(Ирландский роман Сэлли Мары. Перевел на французский Мишель Прель. Перевод с французского В. Кислова)
Раймон Кени
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1997
Раймон Кено С ними по-хорошему нельзя Ирландский роман Сэлли Мары
Перевел на французский МИШЕЛЬ ПРЕЛЬ
Перевод с французского В.КИСЛОВА
Примечание Мишеля Преля
Никогда не известно, что у людей на уме. Вот так всегда: знаешь кого-нибудь лет двадцать, а потом, к своему великому удивлению, узнаешь, что он что-то сочиняет. Во время своих посещений Ирландии в период с 1932 по 1939 год я неоднократно встречался с Сэлли Марой. Сначала это была обыкновенная девчушка, примечательная лишь тем, что ее угораздило родиться в пасхальный понедельник 1916 года. Затем я увидел ее в обществе поэта Падрека Бэгхола. Робкая и почти миловидная девушка очень рано вышла замуж за эйрландца (торговца скобяными товарами) из Корка, города весьма приятного.
Вернувшись после семилетнего перерыва в Эйр, я получил из рук Падрека Бэгхола запечатанный пакет: это была рукопись романа, который мы представляем сегодня французским читателям. Сэлли Мара поручила мне перевести роман на французский язык, поскольку его публикация на родном языке представлялась невозможной. Сама Сэлли Мара умерла очень просто и очень безвестно от какой-то болезни еще в 1943 году.
Прочитав (не без удивления) роман Сэлли Мары, я нанес визит ее супругу. Скобянщик из Корка, значительно пожирневший после смерти своей жены, сохранил о ней весьма смутные воспоминания; он совершенно не противился изданию этой книжки за пределами Эйра.
Каждый оценит по-своему «С ними по-хорошему нельзя». Я не думаю, что следует искать политико-историческую направленность в бесцеремонной манере изложения событий: не совсем так, судя по всему, происходило дублинское восстание в пасхальный понедельник 1916 года.
Ноябрь 1947 г.
I
— Боже, спаси короля! — закричал привратник, который прослужил тридцать шесть лет у некого лорда в Сассексе и оказался в один прекрасный день без работы, поскольку его хозяин исчез во время катастрофы «Титаника», не оставив ни наследников, ни стерлингов для содержания замка — «kasseul», как говорят по ту сторону канала Святого Георга. Вернувшись в страну своих кельтских предков, прислужник занял скромную должность в почтовом отделении на углу Сэквилл-стрит и набережной Эден.
— Боже, спаси короля! — громко повторил он, будучи верным подданным английской короны.
Служащий с ужасом взирал на то, как в почтовое отделение врываются семь вооруженных типов; он сразу же принял их за мятежных ирландских республиканцев.
— Боже, спаси короля! — тихо прошептал он в третий раз.
А прошептал он потому, что Корни Кэллехер, торопясь покончить с подобными верноподданническими проявлениями, всадил ему пулю между глаз. Из восьмого отверстия в черепе брызнули мозги, и тело прихвостня рухнуло на пол.
Джон Маккормик наблюдал краем глаза за расправой. Необходимости в ней он не видел, но выяснять было некогда.
Почтовые барышни раскудахтались не на шутку. Их было не меньше дюжины. На чистом английском или с ольстерским акцентом — поди разберись — они выражали явное недовольство по поводу того, что происходило вокруг.
— Разгоните этот курятник! — гаркнул Маккормик.
Гэллегер и Диллон принялись убеждать барышень, где словами, а где и жестами, в необходимости срочно покинуть помещение. Но одним надо было забрать свои дождевики, другим — найти свои сумочки; в их поведении чувствовалась некая растерянность.
— Вот дуры! — крикнул Маккормик с лестницы. — А вы чего ждете? Гоните их к черту!
Гэллегер схватил какую-то барышню и хлопнул ее по заднице.
— Но будьте корректны! — добавил Маккормик.
— Так мы никогда с ними не разберемся! — пробурчал Диллон, пытаясь увернуться от двух девиц, бегущих ему навстречу. Одна из них оттолкнула его, на бегу оглянулась и вдруг замерла.
— О! Мистер Диллон! — заскулила она. — Вы, мистер Диллон! А еще такой порядочный человек! И с ружьем в руках против нашего короля! Вместо того чтобы закончить мое кружевное платье!
Смутившийся Диллон почесал в затылке. Ему на помощь пришел Гэллегер; он пощекотал девушку под мышками и гаркнул ей в ухо:
— Пошевеливайся, ты, курва!
Девушка убежала.
Маккормик в сопровождении Кэффри и Кэллинена побежал на второй этаж. Как только их не стало видно, Гэллегер поймал следующую барышню и звонко хлопнул ее по заднице. Девушка подпрыгнула.
— Корректно! — проворчал он с негодованием. — Корректно!
В этот момент ему под ногу подвернулась еще одна пара ягодиц; мощный пинок подкинул мадемуазель, которая когда-то сдавала экзамены и даже правильно отвечала на вопросы по мировой географии и открытиям Грэма Бэлла.
— А ну давай! — орал Диллон, раздуваясь от мужества перед всей этой женственностью.
Ситуация начинала проясняться; женский персонал суетливо устремлялся к выходу, а оттуда выскакивал на набережную Эден или Сэквилл-стрит.
Два молодых телеграфиста ждали своей очереди, но их убеждать, как барышень, не стали; получив заурядные затрещины, они удалились, возмущенные подобной корректностью.
На улице наблюдавшие выдворение зеваки столбенели. Раздалось несколько выстрелов. Толпа начала рассеиваться.
— По-моему, освободили, — сказал Диллон и огляделся.
Девственницы больше не мозолили ему глаза.
II
На втором этаже руководящие работники вопросов не задавали. Идею выдворения они восприняли восторженно, по лестнице скатывались поспешно, а на тротуар падали незамедлительно.
Лишь директор выразил сопротивленческие поползновения. Звали его Теодор Дюран, происхождения он был французского. Но, несмотря на симпатию, которая издавна связывала французский и ирландский народы, начальник почтового отделения на набережной Эден был предан душой и телом (а также душами своих многочисленных подчиненных, хотя это ему не помогло, как мы увидим чуть дальше) британским идеалам и поддерживал ганноверскую корону. В эту минуту он пожалел, что не надел смокинг или хотя бы костюм. Он даже пытался дозвониться до своей супруги, чтобы попросить ее привезти подобающее одеяние, но жили они далеко, да и телефона у них at home не было. Таким образом, пришлось встречать этих республиканских самозванцев в простой куртке. Пусть в битве при Хартуме он и был одет в чесучу и грубый лен, но сейчас ему претило сражаться за короля в таком жалком наряде.
Джон Маккормик вышиб дверь ударом ноги.
— Боже, спаси короля! — заявил начальник почтового отделения, проявляя недюжинный героизм.
Героизм, впрочем, не успел проявиться полностью, поскольку Джон Маккормик раскроил патриоту череп — вжик-вжик — пятью пулями, выпущенными патологоанатомически точно и цинично.
Кэффри и Кэллинен оттащили труп в угол, Маккормик устроился в директорском кресле и закрутил телефонную вертушку.
— Алло! Алло! — прокричал он в трубку.
— Алло! Алло! — прокричали ему в ответ.
Тогда Маккормик изрыгнул пароль:
— Finnegans wake!
— Finnegans wake! — отрыгнули ему на другом конце провода.
— Это Маккормик. Мы заняли почтовое отделение на набережной Эден.
— Отлично. Мы на Главпочтамте. Все в порядке. Британцы не реагируют. Зелено-бело-оранжевый флаг поднят.
— Ура! — крикнул Маккормик.
— Держитесь, если будут атаковать, хотя это маловероятно. Все в порядке. Finnegans wake!
— Finnegans wake! — ответил Маккормик.
На Главпочтамте повесили трубку. Маккормик сделал то же самое.
Ларри О’Рурки вошел в кабинет. Он уже успел с присущей ему вежливостью склонить остальных чиновников — как теоретически, так и практически — к поспешной эвакуации. Все служащие были выдворены. Диллон, осмотрев помещение, это подтвердил. Теперь оставалось лишь запастись терпением и следить за тем, как будут разворачиваться события.
Маккормик закурил трубку и предложил товарищам сигареты.
Спустился Кэффри.
III
Кэллехер и Гэллегер с ружьями в руках стояли перед почтой. Зеваки держались на расстоянии и глазели. Сочувствующие, соблюдая такую же дистанцию, махали руками, шляпами, носовыми платками, выражая одобрение, а два инсургента время от времени потрясали ружьями в ответ. При этом особо пугливые прохожие отходили в сторону. Британцев в округе не наблюдалось.
На набережной, около пришвартованного норвежского парусника, слонялись скандинавские матросы; они взирали на происходящее, но от комментариев воздерживались.
Гэллегер спустился с крыльца и прошелся до угла Сэквилл-стрит. На мосту О’Коннела не было ни души. На другой стороне реки, облепив как мухи белокаменную статую Уильяма Смита О’Брайена, копошились любопытные; они тоже ждали.
Воздав — про себя — почести великому заговорщику, Гэллегер повернулся спиной к водам Лиффи и стал обозревать Сэквилл-стрит. В непосредственной близости возвышался украшенный пятью десятками бронзовых ликов памятник О’Коннелу, отпугивающий любопытных своей простреливаемостью; рядом стоял трамвай, освободившийся от пассажиров, кондукторов и вагоновожатых. Чуть дальше какой-то прохожий застыл перед статуей П. Мэтью. Гэллегера мало интересовали причины подобного поклонения; он мысленно осквернил, что, кстати, делал постоянно, даже натощак, память этого увековеченного поборника воздержания.
Ирландский флаг развевался и над домом № 43 — штаб-квартирой Центрального комитета Национальной лиги, и над гостиницей «Метрополь», и над Главпочтамтом. Поодаль пятидесятиметровая колонна возносила в сырое небо каменного Нельсона.
Прохожие, приезжие, любопытствующие, переживающие, праздношатающиеся не появлялись. Время от времени какой-нибудь инсургент или какие-нибудь инсургенты перебегали улицу с ружьем или револьвером в руках.
Британцы по-прежнему безмолвствовали.
Гэллегер улыбнулся и вернулся на свой пост.
— Все в порядке? — спросил Кэллехер.
— Стяг Эйра реет над ключевыми объектами О’Коннел-стрит, — ответил Гэллегер.
Разумеется, он никогда не называл эту улицу Сэквилл-стрит.
— Finnegans wake! — закричали они в один голос, высоко потрясая оружием. Сочувствующие на другом берегу поддержали, зеваки отошли в сторонку.
Кэффри стал закрывать окна.
IV
И все-таки, говорила себе Герти Гердл, и все-таки эти современные уборные так далеки от совершенства, эти водосливные устройства производят такой шум, о my God! ну прямо гул мятежной толпы, правда, я никогда не слышала гула мятежной толпы, нет, просто толпы, да, скопления людей, которые собираются и кричат, это водосливное устройство производит аналогичные звуки, этот непрекращающийся вой, это бульканье наполняющегося сливного бачка, когда же это прекратится? нет, до совершенства, конечно же, еще далеко, не хватает некоей конфиденциальности. Мне следует поправить прическу. Чтобы понравиться кому? хотелось бы мне знать. Мой дорогой суженый, командор Сидней Картрайт, и когда он еще приедет, чтобы полюбоваться на мою красивую гриву? Когда я смогу его увидеть, моего дорогого суженого? Когда? А пока, Господи всемилостивый, кому я могу нравиться? Опять эти люди, которые непонятно куда бегут. Господи всемилостивый, и зачем они бегут? Но я думала не об этом. Я думала о своих волосах. Две минуты назад все эти люди заходили, забегали, запрыгали. Все это началось только что. Вместе с шумом водосливного устройства прозвучало что-то. Что же? Что-то вроде… выстрела. Взрыва. Какая чушь. Самоубийство. Может быть, это господин Дюран покончил с собой. Он так меня любит. И так почтительно. Я же его не люблю. Ну вот, я почти привела в порядок свои волосы. Выстрел. Он покончил с собой из-за меня. Какая глупость. А эти люди все бегают. С ума они посходили. Господи всемилостивый. Какая я дура. Господи всемилостивый, Господи всемилостивый. Да, что-то взорвалось. Загорелось. Почему же они не кричат «Пожар!», если в доме пожар? Они не кричат «Пожар!». Это из-за слива воды я подумала о пожаре. Наверное, уже пора отсюда выходить. Мистер Кейн опять подумает, что я долго отсутствовала. Ох уж эта работа. Ах, они наконец-то перестали бегать. Наконец-то. Ох уж эта работа. Мистер Кейн со своими седыми волосами и розовой перхотью. Придется терпеть его еще какое-то время. Я никогда не видела ни восстания, ни революции. Здесь об этом поговаривают. Здесь об этом поговаривают. Здесь об этом поговаривают. Чем больше говорят о войне во Франции, тем прочнее мир здесь. Какая умиротворенность. Какое затишье. Они больше не бегают. А почему это они больше не бегают? Больше не. И меньше не. Вообще не. Пора выходить. Почему же я не выхожу? Почему же я не выхожу? Почему же? Ладно. Я сделала все, что мне надо было. Какая тишина. Итак, положи руку на дверную ручку-задвижку. Поверни ручку. Тихонько открой дверь. Почему тихонько? К чему все эти предосторожности? Господи всемилостивый, неужели я сошла с ума? Какая глупость. Я открываю дверь.
V
Открыв дверь, она увидела в коридоре какого-то мужчину с револьвером в руке. Он ее не заметил. Она быстро закрыла дверь и, прислонившись к раковине, схватилась за сердце, бьющееся изо всех сил о реберные прутья.
VI
— Я все обошел, — сообщил Ларри О’Рурки. — Ни души. Кэффри, Кэллехер и Гэллегер забаррикадировали весь первый этаж, кроме входной двери. Ее тоже можно завалить, если понадобится.
— Бояться нам некого, — сказал Диллон.
— И что это значит? — спросил Маккормик.
— А то, что не понадобится ее заваливать.
— Думаешь, англичане не объявятся?
— Нет. Им сейчас не до этого. Дело в шляпе.
— И что это значит? — спросил Маккормик.
— А то, что они даже стрелять не будут, сразу объявят капитуляцию.
— Брехня, — сказал Маккормик.
О’Рурки пожал плечами:
— Чего спорить. Увидим. А пока будем выполнять приказ.
— Чего тут выполнять, — усмехнулся Диллон. — Сиди и жди.
— Значит, будем ждать, — сказал О’Рурки.
Маккормик кивнул в сторону трупа Теодора Дюрана.
— Надо вынести его отсюда, а то будет здесь лежать и гнить.
— Не успеет, — отозвался Диллон. — Сегодня же вечером отдадим его британцам, а они его похоронят. Вот так. Подарочек на прощанье.
— Надо бы перенести его в другую комнату, — сказал Маккормик.
Он посмотрел на труп и брезгливо поморщился, хотя винить было некого, чего уж тут.
— А пускай О’Рурки разрежет его на кусочки, — предложил Диллон, — вынесем по частям и утопим в клозете.
Маккормик ударил кулаком по столу; из подпрыгнувшей чернильницы брызнуло черным.
— Черт побери! Изволь уважать мертвых!
— И потом, он явно заблуждается насчет занятий медициной, — добавил О’Рурки, который в этом году заканчивал медицинский колледж.
— Может быть, вы не кромсаете трупы?
— Сейчас не время об этом рассуждать, — сказал Маккормик.
— Самое время, и у нас его больше чем достаточно, — ответил Диллон. — Больше чем достаточно, пока эти британцы не надумают сдаться. Самое время порассуждать. Объясни-ка мне, Ларри О’Рурки, в чем же я явно заблуждаюсь, утверждая, что ты способен разрезать этого чиновника на мелкие кусочки? Времени на объяснения у тебя, Ларри О’Рурки, хоть отбавляй, поговорим об этом, если все равно, о чем говорить, а заняться нам все равно больше нечем до тех пор, пока нам не объявят, что британцы покинули Дублин и вернулись к своим грозовым небесам, усеянным цеппелинами.
— Грозен и не ровен час, — объявил Маккормик. — Диллон, сейчас не время впадать в глупый оптимизм.
— Вот это правильно, — добавил О’Рурки.
— Увидите сами, увидите. Британцы…
— Диллон, здесь командую я. Заткнись.
Маккормик, вынужденный скрепя сердце призвать к соблюдению дисциплины — а это залог успеха любого восстания, — нервно затеребил сургучную печать. Кэллинен, развалившись в кресле и не вынимая рук из карманов, высматривал на потолке мух и сокрушался: так высоко не доплюнешь. О’Рурки, переместившись к окну, разглядывал пустынную набережную и мост О’Коннел с редко случающимися прохожими. Единственным объектом, проявляющим активность, оказался лихорадочно трясущийся норвежский парусник. О’Рурки это не понравилось. Он повернулся к Маккормику. Тот, наигравшись с сургучной печатью, зажатой между носом и верхней губой, и машинально разукрасив свое лицо коричневыми усами, вяло приказал Кэллинену:
— Отнеси чиновника в соседнюю комнату. Диллон тебе поможет.
Что они и выполнили.
VII
Не оставаться же мне здесь до скончания дней своих, говорила себе Герти. Боже милостивый, значит, это они, республиканские бандиты, разграбили нашу почту. Наверное, они уже ушли. Нет, по-моему, не ушли. Ушли все остальные. Все остальные, то есть наши. И выстрел все-таки действительно раздавался. Значит, это самый настоящий мятеж. Их революция. И этот мужчина с револьвером — республиканец. Ирландский республиканец. Боже милостивый! Боже, спаси короля! А я здесь, у них в руках. Почти у них в руках, поскольку эта дверь отделяет меня от них, защищает меня от них. Дверь. Но ведь дверь можно вышибить. Они ее вышибут, и вот тогда я окажусь у них в руках. Одна. Одна. А сколько их там? И эта тишина. Неужели они вышибут дверь? Конечно же нет. Конечно же нет. Они не осмелятся. Это ДАМСКИЙ туалет. Ах, ах, ах. Они не осмелятся войти в ДАМСКИЙ туалет. Ах, ах, ах. И я останусь взаперти до тех пор, пока не придут британцы и меня не освободят. Если, конечно, среди мятежников нет женщин. Или хотя бы одной женщины, которая неизбежно придет сюда и попытается войти. И… и… и они вышибут дверь. Они вышибут дверь.
VIII
Гэллегер и Кэллехер перенесли труп привратника в маленький пустой кабинет и пошли проведать Кэффри, который по-прежнему стоял на посту перед дверью, выходящей на набережную Эден. Праздношатающиеся и сочувствующие исчезли. Какой-то велосипедист в цилиндре и рединготе проехал по мосту О’Коннела; ему было лет двадцать пять. У статуи О’Коннела он развернулся и поехал в сторону Тринити-колледжа.
— Все спокойно, — сказал Гэллегер.
— Спокойней не бывает, — добавил Кэффри.
Кэллехер достал пачку сигарет, и они закурили, опершись на свои ружья.
Перед ними готовился к отплытию норвежский парусник. Капитан суетился, помощник отдавал команды.
— Викинги смываются, — сказал Кэффри. — Сдрейфили.
— Правильно делают, — заметил Гэллегер. — Пускай проваливают вместе с британцами и прочими саксонцами.
Тем временем матросы отдали швартовы; маленький парусник отчалил и стал медленно спускаться по Лиффи, держа курс в открытое море. Инсургенты помахали рукой на прощанье. Скандинавы ответили тем же.
— Счастливого пути! — крикнул Кэллехер. — Счастливого пути.
Маленький парусник плыл быстро. Вскоре он достиг излучины и скрылся из виду. Инсургенты продолжали молчать. Докурили они одновременно.
— Странный мятеж, — вздохнул Кэффри. — Странный мятеж. Я даже не представлял себе, что все произойдет так просто.
— Ты, может быть, считаешь, что все закончилось? — спросил Гэллегер.
— А ты так не считаешь?
Гэллегер и Кэллехер рассмеялись.
— Думаешь, британцы возьмут и просто так уйдут?
— Они всегда долго раскачиваются.
— Может быть, и так.
— А потом, занятые другой войной, они, может быть, не захотят ввязываться в эту, увидев, на что мы способны.
Он прервал свою речь; автомобиль с открытым капотом и зелено-бело-оранжевым флажком подъехал на скорости и, скрипя тормозами, остановился у почты. Какой-то тип выскочил из машины и подбежал к ним.
— Finnegans wake! — прокричал он.
— Finnegans wake! — ответили они и угрожающе попятились на всякий случай.
— Вы заняли это здание? — строго спросил тип.
— Да.
— Сколько вас?
— Семь человек. Вы можете поговорить с нашим командиром, Джоном Маккормиком.
Но командир, уже предупрежденный О’Рурки, сам подошел к окну.
— Finnegans wake! — крикнул он.
— Finnegans wake! — ответил тип. — Вы командир?
— Я.
— Какое у вас оружие?
— Винтовки и револьверы.
— Боеприпасы?
— Все, что в карманах.
— Продовольствие?
— Нету.
— Ладно. Идите сюда. Я дам вам пулемет и несколько ящиков боеприпасов и продовольствия.
— Будем держать осаду? — спросил Кэффри.
— Может быть. Выгружайте.
Кэффри остался у дверей. Гэллегер и Кэллехер потащили скорострельный инструмент и ящики. Диллон и Кэллинен смотрели на них с интересом.
— Вы знаете, куда нужно поставить пулемет? — спросил тип.
— Знаем, — ответил Маккормик.
Но тип не был в этом уверен.
— Пулемет поставьте у этого окна на первом этаже и направьте его в сторону моста.
IX
Вот остановилась какая-то машина. Наверное, к ним кто-то приехал. Или же они сами уезжают. Кто они? Сколько их? Может быть, я их знаю? Не всех, конечно, нескольких. Или хотя бы одного из них. Одного-то уж наверняка. Среди всех этих мужчин, которых я видела здесь, в Дублине, в почтовом отделении на набережной Эден, не могло не быть республиканцев. Одного-то из них я смогла бы узнать. Нет. Женщины с ними нет. Это точно. Иначе она бы уже давно сюда пришла. Что бы произошло, если бы я смогла узнать одного их этих республиканцев? Вдруг оказалось бы, что он меня ненавидит. Что именно его я заставила долго ждать у окошечка. Что именно его я попросила переписать адрес, потому что он не очень хорошо знал английский. Потому что он откуда-нибудь из Коннемары. А среди них есть такие, которые хотят опять говорить по-ирландски. Как если бы сэр Дюран вздумал говорить по-французски. Сэр Дюран, что же с ним стало? Может быть, они взяли его в плен? Или убили? Может быть, поэтому раздался тот выстрел. Бедный сэр Дюран, который так меня любил. И так почтительно. Но, может быть, ему удалось спастись. Может быть, он оказался в числе тех, кому удалось убежать. Среди всей этой беготни я, может быть, слышала шум его шагов. Обычно он так важно вышагивает. А ему, может быть, пришлось бежать. Ах, ах, ах. Он — и вдруг бежит. Ах, ах, ах. Такой важный и так меня любил. А я по-прежнему так и сижу здесь взаперти.
X
— Место для него очень хорошее, — сказал тип. — Ваши люди умеют с ним обращаться?
— Конечно, — ответил Маккормик, спустившийся вниз, чтобы посовещаться с приехавшим стратегом.
Посовещавшись, они распростились, и машина уехала.
— Ну как вам все это нравится? — спросил Маккормик.
Они посмотрели на ящики с боевыми и съестными припасами.
— Это радует, — сказал Кэллехер.
— Так-то будет получше, — сказал Гэллегер.
— Только выпивки не хватает, — сказал Кэффри.
— Кстати, — вспомнил Маккормик, — а что стало с тем парнем, которого вы подпекли?
— Мы отнесли его в маленький кабинет.
— А ваш подопечный? — спросил Кэффри.
— Он тоже в маленьком кабинете.
— Если начнется заваруха, — заметил Кэллехер, — придется от них избавиться.
— Я тоже так думаю, — согласился Маккормик.
— Да бросить их в Лиффи, и все, — предложил Гэллегер.
— Это будет некорректно, — произнес Маккормик.
— Предположим, — сказал Гэллегер, — что британцы надумают нам ответить и нам придется здесь окопаться и сдерживать их, скажем, какое-то время.
— Все это только предположения, — сказал Кэффри.
— Так вот, — продолжал Гэллегер, — будет глупо сидеть здесь с двумя трупами на шее. Мы могли бы закинуть их в сад Изящных искусств. Ирландская Академия как раз за почтой.
— Он думает только о том, чтобы закинуть трупы, — сказал Маккормик.
— Пускай останутся здесь! — вскричал Кэффри. — Не будем же мы сидеть здесь целую неделю!
— Он по-своему прав, — заметил Кэллехер.
— Почему бы нам не поговорить о напитках, — осадил Кэффри. — Их-то нам здорово не хватает. Если прижмет, то от этой нехватки нам придется туго.
— Он по-своему прав, — заметил Кэллехер.
— Да, действительно, — согласился Маккормик. — Пусть двое из вас сходят за ящиком виски и двумя-тремя ящиками пива в ближайшую таверну на О’Коннел-стрит.
— А на какие шишиллинги? — спросил Кэффри.
