Тайное и явное
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 1997
Как сделано
Генри Миллер. Тропик Рака. Тропик Козерога. Черная весна. Составление и предисловие А.Зверева. Переводы Г.Егорова, М.Салганик. М., Руссико; Редакция газеты «Труд», 1995.
Заголовок отсылает читателя к знаменитой статье Бориса Михайловича Эйхенбаума «Как сделана «Шинель». Но в отличие от классиков-«формалистов» мы не собираемся ни «развинчивать», ни «развенчивать», а всего лишь произносим на выдохе: «Как сделано…», где многоточие содержит в себе восклицание и вопрос.
Герой «традиционного романа» (можно и без кавычек) непременно куда-то стремится: любовь, власть, карьера, деньги. Затевает историю, как Жюльен Сорель, или попадает в нее, как Швейк. Читательское любопытство неистребимо: добьется, не добьется? выпутается, не выпутается?
Герой Миллера — некий «Кандид без приключений». Живет, чтобы жить. Не обременяет себя никакими задачами и, натурально, их не решает. Ибо Миллер, как сказано в предисловии Зверева, наделен «способностью воспринимать реальность как роман».
Схожим отчасти даром («воспринимать реальность как роман») обладал среди наших классиков Иван Александрович Гончаров. Подобно Миллеру — долгожитель (1812-1891). С припозднившимся, как у Миллера, литературным дебютом. С тяготением к эссеистике и «свободным жанрам» («Мильон терзаний», «Фрегат «Паллада»). И наконец, с «перлом создания» — национальной достопримечательностью — Ильей Ильичом Обломовым, который по внутренней автономности, тотальному отказу и неучастию сопоставим с персонажем Миллера.
Только Обломов, если угодно, последовательней, — лежит себе и лежит на диване, а Миллер из «Тропика Рака» совершает единственный финальный поступок: крадет у приятеля деньги и уматывает на родину. Гончаров полагает, что в человеке присутствуют доминантные качества, в силу чего судьба Обломова расчислена наперед. На планете Миллера торжествует закон Достоевского: человек не равен сам себе. А потому непредсказуем.
И я запишу все, что придет мне в голову, — икру, капли дождя, мазут, вермишель, ливерную колбасу, нарезанную ломтиками. И не скажу никому, почему я после того, как все это было написано, пошел домой и разрезал младенца на куски («Тропик Рака»).
Книги Миллера — конструктивно, по структуре — распадаются на «стихи» («все, что придет в голову») и «рассказы» (разрезание «младенца на куски»). Эпизоды чередуются, как у Гоголя в «Мертвых душах»: деловые беседы Чичикова (с Маниловым, Собакевичем, Коробочкой…) перемежаются «лирическими отступлениями» («Русь-тройка», «Счастлив писатель»…).
«Рассказы» легко вычленяются (особенно в «Тропике Рака») и даже новеллизируются, обретая как бы самостоятельность, а «стихи»… ну, что ли, уитменизируются (читаются на манер Уитмена).
Откроем здесь скобку и объяснимся. Сравнение Миллера с Гончаровым «хромает», как всякое сравнение, как давнее утверждение Чуковского (1922), что Афанасий Афанасьевич Фет — местный аналог Уитмена. По сексуальной обнаженности Чуковский сблизил с американским поэтом и другого местного автора — Василия Васильевича Розанова, прозаический отрывок которого расположил на странице (графически) длинными уитменовскими строчками.
Теперь закроем скобку и воссоздадим, по чуковскому методу, базируясь на переводе Салганик, «стихотворение» Миллера:
Если не звонит звонок, если в унитазе не спускается вода,
если стихотворение не написано, если ломается люстра,
если не заплачено за квартиру, если отключили воду,
если горничные напились, если засорилась раковина
и в ней гниют помои, если в волосах перхоть,
а кровать скрипит, если цветы заплесневели,
если свертывается молоко, если раковина в сале
и выгорели обои, если новости запаздывают
и в них нет ничего катастрофического, если изо рта пахнет,
а ладони липкие, если лед не тает, если не работают педали,
если все это случается вместе, а Рождество на носу —
все равно все можно сыграть в тональности до мажор,
раз человек привык так смотреть на мир.
