поступил, тебя завтра же арестуют, если будешь еще живой”.
“Вспомни, что говорил этот достойнейший господин Жером: “Нужно уметь рисковать, малыш…”
“Вспомни, что с тобой случилось, когда ты впервые применил на практике его совет. Забери револьвер!”
“Не трогай его! Возможно, Судьба устроила тебе испытание. Не отвергай сей поразительный шанс”.
“Один шанс из тридцати шести, как в рулетке? Забери револьвер, и все будет кончено”.
Так я метался между надеждой на счастье и готовностью к смерти. Никогда еще я так не нуждался в провидении, никогда еще совет богов не был бы мне так полезен. Но я утратил веру. Теперь мною управлял только разум. А разум твердил, что чудес не бывает, что все игроки так или иначе проигрывают, что Красное никогда не выпадало тридцать раз подряд и что мне надо бросить партию. Я взял револьвер и ушел из дома, не замеченный ни одной живой душой.
По дороге в отель я постарался как можно спокойнее обдумать происшедшее событие. До того момента как господин Лефранк невольно расправился сам с собой, у меня не было необходимости спешить с самоубийством. Я имел возможность отложить до завтра, послезавтра, на неделю, на месяц исполнение приговора, который сам себе вынес. Теперь, дабы избежать ареста, который лишил бы меня желанной свободы, мне следовало действовать быстро. Я освободился от нерешительности, чьей игрушкой оказывался так часто. Среди всех прочих возможных дней нынешний должен был стать моим последним днем. Мне больше не надо было опасаться затруднений с выбором.
— Бедняжка Судьба, — говорил я. — придется тебе тоже сделать выбор. Ты больше ничего не можешь предпринять против меня.
Бывают мгновения, когда в самую тяжелую минуту, при самых трагических обстоятельствах, вы начинаете смеяться. Мне было почти весело, когда я вошел в отель, где проживал много месяцев, и на пышную архитектуру которого до сих пор не обращал никакого внимания. “Завтра эти акантные листья будут по–прежнему обрамлять фасад коринфского шапито. Я вижу их в последний раз. Я их больше никогда не увижу. Прощайте, акантные листья!” Напевая, я подошел к ночному портье. Узнав меня, тот протянул ключ от номера.
— Вы забыли о свидании, — сказал он тоном добродушного упрека.
— Каком свидании?
Подмигнув, он кивнул в сторону читального зала.
— Там вас дожидается дама.
Я было подумал, что это Лелиа, прибежавшая снова просить прощения, которое я ей дал с тем большей легкостью, что ее измена ничуть меня не волновала. Но передо мной была Женевьева. Не говоря ни слова, она бросилась в мои объятия. Я был настолько растерян, что истолковал ее рыдания как знак того, что она уже в курсе печального события в их доме.
— Что мы будем делать? — спросила она, немного успокоившись.
Чтобы не отвечать на столь затруднительный вопрос, я спросил ее о том же в свою очередь.
— Я знаю все, — сказала она, вздохнув.
Сие требовало разъяснений. И я их получил. Все, что ей было известно, касалось моих прежних отношений с ее отцом.
— Я ему ответила, что твое прошлое меня не касается, что я тебя люблю, несмотря ни на что… Вчера вечером он заколебался. Сказал, что подумает. И сегодня рано ушел из дома.
Я не ошибся. Визит господина Лефранка свидетельствовал о том, что он готов капитулировать. И если бы не появилась Лелиа…
— Вернувшись, он был в дикой ярости. Заявил, что ты чудовище и способен на бог знает какие гнусности. Он даже произнес ужасную вещь…
Она остановилась. Я боялся, что она заговорит о Лелии, о сцене, свидетелем которой стал ее отец.
— Он мне сказал, — произнесла она шепотом, — “Сталкиваясь с подобным существом, невольно думаешь об убийстве”.
— И ничего не добавил?
Она покачала головой, и я наконец понял, что господин Лефранк ничего не рассказал о сцене, в которой его постыдная роль не сводилась только к роли отца, что и принудило его промолчать о причине своей ярости. Таким образом, ничего не произошло такого, чего бы не предвидел мой разум.
— Он весь день пробыл дома, чтобы помешать мне уйти, — продолжала она. — Вечером мы снова поссорились. Он потребовал, чтобы я поклялась, что никогда тебя не увижу. Я отказалась. Тогда он стал грозить мне, что…
Рыдания возобновились. Образ разъяренного Лефранка невольно вызвал в моей памяти образ другого Лефранка, который, наконец успокоившись, одиноко лежал в своем пустом доме.