— Выпишите ордер на конфискацию.
— Да лучше взять бабки прямо здесь, на почте, — возразил Кэффри.
— Это будет некорректно, — осадил его Маккормик.
— Да, лучше выписать ордер на конфискацию, — сказал Кэллехер.
Маккормик вызвал Диллона и Кэллинена, чтобы те сменили Кэффри и Кэллехера на время конфискательной экспедиции.
Диллон и Кэллинен восторженно замерли перед пулеметом.
XI
Кэффри и Кэллехер распахнули дверь таверны.
— Эй, — крикнули они, так как в таверне не было ни души.
Наполовину осушенные пивные кружки обтекали на столах, которых еще не коснулась бдительная тряпка. На полу топорщилось несколько табуреток, опрокинутых торопящимися клиентами.
— Эй, — крикнули Кэффри и Кэллехер.
Из-за стойки высунулась часть мужской головы. Мужчина явно побаивался. Сначала появилась челка, срезающая большую часть лба, затем маленькие усики, как у австрийского капрала.
— Finnegans wake! — заорали Кэллехер и Кэффри.
— What do you say? — спросил мужчина.
— Finnegans wake! — завопили инсургенты.
— О! Я, знаете ли, — сказал Смит (так звали мужчину из таверны), — я, знаете ли, политикой не занимаюсь. Боже, спаси короля, — добавил он сдуру и с испугу.
— Вмочить ему? — предложил Кэффри.
— Командир сказал, чтобы все было корректно, — удержал его Кэллехер.
Он схватил бутылку и разбил ее о голову Смита; темный «Гиннес», стекая по кровосочащемуся лицу бармена, светлел и окрашивался в гранатовый «Стаут». Смит был жив, только слегка оглушен.
— Дай нам ящик виски, — обратился к нему Кэффри, — и десять ящиков пива.
— Мы выпишем тебе ордер на конфискацию, — добавил Кэллехер.
Опираясь руками о стойку, контуженный Смит взирал мутным взглядом на стаут-гранатовую лужу, расплывающуюся по прилавку из красного дерева.
— Пошевеливайся, предатель, — прикрикнул Кэффри и легонечко его стукнул.
Бармен дернулся, растратив на это последние силы, и, брызжа кровью, рухнул на пол.
— И без него обойдемся, — сказал Кэллехер. — Но ордер на конфискацию все-таки выпиши.
— Выпишешь ты, — сказал Кэффри. — А я схожу за тачкой.
— А почему я?
— Не понял.
— Почему я должен выписывать ордер на конфискацию?
Кэффри почесал в затылке.
— Потому что я не буду.
— Почему не будешь?
Кэффри почесал в затылке.
— Да пошел ты!
— Это не причина, — сказал Кэллехер.
Вокруг головы бармена растекалась лужа крови, такая глубокая, что Кэффри увидел в ней, как в зеркале, свое отражение.
После чего решил откровенно признаться:
— Причина есть.
— Скажи какая. Мы теряем время.
— Я не умею писать.
Кэллехер посмотрел на него свысока. Они были из разных групп и до этого совсем друг друга не знали. Уничижительно рассматриваемый Кэффри услышал сначала:
— Какое убожество!
А затем:
— Надо было сразу так и сказать. Ладно, иди за тачкой, а я выпишу ордер на конфискацию.
Кэффри посмотрел на бармена, который лежал и совсем не дышал; и даже кровью больше не брызгал.
— Как ты думаешь, он скончался?
— Иди за тачкой, — сказал Кэллехер.
XII
Что ж, я так и буду стоять здесь часами, говорила себе Герти, поглядывая на наручные часы и даже не зная, что обязана их изобретением Блезу Паскалю. Я здесь уже два с половиной часа. Как это утомительно. Я устала, устала, устала. Что ж, я так и буду стоять здесь часами. Все это время эти инсургенты шумели. Поднимались и спускались по лестнице. Похоже, таскали что-то тяжелое. Боже милостивый, может быть, они хотят взорвать почту. Надо спасаться. Спасаться. Нет. Они не взорвут почту. Что ж, я так и буду стоять здесь часами. Но не садиться же мне на этот стульчак. Какой ужас. Эти республиканцы. Вот как они унижают подданную Его Британского Величества. Фу! Здесь без гуннов не обошлось. Не садиться же мне на этот стульчак. Какой позор. Какое унижение. Но я так устала, так устала. О Боже милостивый, нет, я не могу, я не буду, я не сяду. Если у меня не будет уважительного для этого повода. Если у меня не будет законного на это основания. Так вот же оно, основание. Так вот же оно. Да. Теперь я могла бы сесть. Отдохнуть. Я так устала. Так устала.
XIII
Ящики виски, «Гиннеса» и пулеметные ленты были осторожно, но беспорядочно водворены в комнату по соседству с маленьким кабинетом, в котором временно находились два трупа британских служащих, пущенных в расход по случаю восстания.
— Все тихо, — сказал Маккормик и поднялся на второй этаж.
Кэллехер сидел в задумчивости перед пулеметом. Гэллегер и Кэффри — внизу, на крыльце; придерживая ногами ружья, они вели разные беседы.
— На острове, где я родился, — рассказывал Гэллегер, — а он называется Инниски, очень почитают грозы и бури из-за кораблекрушений. После них мы бегаем по отмелям и собираем все, что выбрасывает море. Можно найти все что угодно. Хорошо живется на нашем маленьком острове Инниски.
— Зачем же ты оттуда уехал? — спросил Кэффри.
— Чтобы сражаться с англичанами. Но когда Ирландия будет свободной, я вернусь на Инниски.
— Так ты возвращайся прямо сейчас, — сказал Кэффри, — к своим морским отбросам: вдруг тебе повезет?
— Было б здорово. У нас в деревне для этого есть специальный камень.
— Камень?
— Да. Он укутан во фланелевую ткань, как младенец в пеленки. Бывает, что хорошая погода стоит очень долго, жрать нечего, хоть подыхай с голоду, тогда раскрывают камень, проносят его вокруг острова и обязательно вдоль прибрежных скал, и это срабатывает каждый раз: небо чернеет, корабли сбиваются с курса, и на следующий день можно собирать обломки, а среди них все остальное: консервы, астролябии, головки сыра, счетные линейки…
— Нарочно не придумаешь,— прокомментировал Кэффри, — уж на что мы отсталые на нашем острове, но с твоим даже не сравнить. К счастью, все это скоро изменится.
— Что значит отсталые?
— Нет ни одной страны в мире, где бы по-прежнему поклонялись булыжникам. Разве что какие-нибудь дикари, язычники в Австралии или в Мексике.
— Ты, может быть, хочешь сказать, что я дикарь?
— Конечно же нет, — сказал Кэффри. — Смотри, какая-то лялька.
Какая-то молодая женщина решительно шла по мосту О’Коннела.
— А она ничего, — заметил Гэллегер, обладающий, как и все уроженцы Инниски, отменным зрением.
— Смелая девчонка, — заметил Кэффри, который умел ценить это качество в других, не находя ничего похожего для сравнения в себе самом.
Женщина дошла до угла набережной Эден.
— Хорошенькая, — сказал Гэллегер. — Вроде бы я ее знаю.
— К нам небось, — сказал Кэффри. — Была бы она чуть-чуть покрупнее.
Она перешла улицу и остановилась перед дверью почты. Покраснела.
— Что же вы, мадемуазель, — обратился к ней Гэллегер, — разгуливаете в такой день? В Дублине сегодня, знаете ли, заваруха.
— Знаю, — ответила девушка, опустив глаза. — Я уже на себе это почувствовала.
— У вас были неприятности?
— А вы меня не помните?
— Мне кажется, что я вас знаю, но я никому не причинял зла.
— Вы уже забыли? Вы мне… Вы меня… Вы меня пнули ногой.
— Вот видишь, — сказал Кэффри, — ты был некорректен.
— Вы были здесь с остальными почтовыми барышнями?
Смущенный Гэллегер разглядывал дуло своего ружья.
— Я вернулась за своей сумочкой, которую забыла из-за вас, мужлан вы этакий.
— Мог бы и сам за ней сходить, — сказал Кэффри.
— Дудки! — ответил Гэллегер.
— Ты невежлив, — сказал Кэффри.
— Как будто дел других нету, — проворчал Гэллегер.
— Британцы ведь еще далеко, — сказал Кэффри.
— Так вы не видели мою сумочку? — спросила дамочка. — Она такая зеленая с золотой цепочкой, а в ней один стерлинг, два шиллинга и шесть пенсов.
— Не видел, — ответил Гэллегер.
Ему так хотелось ее пнуть или шлепнуть — это уж как придется — по заднице, но Кэффри, похоже, склонялся к этой пресловутой корректности, настоятельно рекомендованной Маккормиком, корректности, которая, чего доброго, превратится в настоящую галантность.
— Схожу посмотрю, — сказал он.
— Да брось ты, — сказал Гэллегер.
На пороге появился Кэллехер.
— Что-нибудь не так? — озабоченно спросил он.
— Она потеряла свою сумку, — сказал Гэллегер.
— А она ничего, — оценил Кэллехер.
— Ой, ну что вы! — промолвила покрасневшая барышня.
— Раз вы оба остаетесь здесь, — решил Кэффри, — я схожу поищу ее сумку.
— Ой, ну до чего же вы любезны! — произнесла барышня, зардевшись не на шутку.
— Как будто дел других нету, — проворчал Гэллегер.
XIV
Теперь, когда я уже все сделала, не могу же я оставаться на этом стульчаке. У усталости есть свои пределы. Надо набраться мужества. Мужества. Я должна быть мужественной. Как истинная англичанка. Как подданная британской империи. О Господи, о мой король, дайте мне силы. Я встаю. Я спускаю воду. Нет. Не спускаю. Они услышат шум. Это привлечет их внимание. Сила — это еще не значит неосторожность. Между ними большая разница. По крайней мере, так говорит Стюарт Милль. Разумеется. Вероятно. Но не сливать воду после того, как… гм… это негигиенично. Да. Нет. Действительно. Это негигиенично. Это непорядочно. Это не по-британски. Я чувствую, что они рядом. Кажется, я слышу, как они разговаривают. Скоты. Инсургенты. Если бы они услышали шум сливаемой воды, они вряд ли смогли бы понять, что это значит. Они наверняка не знают, что это такое. Все они, наверное, приехали из деревни, а там не существует никакой гигиены. Может быть, кто-нибудь из них приехал чуть ли не из Коннемары или даже с островов Аран или Блэскет, на которых по-английски не говорят, а коснеют в этой невежественной кельтской тарабарщине, не ведая публичных туалетов нашей современной и имперской цивилизации, а вдруг кто-нибудь из них приплыл с самого острова Инниски, где, как мне рассказывали, поклоняются укутанному в шерсть булыжнику, вместо того чтобы преклоняться перед Святым Георгом или Господом Богом, покровительствующим нашей славной армии. Кроме «Гиннеса» и своих женщин, они больше ничего не знают; а все женщины в гипюре, в гипюре с ирландскими стежками. А это уже выходит из моды. И почему я не поехала во Францию, например в Париж? Здесь не умеют одеваться. А я все-таки кое-что понимаю в новинках моды. Но здесь у них одни ирландские кружева на уме.
XV
— Что здесь делает эта дурочка? — раздался голос Ларри О’Рурки.
Три товарища вздрогнули, а Post Office’ная красотка густо покраснела.
— Что она здесь делает? — повторил Ларри О’Рурки. — Вы что, сюда пришли в бирюльки играть? Впрочем, — добавил он, оглядев девушку, — нашли кого бирюлить.
— Ах! — ахнула девушка, которая все поняла, так как в дублинских почтовых отделениях встречается персонал разнополый и иногда барышням приходится знакомиться с современными понятиями о половой жизни.
— Кто вы такая? — спросил Ларри О’Рурки.
— Она пришла за своей сумкой, — сказал Гэллегер.
— Я как раз собирался за ней сходить, — сказал Кэффри.
— У вас есть дела поважнее, тем более что сейчас начнется. Нам позвонили из Комитета: британцы понемногу оживают.
— Ничего они не сделают, — сказал Кэффри.
— Мадемуазель, во всяком случае вам было бы лучше остаться дома, — посоветовал Ларри О’Рурки.
— Наконец-то вы заговорили вежливо. Лучше поздно, чем никогда.
— Кэффри, сходи за ее сумкой, и пусть проваливает.
— А я могла бы сама за ней сходить?
— Нет. Здесь женщинам делать нечего.
— Я пошел, — сказал Кэффри.
Почтовая барышня застыла в ожидании, разглядывая этих людей и удивляясь их необычному виду, их странным действиям и их болезненному увлечению огнестрельным оружием. Казалась она скорее брюнеткой, по виду довольно фривольной, роста невысокого, телосложения пышного и архитектонического, хотя и скрытого под скромной одеждой. Ее лицо украшали вздернутые к небу ноздри, а в общем и целом было в ней что-то вроде бы испанское.
Как бы там ни было, прошитая свинцовой очередью в области живота, барышня рухнула на землю мертвой и окровавленной. Это подоспели британцы. Они долго раскачивались, но в конце концов раскачались: понабежали со всех сторон, управляя оружием более или менее автоматически, повыскакивали справа и слева, наводя на инсургентов прицел более или менее гипотетически.
Кэллехер, Кэллегер и Ларри О’Рурки сделали три проворных шага назад и захлопнули дверь. Кэллехер прыгнул к «максиму» и начал поливать — о вы, струи смертоносны! — бульвар Бакалавров. Остальные орудия повстанцев, установленные в других местах, обстреливали мост О’Коннела, на котором, впрочем, никого не было. От поверхности парапетов, битенгов и тротуаров отлетали во все стороны осколки гранита и куски асфальта. То там то сям заваливались британцы. Их сразу же поднимали и уносили, поскольку медицинское обслуживание у британцев на высоте.
Прошитая барышня из Post Office’a продолжала лежать под окнами. Окоченевшие конечности покойной были подняты вверх. Из-под задранной юбки торчали ноги в черных хлопчатобумажных чулках. Легкий морской бриз ворошил шуршащие кружева. Выше черных чулок виднелась узкая полоска светлой кожи. Из продырявленного живота вытекала алая кровь. Лужа расползалась вокруг этого тела, несомненно девственного и бесспорно желанного, по крайней мере для подавляющего большинства нормальных мужчин.
Гэллегер встал у окна и приложил винтовку к плечу. Слева от мушки он заметил несчастную барышню. Ее ноги. Он полез в карман за патронами и наткнулся на некоторое отвердение своего естества. Гэллегер томно задышал, а его бесполезную винтовку неотчетливо повело из стороны в сторону. В силу чего немало британцев смогли подобраться к мосту О’Коннела.
XVI
Услышав выстрелы, Кэллинен и Диллон прижались к стене. Отважный командир Маккормик встал и запросто подошел к окну, держа в руке револьвер.
— Они на углу набережной Ормонд и Лиффи-стрит.
— Их много? — спросил Диллон.
— Жмутся по углам. Как и вы.
Он прицелился в британца, пробегавшего между штабелями распиленных досок — строительного дерева из Норвегии, но не выстрелил.
— Что толку…
Переведя дыхание, Диллон и Кэллинен подобрали свои ружья и заняли места у окон. Этажом выше пулемет Кэллехера выпустил две-три очереди.
— Работает, — с удовлетворением отметил Кэллинен.
— К ним идет подкрепление со стороны набережной Крэмптон и набережной Эстон, — объявил Маккормик.
Над его головой просвистела пуля, но, будучи отважным командиром, он высунулся из окна.
— Смотри-ка, малышку отсургучили, — произнес он, заметив тело почтовой барышни. — Как же это ее припечатали? — прошептал он. — Бедняжка. И платье задралось. Если бы не шлепнули, умерла бы от стыда. Это некорректно.
Его подчиненные несколько осмелели: забыв об угрожающе-свинцовых воздушных поцелуях, посылаемых британским оружием, они таращили глаза на умерщвленную. Сверху смотреть было не так уж и интересно, и они снова принялись стрелять.
XVII
«Все-таки, — говорил себе Гэллегер, вытирая липкую руку о штанину, — то, что я сделал, так гадко. А вдруг это приносит несчастье и теперь я влипну в какую-нибудь историю? О Дева Мария, заступись. О Святая Дева Мария, понимаешь, это все эмоции».
Около него срикошетила пуля.
Он поднял ружье, закрыл глаза и выпалил наугад.
XVIII
Кэффри совершил два открытия одновременно: нашел дамскую сумочку и осознал, что все эти сражения ему совсем не по душе. Его, чернорабочего на пивоварнях «Гиннес», всегда воротило от английского короля. Сия своеобразная антипатия к англосаксонскому и ганноверскому трону привела Кэффри к участию в этом ну просто омерзительном бунте. Восстание — это не шуточки. Здесь приходилось не сладко. Он слышал, как свистели пули и осыпалась штукатурка.
Он положил сумку на стол, замер и побледнел от боли в животе.
Здорово же его прихватило.
Ни с того ни с сего.
Ему стало стыдно. В силу своей необразованности, то бишь полной безграмотности, он не ведал, что подобное случалось даже с общепризнанными храбрецами. Он уже собирался разрешить эту проблему на месте и даже схватился за подтяжки изумрудно-зеленого цвета, как вдруг ему опять стало стыдно.
Он вспомнил приказы Джона Маккормика о необходимости соблюдать корректность.
Хотя его память и была слегка взбудоражена недавними инцидентами, он вспомнил, что видел в коридоре, слева от лестницы, две двери, разительно отличающиеся по виду от дверей кабинетных. Он заметил эти две двери мельком, на ходу, во время охоты за медлительными барышнями при захвате объекта. Он подумал, что эти двери могли бы иметь какое-то отношение к его насущным потребностям.
Уступая во всеуслышание высказанному желанию Маккормика оставить почтовое отделение на набережной Эден после оккупации таким же чистым, каким они нашли его до, позеленевший Кэффри, держась рукой за живот, побрел к дверям в коридоре, слева от лестницы.
За относительно короткое время взмокший от пота Кэффри добрался до первой из двух дверей. На ней рельефно выступало слово LADIES. Но Кэффри не умел читать даже по-ирландски. Чего уж тут говорить про английский, язык мудреный до невозможности. Эти шесть букв казались ему волшебной формулой, способной вернуть временно утраченную доблесть. Он повернул ручку, но дверь не открыл. Он повернул ручку в обратную сторону, но дверь не открылась. Он вернулся к первоначальной тактике, но дверь не открылась. Он потянул дверь на себя. От себя. Дверь не поддавалась. Тогда он понял, что она заперта. Это его огорчило прежде всего из-за сильного желания проникнуть внутрь, а потом, как-никак он играл в мировой истории — именно в этот момент и конкретно в этом месте, hic et nunc, — роль инсургента; Кэффри стал обдумывать сложившуюся ситуацию.
Как известно, ирландский менталитет не укладывается в рамки ни картезианского теоретизирования, ни экспериментального изучения. Далекое от французского или английского, достаточно близкое к бретонскому, ирландское мышление полагается на «интуицию». Отчаявшись открыть дверь, инсургент почувствовал ankou, что там кто-то заперся! От этого anschauung у него словно все оборвалось внутри. Вытирая пот, стекающий по его инсургентской роже, Кэффри забыл о своих эгоцентрических позывах; вспомнив вдруг d’un seul coup о своем долге, он решил доложить Маккормику о только что сделанном открытии.
XIX
Сквозь перестрелку Гертруда различила приближающиеся шаги. Довольно нерешительные. Шел мужчина. Может быть, раненый. Она почувствовала, как он прислоняется к двери. Она увидела, как ручка повернулась влево, потом вправо, потом влево, потом вправо. Она услышала, как он толкает дверь, пытаясь ее открыть. Потом тишина. Затем сквозь перестрелку она различила удаляющиеся шаги. Но теперь уже решительные. Пятка четко отбивала шаг.
Все это время она ни о чем не думала. Абсолютно ни о чем.
Затем она задумалась, довольно бессвязно, о том, что ее ожидает. Ей не хватало деталей для полного оформления своего страха. Таким образом, ей было, собственно говоря, и не страшно. Точнее, совсем не страшно. Она парила над бездной в полном неведении. Она догадывалась, что события ближайшего будущего превзойдут все ее ожидания.
Она машинально открыла сумочку и достала расческу. У нее была короткая стрижка — пока еще редкость в Дублине, новая мода. Рассмотрев себя в зеркале над раковиной, она себе понравилась. Она нашла себя небезопасно красивой. Она провела расческой по волосам, медленно, спокойно. От слабого прикосновения черепахового гребешка к коже на голове и легкого покачивания сережек ее бросило в очень-очень приятную дрожь. Она пристально посмотрела себе в глаза, как будто желая себя загипнотизировать.
Времени больше не оставалось, перестрелка закончилась.
XX
Перестрелка закончилась. Британцы, определив местонахождение объектов, занятых повстанцами, предались обсуждениям характера тактического и стратегического. Они растянулись вдоль правого берега Лиффи. На левом берегу они остановились слева на линии Кейпел-стрит, справа — у сходней Старого дока. Непосредственно на Сэквилл-стрит вроде бы все было тихо.
Пользуясь передышкой, Маккормик с помощью Кэллинена и О’Рурки баррикадировали окна. Диллон пошел вниз за патронами. Навстречу ему по лестнице мужественно взбирался Кэффри.
— Внизу все в порядке? — спросил Диллон на ходу.
— Гм, — пробурчал Кэффри.
— Что, заморочки?
— Нет-нет.
Маккормик забивал проемы между ставнями бумагами Теодора Дюрана. Он верил в прочность и пуленепробиваемость толстых папок, он презирал всю эту бюрократическую канцелярщину. Работал он с удовольствием.
Вот почему он разозлился, когда его отвлекли от этой приятной и воодушевляющей деятельности.
— Командир, — позвал его Кэффри.
— Чего?
— Командир.
— Ну чего?!
— Командир.
Маккормик повернулся.
— Внизу все в порядке?
— Да.
— Тогда хорошо.
— Не совсем.
— А чего?
— Значит, вот.
— Поживее.
— Внизу…
— Ну?
— В сортире…
— Ну и?..
— Кто-то.
— Ну и что?
— Кто-то не из наших.
Маккормик был командиром и благодаря своей командирской сущности соображал быстро.
— Бритиш? — спросил он.
— Возможно, — ответил Кэффри.
Маккормик продолжал размышлять, не останавливаясь на достигнутом.
— Ты его запер?
— Он сам закрылся.
— И перед дверью…
— Что?
— Никого?
— Нет. Я сразу поднялся, чтобы вас предупредить.
— Он сейчас смоется, — сказал Маккормик.
Кэффри почесал в затылке.
— Как-то не сообразил, — признался он.
И добавил:
— Это меня удивило. Как так? Заперся в сортире. Я как-то не сообразил. Сразу поднялся, чтобы вас предупредить.
Ларри О’Рурки и Кэллинен прислушались.
— Что он там рассказывает? — спросил Кэллинен.
— Что он говорит? — поинтересовался О’Рурки.
— Бритиш в уборной, — ответил Маккормик.
— Я считал, что вы освободили все помещения, — сказал О’Рурки, — и удостоверились, что никого не осталось.
— Да, — сказал Маккормик, забыв, что Ларри О’Рурки сам вызвался на проверку.
Маккормик был пока еще не стопроцентным командиром. Он не умел ругаться. Что же касается Ларри О’Рурки, получившего некоторое образование, то он явно претендовал на звание младшего командира. К тому же его мысли отличались определенной логичностью.
— Сортир! — воскликнул Кэффри. — Кому в голову придет мысль спрятаться в сортире?
— Нужно уметь предвидеть все мысли противника, — изрек О’Рурки.
Маккормик с трудом поставил себя на место — возвел себя в ранг опытного командира — и спросил у Кэффри:
— А как ты это обнаружил?
— Сразу же. Только что.
— Не «когда», а «как», — напомнил О’Рурки.
— Я искал сумку девчонки, которая за ней пришла.
— В то время, когда мы сражались, — заметил Маккормик. — Тебе что, делать было нечего?
— Я нашел сумку, когда все еще только начиналось.
— Ну и?..
— И в этот момент я что-то почувствовал, ну вроде как интуиция сработала.
Кэллинен вздрогнул от удивления.
— Ankou?
Все сразу же заинтересовались.
— Ну-ка расскажи, — приказал Маккормик.
О’Рурки пожал плечами. Он молча отошел к окну и заменил на посту Кэллинена. Успокоившиеся и задумавшиеся британцы не проявлялись. Наступал вечер. Кэллинен подошел к Кэффри.
— Ankou? — переспросил он еще раз.
— Да, — ответил Кэффри. — Пули свистели. Летели со всех сторон.
— А как же Кэллехер и Гэллегер? — спросил Маккормик, беспокоясь за судьбу вверенного ему контингента.
— Все в порядке, — ответил Кэффри.
И продолжил:
— Значит, в то время, как на нас поперли, я почувствовал в себе что-то вроде внутреннего голоса, который мне сказал, что рядом кто-то прячется. Тогда, значит, я пошел прямо в сортир. Он был закрыт. Я услышал, как кто-то дышит за дверью.
— А наши жертвы? — спросил Маккормик.
— Не думаю, что они ожили, — ответил Кэффри.
