(Переводы с английского. Вступление Алексея Зверева)
Раймон Кени
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 1997
В глубь стихотворения
Уильям Блейк Муха. Тигр. Лондон. Лилия С английского
Прошло сто семьдесят лет с того дня, как тело Блейка опустили в безымянную яму для нищих, — хоронить умершего было не на что, заботы о погребении взял на себя город Лондон. Давным-давно в знаменитом Уголке поэтов Вестминстерского аббатства стоит доска, удостоверяющая, что выгравированное на ней имя принадлежит истории. Для англичан такое свидетельство весомее, чем высказывания любых авторитетов. Хотя и высказывания можно было бы приводить десятками, а простое перечисление книг о Блейке заняло бы половину этого журнального номера.
Все относящееся к его биографии, похоже, выяснено до последних мелочей — насколько подробности поддаются выяснению, когда дистанция времени уже так велика. Вроде бы должен быть исчерпан и репертуар допустимых интерпретаций оставленного им наследия. Но так только кажется. Пристальный взгляд по-прежнему обнаруживает что-то загадочное и в творчестве Блейка, и в его судьбе. Попытки разгадать эту тайну не прекращаются.
Последняя из них предпринята Питером Акройдом. Романист, которого сегодня многие считают самой яркой фигурой на английской литературной сцене, отдал работе над своей беллетризованной биографией Блейка без малого десятилетие. Полтора года назад книга наконец вышла в свет и, как следовало ожидать, спровоцировала острую полемику. Акройд не историк литературы, для него интуитивные догадки важнее установленных архивистами достоверностей, которые, если присмотреться, выдают предвзятость тех, кто их устанавливал — с оглядкой на преобладающие мнения и вкусы. Как и в «Завещании Оскара Уайльда» («ИЛ», 1993, № 11) или романе-биографии Диккенса (1991), где автор пересказывал собственные сны и вел задушевные беседы со своим героем, Акройд и на страницах блейковского тома столь же далеко отходит от строгого изложения фактов, считающихся бесспорными, увлекается гипотезами и охотнее доверяет психологической реконструкции, а не выкладкам с опорой на общепринятые толкования. Понятно, что литературоведов такая методика не убеждает. Но у нее есть хотя бы одно бесспорное преимущество: глянец удается снять, сквозь напластования академических штудий начинает проглядывать живое лицо.
Это лицо непонятого, осмеянного, глубоко несчастного человека, который фанатично верен своей главной идее, намного опередившей эпоху, в какую ему довелось жить. Идеей Блейка, доминантой его личности и творчества была органика. Никаких условностей, в жертву которым заставляют приносить естественные побуждения. Никаких табу — тем более в искусстве.
Впрочем, и в жизни. Ничем не дорожа так сильно, как чувством внутренней гармонии, Блейк ради этой нескованности был готов с легкостью отбросить правила социального поведения, обязательные для подавляющего большинства его современников. Он признавал только те этические непреложности, которые провозглашала исповедуемая им хилиастическая доктрина: зародившееся еще в ХII веке учение о близком Втором пришествии, Страшном суде и тысячелетнем земном царствовании Спасителя. Считаясь ересью, эта теология столетиями привлекала обездоленных и отверженных повсюду в Европе. Сын чулочника, десяти лет от роду отданный в обучение к граверу и дальше добывавший хлеб непрестижным, неприбыльным ремеслом, Блейк оказался предрасположен с готовностью принять и это неканоническое христианство, и выпестованные им понятия о моральных обязанностях. Благо обязанности оказывались примерно теми же, какие предполагало служение художественному гению. А искра гения вспыхнула очень рано, еще в ту пору, когда Блейк пробовал освоить нормативный изобразительный язык живописи, допущенной в тогдашнюю Академию, и нормативные представления о прекрасном, которые господствовали в тогдашней поэзии.