— Как тебе удалось улизнуть? — спросил я.
— Я сказала, что иду спать, и выбралась через окно своей комнаты. Мне не следовало так поступать, но я любой ценой хотела увидеть тебя.
Слушая ее, я уже видел, как прорисовываются невидимые петли той сети, которую Судьба сплела вокруг меня. Если бы я знал, что Женевьеве неизвестна моя измена, что она меня еще любит, что готова восстать против воли отца, я бы так не отчаивался, не пошел бы с ней попрощаться. Но не все еще было потеряно. Если бы она меня меньше любила, она бы осталась у себя, я бы с ней там увиделся, не пошел наверх, где…
— Я тоже хотел тебя увидеть любой ценой, — сказал я, вздохнув.
— Я испытываю угрызения совести, — продолжала она. — Я опасаюсь, что он прибегнет к насилию над собой.
— Он тебе чем–то грозил?
— Он грозил себя убить. Таковы были его последние слова, которые я услышала, уходя от него: “Если из–за тебя жизнь для меня станет невыносимой, моя смерть будет на твоей совести!”
Я отстранился от нее и сделал несколько шагов, как бы стараясь ускользнуть из этого читального зала, где, казалось, со всех сторон меня подстерегала опасность. Мне чудилось, что я присутствую при сцене, которая могла иметь место: полиция уже в кабинете господина Лефранка. Допрашивают его дочь: “Были ли причины для его самоубийства?” И Женевьева отвечает: “Из–за меня. Это моя вина. Мне не следовало уходить в этот вечер…” и, плача, рассказывает об угрозах отца, о его возбуждении. Перед лицом ее искренности никто не станет сомневаться в самоубийстве, вернее, никто не стал бы сомневаться, если бы… если бы я оставил в руке мертвеца револьвер, тяжесть которого ощущал в своем кармане.
— О чем ты думаешь? — спросила Женевьева.
Я снова думал о Черве Удачи, о китайской принцессе, о разнице между относительным и абсолютным. Только что мне казалось, что меня не могут не осудить по обвинению в убийстве. Но такая возможность была относительной. Пока я колебался, забрать свой револьвер или оставить его, у меня вопреки всякой логике был шанс на спасение. Я мог бы им воспользоваться, если бы посоветовался с подброшенной вверх монеткой, а не со своим разумом. Абсолютно невозможным было лишь то, что господин Лефранк снова задышит, поднимется с пола, словно ничего не произошло, и вернется на свое место за письменным столом.
— Останься тут, — резко сказал я Женевьеве.
Мне пришла в голову невероятная мысль: вернуться туда и вложить обратно револьвер в его руку… Но тут я услышал возглас Женевьевы.
— Уже около двух часов! — сказала она, посмотрев на часики. — Мне надо домой.
Петля сети сжимается, и я тщетно пытаюсь из нее выбраться. Она хочет вернуться к отцу. Мне тоже надо туда. Но как снова проникнуть в дом, если она будет у себя в комнате, через которую я уже однажды без ее ведома вошел в дом? И что ей сказать, чтобы ее задержать? Сейчас она направится к двери и уйдет.
— Если ему уже известно о моем уходе, что он думает в эту минуту? — прошептала она.
Пройдет немного времени, и она все узнает. А я и вправду окажусь преступником, если отпущу ее, не предупредив, что ее ждет по возвращении домой. Следует немедленно воспользоваться одной из тех нежных фраз, которые так действуют на сердце. “Моя маленькая Женевьева, ты не знаешь всего. Будь мужественна…”
Я следую за ней. Мне пока трудно говорить. Слишком много света в коридоре, среди колонн коринфского шапито с акантскими листьями на фронтоне, которые, я уж думал, никогда не увижу. На улице я заговорю с ней. Абсолютно невозможно не заговорить. Пусть будет, что будет!
Мы минуем вместе холл отеля, ночной портье подмигивает мне с видом соучастника. С такой улыбкой могла бы поглядеть на меня Судьба, если бы обладала человеческим лицом.
Глава седьмая И случилось то, что на другой день меня арестовали. Когда позднее следователь не без иронии спрашивал, почему я отказался от мысли покончить с собой, я был не способен ему что–либо ответить. Мог ли этот чиновник понять все тонкости партии, которую мне пришлось разыгрывать в самых сложных обстоятельствах? В один прекрасный момент у меня в ушах зазвучал победоносный смех моего исконного противника, узнавшего о моем намерении свести счеты с жизнью.