Маккормик повернулся к О’Рурки.
— А эта девчонка все еще лежит внизу?
О’Рурки потупил взор.
— Да. Надо бы накрыть ее чем-нибудь. А то она выглядит непристойно.
— От трупов надо бы избавиться, — сказал Маккормик.
— Ну? — спросил Кэллинен у Маккормика.
— Это действительно было ankou? — спросил Маккормик у Кэффри.
О’Рурки не оборачиваясь проронил:
— Если внизу действительно кто-то есть, нужно им заняться.
— Да, — ответил Кэффри Маккормику. — Что-то вроде голоса, который со мной разговаривал.
— Я спущусь с тобой, — сказал Маккормик Кэффри. — Остальные останутся здесь.
Он вытащил свой револьвер.
Кэллинен обратился к Кэффри:
— Ты потом мне об этом еще расскажешь.
Маккормик и Кэффри вышли из комнаты и начали медленно спускаться по лестнице. Навстречу им с патронами поднимался Диллон.
XXI
Услышав шаги на лестнице, Кэллехер и Гэллегер обернулись и увидели Маккормика и Кэффри, которые медленно спускались с кольтами в руках. Спустившись, они повернули налево и направились в сторону коридора. Кэллехер и Гэллегер вернулись на свое место. Наступал вечер. Улицы были пустынны. Британцы не проявлялись. Из-за крыши показался краешек луны. В ее свете нежно задрожала Лиффи. Город пребывал в глубокой тишине.
Вдруг Кэллехер и Гэллегер услышали женский крик. Они обернулись. За криком последовали другие, более глухие звуки. Потом снова женский крик, восклицания и ругательства. После этого в потемках замаячили два их товарища, тянущие за собой какую-то тень; пленница почти перестала сопротивляться и уже больше не кричала.
— Что случилось? — спросил Гэллегер без особого волнения.
— Да спряталась здесь одна козочка, — ответил Кэффри. — Сейчас будем допрашивать.
— Лучше бы выставили ее вон, — предложил Гэллегер.
— Кстати, — сказал Маккормик, — надо бы накрыть чем-нибудь девчонку, которая лежит перед домом.
— А что, если выставить вон и тех двух? — предложил Гэллегер. — И накрыть их чем-нибудь?
— Ну так мы будем ее допрашивать? — спросил Кэффри.
Маккормик и Кэффри не двигались, Гертруда прислонилась к стене. Они держали ее за запястья. Склонив голову, она молчала.
— Накройте чем-нибудь девчонку, которая лежит перед домом,— сказал Маккормик. — Те двое подождут.
— Как подумаешь, что придется провести ночь с мертвяками, — сказал Гэллегер, — волосы встают дыбом.
— Можно вытащить их наружу, — предложил Кэллехер. — И свалить на углу, пока британцы дрыхнут.
— Чего мертвых-то бояться? — сказал Маккормик. — Не страшнее живых.
— Будем ее допрашивать? — спросил Кэффри. — Вопросы какие-нибудь задавать?
— Пойду накрою чем-нибудь девчонку, которая лежит перед домом, — сказал Гэллегер.
— Подожди, когда окончательно стемнеет, — сказал Маккормик.
Гэллегер приник к амбразуре, оставленной в забаррикадированном окне.
— Прищурив глаза, — сказал он, — я еще могу различить ее посмертные останки. У нее такой вид, будто она ждет своего возлюбленного. Просто наваждение какое-то. Просто наваждение. Да и остальные трупы скоро вылетят из своего чулана верхом на метле да как начнут слегка покачиваться в воздухе и постанывать.
Он повернулся к Маккормику.
— Не люблю я все это. Надо бросить их всех в Лиффи. И девчонку тоже.
— Мы не убийцы, — сказал Маккормик. — Ну же, Гэллегер, побольше мужества. Finnegans wake!
— Finnegans wake! — ответил Гэллегер, облизывая пересохшие губы.
Раздались приглушенные всхлипывания. Это Кэффри провел рукой по ягодицам Герти.
— Я же тебе сказал, что все должно быть корректно, — проворчал Маккормик.
— А вдруг она прячет оружие.
— Довольно.
Они подвели Герти к лестнице и начали подниматься. Герти безвольно спотыкалась. Она уже перестала плакать. Двое часовых снизу посмотрели на поднимающихся. Затем вернулись на свое место. Ночь уже была тут как тут, темнющая, со сверкающей дыркой полной луны.
— Собака, — вдруг прошептал Гэллегер.
И добавил:
— Она ее учуяла. Вот сука!
Он приложил винтовку к плечу и выстрелил.
Это был первый выстрел за ночь. Он странно прозвучал в тишине замятеженного города. Собака залаяла. Затем побежала прочь, подвывая страдальчески и патетически. Чуть дальше раздался второй выстрел, и все снова затихло. Британская пуля прикончила циничного зверя.
— К чертям собачьим все эти трупы! — сказал Гэллегер.
Кэллехер не ответил.
XXII
Через несколько секунд Гэллегер нарушил молчание:
— Как ты думаешь, мы тоже будем ее допрашивать?
Кэллехер не ответил.
Гэллегер побоялся растратить на словоохотливость всю свою доблесть и к собеседнику больше не приставал; не поддерживаемый напарником разговор оборвался. Гэллегер этим воспользовался, чтобы прислушаться.
XXIII
Они зажгли маленькую свечку. Диллон стоял на посту у окна. Маккормик сидел за столом сэра Теодора Дюрана; справа от него находился Ларри О’Рурки. Кэллинен и Кэффри стояли по обе стороны от Герти; девушку посадили на стул и слегка привязали, хотя и бережно.
— Имя, фамилия, род деятельности? — начал Маккормик.
Потом повернулся к О’Рурки и спросил у него:
— Так?
Ларри кивнул головой.
— А записывать будем? — спросил Маккормик.
— Не стоит, — ответили все хором.
Тогда Маккормик начал снова:
— Имя, фамилия, род деятельности?
— Гертруда Гердл, — ответила Гертруда Гердл.
Раньше она уже сиживала на этом стуле, за этим столом; но тогда в этом кресле восседал почтенный чиновник в летах, питавший зернами нежности голубей своего сдержанно-платонизированного желания. Но сэра Теодора Дюрана шлепнули, и, не ведая этого, сидела она теперь перед республиканцем вида явно террористического.
Впрочем, внешность довольно интересная. Хотя и не очень хорошо одет.
Зато другой, рядом с ним, тот действительно хорош. Наверняка джентльмен. И ногти чистые.
Справа и слева чурбаны. Эти-то уж точно республиканцы. Они связали ей руки. Правда, стараясь, чтобы ей было не очень больно. Зачем?
У окна с ружьем в руке стоял еще один. Тоже ничего.
Все пятеро были мужчинами скорее красивыми. Но, за исключением помощника допрашивающего, людьми явно невоспитанными.
И ни один из них никогда в жизни не пел God save the King. Деревенщина.
— Род деятельности? — снова спросил Маккормик.
— Почтовая служащая.
— Да ну? — сказал Кэффри, имеющий по этому поводу свое собственное мнение.
— Из какого отдела? — спросил Маккормик.
— Заказные отправления.
Теперь она смотрела на них уже без страха. Они не могли ее разглядеть как следует. Мешала копна светлых волос на голове да еще эта смешная короткая стрижка. Девушка была высокой. Свеча освещала две выпирающие части корсажа, успокоенное и хорошеющее прямо на глазах лицо. Чувственно очерченные, хотя и ненакрашенные, пухлые искусанные губы. Холодные голубые глаза. Строгий прямой нос.
Маккормик, сбитый с толку заказными отправлениями, задумчиво протянул:
— А-а, заказные…
Кэффри в глубине души считал, что девицу нужно расспросить о деятельности этого отдела. Девица казалась ему подозрительной. Диллон и Кэллинен, олицетворение строгости и справедливости, с выводами не спешили.
Маккормик повернулся к Ларри О’Рурки. Интеллигентное лицо лейтенанта, казалось, скрывает под эпидермическим покровом какую-то забродившую мысль.
Вопрошающий взгляд Маккормика остановился на Кэффри.
— Пускай объяснит, почему она находилась там, где находилась, — предложил Кэффри.
Герти зарделась. Неужели теперь ей будут все время напоминать о постыдности этого убежища, еще более постыдного от его непроизвольности. Вспомнив о самом убежище, — что делать, когда тебя вынуждают? — она побагровела.
— Эту деталь мы могли бы оставить в стороне, — смущенно произнес Маккормик.
И покраснел густо, темно-вишнево. О’Рурки сохранял напряженный вид мыслителя. Остальные засмеялись грубо и даже как-то невежливо.
Герти заплакала.
Маккормик стукнул кулаком по столу и заорал, отчего вишневость на его лице слегка посветлела.
— Я сотню раз вам говорил, — кричал он, — что все должно быть корректно. Я тысячу раз вам говорил, черт побери, и вот вы здесь все насмехаетесь над девушкой, которая стыдится того, что с ней произошло.
Герти зарыдала.
— Мы повстанцы! — завопил Маккормик. — Но повстанцы, которые ведут себя корректно. Особенно по отношению к дамам! Товарищи, Finnegans wake! Finnegans wake!
Маккормик выпрямился.
Остальные встали по стойке смирно и решительно гаркнули:
— Finnegans wake!
— Какой ужас! — прошептала Герти сквозь крупные, как горошины, красивые, как жемчужины, слезы.
Маккормик сел, Ларри тоже. Остальные расслабились.
Диллон сказал Кэллинену:
— Твоя очередь заступать на пост.
— Не мешай проведению допроса, — сказал Кэффри.
— Да, — сказал Маккормик.
— Подожди немного, — сказал Кэллинен. — Думаешь, очень забавно ее держать?
— Ты мог бы быть повежливее с девушкой, — сказал Ларри О’Рурки.
— Я что-то не пойму, — сказал Кэллинен.
— Заткнитесь, — сказал Маккормик.
— Это все равно ничего не объясняет, — сказал Кэффри. — Если она ни в чем не виновата, то тогда какого хрена она торчала в сортире, эта никчемная чувырла, которая называет себя почтовой служащей? А? Какого хрена она тихарилась в уборной, эта великобританская шлюха, эта замороченная мымра?
— Все, — сказал Маккормик.
Он раз, еще раз, еще много, много раз стукнул по сукну стола и, следовательно, — косвенно — по самому столу.
— Все! Все! — сказал он.
И добавил, обращаясь к девчонке:
— Это все-таки подозрительно.
Герти посмотрела ему прямо в глаза, отчего у него возникло ощущение легкого пощипывания в области мочевого пузыря. Он удивился, но ничего не сказал.
— Я припудривалась, — сказала Герти.
Маккормик, утонув взглядом в голубоокости девушки, не сразу уловил смысл ответа. Кэффри, более проворный в понимании своего непонимания, живо отреагировал:
— При… что?
— Припудривалась, деревня, — ответила Герти, осмелевшая от маккормиковского взгляда, который ей, утопающей, представился спасительной соломинкой.
Что касается взмокшего от смущения Маккормика, то он чувствовал, что эта соломинка превращается в самый настоящий трамвайный токоприемник. Ларри О’Рурки эволюционировал аналогично, но более интеллектуально, чем его командир; физиология лейтенанта подвергалась менее сильному напряжению, зато сердечную систему тряхануло изрядно. Впрочем, ни тот, ни другой еще не осознали конвергенции их реакций.
— Припудривалась, — стояла на своем Герти, — да, припудривалась, недостойный ирландский террорист! И вообще, отпустите меня! Отпустите меня! Отпустите, я вам говорю! Развяжите мне руки! Развяжите мне руки!
И снова разразились рыдания.
Маккормик почесал в затылке.
— Может быть, действительно развяжем ей руки? — сказал он.
Осторожно так. Но все-таки сказал. Он, Маккормик.
— Может быть, — сказал Ларри О’Рурки.
— Ага, — сказал Кэффри, — а она, чего доброго, на нас накинется.
— Мое дежурство на посту закончилось пятнадцать минут назад, — сказал Диллон. — …мать.
При последнем слове рыдания Герти усилились.
— Давай, — сказал Маккормик Кэллинену.
— Так развязываем или нет? — спросил Кэллинен.
— Дудки! — сказал Кэффри.
— Хватит, — сказал О’Рурки.
— Так что?
Они немного послушали, как она рыдает.
Умиротворенная ночь сдавливала ослепительную луну своими черными как сажа ягодицами, пух созвездий едва шевелился от дуновения традиционного бриза, звучащего на волнах Гольфстрима. Гражданские лица, терроризируемые террористами, терлись по углам, военнообязанные, наведя оружие, соблюдали по стратегическо-тактическим причинам спокойствие этих нескольких ночных часов, которые были обязаны всем своим мутным светом рассыпанному присутствию пары тысяч светил, не считая планет и спутников, из которых самым значительным — относительно — считается, судя по всему, спутник, ранее упоминавшийся.
Когда такая оглушительная тишина, то все воспринимаешь сердцем. Или еще ниже, органами совокупления. О, эфирная музыка сфер! О, эротическая мощь космических шестнадцатых долей, стираемых фатальным и гравитационным стремлением мира в небытие!
На полированную и прозрачную поверхность молчания одна за другой падали Гертины слезы, хрустальные и соленые.
Тут до молодцев-повстанцев начало доходить, что корректность — это все-таки некая сдержанность или хотя бы некое сдерживание примитивных рефлексов.
Они вздохнули; она продолжала рыдать.
— Мы остановились на припудривании, — сказал Маккормик.
— Развязываем или нет? — спросил Кэллинен.
— А ведь мое дежурство уже давно закончилось, — произнес Диллон.
— Черт возьми, — сказал О’Рурки. — Давайте серьезно.
— Да, — сказал Кэффри. — Давайте ее допросим.
— Девушка, — сказал Маккормик, — вы сказали, что припудривались. Мы ждем ваших разъяснений.
— Припудривалась! — воскликнул Кэффри. — Да, припудривалась! Хотелось бы знать, что это значит!
Руки Герти были связаны, она не могла вытереть ни жидкость, что текла из глаз, ни ту, что вытекала из ноздрей.
Она шмыгнула носом.
Маккормик почувствовал, как в нем зарождается что-то вроде доброжелательности.
— Одолжи ей свой платок, — сказал он Кэффри.
— Мой что? Смеешься?
Чтобы вытолкнуть соплю, Кэффри в тряпках не нуждался.
— Держите, — сказал Кэллинен. Он вынул из кармана большой зеленый платок, украшенный по краям золотыми арфами.
— Ни фуя себе! — воскликнул Кэффри. — Вот это элегантность!
— Подарок моей невесты, — объяснил Кэллинен.
— Какой именно? — спросил Кэффри. — Той, которая работает официанткой в Шелбурне, или другой, из Мэпла?
— Болван, — сказал Кэллинен, — с той, что из Мэпла, уже месяц как все кончено.
— Так, значит, тебе его подарила Мод?
— Да, она настоящая националистка.
— А потом, фигурка у нее что надо. Тебе повезло.
Ларри О’Рурки прервал завязывающуюся беседу.
— Вы кончили? — холодно спросил он.
Вмешался Маккормик:
— Ну давай, вытри ей нос, — сказал он Кэллинену.
Кэллинен принял озадаченный вид.
— Я платок запачкаю, — проворчал он. — Это ведь подарок. А эта англичанка замызгает своими гнусностями мои красивые шелковые арфы. Нет, я не дам. Я не согласен.
Он сложил свой платок и засунул его в карман. От этого акта неповиновения Маккормик нахмурил брови.
Он не знал, что и делать.
Затем повернулся к Ларри.
— Тогда ты.
— Это как оказание медицинской помощи, — сказал Кэффри в сторону.
О’Рурки бросил на него суровый взгляд. Кэффри парировал безразличным. О’Рурки встал, обошел стол и приблизился к девушке. Вынул из кармана платок, почти чистый, так как в течение этих трех дней Ларри почти им не пользовался, имея кожу непотливую и будучи — если можно так выразиться — насморкоустойчивым. Он развернул этот туалетный аксессуар и сильно его тряханул, дабы стряхнуть крошки табака или нитки, которые могли бы в нем затеряться.
Герти Гердл с ужасом наблюдала за этими приготовлениями.
XXIV
Гэллегер, одуревший от отражений луны в водах Лиффи, принялся размышлять вслух:
— Я есть хочу.
— Да, — ответил Кэллехер, — можно было бы перекусить.
Гэллегер вздрогнул.
— Что ты сказал?
— Я сказал, что можно было бы перекусить. Продукты там, в комнате.
— А мертвые?
— Пускай лежат, где лежат.
— И ты туда пойдешь?!
— А ты есть хочешь?
Гэллегер отошел от бойницы и в темноте приблизился к Кэллехеру. Сел около него.
— Ох эти мертвые, эти мертвые…
— Оставь их в покое.
— А еще эта девчонка перед домом. Не могу заставить себя не смотреть на нее. Собаки больше не бродят вокруг. Я считаю до двухсот, и на счет двести я разрешаю себе посмотреть вниз. А у нее по-прежнему такой вид, будто она ждет, когда на нее кто-нибудь залезет. А как ты думаешь, она действительно была девушкой? И умерла, так и не познав любви?
— Черт, — сказал Кэллехер, — я есть хочу. Ты видел, по-моему, там были омары.
— А другая, внизу? — прошептал Гэллегер. — Как ты думаешь, они ее сейчас допрашивают? Ничего не слышно.
— Может быть, будут допрашивать завтра?
— Нет. Они наверняка допрашивают ее сейчас. Послушай.
Они прислушались.
— Ничего неслышно, — вздохнул Гэллегер.
— Дело не шумное, — сказал Кэллехер.
— Что ты хочешь этим сказать?
Говорил он очень тихо.
— Скоро мы тоже пойдем ее допрашивать, — ответил Кэллехер. И негромко засмеялся.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Болван. Ладно, я есть хочу. Принести тебе омаров?
— Ну и жизнь! — пробурчал Гэллегер. — Если бы не эти мертвые…
— Хочешь, я их разбужу? — спросил его Кэллехер.
Гэллегер вздрогнул. Встал и вернулся на свой пост. Бросив взгляд вниз, увидел мертвую девушку. Луна по-прежнему прыгала по воде. Серебристочешуйчатая Лиффи по-прежнему скользила между набережными, по виду пустынными, а по сути заполненными вражескими солдатами. Гэллегер глубоко вздохнул, подумал о будущем своей страны и сказал Кэллехеру:
— Пускай будут омары.
XXV
Закончив процедуру, О’Рурки тщательно сложил свой платок и засунул его обратно в карман. Вернулся и уселся рядом с Маккормиком. Возникла пауза.
Диллон подошел к Кэллинену и сказал:
— Сейчас твоя очередь дежурить, разве не так?
Кэллинен молча занял место Диллона. Посмотрел в бойницу, увидел серебристочешуйчатую Лиффи, по-прежнему скользящую между набережными, по виду пустынными, а по сути заполненными вражескими солдатами, и ему послышалось, будто какой-то мужской голос произнес четко и решительно слово «лобстер», что по-ирландски означает «омар». Он вдруг почувствовал, что хочет есть. Но ничего не сказал.
Маккормик кашлянул.
— Допрос продолжается, — сказал он.
Герти вроде бы успокоилась. Она вновь обрела свое британское мужество. Она чувствовала себя сильной и уверенной. Впрочем, она была убеждена, что теперь ей больше не будут задавать вопросы относительно ее присутствия в туалете, выясняя причины туда-ее-прибытия и там-ее-пребывания.
Она открыла свои голубые глаза и посмотрела в лицо Ларри О’Рурки; лицо покраснело, но сам Ларри О’Рурки даже не дрогнул. Он склонился к командиру и прошептал ему что-то на ухо. Маккормик утвердительно кивнул головой. Ларри повернулся к пленной и сказал:
— Мадемуазель Гердл, что вы думаете о непорочности Богоматери?
Герти обвела их всех внимательным взглядом и холодно ответила:
— Я знаю, что вы все паписты.
— Кто? — спросил Кэффри.
— Католики, — объяснил Кэллинен.
— Она что, нас оскорбляет? — спросил Кэффри.
— Тихо! — крикнул Маккормик.
— Мадемуазель, — сказал О’Рурки, — отвечайте на вопрос прямо: да или нет.
— Я его уже забыла, — сказала Герти.
Возмущенный Кэффри тряханул ее.
— Она что, перед нами выдрючивается?
— Кэффри! — взорвался Маккормик. — Я же тебе сказал, чтобы ты вел себя корректно!
— Что, мы так и будем слушать, как она над нами издевается?
— Сейчас допрашиваю я, — сказал О’Рурки.
Кэффри пожал плечами.
— Доверили б ее мне на полчасика, — прошептал он, — и тогда бы посмотрели, захочет ли она по-прежнему над нами издеваться или нет.
Герти подняла голову и внимательно его оглядела. Их взгляды встретились. Кэффри покраснел.
— Мадемуазель, — сказал О’Рурки.
Герти повернула голову в его сторону.
— Я спросил у вас, верите ли вы в непорочность Богоматери?
— В не… что?
— В непорочность Богоматери.
— Я не понимаю, — сказала Герти.
— Это действительно таинство, — заметил Диллон, который довольно хорошо знал катехизис.
— Она не знает, кто такая Богоматерь! — воскликнул возмущенный Кэллинен.
— Да, настоящая протестантка, — сказал Кэффри с отсутствующим видом.
— Нет, — возразила Герти, — я агностик.
— Кто-кто?
Кэффри распирало от злости.
— Агностик, — повторил О’Рурки.
— Ну и ну, — сказал Кэффри, — мы сегодня узнаем много новых слов. Сразу видно, что мы в стране Джеймса Джойса.
— И что это означает? — спросил Кэллинен.
— Что она ни во что не верит, — сказал О’Рурки.
— Даже в Бога?
— Даже в Бога, — сказал О’Рурки.
Воцарилось молчание, и все посмотрели на девушку с изумлением и ужасом.
— Это не совсем так, — мягко возразила Герти, — мне кажется, вы упрощаете мою мысль.
— Сука, — прошептал Кэффри.
— Я не отрицаю возможность наличия Высшего Существа.
— Ну, бля, она дает, — прошептал Кэффри.
— Давайте заткнем ей рот, — сказал Кэллинен.
— И я питаю самое глубокое уважение к нашему достойному королю Георгу Пятому.
Опять глубокое молчание и всеобщее изумление.
— Да что же это… — начал Маккормик.
Он не закончил своей фразы. Пулеметная очередь прошлась по стене почты; осколки стекла от забаррикадированных окон посыпались на улицу. Две-три жужжащие пули залетели через бойницы в комнату. На первом этаже пулемет Кэллехера застрочил в ответ. Мужчины бросились плашмя на пол и поползли к своим ружьям. Стул с привязанной к нему Герти перевернулся; девушка лежала в очень неудобной позе и дрыгала ногами. Открывшиеся таким образом ноги оказались худенькими, но точеными и облегаемыми дорогой материей, не иначе как шелковой. Подобрав свой револьвер, Ларри подполз на четвереньках к пленнице и одернул ей юбку. Затем присоединился к сражающимся товарищам. В этот момент Герти поняла, что одному инсургенту она уже понравилась.
XXVI
— Хорошо еще, что успели доесть омаров! — сказал Гэллегер, высмотрев тень за штабелем досок.
Кэллехер зарядил пулеметную ленту.
Гэллегер выстрелил. Тень пошатнулась.
— Вот придурки! Чего они ночью-то суетятся? — сказал Гэллегер. — Мертвых прибавится, а их души не дадут нам покоя.
Он выстрелил еще раз. Тень снова неудачно пошатнулась и бултыхнулась в воду у дальнего конца моста.
— А душу этого, — сказал Гэллегер, — съедят омары.
Кэллехер дал несколько судорожно-коротких очередей. Наступила передышка.
— Интересно, что сталось с той девчонкой наверху? — задумчиво произнес Гэллегер.
Тени снова зашевелились.
XXVII
На скачки было заявлено семь скакунов. Их продемонстрировали и привязали в ряд у стартовой черты. Все лошади были черные, с выпуклыми и блестящими крупами. Но они постоянно взбрыкивали и лягали друг друга. Крайняя левая передними копытами зашибла насмерть свою соседку. На шее жертвы обнаружили следы когтей гориллы. Оказывается, агрессивную кобылу до этого водили в зоопарк.
Как известно, Дублинский зоопарк находится приблизительно в трех четвертях мили от входа в Феникс-парк и приблизительно в полумиле от трамвайной линии, которая проходит вдоль северной кольцевой дороги. Рядом располагаются Народный парк, казарма жандармерии и казарма Марбороу. Сам по себе зоопарк не очень большой, но посещения заслуживает, так как его очень хорошо обустроили. Гвоздем, если так можно сказать, программы считается павильон со львами из восьми клеток. Что касается горилл, то их в это время не было и вовсе. Командор Сидней Картрайт проснулся не от этого несоответствия, а от настойчивого стука в дверь своей каюты.
Он быстро привел себя в порядок и пригласил войти. Вошедший матрос встал по стойке «смирно» и вручил телеграмму. Картрайт принялся ее расшифровывать. Вот так он узнал о дублинском восстании.
«Яростный» должен был подняться вверх по течению Лиффи и обстрелять, в зависимости от обстановки, указанные объекты, и в частности почтовое отделение на углу набережной Эден.