Из подобных стараний ничего не получилось. Блейк не вписывался в тогдашнюю художественную атмосферу. И не хотел этого. Он избрал для себя дорогу, пролегавшую в стороне от литературных салонов, от господствующих веяний. Выпустив у издателя первую, еще довольно наивную книжку «Поэтические наброски» (1783), он больше никогда не обращался к типографщику. Изобрел собственный способ «иллюминованной печати» — вручную изготавливалось несколько экземпляров гравюры, сопровождаемой поэтическим текстом, живописный образ возникал одновременно со стиховым, иногда предшествуя ему, иногда его дополняя, — и пытался продавать сброшюрованные листы. Так были изданы «Песни неведения» (1789), а вслед им и «Песни познания» (1792); затем оба цикла он опубликовал как единое произведение, что и замышлялось с самого начала.
Успеха эти начинания не приносили. Да и не могли принести: Блейк прекрасно знал, что вкусы современников и его понятия о назначении художника расходятся очень далеко. Власть норм и порыв к органике — Акройд находит этот конфликт неразрешимым, поскольку Блейка отличало неверие в компромиссы. Восторжествовала, разумеется, нормативность, а все остальное было только следствием: провал единственной и никого не заинтересовавшей выставки 1811 года, нераспроданные экземпляры собственноручно награвированных поэм (за этими первыми образцами самиздата теперь охотятся и платят бешеные деньги коллекционеры). И твердо установившаяся репутация безумца. И фонд общественного призрения, куда пришлось обращаться, когда в 1827 году семидесятилетний Блейк умер в полном забвении и нищете.
Акройд уверен, что Блейк осознанно выбрал для себя эту тернистую дорогу, не страшась невзгод и не думая о славе — посмертной, а тем более прижизненной. Скорее всего, Акройд прав. Есть много документов, говорящих, что Блейк словно бы сам искал столкновений со своим веком. Видимо, он был из тех художников и поэтов, которых впоследствии станут называть то аутсайдерами, то маргиналами, то бунтарями, подразумевая, в сущности, одно и то же — для них расхождение с преобладающими веяниями и установками становится принципом, определяющим творческую позицию. Им не дано приспосабливаться. Они не продолжатели, а, пользуясь словом, когда-то предложенным в статьях Юрия Тынянова, «нововводители».
Для переводчика такие поэты и особенно заманчивы, и, наверное, особенно трудны — своей резко очерченной оригинальностью. Несколько версий знаменитых блейковских стихотворений, составивших эту подборку, дают почувствовать, насколько сложно отыскать ключ к поэтическому миру, отделенному от нас почти двумя веками. Вряд ли этот ключ уже найден. Как знать, будет ли он найден вообще. Хотя попытки, конечно, не прекратятся.
Блейк был «нововводителем» ничуть не меньше, чем Хлебников, чей опыт потребовал этого неологизма. И его нововведением стали не только необычные композиции или цветовые сочетания, поражающие на награвированных им листах. Не только метафоры, предвещающие образность символистов, словно за столетие до них Блейк уже предощущал, что в поэзии несводимость смысла к логически выстроенному ряду, сколь он ни сложен, станет цениться выше всего остального.
Как новатор он вписал свое имя и в историю живописи, и в историю литературы, однако еще существеннее, что Блейк был первым из англичан, кто выразил новое самосознание личности. Романтики в этом отношении обязаны ему всем, сколь бы скептично ни отзывался о нем, например, Вордсворт и как бы далеко ни расходился с ним Колридж по характеру художественного мышления.
В 1799 году, через пять лет после того как были награвированы «Песни неведения и познания», оставшиеся его высшим поэтическим свершением, он писал некоему доктору Траслеру, видимо одному из потенциальных меценатов: «Я знаю, что этот мир принадлежит Воображению и открывается только Художнику. То, что я изображаю на своем рисунке, мною не выдумано, а увидено, но все видят по-разному. В глазах скупца гинея затмевает солнце, а кошелек с монетами, вытершийся от долгой службы, зрелище более прекрасное, чем виноградник, гнущийся под тяжестью лозы… Чем человек является, то он и видит».