“Так вот к чему привели меня твои бесконечные уловки! — воскликнул я. — Я еще докажу, что перед тобой свободный человек!”
И выбросил в Сену вложенное им в мои руки оружие. Столь внезапное проявление бунта принесло мне чувство удовлетворения, позволившее снести все неизбежные его последствия. Конечно, мне случается думать, что, совершая этот поступок, я лишь следовал предначертаниям судьбы. Как утверждает баснописец, свою судьбу встречаешь как раз на тех путях, которые выбрал, чтобы ее избежать.
Но я стараюсь прогнать эту, внушаемую моим врагом, мысль. Я отвечаю ему, что в самый трудный момент игрок все равно сохраняет шанс на выигрыш, что никакой физический или божественный закон не может помешать Красному после двадцати девяти побед выиграть еще раз, и что, пока ты не мертв, не исключается, что останешься жив.
Я проявил большой интерес к своему процессу. Когда господин Гримальди поклялся говорить правду и только правду, я восхитился, с какой легкостью люди пользуются словами, смысл которых им неведом. Когда в возбужденном зале давала показания Лелиа, она так легко разыграла порученную ей деликатную роль, что я готов был рукоплескать ей. Свидетельства нескольких второстепенных лиц, призванных, не стесняясь моим присутствием, без обиняков высказать, что они обо мне думают, доставили мне редкое в этом мире удовольствие. Разочаровала лишь Женевьева. Послушав ее, можно было решить, что наш роман был для нее лишь случайной связью. Так что даже председателю суда пришлось ей напомнить о наших отношениях и матримониальных планах. Та с трудом вспомнила об этом. Зная, что она обручена с чемпионом по теннису, я, вероятно, один не усомнился в ее искренности. Именно в силу отсутствия памяти женщинам удается вновь и вновь обретать девственность чувств.
С точки зрения адвоката, который требовал оправдания, мне грозило лишь легкое наказание. Я поведал ему сколь можно подробнее о своих похождениях, на что он, однако, не обратил никакого внимания. Его специальностью были преступления по страсти, и он хотел придерживаться этой линии. Когда я ему напомнил, что никого не убивал, он ответил, что это не существенно и что ему легче выгородить влюбленного убийцу, чем ни в чем не повинного человека.
— Но, — воскликнул я во время одной из наших встреч, — убийцу ведь могут отправить на эшафот!
— В вашем случае это один шанс из ста, — заявил он.
— Бывают подчас неприятные неожиданности, — заметил я со знанием дела.
— Ничего не бойтесь, — ответил он самоуверенно. — У меня есть в запасе козыри.
Во время своей защитительной речи он описал карьеру некоего Жерома Фу, иначе Сен–Ромена и Лефранка, так ярко, что будь я присяжным, то вынес бы ему смертный приговор. Моему защитнику стало известно, что покойный директор “Порядочности” публиковал диффамационные статьи против политического деятеля, занимавшего во время моего процесса пост министра юстиции. Обвиняя Лефранка, он старался выгородить со мной вместе и министра, превратив его в возможного и полезного союзника. Результатом этой тщательно продуманной стратегии, напомнившей мне действия отца при составлении страховых контрактов, стал приговор, который удивил его куда больше, чем меня: я был приговорен к высшей мере.
Если бы я взялся оспаривать независимость суда, меня бы обвинили в пристрастности. Поэтому ограничусь лишь изложением того, что говорили по поводу моего неожиданного приговора. Судебный процесс в течение многих недель оставался предметом оживленных пересудов. Утверждалось, что я лишь пешка в политической махинации и что министр, о котором было сказано выше, воспользовался мной, заверив в своей поддержке, дабы заставить замолчать слишком много знавшего директора газеты. Эти слухи поставили министра в столь двусмысленное положение, что его министерство оказалось на грани краха, а это не так часто случается во Франции. Таким образом, в результате вынесения мне смертного приговора был нанесен удар по слухам, министр смог прийти в себя, министерство было спасено, страна вздохнула свободно. Одним словом, по мнению моего адвоката, которого все эти игры весьма забавляли, меня принесли в жертву во имя государственных интересов.