Картрайт встал и повел себя как примерный, каковым он и являлся, офицер британского флота. Что не помешало ему задуматься об участи своей невесты, Герти Гердл. Об этом в телеграмме не было, разумеется, ни слова. Она была официальной, общей и синоптической и, следовательно, не могла затрагивать отдельности и частности.
Считанные минуты спустя Картрайт уже стоял на юте; у него щемило сердце, сдавливало грудь, сводило живот, пересыхало во рту и стекленело в глазах.
XXVIII
Сражение прекратилось точно так же, как началось, без какой-либо видимой причины. Британцам вроде бы похвастаться было нечем. Они наверняка потеряли много людей. В почтовом отделении на набережной Эден раненых не было. На втором этаже после нескольких минут молчания пять мужчин обменялись взглядами. Маккормик наконец решился сказать, что, похоже, все закончилось; Ларри О’Рурки кивнул.
— Допрос продолжаем? — спросил Кэффри.
Привязанная к стулу девушка все еще лежала на полу и не двигалась.
Диллон направился к ней, чтобы водрузить ее на место, но О’Рурки его обогнал. Подхватив Герти под мышки, он восстановил конструкцию на всех шести точках опоры. На мгновение задержал свои руки у нее под мышками, теплыми и чуть влажными. Медленно убрал руки и провел ими, просто так, перед своим лицом. Слегка побледнел. Кэффри невозмутимо разглядывал товарища.
О’Рурки занял свое место рядом с Маккормиком. Тот плюхнулся на свое и потер глаза: он хотел спать.
— Продолжим, — сказал он. — Кэффри, сейчас твоя очередь заступать на дежурство, правда?
— Да, — сказал Кэффри. — Я пошел. Этот допрос меня достал. Я представлял себе все это совсем по-другому.
Он отошел к бойнице, и его глаз больше не отрывался от этого проема в военно-строительном зодчестве. Маккормик повернулся к Ларри.
— Спрашивай дальше.
— Неужели не видно того, что она не того… не католичка? — сказал Кэллинен.
— Она ни во что не верит, — добавил Диллон.
— Мы что, будем всю ночь здесь сидеть и изводить эту девчонку? — спросил Кэллинен. — Командир, пора бы и на боковую. Завтра будет тяжелый день. Наше восстание — это все-таки не шутки.
Возникла странная пауза. О’Рурки поднял голову и сказал Кэллинену:
— Хорошо, Кэллинен. Ты прав. Конечно. Я бы только хотел задать девушке два-три вопроса.
— В общем-то, мы можем еще чуть-чуть подождать, — сказал Кэллинен.
Кэффри в своем углу пожал плечами. Вытащил из диванного валика перо и стал ковыряться в зубах, не отрывая глаз от моста О’Коннела, в общем-то безлюдного.
— Ну давай, — сказал Маккормик.
О’Рурки собрался и приступил:
— Мадемуазель, только что вы продемонстрировали весьма агрессивное или, по крайней мере, не чуждое атеистическому отношение к конфессиям. Однако вы, судя по всему, отклоняете любые обвинения в скептицизме, если я правильно понял смысл речей, которые вами были произнесены до того, как вы были прерваны замечаниями моих товарищей по оружию.
Кэффри даже не пошевелился. Ларри продолжил:
— Да. Мне думается, вы отвергаете Бога нашего единого не полностью. Но что же тогда вы признаете? Королевскую власть?
Не поднимая головы, Герти спросила:
— Кто вы такой, чтобы меня об этом спрашивать?
— Мы бойцы Ирландской республиканской армии, — ответил О’Рурки, — и мы боремся за свободу нашей страны.
— Вы бунтовщики, — сказала Герти.
— Конечно. Они самые.
— Вы взбунтовались против короны Англии, — продолжала Герти.
Кэффри в сердцах уронил на пол ружье. Герти вздрогнула.
— Вы не имеете права бунтовать, — заявила она.
— Это уж она слишком, — сказал Кэллинен. — Давайте закроем ее в соседней комнате и отдохнем немного, а то потом уже не получится.
Маккормик зевнул.
— Еще одну минуту, — настоял Ларри. — Мы должны знать своих противников.
— Можно подумать, мы их и так не знаем, за столько-то веков, — возразил Диллон, которого начинало клонить ко сну.
— Она верит королю и не верит в Бога! — воскликнул Ларри. — Странно и поразительно, не правда ли?
— Да, действительно любопытно, — сказал Маккормик с отсутствующим видом. — А вам что, в самом деле так нравится ваш король? — небрежно добавил он, обращаясь к Герти.
— Вид у него довольно-таки дурацкий, — сказал Кэллинен.
— Покажи ей его портрет, — сказал Маккормик. — А то ей не видно.
Кэллинен забрался на стул и снял с противоположной столу стены фотографию короля. Случайная пуля оцарапала стекло и отколола уголок рамки. Символ терял достоинство на глазах. Кэллинен прислонил его к кляссеру и передвинул свечу для подобающего освещения.
Герти посмотрела на портрет.
— Изысканным его никак не назовешь, — прокомментировал Ларри О’Рурки. — Его лицо не светится ни умом, ни решительностью. И эта посредственность является символом угнетения сотен миллионов человеческих существ несколькими десятками миллионов британцев! Но угнетенные больше не могут с восторженным самозабвением созерцать эту пресную физиономию, и вы, мадемуазель, видите сейчас и здесь первые результаты критического осмысления.
— Ну дает, — с одобрением произнес Кэллинен.
— Мне больше нечего сказать. Боже, спаси короля!
— Но вы ведь не верите в Бога. Кто же его спасет?
— Боже, спаси короля! — повторила Герти.
— Вот дура! — воскликнул Кэллинен.
— Она, чего доброго, себя возомнит Жанной д’Арк, — заметил Диллон.
— Но ведь вам же говорят, что ваш король — мудак! — завопил Маккормик (он вопил, чтобы стряхнуть с себя сон, который опутывал его со всех сторон). — Доказательства? Пожалуйста. Он никак не может победить немцев, цеппелины бомбят Лондон, тысячи английских солдат гибнут в Артуа для того, чтобы французы смогли установить свое владычество в Европе. Глупее не придумаешь!
— Да, это правда, — согласилась Герти.
— Вот видите! И в Ирландии все знают, что он предается порочной самоудовлетворяемости и что от этого он так тупеет, что не способен уже ничего понимать. Вот так.
— Вы так думаете? — спросила Герти.
— Именно так. Бедный сир, бедный херр, вот кто он такой, ваш король. Я повторяю, это мудак.
— Но ведь если король Англии мудак, то тогда все дозволено!
XXIX
— А мы имеем право спать? — внезапно спросил Кэллехер.
— Мне не хочется, — сказал Гэллегер.
— Сколько времени? Луна закатывается.
— Три часа.
— Как ты думаешь, они еще будут нас атаковать этой ночью?
— Не знаю.
— Я бы чуть-чуть поспал.
— Спи, если хочешь. Я посторожу.
— А это разрешено?
— Отдохни, старина, если ты хочешь. Я не хочу.
— Ты не хочешь спать?
— Нет. Рядом с мертвыми — нет.
— Не думай об этом.
— Легко сказать.
— Наверху тихо.
— Думаешь, они спят?
— Не знаю. Ты видел лицо девчонки, которую вытащили из туалета?
— Нет. Я не могу забыть лицо другой, той, которая лежит всю ночь на улице перед домом.
— Не думай об этом.
— Легко сказать.
Тут Гэллегер вздрогнул.
— Нет, Кэллехер, прошу тебя, не спи. Не оставляй меня одного. Не оставляй меня одного с мертвыми.
— Ладно, я не буду спать.
— Я бы лег рядом с той девчонкой, что на улице; заметь, я сказал: рядом с ней, а не на нее. Мне не дают покоя два этих англичанина в соседней комнате. Они наверняка на нас рассердились. Особенно за то, что их свалили в кучу. Пусть это враги, но зачем их унижать?
— Ты мне надоел.
Кэллехер встал.
— Пожалуй, я хлебну виски.
— Передашь потом мне.
Они начали хлебать по очереди и осушили таким образом всю бутылку.
— А завтра будут другие, — сказал Кэллехер.
— Другие кто?
— Мертвые.
— Да. Может быть, мы.
— Может быть. Я бы поспал.
— Я боюсь, — сказал Гэллегер. — Мертвые совсем рядом.
Он вздохнул.
Кэллехер взял бутылку из-под виски и запустил ею в стену. Бутылка разбилась как-то неотчетливо.
— У меня идея, — сказал Кэллехер.
Гэллегер вопросительно рыгнул.
— Выкладывай свою идею.
— Так вот, — сказал Кэллехер. — От трупов надо избавиться.
— И как? — икнул Гэллегер.
— Взять и утопить. Помнишь, ты завалил одного типа, который сразу же шлепнулся в воду, и теперь он тебя не беспокоит. Я предлагаю тебе вот какую штуку: погрузим в тачку всех мертвяков или по одному, если все не поместятся, и кинем их в Лиффи. А завтра, когда полезут британцы, мы их встретим на свежую голову и с очищенной совестью, такой же чистой, какой будет наша Ирландия, когда мы победим.
Гэллегер закричал:
— Да, да! Вот именно! — и бестолково заметался по комнате. — Это была моя идея! Это была моя идея!
— Это будет рискованно, — заметил Кэллехер.
— Да, — сказал утихомирившийся Гэллегер. — Этих двоих можно докатить бегом до набережной, но вот как подобрать девчонку на улице?
— Да, — сказал Кэллехер, — придется подсуетиться.
— А что на это скажет Маккормик? — спросил Гэллегер.
— Возьмем все на себя. Это наша личная инициатива.
— Ладно. Все равно. Иначе я до самой смерти буду это переживать.
— Ты мне поможешь грузить служащих в тачку и начнешь подтаскивать девчонку. Как только ты окажешься у самой воды, я подбегу с тачкой и мы свалим их всех сразу. Чтобы бултыхнуло только один раз. Затем отбежим назад, и все.
— Спасибо, что доверил мне девчонку, люблю молоденьких, — пошутил Гэллегер, повеселевший от одной мысли, что скоро сможет избавиться враз от трех призраков.
— Тогда за работу, — крикнул Кэллехер.
Они покинули пост и пулемет и двинулись без колебаний, несмотря на темноту, в сторону маленькой комнаты, где были отложены служащие. Кэллехер вызвался открыть дверь и сделал это совершенно бесшумно; мертвяки мирно лежали в ожидании. Сначала повстанцы положили в тачку сэра Теодора Дюрана, затем отправились за привратником, и тут стало понятно, что будет довольно трудно поместить оба тела на одно средство передвижения. Поразмыслив, они решили уложить передвиженцев валетом.
Потом они разбаррикадировали входную дверь. Кэллехер ее приоткрыл, а Гэллегер в нее проскользнул и выполз на улицу. Сполз по ступенькам и, пресмыкаясь, прополз до мертвой девушки. Он плохо различал ее в темноте. Ему показалось, что ее глаза были приоткрыты, а рот приразинут; он посмотрел на небо. Многочисленные звезды сверкали, луна заходила за крышу пивной «Гиннес». Британцы не реагировали. Лиффи производила легкий всплеск, омывая набережную. Так события и развивались: во мраке и спокойствии.
Окинув взором горизонт, Гэллегер снова посмотрел на усопшую. Он восстанавливал в памяти ее лицо. Ему казалось, что он ее узнает. Это была действительно она. Проведя опознание, он вытянул вперед руки и начал толкать труп. Его удивило оказываемое сопротивление. Одна рука девушки лежала на бедре, другая на плече. Обе были холодны. Гэллегер поднатужился, и тело перевернулось. Рука, лежащая на бедре, переместилась на ягодицу, другая с плеча откинулась на лопатку. Гэллегер подтянулся на несколько сантиметров вперед и толкнул еще раз. Рука, лежащая на ягодице, передвинулась на другую ягодицу, с лопатки — на другую лопатку. И так далее.
Гэллегер трудился, совершенно не обращая внимания на то, во что упирались его руки; ни страха, ни желания. Единственное, его раздражали ботинки, которые иногда стучали о мостовую высокими каблучками.
Добравшись до набережной, он остановился; пот тек ручьями. Еще один толчок, и тело окажется в Лиффи. Вот и плеск воды, близкий, чуть ли не хрустально-звонкий — маленькие колокольчики велеречивой вечерни. Гэллегер же тем временем неотрывно думал о британцах; чем более смертельными врагами они ему казались, тем более жизнеспособным — в отличие от других повстанцев — он себя ощущал. О выработанной тактике операции он и думать забыл; неудивительно, что у него душа ушла в пятки от неожиданно раздавшегося страшного взрывоподобного грохота.
Кэллехер, разрабатывая свой план, упустил из виду ступеньки крыльца. Он устремился вперед со своей тачкой, потерял равновесие во время спуска, вывалил обрюзгший груз на землю, рухнул сам и покатился кубарем, увлекая в своем кубарении грохочущее транспортное средство.
Гэллегер почувствовал, как пот всасывается обратно в поры кожи. Побелевшей от страха, но казавшейся тем не менее серой по причине густых сумерек. Его мышцы судорожно сжались, пальцы титанически впились в плоть покойной почтовой девушки. В этот момент он держал ее слева за плечо, справа — за бок. Зажмурившись, он принялся думать о всякой всячине, которая закружилась вихрем у него в голове. Захлопали выстрелы. Гэллегер прижался к своей ноше. Неистово сжимая девушку в объятиях, он залепетал:
— Мамочка, мамочка…
Пули свистели, впрочем довольно редкие. Очевидно, стреляли со сна и довольно заторможенно.
— Мамочка, мамочка… — продолжал бормотать Гэллегер.
Он даже не услышал, как по мостовой прокатилась тачка.
Это Кэллехер, героически взвалив почтовых служащих на тачку, бежал под огнем противника. Оказавшись в пределах слышимости (шепота), тот заорал sottovoce:
— Толкай же ее, придурок!
Зачарованно-пораженный Гэллегер прекратил свои спазматические подрагивания и одним махом столкнул девушку в воду, куда она погрузилась одновременно с двумя другими трупами и тачкой заодно. Раздалось четырехсложное «бултых», Кэллехер развернулся и помчался к повстанческому блиндажу. Гэллегер не раздумывая припустил за ним.
Раздалось еще несколько выстрелов, но пули пролетели мимо дилетантствующих похоронщиков, которые в два счета взлетели по ступенькам и ринулись в темный зияющий проем. Кэллехер бросился к своему «максиму» и выпустил наугад несколько очередей. Гэллегер, захлопывая дверь, успел заметить покачивающуюся на лиффийской воде тачку.
XXX
Началась перестрелка, и Кэллинен задумался о своих дальнейших действиях. Сидя на корточках и сжимая коленями ружье, он дремал перед дверью маленького кабинета, в котором они решили — в результате долгих бестолковых споров — заточить пленницу; Кэллинен не видел особой необходимости в своем бдении перед этой дверью; своим долгом он считал сражаться, а не сторожить. А еще ему очень хотелось узнать, что же там все-таки происходит. Он поднялся, потоптался в нерешительности, повернул ручку и легонько толкнул дверь. Лунный свет слабо освещал комнату. Кэллинен начал вглядываться, различил письменный стол, кресло, стул. Тут в окно угодила шальная пуля, стекло разбилось вдребезги. Кэллинен инстинктивно распластался на полу, затем осторожно поднял голову и заметил англичанку, которая, прильнув к стене у окна, очень внимательно следила за тем, что происходило на улице.
Перестрелка затихла, Кэллинен выпрямился и тихо спросил:
— Вы не ранены?
Она не ответила. Даже не вздрогнула. В этот момент раздалось четырехсложное «бултых».
— Что там случилось? — спросил Кэллинен, не двигаясь с места.
Продолжая очень внимательно следить за тем, что происходит на улице, она поманила его пальцем. В этот момент перестрелка возобновилась, Кэллинен, приближаясь осторожно, по стеночке, услышал, как пробежали двое, как хлопнула дверь на первом этаже, как застрочил пулемет Кэллехера. Он стоял теперь совсем рядом с Герти. Она нащупала его руку и очень сильно ее сжала. Из-за ее плеча он бросил взгляд на улицу. Он увидел набережную с наваленными штабелями, мост О’Коннела и, наконец, вяло текущую Лиффи, которая уносила к своему устью покачивающуюся тачку.
— Что там случилось? — переспросил он очень тихо.
Она продолжала сжимать его руку. Другой рукой он держал ружье. Сражение продолжалось, хлопали выстрелы. Кэллинен начал подумывать о своем личном участии в перестрелке.
— Отпустите руку, — прошептал он на ухо Герти.
На этот раз она повернулась к нему.
— Что они с ней сделали? — спросила она.
— С кем?
— С той девушкой?
Разговаривали они шепотом.
— С какой девушкой?
— С той, которая лежала на мостовой.
— А! Та, которую подстрелили англичане? Одна из ваших.
— Они сбросили ее в Лиффи.
— Ну да.
— Но до этого на ней кто-то лежал, один из ваших.
— И что же он делал? Лежа на ней?
— Не знаю. Он дергался.
— Ну и что?
— Не знаю. А другой, еще один из ваших, бежал и толкал тачку.
— И что?
— Они сбросили трупы в Лиффи.
— Возможно. Ну и что?
— Все эти «бултых». Я все видела. Я все слышала. А сэра Теодора Дюрана вы тоже умертвили?
— Директора?
— Да.
— Думаю, что да.
— Его они тоже сбросили в Лиффи вместе с привратником и со служащей, лежа на которой дергался ваш соратник.
— И что дальше?
— Дальше?
Она посмотрела на него. У нее были удивительно голубые глаза.
— Не знаю, — добавила она.
И положила свою руку ему на шестеринку.
— Посмотрите, как загробная тачка, покачиваясь, увлекается течением Лиффи к Ирландскому морю.
Он посмотрел. Действительно, тачка плыла по реке. Он хотел сказать, что видит ее, но только тихо простонал. Рука, возложенная на шестеринку, по-прежнему там возлежала, неподвижная и даже чуть-чуть давящая; рука не совсем маленькая, скорее пухлая и начинающая понемногу согревать даже через ткань одежды. Кэллинен не смел пошевелиться, но тело подчинялось волеизъявлениям не целиком, отдельные части восставали.
— Да, да, — выжал из себя он, — плывет тачка.
Герти провела рукой по дышлу человеческой брички, сотрясаемой происходящим до глубины души.
— А почему вы не убили меня? — спросила она. — Почему не протащили по мостовой и не сбросили в воду, как ту, другую?
— Я не знаю, — пробормотал Кэллинен, — я не знаю.
— Вы убьете меня, да? Вы убьете меня? И вы сбросите меня в речку, как и мою коллегу, как сэра Теодора Дюрана, который меня так почтительно любил?
По ее спине пробежала дрожь; она нервно, но достаточно крепко сжала то, что держала в руке.
— Вы делаете мне больно, — прошептал Кэллинен.
Он отстранился и отошел на один, потом на два, но не на три шага назад. Силуэт Герти вырисовывался в окне на фоне неба. Она не двигалась, ее лицо было обращено в сторону Лиффи. Нежный ночной бриз играл ее волосами. Вокруг головы сияли звезды.
— Не стойте у окна, — сказал Кэллинен. — Британцы вас обстреляют, вы представляете из себя слишком хорошую мишень.
Она повернулась к нему, силуэт исчез. Теперь они оба были погружены во мрак.
— Так что, — сказала она, — вы намерены установить республику в этой стране?
— Мы вам только что это объяснили.
— И вы не боитесь?
— Я солдат.
— Вы не боитесь поражения?
Он чувствовал, что она смотрит в его сторону. Она находилась в двух — не больше — шагах от него. Кэллинен начал медленно и очень тихо отходить назад. При этом он заговорил громче для того, чтобы она не догадалась об увеличивающемся между ними расстоянии:
— Нет, нет, нет и еще раз нет.
Он прибавлял громкости своему голосу с каждым шагом назад. Пока не уперся спиной в стену.
— Вас победят, — возразила Герти. — Вас раздавят. Вас… вас…
Кэллинен поднял и вскинул винтовку. Конец дула заблестел в темноте.
— Что вы делаете? — спросила Герти.
Он не ответил. Он попытался представить себе, что сейчас произойдет, но у него ничего не вышло; блестящее дуло неуверенно дрожало.
— Вы сейчас меня убьете, — сказала Герти. — Но это решение вы приняли в одиночку.
— Да, — прошептал Кэллинен.
Он медленно опустил винтовку. Зря Маккормик оставил в живых эту сумасшедшую, но он, Кэллинен, не имел права ее пристрелить. Он поставил винтовку в угол. Поболтал свободными руками. Герти приближалась к нему, вытянув руки, на ощупь, в темноте. Она оказалась довольно высокой, поскольку ее пальцы уткнулись ему под мышки. Пиджак Кэллинена был расстегнут, а жилетку он не носил. Герти принялась тискать ему бока, постепенно спускаясь к талии. Руки Кэллинена обняли англичанку. Она залезла под пиджак, обняла его, прижалась к нему, лаская мускулистые лопатки. Затем одной рукой проследовала вдоль костлявого и узловатого позвоночника, а другой начала расстегивать рубашку. Ее ладони скользили по влажной коже ирландца, под ее пальцами перекатывалась грудь колесом. Она потерлась лицом о его плечо, пахнущее порохом, потом и табаком. Ее волосы, светлые и мягкие, щекотали лицо мятежника. А некоторые залезли даже в ноздри. Ему захотелось чихнуть. Он чихнул.
— Ну и дурачина же ты, совсем как король Англии, — прошептала Герти.
Кэллинен думал то же самое, так как, с одной стороны, он был невысокого мнения о британском монархе, а с другой — считал чудовищной провинностью и явной глупостью держать в своих объятиях англичанку — причину всех несчастий его нации и этого чертова мятежа-восстания. Без нее все было бы так просто в этом маленьком почтовом отделении. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали бы прямиком к славе и к пиву «Гиннес» или же в противном случае к героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, эта дуреха, эта дурища, эта бестолочь, эта паразитка, эта мымра заперлась в уборной в самый важный и трагический момент, и попала к ним в руки — по-другому и не скажешь, — и оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и, может, даже спекулятрисной.
Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и плотеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой, плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанной Маккормиком, он не переставал.
Тем временем Герти изучала пуп ирландца. Сопоставляя чужие обсуждения живых торсов со своими личными впечатлениями от рассмотренных статуй, девушка не без оснований считала, что эта часть человеческого тела одинакова как у женщин, так и у мужчин. Однако она была не совсем в этом уверена; будучи влюбленной в свой собственный пупок и получая большое удовольствие от процесса засовывания в него мизинца и ковыряния последним, Герти расценивала подобное исключительно приятное занятие делом сугубо женским. Допуская наличие идентичного органа у мужчин, она сомневалась, впрочем довольно неотчетливо, что он может быть таким же глубоким и нежным.
Герти была просто очарована; оказалось, что щекотать пупок Кэллинена так же приятно, как и щекотать свой собственный. Сам же Кэллинен, будучи холостяком, не очень хорошо разбирался в прелестях, предваряющих окончательный акт; ему доводилось иметь дело лишь с толстухами да стряпухами, которых он заваливал на сеновалах или же раскатывал на кабацких, еще не отмытых от всевозможных жиров столах. Посему он тяжело переносил затяжную девичью ласку и даже замысливал ответить на нее отнюдь не приличествующим в данной ситуации отказом. Но каким образом ответить, вопрошал он себя, находясь на волоске от. Он почувствовал угрызение совести, подумав о предпоследнем препятствии — социальном статусе его Ифигении, затем о последнем — ее девственности. Но, предположив, что сия непорочность может оказаться только предположительной, он отбросил все сомнения и отдался безудержной половой деятельности, искусно подогреваемой провокациями юной почтовички.
XXXI
— Приготовиться к повороту! Травить справа! Задраить иллюминаторы! Замаскировать ют! Свернуть бом-брамсель!
Отдав последние приказания, Картрайт спустился в кают-компанию, где Тэдди Маунткэттен и второй помощник меланхолически потягивали виски. Сурово осуждая республиканский мятеж с кельтским уклоном, капитан предпочел бы тем не менее безоговорочно сражаться с немцами в открытом море, чем бомбить гражданские дублинские постройки, каковые являлись, как ни крути, составной частью Британской империи.
— Hello! — выдал Картрайт.
— Hello! — выдал Маунткэттен.
Картрайт налил себе очень много виски. Добавил очень мало содовой. Посмотрел на свет через прозрачное стекло, проследил мутным взглядом за пузырьками углекислого газа, которые…
Усомнившись в химической природе этих пузырьков, он обратился к Маунткэттену:
— Углекислый газ?
И указал взглядом на воздушные шарики, поднимающиеся со дна стакана на поверхность жидкости.
— Yes, — ответил Маунткэттен, который пришел в Navy Royale из Оксфордского колледжа.
После получасового молчания Маунткэттен возобновил разговор:
— Это не работа.
Три четверти часа спустя Картрайт спросил:
— Что именно?
Поразмыслив какое-то время, Маунткэттен добавил:
— Негодяи они, разумеется, эти ирландские республиканцы! И все же я бы лучше бомбил фрицев!