Годом раньше вышли «Лирические баллады», совместный сборник Вордсворта и Колриджа, а еще через два года для переиздания Вордсворт написал вступительную статью, ставшую манифестом романтизма. Там тоже много было сказано о верховных правах воображения, о магии искусства, постигающего реальность как тайну, о непосредственности чувства, которой следует дорожить больше, чем любыми ухищрениями, о высокой безыскусности формы. Была разработана целая концепция, очень важная для истории романтизма, — но именно концепция, некая философия поэзии, неизбежно отдающая умозрительностью. А для Блейка воображение было не отвлеченной категорией, но той подавленной человеческой способностью, которую должно пробудить искусство, воспитывая новое зрение, — а можно сказать и по-другому: нетрафаретное восприятие, органичное ощущение мира, а значит, и новую систему ценностей. Так смысл и цель поэзии понимал в ту пору один Блейк. Должно быть, поэтому он один и стал чем-то наподобие пророка. Или, по меньшей мере, культовой фигурой для многих поколений после того, как через двадцать лет после его ухода Данте Габриэл Россетти, тоже сочетавший в себе дарования поэта и художника, пусть намного более скромные, случайно наткнулся в Британском музее на пыльную связку гравюр, и для Блейка началось бессмертие.
Россетти и близкие ему литераторы — Александр Гилкрист, оставивший занятия историей искусства, чтобы написать первую большую биографию Блейка, поэт Алджернон Суинберн — были поражены и покорены оригинальностью открывшегося им мира. Яркость поэтических образов сразу позволяла почувствовать глаз живописца, мощная философская символика гравюр выдавала поэта, для которого образцом вдохновения служил Данте, а адресатом полемики Мильтон — и не меньше. Способность видеть небо в чашечке цветка, если процитировать блейковское четверостишие, которое вспоминают чаще всего, казалась неподражаемой.
Вероятно, эта способность и теперь будет воспринята как уникальная читателем, задумавшимся над строками Блейка, даже такими по первому ощущению безыскусными, как стихотворение о мотыльке (или мухе, или мошке — в ХVIII веке «fly» обозначало просто насекомое яркой окраски). Безделка, изящная вещица в стиле рококо — но обратим внимание на неожиданный отказ подтверждать право на существование готовностью и умением мыслить. А задетые этой странностью должны будут вспомнить — или узнать, — что и с Мильтоном Блейк спорил как с рационалистом, который, сам того не ведая, благословил плоский разум, подавляющий живое чувство. Вспомнить, что над проповедниками здравомыслия, которых в его время было великое множество, Блейк не уставал иронизировать, с особенным ядом отзываясь об их страсти читать мораль по любому поводу. Что у него Разум и Воображение почти всегда выступают как антагонистические начала и приоритет он отдает Воображению. Что все его стихи, относящиеся к зрелой поре творчества, должны восприниматься в определенном контексте: они составляют циклы, в которых есть сквозные темы и мотивы, но нет случайных строк.
Четыре стихотворения, печатаемых в этой подборке, принадлежат циклу «Песни познания», составившему вместе с «Песнями неведения» книгу, которая, согласно подзаголовку, показывает «два противоположных состояния человеческой души». Причем не разделенность, а единство этих состояний. Их близость, совмещение, слияние — там, где до него видели контрасты.
Это было великое открытие. Действительность впервые осознавалась как дисгармоничное единство. Во всяком случае, впервые это делалось настолько последовательно: весь поэтический сюжет «Песен неведения и познания» вырос из темы нерасторжимости того, что видится как противоположные состояния. Оттого стихам, восславившим благость и чистоту неведения, обязательно отыскивается явная или неочевидная параллель в цикле, изображающем сумрачную, жестокую реальность познания.
Полярности неведения и познания не отрицают друг друга, все взаимосвязано, все существует в единстве. Наивны грезы о бегстве из трагической обыденности в идеальный естественный мир, которого попросту не существует для личности, постигшей реальную диалектику вещей. Осознавшей, что зеленые поля и кущи — поэтический ландшафт «Песен неведения» — непременно сменяются лондонскими картинами порока, грязи, отчаяния и все это один мир, в котором томится скованный человеческий дух. Что есть таинственная соотнесенность безмятежности и горя, счастья и страдания и нельзя отвергать одно, восславляя другое, потому что в жизни все переплетено нерасторжимо.