Но мне, причастному к секретам богов, хорошо известно, что я стал жертвой отнюдь не людских интриг. Освобожденный от затруднений с выбором, я вновь обретаю в тиши своей камеры вкус к теории вероятности, с которой познакомился в детстве. Если допустить, что в такой стране, как наша, тысяча преступлений составляют среднюю годовую цифру, это значит, что ежегодно по крайней мере тысяча граждан должны подчиниться статистическим выкладкам, и, если количество добровольных претендентов на то, чтобы лишиться свободы или жизни, окажется недостаточным, некоторое число кандидатов, ставших жертвой юридической ошибки, с лихвой восполнят возникшую нехватку.
Вы, читающие меня, имеете один шанс из сорока тысяч попасть в ту или другую категорию. Баран, находящийся в стаде, не лучше защищен от удара молнии, чем одиночка, бредущий по долине. Ничуть не больше вас, уж поверьте мне, я был предрасположен очутиться в нынешней ситуации. Чтобы поместить меня в эту тюрьму, из которой я пишу, Судьбе пришлось проявить крайнюю снисходительность, но это абсолютно не исключает вероятности того, что и вам, в свою очередь, будет оказана подобная же милость.
Точно так же, каким бы смелым не показалось такое предположение, абсолютно ничто не мешает мне утверждать, что моя невиновность рано или поздно будет признана, что стены тюрьмы падут, что разоблачение моих похождений придаст моему имени пусть эфемерную, но славу, что эта слава привлечет внимание дам, что одна из них окажется прекрасной восточной женщиной в изгнании, словом, что я окажусь однажды вечером, еще не успев прийти в себя от превратностей Фортуны, в объятиях китайской принцессы.
Читатель, достаточно снисходительный, чтобы не разделить презрение, которое внушает добродетельным душам печальный герой прочитанной повести, захочет, наверное, узнать конец этой истории. Мне и самому это было бы интересно. Но я не решился пойти на трудные поиски, способные пролить свет на сей счет. Однако, принимая во внимание, что рассказчик по простоте душевной и в согласии со своей философией устанавливает известную аналогию между законами, оказывающими, по его словам, влияние на его судьбу и рулеточными “сериями”, я предпринял шаги, чтобы проверить справедливость его утверждений по поводу этих игровых феноменов. Поэтому я обратился к компетентным специалистам, которые прислали нижеследующие ответы на мои вопросы.
Общество с ограниченной ответственностью Морских купаний и Кружка иностранцев в Монако
Сударь,
В ответ на Ваше письмо от 19 текущего месяца, спешим сообщить, что не располагаем статистикой серийных выигрышей, составляемой компетентными лицами для публикации в “Ревю де Монте–Карло”… Вот адрес этого издания.
“Ревю де Монте–Карло”
Бульвар Экзотических растений, Монако
Тем не менее сообщаем, что, насколько нам известно, самая крупная серия, выпавшая на Красное или Черное, как в рулетке, так и в игре 30/40, никогда не превышала 20 раз…
Монте–Карло
“Научный журнал”,
Р.-Ф. Галь,
Директор
Сударь,
С удовольствием отвечаю на Ваше письмо от 25-го.
На сегодня самая большая известная Красная серия в простой игре в Рулетку составила 29 и имела место в Монте–Карло за столом 2 задолго до войны 1914 года…
Наш рассказчик, чьи приключения пришлись на период между 1920 и 1930 годами, был, как мы видим, в курсе дела. Похоже, что игра случая все же ограничена непреодолимыми преградами и что в нашем столь совершенном мире, отлаженные механизмы которого не терпят никаких чудесных отступлений, у человеческой расы нет оснований предаваться тем безумным иллюзиям, какими приговоренный баюкал свое одиночество. Таким образом, идя от частного к общему, мы рискуем впасть в глубокое уныние, если не дочитаем до конца письмо господина Галя.
…Эта серия была расценена как феноменальная случайность и с тех пор ни разу, как полагали, не повторялась.
Однако совсем недавно я установил, что стол 9 Казино Монте–Карло выбросил в 1941 году серию в 38 попаданий на Красное, и эта любопытная подробность появится в моем ближайшем номере.
Спешу уточнить, что появление таких серий — событие совершенно исключительное, и есть все основания полагать, что оно еще долго не повторится.
Я был бы счастлив, если бы прочитанное вами интересное сообщение дало бы основание заключить, что последняя надежда рассказчика была не такой уж тщетной, и, стало быть, могла бы послужить бы современному читателю поводом для оптимизма, коим собственный разум, вероятно, не способен наделить нас в той спешке, с которой движется вперед этот мир.