Маунткэттен имел определенную склонность к болтовне, но тем не менее умел себя сдерживать; на этом он прервал свои рассуждения и дисциплинированно, то есть не проявляя эмоций, закурил трубку.
Картрайт, опорожнив емкость, принялся думать о своей милой невесте Герти Гердл, барышне из почтового отделения, набережная Эден, город Дублин.
XXXII
Кэллинен тоже принялся думать о своей невесте. На какое-то мгновение ему даже померещилось, всего в нескольких сантиметрах от его искрящихся глаз, худенькое личико Мод, официантки из Шелбурна. Если все будет хорошо, то есть независимая национальная Республика будет установлена в Дублине, он женится осенью. На настоящей ирландке, славной и пригожей малышке Мод.
Но все эти мысли не мешали Кэллинену совершать ужасное преступление. Впрочем, они приходили слишком поздно, эти мысли — идеал суженой верности. Слишком поздно. Слишком поздно. Британская девственница, распластанная на столе — болтающиеся ноги и задранные юбки, — охныкивала свою утраченную непорочность, чему Кэллинен искренне удивлялся, поскольку находил, что, в общем-то, сама напросилась. А может быть, она хныкала потому, что ей было больно; однако он старался делать это как можно безболезненнее. Сделав свое нехорошее дело, он замер на несколько секунд. Его руки продолжали исследовать тело девушки; ему показалось странным то, что под платьем почти ничего не было, а некоторые детали его даже поразили. Например, она не носила ни панталон, ни нижнего белья, ни кружев с ирландскими стежками. Единственная благовоспитанная девушка в Дублине, которая до такой степени презирала многоярусное дезабилье и прочие осложнения. Может быть, подумал Кэллинен, это какая-нибудь новая мода, занесенная из Парижа или Лондона.
Это его сконфузило до невозможности. В паху припекало. Он дернулся раза три-четыре, и внезапно все закончилось.
Он высвободился, ощущая неловкость. Почесал кончик носа. Вынул свой большой зеленый платок, украшенный по краям ирландскими арфами, и утерся. Он подумал, что с его стороны было бы вежливо оказать такую же услугу девушке. Герти уже не плакала и не шевелилась. Она чуть вздрогнула, когда он начал ее очень осторожно промокать. Затем он убрал платок в карман и застегнулся. Забрал винтовку, оставленную в углу, и на цыпочках вышел.
Герти не плакала и не шевелилась. Ее ноги молочно белели в тусклых лучах восходящего солнца.
XXXIII
— Среди нас нашлись два мерзавца, — произнес Маккормик.
Кэллинен огляделся.
— Что за два мерзавца? — спросил он. — Почему два?
— У тебя странный вид, — сказал ему О’Рурки.
— А девчонка?
— Я закрыл ее на ключ, — ответил Кэллинен.
Он сел, поставил винтовку между ног, машинально протянул руку, взял бутылку виски и хлебнул как следует, после чего хлебнул еще раз, почти как следует.
— Какие два мерзавца? — спросил он снова и огляделся.
Восходило солнце. Как быстро пролетела ночь. И по-прежнему эта тишина, эта британская невозмутимость. Черт побери этих англичан, которые размусоливают наше восстание своими скрытыми лицемерными подвохами!
Кэллинен чувствовал, как где-то в верхней части легких или в нижней части трахеи, короче, в зобу спирало от страха дыхание.
Он огляделся, заметил Гэллегера и Кэффри, дремавших около груды пустых пивных бутылок и искореженных консервных банок.
— Эти? — прошептал он.
— Нет, — ответил Маккормик.
— Почему ты покинул пост у двери англичанки? — спросил О’Рурки.
— Я же сказал, что закрыл ее на ключ, — раздраженно ответил Кэллинен. — Так что за два мерзавца? — спросил он снова. — Что за два мерзавца?
— Мне кажется, что ты получил приказ сторожить девушку, — сказал О’Рурки.
Кэллинен чуть не поправил его: «Она уже не девушка». Но вовремя удержался.
— Может быть, хватит ей сидеть взаперти? — сказал Маккормик.
— А если она будет подавать сигналы через окно? — заметил О’Рурки.
— Да закрыть ее там, где она была сначала, — проворчал Кэффри.
— Ладно, — сказал Кэллинен, — я пошел назад.
— На одного человека меньше, — сказал Маккормик. — А здесь нам нужны будут все.
— Пускай останется здесь, рядом с нами, — сказал Гэллегер. — Будем все за ней присматривать.
— А это идея, — сказал Маккормик.
Кэллинен очень быстро отреагировал (это даже нельзя назвать «отреагировал», так быстро это произошло): не дожидаясь реплики О’Рурки, он помчался за Герти. На пороге все же остановился и спросил:
— Что за два мерзавца?
Ответа он не услышал.
XXXIV
У Кэллинена не было полной уверенности в том, что один из мерзавцев не он сам. Но кто же другой? Кто же это и что же он мог такое сотворить? Нет, про него, Кэллинена, они ничего не могли знать. Правда, кто-то мог подслушивать под дверью. Если так, то Маккормик разорался бы не на шутку. Поскольку — если уж говорить о корректности — то, что сделал он, Кэллинен, было действительно некорректно. Хотя в этом была не только его вина.
Подойдя к двери, он вынул из кармана ключ, но рука дрожала, и ключ заплясал вокруг скважины. У теряющего терпение Кэллинена пересохло во рту. Он прислонил винтовку к стене, нащупав левой рукой отверстие, всунул в него ключ и повернул ручку. Толкнул дверь, та медленно открылась. О своей винтовке он сразу же забыл.
Солнце уже взошло, но все еще пряталось за крышами. Сочился слабый серорассеянный свет. Летели облака. Медленно краснели мансардами дома вокруг Тринити-колледжа. Герти, согнув ноги, лежала на столе, на котором ее оставил Кэллинен, и вроде бы спала. Оправленная юбка была опущена ниже колен. Коротко остриженные волосы лохматились отчасти на лбу, отчасти на сукне стола.
Кэллинен приближался хоть и бесшумно, но — и явно сознательно — не совсем беззвучно. Девушка не шевелилась. Она дышала медленно, ровно. Кэллинен остановился, склонился над ней. Ее глаза были широко открыты.
— Герти, — прошептал он.
Она посмотрела на него. Инсургент не смог ничего прочесть в ее глазах.
— Герти, — прошептал он снова.
Она продолжала на него смотреть. Инсургент не мог ничего прочесть в ее глазах. Она не шевелилась. Он протянул к ней свои большие руки и взял ее за талию. Потом медленно передвинул руки к ее груди. Он так и знал: корсета она не носила. Эта особенность, в дополнение к ее необычно короткой стрижке, очень сильно смутила Кэллинена. Он почувствовал у нее под мышками полоски бюстгальтера: эта бельевая деталь сконфузила его окончательно. Все эти женские штучки показались ему чарующими и подозрительными одновременно. Так, значит, это и есть последняя мода, но как простая барышня с дублинской почты умудрялась следить за модой в разгар военных событий? Ведь все это зарождается где-то в Лондоне, может быть даже в Париже.
— И о чем же ты задумался? — прошептала внезапно Герти.
Она улыбалась ему ласково, немного насмешливо. Застигнутый врасплох Кэллинен отдернул руки и отпрянул, но Герти удержала его, сжав коленями, затем, скрестив ноги, притянула его к себе.
— Возьми меня, — прошептала она.
И добавила:
— Продолжительно.
XXXV
— Значит, — сказал Кэллехер, — Маккормик разозлился? Как будто сейчас время думать о таких вещах.
Диллон задумчиво чистил ногти, Кэллехер поглаживал свой «максим». Восходящее солнце заиграло на металлическом дуле.
— Все по-прежнему тихо, — заметил Кэллехер. — Интересно, мы когда-нибудь начнем воевать?
Диллон пожал плечами:
— Нам крышка.
И добавил:
— Они дождутся, пока мы здесь раскиснем, а потом начнут размазывать нас по стенкам.
И подытожил:
— Нам крышка.
Затем, сменив тему, заявил:
— Маккормик явно переборщил.
— Насчет чего? — спросил Кэллехер.
— Насчет нас двоих.
— Он нас в чем-то подозревает.
— Как будто это его касается! Занимался бы девчонкой и оставил бы нас в покое. Но он, видишь ли, не решается, ну и вот, и пытается думать о чем-то другом.
— Гэллегера так и трясло от нетерпения.
Диллон пожал плечами.
— Дурачок. Ничего они не сделают этой девчонке, они все такие кавалеры, ну, может быть, за исключением твоего Гэллегера. Но остальные ему не позволят. Конечно, это их изводит, но они ни за что не осмелятся. У них в руках она останется целой и невинной.
— В наших руках она бы чувствовала себя еще целее.
Диллон снова пожал плечами.
— Скорее бы уж начали воевать, — вздохнул он, — хотя на самом деле я это дело не очень люблю. Видно, я действительно люблю свою Ирландию, чтобы заниматься подобными вещами. Да, скорее бы началось.
Он встал и обнял своего товарища. Кэллехер оторвался от созерцания своего пулемета, на секунду полуобернулся и улыбнулся.
XXXVI
По радио передали сообщение командору Картрайту. «Яростный» должен будет встать перед Рингз Энд. Британская атака начнется в семь часов. В десять часов очередное сообщение укажет «Яростному» все еще занятые мятежниками стратегические объекты, которые ему следует обстрелять.
— Если они к этому времени останутся, — заметил Маунткэттен, которому Картрайт передал приказ.
— Все скоро закончится. Мы побережем снаряды для подводных лодок гуннов.
— Хотелось бы верить, — сказал Маунткэттен.
XXXVII
— Что он там копается? — проворчал Маккормик. — Его все нет и нет.
— А может, он ее трухает, — сказал окончательно проснувшийся Кэффри.
— Ты хочешь сказать, что он ее трахает, — прокомментировал Гэллегер.
Он громогласно хохотнул, хлопнув себя по коленке.
— Заткнитесь, — сказал О’Рурки. — Подонки.
— О! О! — отозвался Кэффри. — Ревнуешь?
— Кэллинен на такое не способен, — сказал Маккормик. — Да и ничего не слышно. Если бы у него возникли недобрые намерения, она бы закричала.
— А может, она и сама не прочь. Представь, что она сама предложила! — сказал Кэффри Гэллегеру.
Они оба засмеялись.
О’Рурки встал.
— Подонки. Подонки. Заткните свои похабные глотки.
— Можно подумать, медики не похабничают. Ханжа. Ты, видно, этой ночью перемолился Святому Иосифу.
— Хватит! — внезапно завопил Маккормик. — Мы здесь не для того, чтобы препираться. Не забывайте, что мы здесь для того, чтобы сражаться за независимость нашей страны и умереть без всякого сомнения.
— А в это время, — заметил Кэффри, — Кэллинен не иначе как вставляет англичаночке за милую душу. Послушайте.
Они замолчали и услышали серию коротких мяуканий, которые мало-по-малу перешли в длинные стенания, прерываемые неравными паузами.
— Действительно, — прошептал Гэллегер.
О’Рурки побледнел до позеленения.
Вмешался Маккормик:
— Да ладно вам, это кошка.
О’Рурки, не желая расставаться с иллюзиями, поддержал:
— Конечно же это кошка.
Гэллегер, по-идиотски улыбаясь, повторил:
— Ну да. Кошка. Или кот.
Кэффри усмехнулся:
— А девчонка небось дергает его за кончик… хвоста. Бедное животное. Пойду посмотрю.
Он вышел из комнаты. Раздалась целая серия учащенных пронзительных стонов; воцарилась тишина, настороженная и поражающая. В эту минуту Кэффри подходил к двери. Винтовка Кэллинена одиноко стояла на посту. Кэффри вошел. Все уже закончилось. Кэллинен застегивал дрожащими пальцами штаны. Герти уже встала; она чуть ли не сияла от удовольствия. Пленница вызывающе посмотрела на Кэффри. Кэффри нашел ее красивой.
Но не нашел, что сказать.
Через несколько секунд — после приведения себя в порядок — Кэллинен спросил у него без малейшего намека на приветливость:
— Ну?
Кэффри ответил:
— Ну?
Герти с интересом следила за разговором. Кэллинен возобновил его довольно уместной репликой:
— Ну?
Кэффри по-прежнему не находил слов.
— Ну?
Кэллинен, чувствуя себя менее уверенно, сказал:
— Ты ничего не видел.
— Но было слышно.
— Я обесчещен, — подавленно прошептал Кэллинен.
— Они думают, что это кошка. Ты скажешь, что это была кошка.
— А ты подтвердишь?
Кэффри очень внимательно оглядел Герти. Она еще не успела отдышаться.
— Конечно же это была кошка.
Кэллинен вынул из кармана свой красивый зеленый платок, украшенный золотыми арфами, и вытер лицо.
— Смотри, — сказал Кэффри, — а у тебя из носа кровь идет.
XXXVIII
— А вот и они, — сказал Гэллегер.
О’Рурки не обернулся. В комнату в сопровождении Кэллинена и Кэффри вошла Герти.
— Это была действительно кошка, — сказал Кэффри.
— Черт возьми! — воскликнул Гэллегер. — Вот они! Вот они!
Маккормик подбежал к одной из бойниц.
— Мадемуазель, — сказал утихомирившийся О’Рурки, — мы вам объясняли, что ваше присутствие здесь подозрительно.
— Они струячат по мосту, — крикнул Гэллегер.
— Гады! Откуда их столько?! — отозвался Маккормик.
— Мы приняли решение держать вас под постоянным коллективным наблюдением, — продолжал О’Рурки.
— Стрелять будем? — спросил Гэллегер.
Пулеметы, установленные британцами на деревянных штабелях, затрещали. Свинцовые струи ударили по фасаду почты. На первом этаже застрочил в ответ Кэллехер. Кэффри и Кэллинен побежали и встали рядом с Маккормиком и Гэллегером, стреляющими из бойниц.
— Спрячьтесь под столом, — приказал О’Рурки, — и не шевелитесь.
Герти послушно спряталась.
О’Рурки запер дверь и сунул ключ в карман. Затем присоединился к товарищам.
Похоже, британцы решили покончить с почтой. Они валили со всех сторон. Они, судя по всему, держали в своих руках О’Коннел-стрит. Мятежникам с набережной Эден было видно, как по улице в сторону моста Митэл вели колонну пленников с поднятыми вверх руками.
— Плохо дело, — сказал Кэффри.
— Это наши товарищи из Центрального комитета, — заметил Маккормик. — Я вижу Тэдди Лэнарка и Шона Дромгура.
— Телефон, — подсказал ему О’Рурки.
Покинув свое место, Маккормик направился к столу директора сэра Теодора Дюрана, ныне покойника. Он увидел забившуюся под стол и зажмурившуюся от страха Герти. Стараясь не наступить на девушку, он сел в кресло, закрутил вертушку и снял трубку. Не опуская трубки, пользуясь затишьем между выстрелами — в эту минуту почему-то сильно запахло порохом, — он сказал:
— Никто не отвечает.
Его соратники продолжали щелкать британцев. Возможно, они даже не услышали вводную реплику командира.
Не заметили они и того, что сразу после реплики командир вздрогнул. Они все так же тщательно целились и щелкали; британцы начинали постанывать. Передвижение по мосту, а равно как и вдоль набережных было им по-прежнему заказано под угрозой потерь, превышающих сорок пять процентов личного состава (что по военным меркам еще могло сойти за отличные показатели, хоть и с натяжкой). Тем не менее они продолжали отчаянно атаковать.
— Кто это? — произнес чей-то мужской голос на другом конце провода.
Маккормик опустил глаза. У него во рту внезапно пересохло.
— By Jove! — произнес мужской голос. — Отвечайте!
Легкий электрический разряд прошелся вдоль его позвоночника, пронизывая со все увеличивающейся частотой спинной мозг.
Запинаясь, Маккормик ответил:
— Это Маккормик.
— Готов поспорить, что это еще один сучий выродок из повстанческих негодяев, — произнес голос.
Маккормик не знал куда деться. Обескураживающее (по отношению к нему) поведение Герти, дополняющее это оскорбление, лишило его дара речи и пригвоздило к креслу заодно.
— Что вы, что вы, — пробормотал он.
— Вы еще не сдались, жалкие папские гунны?
Маккормик тяжело засопел в трубку.
— Что с вами такое?
— Fi… fifi… fifinnegans wake, — промямлил Маккормик.
— Чего? Чего? Что вы там несете?
Но Маккормик был уже не в состоянии отвечать. Чтобы заглушить непроизвольный стон, он изо всех сил кусал телефонную трубку.
— Вы издаете престранные звуки, — заметил голос на другом конце провода.
И добавил участливо:
— А вас случайно не ранили?
Маккормик не ответил. Эбонит треснул.
— Ой! — вскрикнул его собеседник. — Что с вами случилось?
У Маккормика из рук выпала трубка, а изо рта вырвался протяжный хрип. До него отчетливо доносился далекий голос, который, шипя и гнусавя, предложил:
— Мы предлагаем вам сдаться, немедленно сдаться.
Затем кому-то доложил:
— Не отвечает…
А после очередной серии выстрелов предположил:
— Может быть, его убили…
Прикрыв веки, командир различал О’Рурки, Гэллегера, Кэффри и Кэллинена, которые старательно отстреливались. На него они не обращали внимания. Еще сильнее запахло порохом.
Он опустил глаза и увидел Герти, которая, закончив дело и вытерев рот тыльной стороной ладони, снова забилась под стол.
Он повесил трубку, встал, ощутив при этом дрожь в коленях, и произнес:
— В той колонне были действительно наши товарищи из Центрального комитета.
— Мы не сдадимся, — объявил О’Рурки.
— Конечно нет, — подтвердил Маккормик.
Слегка пошатываясь, он вернулся к своей винтовке и с первого выстрела уложил британца, который вздумал пройти по мосту О’Коннела.
XXXIX
— Нам крышка, — прошептал Диллон.
Кэллехер не отвечал. Он нежно поглаживал свой пулемет, медленно остывающий после последней атаки.
Британцы собирались с новыми силами на штурм почты. Доносились лишь далекие и спорадические выстрелы.
— Ну как ты? — спросил Диллон.
Кэллехер ответил:
— Никак.
Он похлопал пулемет:
— Мой маленький зверек.
И добавил:
— Если не в этот раз, то уж в следующий — точно.
— Ну! — воскликнул Диллон. — За нашу родину я совсем не боюсь. Она будет существовать вечно, наша Эйр. Как и христианская эра. Я беспокоюсь за нас.
— Да. Только между нами: скоро с этим будет покончено.
— Ну и как ты?
— Рано или поздно это должно было случиться.
Диллон задумался.
— Может быть, выкрутимся…
— Нет, — сказал Кэллехер.
— Нет? Думаешь, нет?
— Нет. Думаю, нет.
— Почему?
— Погибнем все как один.
— Ты так считаешь?
— Но не сдадимся.
Диллон хрустнул пальцами.
— Корни, какой ты смелый.
Кэллехер встал и в задумчивости сделал несколько шагов по комнате.
— Интересно, что же все-таки произошло наверху?
— Наверху? Они сражались, как и мы.
— Я имел в виду девчонку.
— На это мне наплевать, — сказал Диллон и, подняв голову, спросил: — Так тебя это беспокоит?
Кэллехер не ответил.
— Вертихвостка, — продолжал Диллон. — Как она нас достала. Наплачемся еще мы с ней. Со всеми женщинами так. Уж поверь мне, я-то их знаю. Ты еще слишком молод. А я за двадцать лет работы их хорошо изучил. Да, и еще. Мне будет жалко расставаться со своей работой, конечно не так, как с тобой. Все эти костюмы, я так все это любил. И платья, когда мода менялась. Да что там мода! А материал: шелк, кружева, гипюр с ирландским стежком…
Он встал, взял Кэллехера за плечо, прижался к нему.
— Знаешь, мне будет жалко с тобой расставаться.
И добавил:
— А ты на самом деле думаешь о той девице, что наверху?
Кэллехер высвободился из объятий Диллона, не резко, но решительно. И молча. После чего они услышали добродушный голос Гэллегера:
— Ну что, цыпочки, отношения выясняете? Каков ревнивец!
— Я этого все-таки не понимаю, — добавил Кэллинен.
— А вашего мнения никто не спрашивает, — ответил Диллон.
— Ну! — ввернул Гэллегер. — В нашей ситуации приходится мириться. Ничего не поделаешь.
— Мы пришли за ящиком с патронами и несколькими ящиками виски. Там еще осталось? — спросил Кэллинен.
— Да, — ответил Кэллехер.
— Как настроение? — спросил Кэллинен. — Боевое?
— Нам крышка, нет?
Это уже спросил Диллон.
— Погибнем все до одного, — объявил Гэллегер с такой радостной легкостью, что у портного стало тяжело на сердце.
— Что такое, Мэт? — спросил у него Кэллинен. — Ты же не струсишь, правда?
— Вот еще.
Гэллегер и Кэллинен обменялись взглядами, пожали плечами и отправились на импровизированный склад.
— Все-таки здорово, что мы зафигачили трупняки в воду, — сказал Гэллегер. — С той самой минуты я себя чувствую так легко; никаких душевных заморочек.
— Внимание! — воскликнул Кэллехер, который не отрывал глаз от амбразуры.
Остальные сразу же заткнулись — тюкнулись на дно хрустальной, до звона, тишины.
— Вон они! — продолжал Кэллехер. — С белым флагом. А сзади идет офицер…
— Значит, британцы намерены сдаться? — спросил Гэллегер.
XL
Маунткэттен застал Картрайта склоненным над депешами.
— Все складывается как нельзя лучше, — сказал командор. — По-моему, восстание захлебнулось. Все объекты, захваченные мятежниками, освобождены. Все или почти все. Я сейчас как раз делаю сверку. Мне кажется, что все. Фор Кортс, вокзал на Амьен-стрит, Главпочтамт, вокзал Вестланд Роу, гостиница «Грэшем», хирургический колледж, пивная «Гиннес», вокзал на Харкурт-стрит, гостиница «Шелбурн» — все это мы заняли. Что остается? Дом моряков? Занят, согласно телеграмме 303-В-71. Бани на Таунсенд-стрит? (Надо же!) Заняты, согласно телеграмме 727-G-43. И так далее. И так далее. Генерал Максвелл славно потрудился и разобрался в ситуации энергично, оперативно, решительно, почти не проявив медлительности, столь характерной для нашей армии.
— Значит, нам не придется стрелять по ирландцам? Это хорошо. К чему зря переводить превосходные снаряды, которым не терпится упасть на гуннов?
— Я знаю вашу точку зрения на этот счет.
Вошел радист с новой телеграммой.
— Минуту. Я заканчиваю сверку.
Он закончил ее.
— Осталось лишь почтовое отделение на набережной Эден, — сказал Картрайт.
Он развернул телеграмму и прочел: «Приказываю бросить якорь у О’Коннел-стрит».
— Придется зря переводить снаряды, — сказал Маунткэттен.
Командор Картрайт внезапно помрачнел.
XLI
Маккормик и О’Рурки вернулись. Кэллинен, Гэллегер, Диллон и Кэллехер, дождавшись их возвращения, вновь забаррикадировали дверь.
— Ну? — спросил Диллон.
— Конечно же, они требуют, чтобы мы сдались. Они говорят, что мы остались последними. Восстание подавлено.
— Ложь, — сказал Гэллегер.
— Нет, думаю, что это правда.
— Я думал, что мы ни за что не сдадимся, — сказал Кэллехер.
— А кто говорит о том, чтобы сдаваться? — сказал Маккормик.
— Только не я, — сказал Кэллехер.
— А на каких условиях? — спросил Диллон.
— Ни на каких.
— Значит, они нас расстреляют?
— Если им вздумается.
— За кого они нас принимают? — сказал Гэллегер.
Все задумались над этим вопросом, отчего на некоторое время воцарилась тишина.
— А как же англичанка? — спросил вдруг Кэллехер. — В любом случае придется от нее избавиться.
— В любом случае, — заметил Ларри О’Рурки, — если нас начнут размазывать по стенкам прямо здесь, мы не можем втянуть ее в подобную переделку.
— А почему бы и нет? — спросил Кэллехер.
— Как она нас достала, — сказал Гэллегер. — Выдадим ее им.
— Я придерживаюсь такого же мнения, — сказал Маккормик.
— Вы командир, — сказал Мэт Диллон. — Значит, выставляем ее за дверь, и они ее забирают.
— Есть возражения, — произнес О’Рурки.
— Какие?
— Нет, ничего.
Все посмотрели на О’Рурки.
— Выкладывай.
Он замялся.
— Так вот, будет очень плохо, если она сможет что-нибудь про нас рассказать.
— Какие сведения она может сообщить? Она даже не знает, сколько нас.
— Мэт, я имел в виду совсем не это.
— Выкладывай.
Он покраснел.
— Она была девушкой. Так вот, будет плохо, если с ней произойдут какие-нибудь изменения…
— Что ты несешь? — спросил Гэллегер. — Ничего не понимаю.
— Это же так просто, — вмешался Диллон. — Если вы все по ней прошлись, то это плохо скажется на общем деле. Британцы будут вне себя от ярости и уничтожат всех наших товарищей, попавших в плен.
— Я был с ней корректен, — сказал Гэллегер.