Знаменитому стихотворению «Тигр» тоже есть параллель в «Песнях неведения» — стихи об Агнце, прямо отсылающие к Евангелию от Иоанна: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира». Стихотворение «Ягненок», гимн кротости, придает особую выразительность образам «Тигра» — в нем настоящий сгусток яростной энергии. Но и «Тигр» не антитеза, а необходимое дополнение: вот она, сокрушающая ярость, которой — так казалось Блейку, — может быть, дано перебороть заблуждения и зло мира скорее, чем христианскому смирению и любви. И как знать, не эта ли энергия будет востребована человечеством, решившимся через темные заросли самообманов и догм пробиться к свету неподдельных истин?
С этим, вернее всего, мало кто согласится после кровавого опыта нашего столетия. Но не надо уличать Блейка в том, что он не предугадал, каков окажется истинный ход вещей. Достойнее и справедливее — воздать должное духовной отваге, побуждавшей его идти наперекор верованиям своего времени, а в искусстве оставившей о себе память шедеврами, над которыми время не властно.
АЛЕКСЕЙ ЗВЕРЕВ
Муха
The Fly Little Fly,
Thy summer’s play
My thoughtless hand
Has brush’d away.Am not I
A fly like thee?
Or art not thou
A man like me?For I dance,
And drink, and sing,
Till some blind hand
Shall brush my wing.If thought is life
And strength and breath,
And the want
Of thought is death;Then am I
A happy fly,
If I live
Or if I die.
Бедняжка муха,
Твой летний рай
Смахнул рукою
Я невзначай.Я — тоже муха:
Мой краток век.
А чем ты, муха,
Не человек?Вот я играю,
Пою, пока
Меня слепая
Сметет рука.Коль в мысли сила,
И жизнь, и свет,
И там могила,
Где мысли нет, —Так пусть умру я
Или живу, —
Счастливой мухой
Себя зову.Перевод С.Маршака
(В кн.: Вильям Блейк в переводах С.Маршака. М., 1965.)
Мотылек
Жаль мотылька!
Моя рука
Нашла его
В раю цветка.Мой краток век.
Твой краток срок.
Ты человек.
Я мотылек.Порхаю, зная:
Сгребет, сметет
Рука слепая
И мой полет.Но если мыслить
И значит — быть,
А кончив мыслить,
Кончаем жить, —То жить желаю
Мой краткий срок, —
Весь век порхая, —
Как мотылек.Перевод В.Топорова
(В кн.: Уильям Блейк. Стихи. М., 1982.)
Мотылек
Бездумно танец
Мотылька
Оборвала
Моя рука.А чем и я
Не мотылек?
Ведь нам один
Отпущен срок:Порхаю
И пою, пока
Слепая
Не сомнет рука.Считают: мысль
Есть жизнь и свет,
А нет ее —
И жизни нет;А я порхаю
Над цветком —
Таким же точно
Мотыльком!Перевод С.Степанова
(В кн.: Уильям Блейк. Песни Невинности и Опыта. СПб, 1993.)
Мошка
Малютка мошка,
Ты так хрупка!
Тебя сгубила
Моя рука.А чем не мошка
Я, человек?
Ведь ненамного
Мой дольше век.Пою, танцую,
Кружусь, пока
Меня не сгубит
Судьбы рука.Но если разум
Для нас — как свет,
И где нет мысли —
Там жизни нет,То жить ли буду
Иль смерти ждать,
Счастливой мошкой
Хочу летать.Перевод А.Кудрявицкого
(В кн.: Анатолий Кудрявицкий. В белом огне ожиданья: Стихи и переводы. М., 1994.)
Мошка
Летунья-мошка,
С перин цветка
Тебя стряхнула
Моя рука.А я — не мошка
Тебе под стать?
Мне сходной доли
Не миновать.Я тоже праздно
Кружусь, пою,
Но рок загубит
И жизнь мою.Коль мысль есть сила
И жизнь сама,
И равен смерти
Недуг ума,Блаженство мошки
Познать спешу
Живым ли буду,
Иль смерть вкушу.Перевод С.Нещеретова (1996)
Мотылек
Летун проворный,
Твой летний бал
Рукой небрежной
Я вмиг прервал.О мотылек!
Ты мне сродни.
Ведь сочтены
Часы и дни.Вот я играю,
Резвлюсь, сную —
Но не прервут ли
И жизнь мою?Пусть жизнь есть мысль,
И жар, и свет,
А смерть есть тьма,
Где мысли нет, —И там, и там
Я лишь на срок.
И счастлив я —
Я мотылек.Перевод Т.Стамовой (1996)
The Tyger Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?In what distant deeps or skies
Burnt the fire of thine eyes?
On what wings dare he aspire?
What the hand dare seize the fire?And what shoulder, and what art,
Could twist the sinews of thy heart?
And when thy heart began to beat,
What dread hand? and what dread feet?What the hammer? what the chain?
In what furnace was thy brain?
What the anvil? what dread grasp
Dare its deadly terrors clasp?When the stars threw down their spears,
And water’d heaven with their tears,
Did he smile his work to see?
Did he who made the Lamb make thee?Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye,
Dare frame thy fearful symmetry?
Тигр
Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?В небесах иль средь зыбей
Вспыхнул блеск твоих очей?
Как дерзал он так парить?
Кто посмел огонь схватить?Кто скрутил и для чего
Нервы сердца твоего?
Чьею страшною рукой
Ты был выкован — такой?Чей был молот, цепи чьи,
Чтоб скрепить мечты твои?
Кто взметнул твой быстрый взмах,
Ухватил смертельный страх?В тот великий час, когда
Воззвала к звезде звезда,
В час, как небо все зажглось
Влажным блеском звездных слез, —Он, создание любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тот же ль он тебя создал,
Кто рожденье агнцу дал?Перевод К.Бальмонта
(В кн.: Из мировой поэзии. Берлин, 1921.)
Тигр
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий звук?Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной, —
Улыбнулся ль наконец
Делу рук своих творец?Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягненка сотворила,
И тебя, ночной огонь?Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?Перевод С.Маршака
(В кн.: Вильям Блейк в переводах С.Маршака. М., 1965.)
Тигр
Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать,
Кто посмел тебя создать?В преисподней иль в эдеме
Некто в царской диадеме
Огнь в очах твоих зажег?
Как он вытерпел ожог?Кто качнул рукою властной
Сердца маятник ужасный
И, услышав грозный стук,
Не убрал смятенных рук?Кто хребет крепил и прочил?
В кузне кто тебя ворочал?
В чьих клещах твой мозг пылал?
Чьею злобой закипал?А когда ты в ночь умчался,
Неужели улыбался
Твой создатель — возлюбя
И ягненка, и — тебя?Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать, —
Кто велел тебе восстать?Перевод В.Топорова
(В кн.: Уильям Блейк. Стихи. М., 1982.)
Тигр
Тигр, о Тигр, в кромешный мрак
Огненный вперивший зрак!
Кто сумел тебя создать?
Кто сумел от тьмы отъять?Из пучины иль с небес
Вырван огнь твоих очес?
Кто к огню простер крыла?
Чья десница унесла?Кто узлом железных жил
Твое сердце напружил?
Кто слыхал, как дик и яр
Первый бешеный удар?Кто ужасный млат вздымал?
Кто в клещах твой мозг сжимал?
А когда сошел на нет
Предрассветный звездный свет —Неужели был он рад,
Встретив твой зловещий взгляд?
Неужели это был
Тот, кто Агнца сотворил?Тигр, о Тигр, в кромешный мрак
Огненный вперивший зрак!
Кто посмел тебя создать?
Кто посмел от тьмы отъять?Перевод С.Степанова
(В кн.: Уильям Блейк. Песни Невинности и Опыта. СПб, 1993.)