— Да и я тоже, — сказал Корни Кэллехер.
— Да и я тоже, — сказал Крис Кэллинен.
— Значит, выставляем ее за дверь и подыхаем как герои, — объявил Диллон. — Я приведу ее.
Он сорвался с места и побежал на второй этаж.
— Маккормик, а ты чего молчишь? — спросил Кэллехер.
— Давайте ее отпустим, — ответил Маккормик как-то рассеянно и растянуто.
— А Кэффри! — вдруг воскликнул Кэллинен. — Он там с ней один на один.
О’Рурки побледнел.
— Ах да… Кэффри… Кэффри…
Так он и хрюкал, этот студент медицинского колледжа. Руки его дрожали.
Кэллехер хлопнул его по спине:
— А чего, девчонка она пригожая!
О’Рурки попытался свести свои эмоции на нет с помощью осмысленного дыхательного упражнения, показанного ему великим поэтом Йейтсом. В качестве приложения он прочел три раза Ave Maria.
— В странную переделку попала эта девчонка, — продолжал Кэллехер. — Допустим, мы бы вели себя нехорошо, не как безупречные и приличные герои, представляешь, ей бы довелось много чего увидеть. Увидеть, это только так говорится, ну сам понимаешь.
Лишь еще после двукратного Ave Maria и одного Во славу Иосифа в качестве дополнительного приложения О’Рурки пересилил себя и выговорил:
— Есть такие люди, которые не имеют права говорить о женщинах.
— Я, по крайней мере, трупы не разделываю, — сказал Кэллехер.
— Только давайте не говорить об этих ужасах, — воскликнул Гэллегер.
— Заткнитесь, — сказал Маккормик.
Они снова замолчали.
— Британцы, наверное, ждут не дождутся, — елейно заметил Кэллинен.
Ему не ответили.
— Джон Маккормик, — сказал чуть погодя Кэллехер (до этого не было произнесено ни слова), — Джон Маккормик, похоже, ты чувствуешь себя не в своей тарелке. Я знаю, что ты не можешь дрейфить. Тогда в чем же дело?
Ларри О’Рурки посмотрел на Маккормика:
— И правда, у тебя странный вид.
Он был рад, что Кэллехер оставил его в покое.
— Ну странный, — сказал Маккормик. — Ну и что дальше?
О’Рурки с ужасом посмотрел на командира. Он знал не хуже Кэллехера, что Маккормик не дрейфит. Из-за чего же так странно перекосило его физиономию? А из-за того же, из-за чего скривило и его собственную, о’руркиевскую, рожу: все дело в той малышке, что наверху. Он перевел взгляд с Джона на Кэллинена. Но глаза Криса были безоблачно-чистыми и небесно-голубыми. Ларри ужаснулся еще раз: он сам, наверное, выглядел еще страннее, чем Маккормик. А этот педрила Кэллехер продолжал над ними измываться. Что же все-таки происходило? И что же все-таки произошло? Ларри еще раз пристально вгляделся в лицо Кэллинена: оно ничего не выражало. Затем он снова посмотрел на Кэллехера и заметил, что тот внезапно потерял интерес к происходящему. Тут Маккормик посмотрел на часы и сказал:
— У нас осталось не больше двух минут для того, чтобы дать ответ.
— Для того, чтобы выдворить англичанку, — сказал Гэллегер.
На лестнице показался Диллон.
— Ее там нет. Наверное, смылась.
XLII
Британские полномочные представители удалились и скрылись за штабелями норвежских пиломатериалов. Мятежники вновь забаррикадировались. Было около полудня.
— Мы могли бы перекусить, — сказал Гэллегер.
Диллон и Кэллинен принесли ящик с консервами и печенье. Все уселись и принялись жевать в полной тишине, как люди, оказавшиеся вдруг героями и принимающие отныне обыденность существования лишь в ее самых экстремально обыденных проявлениях, таких, как утоление жажды и голода, мочеиспускание и испражнение, напрочь отказываясь от полного игривых двусмысленностей словесного самовыражения. Если бы первым заговорил Маккормик, он сказал бы: «Что вы на меня так смотрите, вы ведь даже не знаете, вы ведь даже не понимаете, что произошло»; О’Рурки сказал бы: «Дева Мария, что с ней могло произойти? Как это глупо, но я, по-моему, влюбился»; Гэллегер сказал бы: «За час до смерти тушенка кажется уже не такой вкусной, как неделю назад. Приходится себя поддерживать для того, чтобы умереть»; Кэллехер сказал бы: «Впервые женщина заинтересовала меня до такой степени. Ну и хорошо, что она смылась. Так нам будет проще стать настоящими героями»; Кэллинен сказал бы: «Вот настоящие товарищи. Они делают вид, будто не знают, что со мной произошло», но первым заговорил Диллон, который сказал:
— Они нас перебьют, как крыс.
— Как героев, — возразил Кэллехер. — Пусть по-крысиному, но мы им здорово досадили, этим британцам.
— Настоящими героями становятся, если вокруг настоящие товарищи, — сказал Кэллинен.
— А рядом вкусная тушенка, — добавил Гэллегер, хлопая себя по ноге.
— Интересно, куда она могла деться? — прошептал О’Рурки.
— Загадочно все это, — очень серьезно заключил Маккормик.
Бутылка виски пошла по кругу.
— А как же Кэффри? — спросил Гэллегер.
— Отнеси ему поесть и выпить, — торжественно приказал Маккормик.
— Лучше скажи ему, чтобы спустился, — вмешался О’Рурки. — В ожидании последнего и решительного боя он, может быть, объяснил бы нам, как англичанка смылась у него из-под носа.
— А чем он там занимается? — спросил Кэллинен без особого интереса.
Диллон в шестой раз принялся рассказывать:
— Он стоял на посту у окна справа от стола, ко мне он не повернулся. Только сказал: «Англичанка? Не знаю». Я искал в других комнатах. Никого.
— Это все? — добавил Кэллехер.
— Может быть, она вернулась в туалет? — подсказал Гэллегер.
— Как же мы о нем не подумали?! — воскликнул Маккормик.
Они вскочили все разом (за исключением Кэллинена, который стоял на посту) и встали по стойке «смирно».
— Не все сразу, — сказал Маккормик и посмотрел на Гэллегера.
— Есть, командир.
Гэллегер сделал несколько шагов и остановился.
— Неловко получается. Как я туда войду?
— Постарайся незаметно открыть дверь, — посоветовал ему Маккормик. — Только не стучи, это будет некорректно.
— Дверь-то мы высадили, — сказал О’Рурки. — И засов выбили.
— Так что? — неуверенно спросил Гэллегер.
— Пойду я, — заявил Диллон. — Я женщин не боюсь, в туалете или еще где. А ты отнесешь Кэффри паек. Ему одному, наверное, там скучно.
— И сразу же назад, — сказал Маккормик.
— Я подожду, когда он вернется, — решил Гэллегер.
Затем он опять о чем-то задумался и выдал еще одно соображение:
— Может быть, она улизнула через сад Академии?
— Ты шутишь? — ответил О’Рурки. — Это невозможно.
— А британцы не могли подойти с той стороны? — спросил Кэллехер.
— Это невозможно, — повторил О’Рурки.
— Это почему же? — снова спросил Кэллехер.
— Потому что они слишком медлительны. Они подойдут с той стороны не раньше чем через неделю.
— Через неделю все будет уже кончено.
Бутылка виски пошла по второму кругу.
Появился Диллон.
— Мне не повезло, — сказал он. — В сортире ее нет.
Гэллегер стал собирать для Кэффри паек: виски, печенье и тушенка.
XLIII
Когда «Яростный» проходил мимо товарной станции Южной и Западной железной дороги, Маунткэттен сказал второму помощнику:
— Красивый город Дублин: доки, газовый завод, товарные поезда, загрязненная речушка.
— Вот все это мы как раз обстреливать и не будем.
— Не думаю, что почтовое отделение на набережной Эден представляет из себя архитектурный шедевр.
— Странное совпадение: невеста Картрайта служила именно там.
— Похоже, это его расстраивает.
— Никто его не заставляет бомбить свою зазнобу.
— Нет, но он сделает это. Ради короля.
При упоминании этой особы они встали по стойке «смирно» и на несколько секунд замерли. Судно, провожаемое взглядами толпящихся на набережной военных, гражданских и путешествующих, высаженных по причине железнодорожной неисправности, проходило перед вокзалом Северная Стена.
XLIV
Гэллегер открыл ногой дверь. Кэффри повернул голову и сказал ему:
— Поставь все на стол и проваливай.
— Хорошо, Сиси, — пролепетал Гэллегер.
Он поставил все на стол и замер, не в силах отвести взор от Кэффри. Тот уже успел забыть о Гэллегере и вернулся к прерванному занятию. Занятие оказалось распластанной на столе девушкой с растрепанными волосами, задранной до пупа юбкой и вяло свисающими ногами. Гэллегер перевел взгляд со своего озабоченного соотечественника на выглядывающую из-под него часть женского тела, а именно длинную белую ляжку, на которой четко вырисовывалась линия подвязки. Ее обладательницей могла быть только она, почтовая барышня, обнаружившаяся столь неожиданно, сколь горизонтально.
— Ты все еще здесь? — прорычал Кэффри.
Он был явно недоволен. Гэллегер вздрогнул. Он пролепетал: «Нет-нет, я уже ухожу» — и попятился назад, не спуская глаз с гладкой молочной кожи молодой британки. А другая девчонка, та, которую подстрелили накануне и труп которой проплывал сейчас где-нибудь около Сэндимаута, внезапно подумал Гэллегер… Все-таки какие красивые ножки у всех этих девчушек из почтового отделения на набережной Эден. А эта подвязка, тень которой, узкая, подвижная, казалось, служила лишь для того, чтобы представить эту плоть более яркой, более нежной…
Перед тем как закрыть дверь, Гэллегер попытался вобрать в себя последним взглядом всю эту красоту и смежил веки, чтобы удержать изображение.
— Я мог бы принести что-нибудь поесть и для нее? — робко спросил он.
Кэффри выругался.
Гэллегер закрыл дверь.
На экране своего внутреннего кинематографа он продолжал рассматривать сочные фосфоресцирующие формы англичанки и дополняющие их детали одежды: спущенные чулки, подвязки, высоко задранное платье. Он опять вспомнил о девушке, погибшей на тротуаре, и принялся судорожно молиться, дабы побороть искушение. Не мог же он уступить соблазну, удовлетворяя свою глубоко личную похоть. Он пришел сюда для того, чтобы освободить свою Ирландию, а не для того, чтобы взбалтывать свою спинномозговую жидкость. Прочитав двадцать раз Ave Maria и столько же раз Во славу Иосифа, он почувствовал, как спадает мышечно-поясничное напряжение. Только тогда он начал спускаться по лестнице.
— Странный у тебя видок, — заметил Диллон.
— Заткнитесь! — яростно прошептал стоящий на посту Кэллинен.
Его так и трясло от возбуждения.
— Все! Он уже здесь! Он уже здесь! Королевский флот!
XLV
«Яростный» бросил якорь в нескольких ярдах от моста О’Коннела, вниз по течению. Командор Картрайт приказал подготовить корабельные орудия к огнеметности, но воспользоваться готовностью явно не спешил; от одной этой мысли его коробило. Не то чтобы он отказывался давить папских республиканских мятежников, но ведь это почтовое отделение, совершенно уродливое, грязное и мрачное по своему функциональному и почти дорическому архитектурному решению, напоминало ему о привлекательной личности его невесты, мисс Герти Гердл, на которой он должен был (и искренне желал) жениться в самое ближайшее время, дабы свершить вместе с ней несколько подозрительную и даже странную в глазах целомудренного молодого человека акцию, чьи оккультные перипетии переводят девичество из состояния нетронутого в состояние растроганное.
Картрайт, стало быть, проявлял нерешительность. Матросы ожидали его приказаний. Внезапно полдюжины из них растянулись на палубе, а еще двое перевалились за борт и плюхнулись окровавленными головами в Лиффи. Они забыли про осторожность. А Кэллехер терпеть больше не мог; ему надоело разглядывать эти беспечные фигурки. Его пулемет работал отменно.
XLVI
Первый снаряд шлепнулся на газон в саду Академии. Он разорвался, осыпав травой и перегноем античноподобные гипсовые статуи, украшенные гигантскими виноградными листьями из цинка.
Второй снаряд угодил туда же. Несколько листьев опало.
Третий накрыл и уничтожил группу британских солдат на Лауер Эбби-стрит.
Четвертый снес голову Кэффри.
XLVII
Еще несколько секунд тело продолжало ритмично дергаться, совсем как туловище самца богомола, верхняя часть которого сжирается самкой, а нижняя по-прежнему упрямо совокупляется.
При первом пушечном выстреле Герти закрыла глаза. Открыв их — а какой-либо определенной причины для этого не было, ну разве что интерес к происходящим вне ее событиям, интерес, возникший, без всякого сомнения, сразу же после резкого удовлетворения желания, — и свесив голову, она заметила отсеченную голову Кэффри, которая лежала около ротангового кресла. Поскольку события внутри нее еще происходили, она сразу не поняла, в чем дело. Но подобие обезглавленного манекена, по-прежнему лежащее на ней, в конце концов поникло, обмякло и придавило ее. Ударила сильная струя крови. Герти закричала и оттолкнула от себя то, что осталось от Кэффри. Оставшееся от Кэффри бесцеремонно рухнуло на паркет, совсем как кукла, изувеченная жестоким ребенком. Герти, уже стоя, с ужасом оценивала создавшуюся ситуацию. «Одним меньше», — промелькнуло у нее в голове. Под довольно сильным впечатлением от кончины исковерканного снарядом Кэффри и в некотором замешательстве она отступила к окну, содрогаясь от посмертных почестей, окропленная снаружи, увлажненная внутри.
Она была глубоко взволнована. На первом этаже мятежники упрямо отстреливались. Пятый снаряд снова разорвался в саду Академии. Герти отвлеклась от созерцания расчлененного тела — зрелище поразительное — и заметила британское военное судно, у которого дымилось больше из трубы, чем из пушек. Она поняла, что это «Яростный», и еле заметно улыбнулась: обращаться к ней за разъяснениями по этому поводу было просто некому. Шестой снаряд пробил крышу соседнего здания и нанес ему значительный ущерб. Осколки, обломки кирпичей разлетались во все стороны. Герти чуть-чуть испугалась. Отошла от окна, перешагнула через труп, вышла из комнаты и очутилась на лестничной площадке. Внизу, в темноте, прикованные к амбразурам мятежники от души поливали матросов с «Яростного».
XLVIII
Абсолютной уверенности в том, что это она, не было; это было даже маловероятно. Среди них могла вполне оказаться какая-нибудь фанатичная амазонка и республиканка, и если это так, то порядочно ли бомбить женщину? Командор Картрайт начал задумчиво подкручивать свои усы после того, как Маунткэттен обрисовал ему обстановку: шесть матросов убито, двадцать пять ранено; что касается положительных результатов обстрела, то они были незначительны. Картрайт приказал прекратить огонь и отправить радиограмму, чтобы известить генерала Максвелла о присутствии женщины среди мятежников на набережной Эден и запросить дальнейших указаний.
XLIX
— Антракт, — объявил Кэллехер.
— Они успокоились, — сказал Маккормик.
— Непонятно, с чего бы это, — сказал Мэт Диллон.
— А нам передышка, — сказал Кэллинен. — Это нас немного взбодрит.
Кэллехер засуетился вокруг своего пулемета.
— А Кэффри? — спросил О’Рурки.
— Мне кажется, наверху здорово бабахнуло, — сказал Мэт Диллон.
— Дева Мария, Дева Мария, — зашептал Гэллегер, хватаясь руками за голову.
— Что с тобой?
Гэллегер, дрожа, как охотничья собака, жалобно заскулил.
Кэллехер, оставив свой «максим», похлопал его по спине.
— Ну что, старина, — участливо спросил он, — расклеился?
— Расскажи нам о Кэффри, — произнес Маккормик.
— Я же вам сказал, что там здорово бабахнуло, — объявил Диллон. — Пойду посмотрю.
Он пошел. Занеся ногу над первой ступенькой, он поднял голову и увидел Герти, которая наблюдала за ними и слушала, что они говорят. Стояла она прямо, смотрела неподвижно; ее смятое платье было окровавлено. Мэт Диллон очень испугался. Во рту у него все слиплось. Он с трудом произнес: «Она не убежала», остальные повернулись и посмотрели на нее. Гэллегер перестал плакать.
Она пошевелилась и начала спускаться по лестнице.
Диллон медленно отошел к сбившимся в кучку товарищам.
Она подошла к ним. Села.
И очень мягко сказала:
— Я бы поела омаров.
L
Она уселась перед ними и начала медленно есть. Доела и протянула Гэллегеру пустую консервную банку; тот принялся ее (консервную банку) задумчиво ощупывать. О’Рурки налил ей стаканчик виски, который она сразу же осушила.
— Вы прятались? — спросил Маккормик.
— Это допрос? — спросила Герти.
Она вернула О’Рурки пустой стаканчик.
— Он мертв, — сказала она. — Его голова — здесь (она махнула рукой), а тело — там (она махнула рукой в другую сторону). Какой ужас, — добавила она из приличия. — Снаряд разрушил часть стены. Я бы выпила еще стаканчик виски.
О’Рурки налил ей полный стаканчик виски, который она сразу же осушила.
— Вы прятались? — снова спросил Маккормик.
— Но Кэффри не мог не знать, — встревожился Диллон. — Он что, соврал? Где же вы были?
— Бедный Кэффри, — сказал Гэллегер и снова запричитал: — Бедный Кэффри!
— У него спросите, — ответила Герти и кивнула в сторону Гэллегера.
— Когда ты относил паек для Кэффри, ты ее видел?
— Какой ужас, Дева Мария! Какой ужас!
Маккормик бросил на Герти внезапно и неимоверно встревоженный взгляд.
— Что вы с ним сделали? Что вы нам рассказываете про какой-то там снаряд? Вы его убили? Вы его убили?
— Сходите и посмотрите.
Выглядела она очень спокойной, очень спокойной. Повстанцы держались от нее на расстоянии. Дежуривший у амбразуры Кэллинен постоянно оборачивался и смотрел на нее с удивлением. Она улыбнулась ему. После чего он уткнулся в бойницу и уже больше не оборачивался.
— Почему вы улыбаетесь? — спросил Маккормик.
Но она уже больше не улыбалась.
— Схожу посмотрю, — сказал Мэт Диллон.
Этот никогда не упускал возможности куда-нибудь сходить.
— Там крови по колено, — предупредила его Герти. — Какой ужас, — добавила она из приличия.
— Дева Мария! Дева Мария! — причитал Гэллегер.
Маккормик и О’Рурки его обматерили и как следует встряхнули. Гэллегер успокоился. Повернувшись спиной к Герти, он взял свою винтовку и подобрался к одному из забаррикадированных окон: на борту «Яростного», казалось, ничего не происходило.
— Как называется корабль, который нас обстреливает?
Все отметили нас, но ни один из караульных ей не ответил. О’Рурки сообщил ей, что речь идет о «Яростном», и затем спросил:
— Почему вы спрашиваете?
— У каждого корабля свое название.
«Она не очень любезна по отношению ко мне», — подумал он.
— Если, — продолжал Маккормик, — если, как бы это сказать, если вы невиновны в смерти Кэффри и Кэффри действительно мертв, мы сдадимся британцам.
Кэллинен и Гэллегер вздрогнули, повернулись и посмотрели на О’Рурки; тот даже не понял почему.
Герти сделала вид, что раздумывает, и ответила:
— Я не хочу.
— Так, значит, вы прятались? — в очередной раз спросил Маккормик, который никак не мог отвязаться от этой мысли.
— Да, — ответила она и сразу же добавила: — Кэффри знал об этом.
Гэллегер и Кэллинен отвели от нее взгляд и вернулись к наблюдению за по-прежнему спокойным «Яростным».
Маккормик чувствовал себя все более и более неловко.
— Кэффри, ах Кэффри, ах да! — недовольно пробурчал он и замолчал, посмотрев пугливо на Герти; он страшно боялся, что она может решиться внезапно и публично возобновить свои действия, неприличные до невообразимости, если не сказать до невероятности; действия, в греховности которых невозможно даже исповедоваться, ибо в катехизисе об этом не упоминается; впрочем, Маккормик не особенно хорошо себе представлял, в чем женщины способны исповедаться перед священником; он поймал на себе взгляд Герти, но ничего в нем прочесть не смог; командира бросило в дрожь. Он снова забурчал, но уже совершенно бессвязно: «Ах да, Кэффри… Кэффри…», потом вдруг решился. «Нужно принять решение», — решил он и повел себя по-командирски решительно. Не дожидаясь, пока подчиненные отреагируют на его решение о принятии решения, он вскочил, схватил Герти за руку, подвел опешившую девушку к одному из маленьких кабинетов (именно к тому, в котором Гэллегер и Кэллехер складировали труп привратника), подтолкнул ее и запер за ней дверь на два оборота ключа, который почувствовал на себе всю решимость командирской хватки.
Маккормик вернулся к товарищам и произнес следующее:
— Дорогие друзья и товарищи, так продолжаться больше не может. Я говорю не о британцах, они нас поимеют, это уж точно, нам крышка, нечего хорохориться, хотя напоследок мы им здорово всыплем, проявим геройство, настоящее геройство, черт бы нас побрал, что касается геройства, то мы им покажем геройство, это уж точно, но вот что касается девчонки, то это никуда не годится, и чего она вздумала прятаться в туалете, когда разразилась битва, и теперь от нее не отвяжешься, что ей нужно, непонятно, но совершенно очевидно и однозначно, что она что-то задумывает, да что там задумывает — обдумывает! А может, уже все обдумала. Нет. Нет. Нет. Пока эта паршивка с нами, все шиворот-навыворот, нужно принять решение, решение совершенно очевидное и совершенно однозначное, черт побери, и это еще не все, нужно объясниться насчет нее, нужно сказать всю правду насчет нее. Вот что я думаю: я здесь командир, и я принимаю решение: прежде всего принять какое-нибудь решение как командир, а здесь командир — я, а после этого или скорее перед этим сказать всю правду о том, что касается по поводу насчет этой особы женского пола, которую я только что затворил в маленьком кабинете.
После выступления воцарилась гробовая или даже загробная тишина. Такая запредельная, что даже дежурившим у амбразур стало не по себе.
Кэллинен повернулся и объявил:
— На «Яростном» по-прежнему все тихо.
Десятую долю секунды спустя Гэллегер повернулся и объявил:
— На «Яростном» по-прежнему все тихо.
Тут возникло явление интерференции, совсем как на лекции по физике, при сравнении скорости света и звука.
Но присутствующим было утробно наплевать на интерференции. Они переваривали то, что им выдал Маккормик. Смысл произнесенной речи запал караульным так глубоко в душу, что они забросили свою амбразуродозорную деятельность с пренеприятнейшим риском быть вероломно и коварно атакованными подлыми британцами.
Кэллехер потерся животом о дуло «максима» и оборвал затянувшуюся паузу следующим обращением:
— Коли ты командир, то продолжай дальше и начинай сначала говорить правду по поводу насчет личности, которую ты только что затворил и которая принадлежит к противоположному нам полу.
— Лады, — сказал Джон Маккормик.
Он засунул руку в распах рубахи и зачесал волосатое пузо.
Затем сконфуженно замер.
— Кстати, — сказал Кэллехер, — что там делает Диллон? Что-то его долго нет.
LI
Увидев плавающую в луже крови и на значительном расстоянии от тела голову Кэффри, портной с Мальборо-стрит Мэт Диллон упал в обморок.
LII
Маккормик кашлянул, перестал чесать живот и сказал:
— Друзья мои, товарищи, эта девушка не должна была находиться здесь, это точно. Мы бы вернули ее британцам, как это следовало бы. Но она спряталась. Зачем? Нам это неизвестно. Она не захотела объясниться по этому поводу, значит, нам остается лишь предполагать, в чем тут дело. Короче.
— Да, короче, — сказал Кэллехер, — все, что ты пока рассказываешь, не больше чем треп.
— Короче, — с бычьим уперством продолжал Маккормик, — как заметил в одной из предыдущих глав Ларри, если мы ее вернем британцам, недопустимо, чтобы она смогла рассказать про нас что-нибудь нехорошее. Наоборот, для общего дела необходимо, чтобы она признала наш героизм и непорочность наших нравов…
Кэллехер пожал плечами.
— Значит, недопустимо, чтобы она смогла про нас что-нибудь рассказать. Значит, недопустимо, чтобы что-нибудь произошло. Только что вы все сказали, что были с ней корректны. Все, кроме Кэффри, которого здесь не было, Ларри, который задал вопрос, и…
— И тебя, — сказал Кэллехер.
— Да, и меня. Так вот я, я не говорил, что был с ней корректен, потому что если бы я это сказал, то это было бы неправдой. Я был с ней некорректен.
Ошарашенный Ларри посмотрел на Маккормика как на что-то уникальное и невообразимо чудовищное. Он подумал, что тот спятил. Ведь Ларри не отходил от него ни на минуту. Как это могло произойти?
— Или скорее, если уж говорить начистоту, это она была со мной некорректна.