Тигр
Тигр, о тигр, багровый свет,
В чащах ночи жаркий след,
Кто, исполнен грозных сил,
Злую плоть твою слепил?Чья бестрепетная длань
Мышц свила тугую ткань?
Кто прыжкам придал размах?
Как огонь зажжен в глазах?Кем отмерен сердца стук?
Кто, не покладая рук,
В кузне ладил твою стать,
Тяжкий молот тщась подъять?Что за цепью был обвит
Мозг, где пламень темный спит?
Кто с улыбкой в мир послал
Мощи адской идеал?Кто был рад своей волшбе,
Ужасаясь сам себе?
Кем был агнец сотворен,
И творцу милей ли он?Тигр, о тигр, багровый свет,
В чащах ночи жаркий след,
Кто, исполнен грозных сил,
Злую плоть твою слепил?Перевод А.Кудрявицкого (1996)
Тигр
Тигр, горящий в кущах ночи,
Чьи тебя прозрели очи?
Кто явил на свет черты
Этой страшной красоты?В бездне или средь небес —
Плоти где свершен замес?
Где рождался грозный рёв?
Где таился мрак зрачков?Кто огонь в тебя вложил?
Кто сплетал канаты жил?
Слышал сердца мощный гул?
Плоть твою ломал и гнул?Кто твой мозг надменный плавил?
Кто восстать тебя заставил?
Кто, неведомый уму,
Отпустил тебя во тьму?И в ответ на твой оскал
Чей бессмертный взор сиял?
Светлый, словно херувим,
Агнец тоже создан им?Тигр, горящий в кущах ночи,
Чьи тебя прозрели очи?
Кто явил на свет черты
Этой страшной красоты?Перевод Т.Стамовой (1996)
Тигр
Тигр, о тигр, ночной кошмар,
Затаенный в чаще жар!
Кто дерзнул тебе придать
Ужасающую стать?Кто раздул в полночный час
Уголья бездумных глаз?
Кто, спокойствие храня,
Вынимал их из огня?Кто распутал вен клубок,
Направляя крови ток?
Кто взлелеял сердца стук
В колыбели грубых рук?Кто сжимал, презревши страх,
Гневный мозг в стальных клещах?
Кто из горна вынимал
Плоти яростный металл?А когда блеснул рассвет,
Улыбнулся или нет
Он творенью своему,
Прежде чем уйти во тьму?Кто он, пастырь тайных сил?
Неужели агнец был
Порожденьем тех же чар?
Тигр, о тигр, ночной кошмар?!Перевод М.Калинина (1996)
London
I wander thro’ each charter’d street,
Near where the charter’d Thames does flow,
And mark in every face I meet
Marks of weakness, marks of woe.In every cry of every Man,
In every Infant’s cry of fear,
In every voice, in every ban,
The mind-forg’d manacles I hear.How the chimney-sweeper’s cry
Every black’ning church appals;
And the hapless soldiers sigh
Runs in blood down palace walls.But most thro’ midnight streets I hear
How the youthful harlot’s curse
Blasts the new-born infant’s tear,
And blights with plagues the marriage hearse.
Лондон
По вольным улицам брожу,
У вольной издавна реки.
На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски.Мужская брань, и женский стон,
И плач испуганных детей
В моих ушах звучат, как звон
Законом созданных цепей.Здесь трубочистов юных крики
Пугают сумрачный собор,
И кровь солдата-горемыки
Течет на королевский двор.А от проклятий и угроз
Девчонки в закоулках мрачных
Чернеют капли детских слез
И катафалки новобрачных.Перевод С.Маршака
(В кн.: Вильям Блейк в переводах С.Маршака. М., 1965.)
Лондон
Размышляя о Правах,
Я по Лондону брожу.
В каждом взоре вижу страх,
Страх и горе нахожу.В каждом крике каждых уст,
В хоре детских голосов, —
Каждый шорох, каждый хруст —
Ржанье ржавых кандалов.Церковь каждую клянут
Трубочистов черных кличи,
Вопли ветеранов льют
Кровь — в дворцовое величье.А в ночи — всего лютей
Шлюхи визг, чернотворящий
Новорожденных — в чертей,
Новобрачных — в прах смердящий.Перевод В.Топорова
(В кн.: Уильям Блейк. Стихи. М., 1982.)
Лондон
По узким улицам влеком,
Где Темза скованно струится,
Я вижу нищету кругом,
Я вижу горестные лица.И в каждой нищенской мольбе,
В слезах младенцев безгреховных,
В проклятьях, посланных судьбе,
Я слышу лязг оков духовных!И трубочистов крик трясет
Фундаменты церквей суровых,
И кровь солдатская течет
Вотще у гордых стен дворцовых.И страшно мне, когда в ночи
От вопля девочки в борделе
Слеза невинная горчит
И брачные смердят постели.Перевод С.Степанова
(В кн.: Уильям Блейк. Песни Невинности и Опыта. СПб, 1993.)
Лондон
По уличному чертежу
Брожу, где Темза вьется к морю,
И в лицах встречных нахожу
Следы страдания и горя.И в плаче взрослых и детей,
И в каждом голосе сквозь шум
Я слышу лязганье цепей,
Тех, что выковал наш ум.Трубочиста вопль взнесен
Под церковный мрачный свод,
И солдат несчастных стон
Кровью с крыш дворцов течет.А в полночь шлет чуму зараз
Ругань проститутки жалкой
В слезы чистых детских глаз
И в свадебные катафалки.Перевод Михаила Зенкевича
(Начало 30-х годов.)
Лондон
Где Темзе течь разрешено,
А улочкам — спиралью виться,
Брожу и вижу лишь одно:
Унылые, тупые лица.Мужчина стонет ли без сил,
Ребенок ли зашелся в плаче,
Я чую: в воздухе застыл
Запрет беззвучный жить иначе.Мальчишки-трубочиста вой
Не слышен в благостном соборе.
Увечный фронтовой герой,
К дворцам твое взывает горе.И в час полночный здесь звучат
Девчонки уличной проклятья,
И новобрачные летят
Как будто к дьяволу в объятья.Перевод А.Кудрявицкого (1996)
The Lily The modest Rose puts forth a thorn,
The humble Sheep a threat’ning horn;
While the Lily white shall in love delight,
Nor a thorn, nor a threat, stain her beauty bright.
Лилия
Есть шип у розы для врага,
А у барашка есть рога.
Но чистая лилия так безоружна,
И, кроме любви, ничего ей не нужно.Перевод С.Маршака
(В кн.: Вильям Блейк в переводах С.Маршака. М., 1965.)
Лилии
Шипы для защиты испытаны Розой.
Своей красоты не пятнают угрозой
В любовном всесилии лишь белые Лилии,
Восторженно льющие свой блеск в изобилии.Перевод В.Потаповой
(В кн.: Уильям Блейк. Стихи. М., 1978.)
Лилея
Тернием колет Роза, строга.
Овечка, грозя, подымает рога.
А Лилея, бела, для любви расцвела,
Не угрозой, не терньем — красотою взяла.Перевод А.Парина
(В кн.: Прекрасное пленяет навсегда. М., 1988.)
Лилия
Стыдливая Роза шипами грозит,
Овечка-тихоня боднуть норовит —
Любит открыто лишь белая Лилия
И не вершит над собою насилия.Перевод С.Степанова
(В кн.: Уильям Блейк. Песни Невинности и Опыта. СПб, 1993.)
Лилия
Тронь скромницу-розу — уколет до крови,
А у барашка рога наготове.
Лишь лилия в белом своем одеянии
Струит нам любви беззащитной сияние.Перевод А.Кудрявицкого (1996)
Лилия
У робкой розы — шипы защита.
Овечка рогом грозит сердито.
У белой лилии — другая сила:
Бутон раскрыла и — ослепила.Перевод Т.Стамовой (1996)
Лилея
У Розы найдутся шипы для врага.
Барашек поднимет врага на рога.
А нежной Лилее защиты не нужно —
Нет лучше оружья, чем быть безоружной.Перевод М.Калинина (1996)