Теперь, когда не оставалось никаких сомнений в сумасшествии Маккормика, Ларри задумался о проблеме практического свойства: чтобы их маленький отряд смог покрыть себя немеркнущей славой в эти последние оставшиеся им часы, необходим настоящий командир, а не мифоман, да еще предположительно опасный. Теперь это место придется занять ему, О’Рурки. Но как может пройти передача полномочий? Это его серьезно беспокоило. Трое остальных с большим вниманием ожидали продолжения рассказа.
— Но только никаких доказательств нет, — продолжал Маккормик. — Это такое дело, что подробно и не расскажешь. Я еще никогда такого не видел. Что произошло, то произошло. Но, повторяю вам, следов нет. А в таком случае можно выдать ее британцам. Насчет того, о чем я вам рассказываю, она распространяться не будет.
— Ты слишком торопишься, — сказал Гэллегер, — я так ничего и не понял. Но в твоей запутанной исповеди нет никакой необходимости. Если она захочет, то пусть распространяется. Потому что доказательство существует абсолютно точно. Один из нас ее изнасиловал.
— Какой ужас! — вскричал Ларри, мгновенно забыв о своих недавних амбициях.
— И кто же это? — ватно спросил Кэллинен.
— Кэффри, — парчово возвестил Гэллегер. — Святой Патрик, прими его душу!
— Этот неуч! — вискозно воскликнул будущий врач О’Рурки.
— О черт! — коверкотно заключил Джон Маккормик.
— Кэффри, — повторил Кэллинен. — Кэффри? Кэффри? Кэффри? Кэффри? Кэффри? Кэффри? Кэффри? Как это Кэффри? Как это Кэффри? Ведь это я ее изнасиловал.
Он упал на колени и начал неистово размахивать руками. Пот с него лил градом.
— Это я ее изнасиловал! Это я ее изнасиловал!
Все замолчали, даже Гэллегер.
— Это я ее изнасиловал! Это я ее изнасиловал!
Рукомахание прекратилось, и совершенно обессиленный Кэллинен замер.
— Это я ее изнасиловал! — повторил он снова, но уже не с таким воодушевлением.
— Или скорее, — добавил он, вытирая лицо своим красивым зеленым платком с золотыми арфами, — или скорее она мною овладела.
Он обхватил себя за плечи, низко опустил голову, припал к коленям сидящего Маккормика и стал жаловаться.
— Товарищи, — ныл он, — друзья мои, это она мною овладела. Моя порядочность была застигнута врасплох; я — жертва. Моя маленькая Мод, моя маленькая Мод, моя дорогая невеста, прости меня. Я по-прежнему предан тебе душой, англичанка заполучила только мое тело. Я сохранил верность и чистоту внутри, а скверна осталась снаружи.
— Что за глупости, — завопил Гэллегер, — я же видел Кэффри.
Он похлопал Кэллинена по спине.
— Ты выдумываешь черт знает что, старина, тебе это приснилось, никогда ты на нее не залезал, на эту барышню с почты. Ты просто не в себе. Клянусь тебе, ее изнасиловал Кэффри. Да еще как!
— Замолчи, — прошептал Ларри О’Рурки, и выражение его лица изменилось. — Ведь в эти самые минуты, — продолжал он, — умерший поднимается в чистилище, чтобы избавиться от своего сладострастия в лоне Святого Патрика, и мы должны быть безупречны.
Кэллинен уже не плакал; он внимательно слушал краткое повествование уроженца Инниски. Кэллинен убедительно попросил его уточнить, когда именно тот увидел блудящего Кэффри, и тот ответил, что это было, когда он понес Кэффри его паек (или lunch). Маккормик заметил, что это могло произойти только тогда. А Кэллинен закричал:
— Так вот, я — эта кошка!
И добавил:
— А что касается кошки, то это было раньше, поскольку это было на рассвете.
Он вскочил и заметался по комнате.
— Ну? Вы вспоминаете кошку? Как сказал мне Кэффри, вы поверили, что это была кошка. И он же посоветовал мне сказать вам, что это была действительно кошка. Так вот, мяукающая кошка — это Герти, которой я доставлял ощущения. Потому что именно я поимел ее непорочность, я в этом уверен, вот. Вот доказательство.
И он помахал своим большим зеленым платком с золотыми арфами, испачканным кровью.
Ларри О’Рурки отвел взгляд, чтобы не видеть доказательство. Он предавался неимоверно трудной умственной гимнастике, чтобы выглядеть внешне спокойным и никак не проявлять эмоции, которые терзали его страшным образом. Ему казалось, что он попал в ад. Ему хотелось по-детски расплакаться; но роль заместителя командира повстанческого отряда на закате провалившегося мятежа удерживала его от детских слез. Он пытался молиться, но это не помогало. Тогда он стал повторять про себя лекцию по остеологии, чтобы отвлечься. А Кэллинен к тому времени раззадорился не на шутку:
— Я не только был у нее первым, но еще и причастил ее во второй раз. И в этот второй раз Кэффри меня застукал. Мы как раз закончили. К счастью. И это он посоветовал мне сказать, что это была кошка.
— Да нет же, — прервал его Маккормик, — кошка была совсем недавно.
Кэллинен опешил.
— И потом, — продолжал Маккормик, — кошка была не на рассвете. Это было уже после. Именно в тот момент, когда британцы начали атаковать. Твоя история кажется мне слишком запутанной.
— Я же говорю вам, что это Кэффри, — сказал Гэллегер. — Я же говорю вам, что я его видел.
Кэллинен промокнул вспотевший лоб своим красивым зелено-красно-золотым платком и бессильно плюхнулся на пустой ящик из-под виски.
— Я знаю точно, что поимел ее два раза. Сначала первый раз, а затем второй. Кошка — это было во второй раз. И ощущения тоже. В первый раз она молчала. Очень мужественно с ее стороны. Надо сказать, что она сама захотела. А потом сама же и разнылась. Я вел себя не грубо, но я плохо представляю, как может страдать девушка в этот момент. А вы?
Стоящий на посту Кэллехер не оборачиваясь ответил, что об этом нужно спросить у Ларри О’Рурки, поскольку, учитывая его медицинские познания, тот должен иметь обоснованное мнение на этот счет.
Студент ничего не ответил. Схватил бутылку виски, отбил горлышко о край стола и залил себе в глотку изрядную порцию. Это было не в его правилах, но он так нервничал.
— И еще, обычно я это делал с телками, которые перепробовали на своем веку немало мужиков, причем настоящих буйволов, после которых твое тырканье не очень-то их и пронимает. И тут впервые мне попалась молодая неопытная девушка без всяких проб и прониманий. А вам случалось иметь дело с такими недотрогами?
— Ты нас затыркал своими рассказами, — сказал Гэллегер. — Я же сказал, что видел, как Кэффри на ней лежал.
— Может быть. Может быть. Но уже после. После того как лежал я. А потом, у меня есть столько доказательств. Сколько угодно. Бесчисленное множество. Даже непонятно, что с ними делать. Во-первых, это (и он потряс своей промокашкой, как флагом). А еще кошка. А еще, еще, например, вот что: я знаю, что у нее под платьем. Я об этом могу рассказать. Это тоже доказательство. Да, ребята, я могу вам рассказать, что она носит под платьем. Она не носит панталоны, отделанные гипюром с ирландскими стежками, она не носит корсеты из китового уса, эдакие доспехи, как леди или бляди, которых вы могли когда-нибудь раздевать.
Тут Маккормик стал думать о своей жене (до этой минуты у него не было времени на подобные раздумья), которую он никогда не раздевал, которую он никогда не видел раздевающейся и которую он находил по вечерам уже в кровати, где она определялась на ощупь большой мягкой массой; тут Ларри О’Рурки стал думать о женщинах на Симсон-стрит с их пеньюарами, черными чулками и грязно-розовыми подвязками, о женщинах, на которых, кроме этого, больше ничего не было или почти ничего, отчего становилось невообразимо грустно даже субботними вечерами; тут Гэллегер стал думать о своих землячках, которые одевались в лохмотья и которых брюхатили, даже не глядя на их телосложение, в тени заветных валунов и каменных истуканов; тут Кэллехер стал думать о своей матери, которая ходила постоянно во что-то затянутая, с какими-то шнурками и завязками, болтающимися из-под юбки, что и привело его к предпочтению более эстетичных мужских шестеринок.
— Нет, когда трогаешь ее тут (и он взял себя за бока), то под платьем чувствуешь голую кожу, а не тряпки, штрипки и китовые усищи. Голая кожа.
— Ты правду говоришь? — спросил Диллон.
Никто даже не услышал, как он спустился. Все были так увлечены.
— Долго же ты, — сказал ему Маккормик. — Что ты там делал?
— Я упал в обморок.
На какую-то долю (приблизительно одну треть) секунды Гэллегер остолбенел, после чего взорвался от хохота. Ему было очень смешно. Аж до слез.
— Не забывай, что в доме мертвый, — сказал ему Кэллехер, не поворачивая головы.
Гэллегер замолчал.
— Ну? — спросил Маккормик у Диллона.
— Его голова откатилась довольно далеко от тела. Мне от этого стало плохо. Придя в себя, я застегнул ему штаны, скрестил ему руки на груди, сверху положил голову, накрыл ковром и прочитал несколько молитв за упокой его души.
— И ты думал о Святом Патрике? — спросил Гэллегер.
— А потом я спустился. Выпить найдется?
Ларри протянул ему бутылку виски и робко спросил:
— А при чем здесь его штаны?
Мэт, отпивая из бутылки, пожал плечами.
— Вот видите, я был прав, — сказал Гэллегер.
— А я? — добавил Кэллинен.
Покончив с виски, Мэт удовлетворенно вздохнул, рыгнул, бросил бутылку, которая разбилась вдребезги о почтовый ящик с надписью «Международные», и снова сел.
Все продолжали молча размышлять. Все закурили сигареты, за исключением Маккормика, который больше склонялся к посасыванию трубки.
— Все-таки, — выдавил он из себя, — нельзя ее им отдавать.
— Но и убить ее тоже нельзя, — сказал Гэллегер.
— Что она может о нас подумать, — прошептал Маккормик.
— Ну насчет этого, — вскричал Кэллинен, — мы тоже можем о ней кое-что подумать.
— Она ничего не скажет, — сказал Кэллехер не оборачиваясь.
— Почему? — спросил Маккормик.
— Такие вещи девушки не рассказывают. Она будет молчать или же скажет, что мы герои, а нам больше ничего и не надо. Но не думаю, что следует ее отдать. Лучше о ней больше не думать, лучше спокойно подохнем как настоящие мужчины. Finnegans wake!
— Finnegans wake! — ответили остальные.
— Смотри-ка, — сказал Кэллехер, — похоже, что на «Яростном» начинают оживать.
Гэллегер и Маккормик побежали к своим боевым позициям. Кэллинен устремился за ними, но Диллон его удержал.
— Это правда, то, что ты сейчас рассказывал?
— По поводу малышки? Конечно. Будет очень жалко, если британцы меня ухлопают, остались бы забавные воспоминания.
— Нет, о том, как она была одета.
— А! Тебя это интересует.
— Сейчас я их немного расшевелю, — объявил Кэллехер, и его пулемет застрочил.
Диллон оставил Кэллинена у бойницы и направился к маленькому кабинету — месту заключения. Ключ был в дверях.
Раздался первый пушечный выстрел.
LIII
Снаряд залетел в сад Академии. Что и говорить, поражение цели велось по-прежнему с явной медлительностью.
У командора Картрайта на душе скребли кошки.
LIV
В ту самую минуту, когда снаряды посыпались не на, а, как и раньше, вокруг почтового отделения на набережной Эден, Диллон, беззвучно повернув ключ в скважине дверного замка и не менее беззвучно толкнув саму дверь, вошел в маленький кабинет.
Герти Гердл расстелила на стуле свое окровавленное платье, не иначе как для того, чтобы оно высохло, и теперь, сидя в кресле, предавалась мечтаниям. На ней ничего не было, кроме лифчика, трусиков самого модного для того времени фасона и очень облегающих шелковых чулок со строго вертикальным рисунком.
На другом стуле висела комбинация, из которой в задымленный воздух выпаривало кэффрийский пурпур, ежели столь высокопарно выраженное действительно возможно.
Герти думала о своих голубых глазах. А еще она представляла, как ей холодно. Отчего легкий и обычно, то есть в более спокойные времена, стелющийся вдоль кожи пушок вставал дыбом на ее омурашенной коже.
Застывший Диллон рассматривал девушку, а подчиненные Картрайта и приятели Кэллехера продолжали строчить воинственную симфонию. Она, Герти, подняла глаза и увидела его, Мэта Диллона, и даже не вздрогнула. Только спросила:
— Как там мое подвенечное платье?
— Значит, это были вы, — задумчиво протянул Мэт.
— Я вас сразу же узнала.
— И я тоже.
— Я не хотела вас компрометировать в глазах товарищей.
— Ничего.
— То есть?
— Все равно спасибо.
— Значит, вы все-таки об этом думали.
— Думать мне никто не запрещал.
— Вы его закончили?
— Полностью.
— А что вы скажете об этом?
— Испорчено окончательно.
— Мне холодно.
— Набросьте на себя что-нибудь.
— Что?
— Что угодно.
— Ковер?
— Я не это имел в виду.
— Вы видите, мне холодно.
— Ну не знаю.
— Но вы же портной!
— Позвольте мне на вас посмотреть.
— Пожалуйста.
— Кэллинен был прав.
— Что за Кэллинен?
— Тот, который…
— Который что?
— Тот, которого…
— Которого что?
— Простите, но я все-таки джентльмен.
— Мистер Диллон, а правда, что вам не нравятся женщины?
— Правда, мисс Герти.
— Неужели вам меня не жалко? Ведь мне так холодно.
— Позвольте мне на вас посмотреть.
— Видите? Я не ношу корсет.
— Это меня неимоверно заинтересовало… Вы — первая…
— Женщина.
— …девушка.
— Нет, женщина.
— …которая следует этой новой моде.
— Возможно.
— Это так.
— И что вы об этом думаете?
— Еще не решил.
— Почему?
— Старые привычки.
— Это глупо.
— Я знаю.
— Вы ведь следите за модой?
— Слежу.
— Так что?
— Говорю же вам… это меня скорее сбивает с толку.
— Значит, вас не поразили мои трусики? Трусики из Франции, из самого Парижа. Которые мне удалось достать в самый разгар войны. Вас это не поражает?
— Поражает. В общем, это не так уж плохо.
— А мой лифчик?
— Очень элегантно. Да и грудь у вас, должно быть, красивая.
— Значит, вы не совсем безразличны к женским прелестям?
— Я говорил об этом с чисто эстетической точки зрения.
Это было единственное слово греческого происхождения, которое знал портной с Мальборо-стрит.
— Так вот, — сказала Герти, — я вам ее покажу. Мне думается, что она у меня действительно красивая.
Она немного наклонилась, чтобы завести руки за спину; грациозно, как это делают женщины, расстегивающие лифчик. Упав на ее колени, деталь несколько секунд сохраняла объем, после чего опала. Обнаженные груди оказались плотными и круглыми, низко посаженными, с высоко вздернутыми и еще не успевшими побагроветь от мужских укусов, а значит, пока светлыми сосками.
Несмотря на привычную для своей профессии, а также для своих склонностей способность невозмутимо наблюдать за женщинами на различных стадиях обнажения, Мэт Диллон был вынужден отметить, что за считанные секунды объем его тела частично и значительно (по сравнению с обычным) увеличился. А еще он заметил, что Герти это тоже отметила. Она перестала улыбаться, ее взгляд посуровел. Она поднялась.
Вытянув руки вперед, Диллон сделал три шага назад и пролепетал:
— Я сейчас принесу вам платье… Я сейчас принесу вам платье…
Взмокший и похолодевший от пота портной развернулся, пробкой вылетел из кабинета и очутился за дверью, которую запер на ключ. На несколько секунд замер, переводя дыхание. Затем пустился в путь. Вздрогнул, проходя мимо ДАМского туалета, откуда эта девчонка вылезла, как Афродита из вод. Дошел до маленькой двери, которую разбаррикадировал. Оказался во дворике. Приставил к стене лестницу. Поблизости разорвался снаряд. Диллона осыпало землей, гравием, гипсовыми ошметками. Он перемахнул через стену и упал во двор Академии, усеянный воронками. Все послеантичные статуи уже успели потерять свои цинковые фиговые листья, и Диллон смог на бегу оценить раскрывшиеся таким образом мужские достоинства. Он ощущал себя снова в нормальной и здоровой обстановке, а заметив, что от обстрела пострадали лишь Венеры и Дианы, даже улыбнулся этому странному стечению членовредительских обстоятельств. Метрах в ста от него разорвался еще один снаряд. Взрывной волной его опрокинуло на землю. Он поднялся. Целый и невредимый. И побежал дальше.
Большие стеклянные двери выставочного зала были разбиты. Диллон пересек опустевший музей, не останавливаясь перед всей этой мазней, слегка взбудораженной артобстрелом. Выход на Лауэр Эбби-стрит был открыт; сторожа, не испытывая особого желания подохнуть ради сомнительных сокровищ, сбежали, вероятно, еще в начале восстания.
На улице не было ни души. Брошенный трамвай. Диллон побежал вдоль фасадов в сторону Мальборо-стрит.
LV
— Что-то здесь не так, — сказал Маккормик, прекращая стрельбу и отставляя винтовку.
Остальные последовали его примеру; Кэллехер отложил в сторону пулеметные магазины.
— Это ненормально, — продолжал Джон. — Как будто они делают это специально. Они фигачат вокруг, но не в нас. Как будто снаряд, который снес голову Кэффри, — Святой Патрик, прими его душу! — они выпустили совершенно случайно.
Он взял бутылку виски, отпил и передал другим. Бутылка вернулась к нему уже пустой. Он закурил трубку.
— Кэллинен, ты на посту.
Остальные закурили сигареты.
— Если мы проведем здесь еще одну ночь, то было бы лучше похоронить Кэффри, — сказал Гэллегер.
— А мне на этих британцев насрать, — внезапно произнес Кэллинен.
О своих националистических воззрениях он сообщил не оборачиваясь; выполняя полученный приказ, он обозревал окрестности, скрывающие вражеское присутствие. Каждые сорок секунд «Яростный» окутывался ватным облачком, появляющимся на конце какой-нибудь из его смертоносных трубочек.
— Я бы побрился, — сказал О’Рурки.
Каждый посмотрел на своих соседей. Лица у всех посерели и покрылись щетиной. Взгляды некоторых затуманились.
— Хочешь выразить свое почтение Гертруде? — спросил Гэллегер.
— А ведь действительно ее зовут Гертруда, — прошептал О’Рурки. — Я совершенно забыл.
Он странно посмотрел на Гэллегера.
— А ты-то почему запомнил?
— Заткнитесь! — сказал Кэллехер.
— Не будем о ней говорить, — гаркнул Маккормик. — Мы же сказали, что больше не будем о ней говорить.
— А Диллон? Его нет, — выпалил Кэллехер.
Все выразили удивление.
— Может быть, он на втором этаже, — предположил Маккормик.
— Или с девчонкой, — сказал Гэллегер.
— Он? — прыснул со смеху Кэллинен.
Все увидели, как он затрясся. Потом замер. Затем все услышали:
— Все. Мне, мне на этих британцев насрать.
— Действительно странно, — сказал О’Рурки. — Как будто они нас оберегают.
Он провел рукой по щекам.
— Я бы побрился, — сказал он.
— Сноб, — сказал Гэллегер. — Хочешь понравиться Гертруде?
Маккормик потряс своим кольтом:
— Черт бы вас побрал! Первого, кто о ней заговорит, я шлепну на месте, понятно?
— Надо бы все-таки похоронить Кэффри до наступления ночи, — сказал Гэллегер.
— Где же Диллон? — спросил Кэллехер.
— Может, я где-нибудь найду бритву, — сказал О’Рурки.
В то время как остальные хранили молчание, он заходил по комнате, роясь во всех ящиках и не находя в них ничего подходящего.
— Черт, — сказал он, — ничего.
— Неужели ты думаешь, — сказал Гэллегер, — что эти почтовые барышни используют одноразовые бритвы? Нужно быть законченным интеллектуалом, чтобы представить себе такое.
— А мне, — сказал Кэллинен, — мне на этих британцев насрать.
— Почему бы и нет? — возразил Кэллехер. — Диллон мне рассказывал, что есть женщины, правда не почтовые барышни, а настоящие леди, которые бреют себе ноги одноразовыми бритвами.
— Вот видишь, — сказал О’Рурки, продолжающий рыться в ящиках, Кэллинену, продолжающему стоять к ним спиной на посту.
— А мне кажется, — сказал Гэллегер, — что надо бы все-таки похоронить Кэффри до наступления сумерек.
— Говорят даже, — продолжал Кэллехер, — говорят даже, что есть чувихи, которые заливают себе ноги чем-то вроде воска, и когда эта штука остывает, ее отдирают вместе с волосами. Радикально, хотя и немного больно, и потом, позволить себе такое могут только суперледи, чуть ли не принцессы!
— Хитроумно, — сказал О’Рурки.
Он мечтательно теребил тюбик красного воска для печатей.
— Попробуй, — сказал ему Кэллехер.
— Все, — сказал Кэллинен, — в гробу я видел этих британцев.
— Нельзя же сидеть всю ночь рядом с этим трупом, — сказал Гэллегер.
— Интересно, где может находиться Мэт Диллон, — сказал Маккормик.
— А чем? — спросил Ларри.
— Тем, что ты держишь в руке.
— Да шутит он, — сказал Гэллегер.
— Может быть, Диллон мертв, — сказал Маккормик. — Мы об этом не подумали.
— Я его растоплю и вылью тебе на лицо, — сказал Кэллехер. — Вот увидишь, какая гладкая кожа у тебя потом получится.
— Можно откупорить еще один пузырь виски, — сказал Маккормик.
Очередной снаряд взорвался в соседнем доме. С треснувшего потолка посыпалась штукатурка.
— Мне, мне на этих британцев насрать, — сказал Кэллинен.
LVI
Обстрел закончился. Ларри противно стонал от боли, а Кэллехер, сидя у него на животе — чтобы не дергался, — отдирал перьевой ручкой воск и прилипшую щетину. Гэллегер и Маккормик взирали на это увлекательное зрелище, выскабливая тунца из консервной банки. Кэллинен продолжал наблюдать за «Яростным».
— Женщины ведут себя более мужественно, — сказал Кэллехер, — судя по тому, что рассказывал Диллон.
— Судя по всему, — заметил Гэллегер, пережевывая законсервированную в масле рыбу, — они, пожалуй, повыносливее нас.
— Нужно признать, — добавил Маккормик, — что когда они впрягаются, то вынести они могут больше нас.
— Например, когда они рожают, — сказал Гэллегер. — Представляю себе наши рожи, если бы это пришлось делать нам. Правда, Кэллехер?
— Ты это к чему?
Он только что обрил подбородок и, отскоблив левую щеку, выскабливал правую. Мокрый от пота Ларри был нем как рыба. Только нервно шевелились пальцы на ногах на дне ботинок, но никто этого не видел.
— Мы, мужчины, — сказал Маккормик, — начинаем ныть каждый раз, когда приходится страдать. Они же, женщины, страдают все время. Они, можно сказать, для этого созданы.
— Чего-то ты разговорился, — заметил Гэллегер.
— А мне, — сказал Кэллинен не оборачиваясь, — мне на этих британцев насрать.
— Это приближение смерти делает его таким задумчивым, — во всеуслышание заявил Кэллехер, который почти закончил истязать О’Рурки. — Какой ты у меня будешь красивый, — прошептал он затем на ухо истязаемому.
— Мы, мужчины, — продолжал Маккормик, — что касается самого важного, вы меня понимаете?
— Еще как понимаем, — сказал Гэллегер, вылавливая из банки остатки самого важного.
— Ну вот, нам это всегда в удовольствие. А женщинам приходится много чего пережить начиная с того момента, когда они перестают быть девушками…
— Ну уж, — сказал Кэллинен, — не надо преувеличивать.
— Ну вот, ты теперь неотразим, — сказал Кэллехер, отпуская Ларри.
Тот встал и провел рукой по гладким отныне щекам.
— Красиво сработано, — сказал Гэллегер, хотя по всему лицу Ларри и выступили капельки крови. Он задумчиво посмотрел на свою пурпурную ладонь.
— Ничего страшного, — сказал Кэллехер.
— Я хочу есть, — сказал О’Рурки.
Маккормик протянул ему начатую банку тунца и кусок хлеба. Но погруженный в глубокую задумчивость Ларри к ним даже не притронулся. Он встал и направился к маленькому кабинету.
— Она, наверное, тоже хочет есть, — прошептал он.
Остановился и вернулся к своим соратникам.
— Вот я, я буду с ней корректен.
— А мне, — сказал Кэллинен не оборачиваясь, — мне на этих британцев насрать.
— Где же Диллон? — спросил Кэллехер.
— Сходи посмотри, — сказал Гэллегер О’Рурки.
— Она не может погибнуть, — сказал О’Рурки.
— Почему не может? — спросил Гэллегер.
— Это будет несправедливо, — сказал О’Рурки.
— Я приказал вам не говорить о ней.
— Она не должна погибнуть, — сказал О’Рурки.
— А мы? — спросил Гэллегер.
— Поделись тогда с ней своим тунцом, — сказал Кэллехер. — Хотя она, может быть, не любит слишком выбритых мужчин.
— А я ее люблю, — сказал О’Рурки.
— Хватит, — сказал Маккормик.
— А я ее люблю, — повторил О’Рурки.
Он, насупившись, оглядел их по очереди. Они молчали.
Ларри развернулся и направился к маленькому кабинету.
Обстрел так и не возобновлялся.
LVII
Картрайт еще раз прочел сообщение генерала Максвелла.
Надлежало до заката солнца уничтожить последний оплот мятежников. Без чего говорить об окончании, об окончательном окончании мятежа было невозможно. Невозможно было допустить, чтобы последние инсургенты продержались еще одну ночь.
Картрайт вздохнул (но не тяжело) и посмотрел на почтовое отделение на набережной Эден, продырявленное лишь на уровне второго этажа. Близлежащие здания пострадали намного ощутимее. Увиливать дальше и больше представлялось нереальным. Командор Картрайт не мог предать своего короля и свою страну. И потом, что за привидение померещилось ему на том берегу? Теперь он будет стрелять точно в цель.
Он направился к канонирам.
LVIII
Ларри закрыл за собой дверь. Потупил взор. В руках он держал кусок хлеба и консервную банку. Герти сидела в кресле, повернувшись к нему спиной. Он видел лишь ее светлые, коротко остриженные волосы.
— Я принес вам поесть, вам надо подкрепиться, — произнес О’Рурки слегка взволнованным голосом.
— Кто вы такой? — сурово спросила Герти.
— Меня зовут Ларри О’Рурки. Я студент медицинского колледжа.
— Это вы мне подтирали нос, не так ли?
Смущенный Ларри начал что-то бормотать в ответ, потом замолчал.
— А что вы мне принесли?
— Хлеб и тунца.
— Положите сюда.
Не оборачиваясь, она указала рукой на стол. Ларри подошел к столу и увидел, что указующая рука была обнажена. Затем он заметил платье, разложенное на одном стуле, и комбинацию — на другом. Из чего он сделал надлежащие выводы.
После чего застыл, опешивший и ошарашенный.
— Я слышу ваше дыхание, — сказала Герти, не притрагиваясь к пище.
— О Господи, о Господи, — прошептал О’Рурки, — что я здесь делаю?
— Что вы там бормочете?
— О Святой Иосиф, о Святой Иосиф, я не смог устоять, я не смог устоять, и вот я у ног этой женщины, которая явилась мне в состоянии абсолютной наготы, и я пришел открыть ей свою любовь, свою непорочную, рыцарскую и вечную любовь, но на самом деле мне хочется сделать то же самое, что делали остальные мерзавцы.
— Что вы там лопочете? Вы читаете молитву?
— Теперь я себя понимаю: Кэллинен, Кэффри — вот кому я подражаю. Несчастная девушка, невинная девушка, которую они опозорили и которую я в глубине души тоже желаю опорочить. О Святой Иосиф, о Святой Иосиф, научи меня остаться чистым. О Святая Мария, сотвори чудо и верни девственность моей невесте Гертруде Гердл!
— Отвечайте же: что вы там шепчете?
— Я люблю вас, — прошептал очень-очень тихо Ларри.
— Вы ведь закоренелый папист, не так ли? — продолжала Герти, так и не услышав признания. — Но я не понимаю, почему вы пришли святошничать именно ко мне? Вы надеетесь меня обратить в свою веру?
— Да, надеюсь, — громко ответил О’Рурки. — Я могу жениться только на истинной католичке, а жениться я хочу на вас.
Герти вскочила и повернулась к нему.
— Вы окончательно спятили, — сурово изрекла она. — Неужели вы не понимаете, что вы скоро умрете?
Но Ларри ее не слушал. Ему было достаточно того, что он ее видел. И видел он ее не просто голой, а еще и в эластичных трусиках и чулках. Блаженный О’Рурки разинул рот.
Она топнула ногой.
— Вы не понимаете, что вы скоро умрете? Вы не понимаете, что через несколько часов вы будете мертвы? Вы не понимаете, что до наступления ночи вы превратитесь в труп?
— Вы красивая, — пролепетал О’Рурки, — я люблю вас.
— Мне противны ваши грязные сантименты. А потом, что это за омерзительные капельки крови на ваших щеках?
— Вы моя невеста перед Богом, — сказал О’Рурки.
Он закатил глаза к потолку; еще немного, и он бы увидел Всевышнего.
Герти снова топнула ногой.
— Подите прочь! Прочь отсюда! Ваши гнусные суеверия мне отвратительны.
Но Ларри уже протягивал к ней руки.
— Моя жена, моя дорогая женушка.
— Уходите. Уходите. Вы сумасшедший.
— Бог благословляет наш идеальный союз.
— Оставь меня в покое, мерзкий поп!
Он шагнул к ней.
Она отступила.
Он сделал еще один шаг.
Она попятилась.
Так как комната была небольшой, Герти скоро уперлась в стенку.
Короче, влипла.
Ларри приближался, вытянув вперед руки, как человек, который ничего не видит в тумане. Его пальцы дотронулись до Герти; уткнулись чуть выше груди. Ларри быстро отдернул руки, как человек, который обжегся.
— Что я делаю? — прошептал он. — Что я делаю?
— Сумасшедший! — завопила Герти. — Сумасшедший!
LIX
— Слышишь? — спросил Кэллехер у Маккормика.
Маккормик пожал плечами.
— Надо было сразу пристрелить ее. Только корректно. Впрочем, теперь это не имеет значения. Главное — это наше общее дело. Будет плохо, если скажут, что мы вели себя недостойно в эти трагические минуты.
— Вас простят, — сказал Кэллехер. — Здесь не только ваша вина.
— Да, но кто об этом узнает? — спросил Маккормик.
— Нужно, чтобы она осталась в живых, — сказал Кэллехер. — Она ничего не расскажет. Если британцы найдут ее труп рядом с нашими, получится некрасиво. А вот если она останется в живых, я уверен, что она скажет, что мы к ней отнеслись очень хорошо. Так оно и было, несмотря ни на что.
— У меня идея, — сказал Маккормик. — Отведем ее в подвал. Здесь же должен быть подвал.
— Пойду посмотрю, — сказал Кэллехер.
Они снова услышали крики.
— Ну и ну, — сказал Гэллегер, — я вижу, что все ее поимели, кроме меня.
— А я? Или ты думаешь, что она меня не интересует? — спросил Кэллехер.
Кэллинен повернулся к ним и объявил, что на «Яростном» что-то затевается.
LX
О’Рурки заключил Герти в объятья и задумался: он не знал, что с ней делать дальше. Она вырывалась и осыпала его ругательствами. Он крепко, изо всех сил, прижимал ее к себе. Он уже не думал о том, что говорил несколько минут назад. Он продумывал тактику, которой следовало придерживаться, совершенно не отдавая себе отчета в том, что он вообще что-то обдумывал. Он подумал, что лучше всего было бы повалить ее на пол; он не очень хорошо представлял себе, как можно было бы справиться с ней в кресле.
Пока мозг разрабатывал план дальнейших действий, руки распустились и загуляли по телу Гертруды; О’Рурки по-прежнему прижимал девушку к себе, а посему смог познать в основном лишь ее спину да груди, которые упирались в него сосками. Руки инсургента спустились ниже и прикоснулись к эластичной, что было само по себе любопытно, ткани, которая скрывала под собой — что было не только любопытно, но и невообразимо приятно — самые главные прелести.
Он тяжело задышал. План действий так и не был разработан.
Внезапно она перестала сопротивляться и, прижавшись, прошептала ему, блаженному от щекочущих волос:
— Неужели такой придурок, как ты…
Однако она, похоже, была уже согласна на все. И даже, похоже, проявляла теперь удивительную предприимчивость и решительность, что казалось странным для юной особы, которая от общения с такими мужланами, как Кэллинен и Кэффри, должна была приобрести только негативный опыт. Он посчитал, что настало время ее поцеловать. Но Герти предупредила дальнейшие вольности и нанесла сокрушительный удар по его иллюзиям.
Взвыв от боли, он отскочил назад.
Его поразила не столько причиненная боль, сколько проявленное коварство.
LXI
— Огонь!
Так командор Картрайт лично возглавил окончательную операцию.
LXII
— Вжжж, — прожужжал снаряд.
LXIII
Снаряд пробил витрину почтового отделения на набережной Эден и, попав в стенку, разорвался в зале. Следующий снаряд повторил траекторию. Третий снаряд снес второй этаж. Крыша рухнула. Некоторые снаряды падали на тротуар, некоторые стремились во что бы то ни стало распахать сад Академии и изувечить статуи. Но большинство залетало со свистом прямо в почтовое отделение на набережной Эден.
Шесть минут спустя Картрайт посчитал, что руинообразное состояние почты покажется генералу приемлемым и удовлетворительным. Он приказал прекратить огонь, чтобы дождаться, когда дым рассеется и можно будет оценить результаты. А может быть, даже — предположительно — высадиться, чтобы подобрать уцелевших.
LXIV
Как только все вроде бы стихло, Мэт Диллон вылез из воронки, послужившей ему укрытием во время обстрела. Он с удовольствием отметил, что коробка, которую он нес под мышкой, уцелела после инцидента.
Чтобы попасть из сада Академии в почтовое отделение на набережной Эден, лестницы не требовалось: стена рухнула, ему оставалось лишь забраться на кучу битых кирпичей. Маленькую дверь вышибло напрочь. Первое, что он увидел, проникнув в почтовый зал, была Герти, которая стояла прислонившись к стене и оглядывала весь этот развал туманным взором. За время отсутствия Диллона одежды на ней не прибавилось. Паркетный пол был усеян трупами. Кэллехер, вцепившись в свой пулемет, шатался и тряс головой; его просто оглушило. Но Маккормик, Гэллегер и Кэллинен, похоже, погибли. О’Рурки постанывал. Лишь он один вздумал довольно пошло агонизировать. Внизу его живота разбухало большое пурпурное пятно.
— Герти… Герти… — тихо взывал он.
Диллон поставил коробку на кучку разномастных обломков и подошел к продолжающему стонать О’Рурки.
— Герти… Герти…
Герти не двигалась. Диллон подумал, что Ларри досталось изрядно и что он вряд ли выживет.
— Мужайся, старина, — сказал Диллон, — тебе осталось недолго.
— Герти, я люблю тебя… Герти, я люблю тебя… Герти, я люблю тебя…
— Ну ладно, старина, не дури. Хочешь, я прочту молитву для умирающих?
— Почему она не подходит? Где она? Она жива, я знаю.
Диллон приподнял ему голову, и Ларри, приоткрыв глаза, увидел по-прежнему обнаженную и по-прежнему красивую Герти. Он улыбнулся ей. Она строго на него посмотрела.
— Я люблю тебя, Герти. Подойди.
Она даже не шелохнулась.
— Подойдите же к нему, — сказал ей Мэт. — В таком состоянии он не причинит вам вреда.
— Вы принесли мое платье? — спросила она.
— Да. Сделайте то, о чем он просит.
Она сделала, не скрывая враждебности. Когда она оказалась рядом с ним, Ларри оглядел долгим, полным эстетического восхищения взглядом точеные бедра, изгиб талии и округлость грудей. Затем грустно покачал головой и закрыл глаза. Чуть пошевелился. С трудом засунул руку в штаны. Потом вытащил ее, что-то сжимающую и окровавленную. Глядя на Герти, протянул ей руку и разжал кулак. Герти наклонилась, чтобы рассмотреть.
— Герти, это предназначалось для тебя, — прошептал он. — Герти, это предназначалось для тебя.
Он опустил голову, и глаза его на этот раз окончательно закрылись. Рука упала, сжимаемый кусочек плоти выкатился на паркет. Ларри О’Рурки был мертв. Диллон поправил ему голову, встал и перекрестился, хотя, как и любой истинный католик, явно тяготел к атеизму.
Носком туфельки, небрежно-небрежно, Герти принялась подталкивать окровавленный ошметок человеческого тела, пока тот не исчез в паркетном проломе.
— Жалкая безделушка, — прошептала она.
Затем повернулась к куче обломков и схватила коробку.
— Это мое платье? — спросила она у Мэта.
— Requiescat in pace, — пробормотал Диллон. — Между нами говоря, он, должно быть, умер в момент совершения смертного греха.
Диллон сел на сломанный стул и принялся задумчиво скручивать сигарету. Он внимательно разглядывал Герти.
— Видите ли, — сказал он наконец, — я понял, что с корсетами покончено, но это не значит, что когда-нибудь они не войдут снова в моду в том или ином виде.
— Вы меня смешите, — сказала Герти.
— Разумеется, вы очень красивы и в этом эластичном поясе. Который вас совсем не стесняет. Но…
— Согласитесь, в этом есть что-то строгое, спортивное, классическое, разумное…
— Да уж, разумное, разумное. Чтобы раздеть женщину, одного разумного недостаточно. Видите ли… — Диллон запнулся. — Вы позволите называть вас Гертрудой?
— Ой-ой-ой, — заойкал присохший к пулемету Кэллехер, который не упустил из разговора ни одного слова, — какая обходительность.
— Видите ли, — повторил Мэт Диллон, — я очень хорошо представляю себе возвращение корсетов лет через двадцать — тридцать.
— Какое отношение это имеет ко мне?
— Я очень хорошо представляю себе статью в парижской газете того времени, что-нибудь в духе: «Давно забытый корсет — сенсационное появление в начале этого сезона. Придает новую форму женскому телу. Корсет — это оживающая скульптура. Повеления моды еще более категоричны, чем требования высшей философии».
— Теперь его занесло в провидцы, — сказал Кэллехер, который внимательно наблюдал за действиями экипажа «Яростного». — Перед смертью это бывает.
— А еще, — продолжал Диллон, — «лифы из розового нейлона, укрепленные китовым усом. Пышные груди отдыхают в своих тюлевых колыбельках». А еще корсет «из эластичного трикотажа, спускающийся до бедер. В верхней части используется другая, более плотная материя, что позволяет выгодно подчеркнуть формы и заузить талию». Статья закончится воскрешением в памяти исчезнувшего после 1916 года корсета, этого великого режиссера-постановщика нового женского силуэта: «выдающиеся груди, декоративно-осиная талия и парижский задник».
— Браво, — сказал Кэллехер, — ты несешь выдающуюся чушь.
— Я предпочитаю свою собственную моду, потому что она современна, — сказала Герти.
— Она имеет откровенно мужские тенденции. Зауженные бедра, сглаженные груди, квадратные плечи.
— Мне кажется, они собираются высаживаться, — сказал Кэллехер. — Они, наверное, думают, что мы все погибли. Я сейчас выпущу по ним очередь, а они нам подкинут еще парочку снарядов.
— А это кто такой? Я его не знаю, — сказала Герти, как бы открывая для себя существование Кэллехера. — А остальные погибли?
— Начиная с Кэффри, — хладнокровно ответил Диллон.
— Черт возьми! — заорал Кэллехер. — Черт побери этот сраный механизм! Пулемет заело. А эти ублюдки приближаются.
Он засуетился вокруг своего пулемета.
— Ничего не могу сделать. Не могу понять, в чем дело.
Он повернулся к своим товарищам по выживанию и увидел Герти. Из ее разговора с Диллоном он не понял ничего, как не понял, при чем здесь платье. Но англичанку оглядел с интересом и даже подошел поближе.
— Мне пора надевать платье, — мягко произнесла она.
Она поставила коробку на пол. Диллон перерезал бечевку. Она открыла коробку. Диллон развернул папиросную бумагу. Она посмотрела внутрь.
— Мое подвенечное платье! — воскликнула она.
И добавила, обращаясь к Диллону:
— Как это любезно с вашей стороны.
Диллон помог ей надеть платье.
Кэллехер стоял по-прежнему рядом с ними.
— Пошевеливайтесь. Сейчас спустимся в подвал, постреляем им по ногам, а потом героически подохнем. Живыми они нас не возьмут.
— Неужели? — спросила Герти с невинным видом.
— Ну вы-то останетесь в живых. Давайте пошевеливайтесь.
— А мой лифчик? Я его потеряла.
— Да и бог с ним, — сказал Мэт, — вам он не нужен.
— Но это не очень корректно, — сказала Герти.
— И особенно не трепитесь, когда вас обнаружат около наших трупов.
— Не трепитесь? Что это значит?
— Давай же, Мэт, пошевеливайся. Тебе словно доставляет удовольствие ее щупать. Да, малышка, это значит, что тебе придется промолчать.
— Насчет чего? Почему?
— Мы — герои, а не мерзавцы. Понимаешь?
— Может быть.
— Да все ты прекрасно понимаешь. Без тебя мы бы погибли без всяких заморочек, но из-за того, что ты вздумала отлить в самый ответственный момент нашего повстанчества, теперь на нашу доблесть могут бросить тень грязная сплетня и омерзительная клевета.
— Как подумаешь, с чего все начинается, — рассеянно объявил Диллон.
Он отошел на несколько шагов назад, чтобы оценить свою работу.
— Красиво, правда? — спросил он у Кэллехера.
— Да. Класс. Еще немного, и ты меня убедишь в том, что и женщины могут быть привлекательными, — ответил тот.
И добавил, обращаясь к Герти:
— Ты меня слышишь? Ничего не произошло. Ничего не произошло. Ничего не произошло.
— Так утверждать может мужчина, — ответила Герти, нескромно улыбаясь. — Женщина — дело другое.
Она бросила на него колючепроволочный взгляд.
— А вы что, этого не знали? Как понимать то, что вы ему сейчас сказали? Что значит ваше «и женщины могут быть привлекательными»?
— Довольно. Теперь она предупреждена, и мы можем спуститься в подвал, чтобы дать наш последний бой.
— Пошли, — по-философски отреагировал Диллон.
Герти схватила Кэллехера и, удерживая его перед собой, возмущенно потребовала:
— Отвечайте. Неужели вы не понимаете, что это ваше «ничего не произошло» просто глупость? Или я должна объяснить вам все жестами?
— Я сказал вам, чтобы вы молчали. Потом, после нашей смерти.
— Почему? Ради славы вашей Ирландии?
— Да.
— Забавно, — сказала Герти.
— Ты, может быть, не знаешь: она выходит замуж за того типа, который нас бомбит.
— Да, забавно, — сказал Кэллехер.
Он вырвался и теперь уже сам схватил ее за руку. И затряс ее изо всех сил:
— Ты ведь будешь молчать после нашей смерти, да? Кэффри, Кэллинен, Маккормик, О’Рурки — все они были храбрыми и безупречными. Ты ведь не будешь поливать их грязью, нет?
— Вы думаете, я помню, как их звали? Вас, например, как зовут?
— Корни Кэллехер, — ответил Мэт Диллон.
— Заткнись. А зачем надо было нас провоцировать? Наши товарищи были жертвами. Ты бесстыдница. Как ее зовут?
— Мисс Герти Гердл, — ответил Мэт Диллон.
— Ты бесстыдница, Герти Гердл, ты — бесстыдница.
— А ваши героические товарищи, которые меня изнасиловали, они тогда кто?
— Она начинает меня раздражать, — сказал Кэллехер.
— Раздражается тот, кто чувствует свою слабость, — сказала Герти.
— Да отстань ты от нее, — сказал Мэт. — Ты изомнешь ее платье.
— К черту платье! Я хочу, чтобы она нам пообещала, что будет молчать.
— Ты сам говорил, что она не осмелится, что для невесты признаваться в таких вещах…
— Как сказать, — бросила Герти.
— Для меня ситуация начинает проясняться, — заявил Кэллехер.
— И так все ясно, — сказала Герти. — Вы разбиты. Вы скоро умрете.
— Дело не в этом. Дело в вас. Вы еще не все видели.
— А что ты хочешь ей показать? — спросил Диллон.
Рассмеявшись, Герти бросилась на Кэллехера.
— Так что же? — сказала она. — Так что же?
Ее поцелуй расплющил ему губы и разжал зубы.
Он начал гладить ее груди и почувствовал, как твердеют ее соски.
— Она еще не все видела, — с тупым упрямством повторял он. — Она должна молчать. Она еще не все видела.
Мэт Диллон принялся скручивать очередную сигарету, наблюдая с любопытством за происходящим. Которое активизировалось престранным образом.
— Они испортят мое платье, — прошептал он.
Затем происходящее переориентировалось, и Мэт начал понимать намерения Кэллехера. Он даже не знал, как их оценивать, но теперь, посреди этой разрухи, за несколько часов — не больше, это уж точно, может быть, за несколько минут — до смерти ему было уже все равно, и потом, он всегда относился к Кэллехеру с превеликой нежностью и превеликим снисхождением.
— Держи ее, — сказал ему Кэллехер.
Все разворачивалось согласно предположениям Диллона. Он отбросил щелчком сигарету и схватил Герти с неожиданной для нее силой и сжал ее так, что она даже не могла пошевелиться. Герти, впрочем, не противилась; отдалась безоговорочно и добровольно, поскольку в отличие от Мэта она о намерениях Кэллехера еще пока не догадывалась.
— Что это вы делаете?! — вскричала она спустя некоторое время. — Вы не понимаете, как это делается. Уверяю вас, с женщинами все происходит по-другому. Какой вы невежда. А еще считаете себя джентльменом. Говорю же вам, не так. Я не хочу. Я не хочу. Я… Я…
— Мерзавка! — рычал Кэллехер. — Она ничего не расскажет, я заставлю ее молчать, и никто не сможет сказать, что мы не были храбрыми и безупречными героями. Finnegans wake!
— Finnegans wake! — ответил Мэт Диллон, очень взволнованный происходящим. — Я бы тоже заставил ее помолчать, — робко предложил он.
Герти, перейдя из одних рук в другие, не переставала оспаривать обоснованность происходящего.
LXV
В чем нельзя отказать британцам, так это в чувстве такта. Высадившись у набережной Эден, вооруженные кто винтовкой, кто гранатой матросы с «Яростного» проникли в почтовое отделение незаметно. Они окружили выживших после обстрела, но совершенно не осознающих, что происходит вокруг, мятежников, однако стали действовать только после того, как все закончилось: они не хотели, чтобы девушка краснела при мысли о том, что ее могли застать в такой нескромной позе.
Наконец ее платье опустилось; она подняла очень красное и очень мокрое от слез лицо; Кэллехер и Диллон торжествующе переглянулись и в этот момент почувствовали, как острие штыка упирается им в спину. Они подняли руки вверх.
LXVI
Капитан Картрайт в сопровождении своих лейтенантов сошел на землю. Рискуя запылить ботинки, они проникли в руины почтового отделения на набережной Эден. Матросы уже сложили в углу, выравнивая по росту, все трупы. Два оставшихся в живых мятежника стояли у стены с поднятыми вверх руками.
Картрайт заметил Герти; та бросилась к нему в объятья.
— Дарлинг, дарлинг, — шептала она.
— Моя дорогая, моя дорогая, — отвечал он.
Его немного удивило лишь то, что при подобных обстоятельствах на ней было подвенечное платье. Но, обладая не меньшим, чем его матросы, чувством такта, капитан промолчал.
— Извините меня, — сказал он ей, — я должен выполнить еще кое-какие обязательства. Этих двух мятежников мы будем судить. И разумеется, как мятежников вооруженных, мы приговорим их к смертной казни, не правда ли, господа?
Тэдди Маунткэттен и второй помощник несколько секунд подумали и кивнули головой.
— Дорогая, простите, что задаю вам этот вопрос, но эти мятежники, ведь они были… как бы это сказать… корректны по отношению к вам, не правда ли?
Герти посмотрела на Диллона, на Кэллехера, затем на трупы.
— Нет, — сказала она.
Картрайт побледнел. Кэллехер и Диллон даже не вздрогнули.
— Нет, — сказала Герти. — Они хотели приподнять мое красивое белое платье, чтобы посмотреть на мои лодыжки.
— Мерзавцы, — прорычал Картрайт. — Вот каковы эти республиканцы, подлецы и сладострастники.
— Простите их, дарлинг, — промяукала Герти. — Простите их.
— Это невозможно, моя дорогая. Впрочем, они и так уже приговорены к смертной казни, и мы расстреляем их на месте, как того требует закон.
Он подошел к ним.
— Вы слышали? Военный трибунал под моим председательством приговорил вас к смертной казни, вы будете расстреляны на месте. Помолитесь напоследок. Матросы, приготовьтесь.
Матросы выстроились в шеренгу.
— Я хочу добавить: вопреки тому, что вы думаете, вы не заслуживаете достойного упоминания в том разделе мировой истории, который посвящен героям. Вы обесчестили себя подлым поступком, который моя невеста, несмотря на вполне объяснимую стыдливость, была вынуждена описать. Как вам не стыдно! Приподнять платье девушке, чтобы посмотреть на ее лодыжки! Похотливые проходимцы, вы умрете как собаки, неприкаянными и с запятнанной совестью.
Кэллехер и Диллон даже не вздрогнули. Герти, выглядывая из-за спины Картрайта, показывала им язык.
— Что вы можете на это ответить? — спросил у них Картрайт.
— С ними по-хорошему нельзя, — ответил Кэллехер.
— Это уж точно, — вздохнул Диллон.
Несколько секунд спустя прошитые свинцом повстанцы были мертвы.