С условным разделением на «стихи» и «рассказы» соотносится наблюдение Анаис Нин, что Генри Миллер существует словно в двух ипостасях: 1) «на унавоженной земле» (проза, «рассказы») и 2) «в таинственных сферах, куда открыт доступ лишь способным переживать экстаз, исступление, откровение» (поэзия, «стихи»).
Как осуществляется синтез, обозначил в поздней статье Георгий Викторович Адамович: «Только внутреннее единство способно что-то удержать, связать, одухотворить… при любых противоречиях и скачках».
Именно «внутреннее единство» уловил Джордж Оруэлл, восхищаясь «эмоциональной подлинностью» Миллера. И недаром воображаемый Словарь местной банальной рифмы, наряду с «любовь — кровь», включает «искусство — чувство», на чем настаивал Лев Николаевич Толстой: искусство, говорит, есть способ заразить других собственными чувствами.
Оттого-то Миллер и призывает «покончить с формой, стилем, композицией и прочими псевдоважнейшими категориями», — оттого-то и призывает, что они, «псевдоважнейшие», препятствуют ему, Миллеру, заразить нас своими чувствами.
Чуковский вспоминает, как читал Маяковскому стихотворение Уитмена.
— Занятно! — усмехнулся поэт. — Но все же в вашем переводе есть патока. Вы говорите «плоть», а нужно «мясо»: я прижмусь моим мясом к земле… Уверен, что в подлиннике — «мясо».
В подлиннике, — пишет Чуковский, — действительно было сказано «мясо». Не зная английского, Маяковский угадывал так безошибочно, словно сам был автором этих стихов.
Курсив, как водится, наш. И слово, которое не воробей, вылетело. Пастернак и Заходер — авторы русского текста. Их переводы побуждают нас обратиться к оригиналу не потому, что плохие, а потому, что слишком хорошие. Это и есть, по-нашему, настоящие переводы.
Когда Василий Павлович Аксенов остался в Америке (в смысле — его оставили, лишивши гражданства), некоторым почудилось (а кому конкретно — напрочь отшибло память), отыскались, повторяю, мечтатели, коим мерещилось, что сейчас-то, забившись в нью-йоркский закуток, Василий Павлович и возьмется за Миллера — главный свой труд… Да подвернулись, по счастью, иные заботы: прорвался в американскую профессуру, горбом, как Набоков, выслужил пенсион…
И вот (пауза) в рецензируемой книге два замечательных переводчика — Г.Егоров и М.Салганик — на пространстве в семь сотен страниц дружно проигнорировали глагол «зафуячить». А Василий Павлович авось не обошелся бы…
Мы солидарны с Мириам Львовной Салганик, когда она переводит: улица ранних скорбей. И не солидарны с вильнюс-московским изданием: улица утренней муки. В данном пассаже Миллер оглядывается на Томаса Манна — «Непорядки и раннее горе» (1929), чему имеется косвенное свидетельство: «Я старательно изучал стилистику и приемы тех, кого почитал, — Ницше, Достоевского, Гамсуна, даже Томаса Манна…» Курсив опять-таки наш, а перевод — Зверева.
В прошлом веке Лев Николаевич Толстой предрекал, что рано или поздно роман прекратится, — стыдно будет выдумывать. Вот этой мыслью (этим чувством!) и вдохновлялся Генри Валентин Миллер (1891-1980).
В том же году, 1891-м, явился на свет Илья Григорьевич Эренбург. За неимением времени мы опускаем «Сравнительную биографию» двух долголетних парижских эмигрантов (Эренбурга и Миллера), но мимолетно остановимся в следующих пунктах:
1. Миллер жил и работал, руководствуясь внутренними побуждениями; Эренбург — внешними раздражителями, конвульсивно реагируя на действительность. 2. Оба — уроженцы XIX столетия, эпохи «национальной цельности». А наш век — чем дальше, тем больше — «время полукровок». У Миллера с Эренбургом очень мощное и глубинное национальное самоощущение.
1. Каждый живой человек, — провозглашал Миллер, — есть музей, в котором собраны ужасы его расы… 2. Я был обыкновенным рупором, через который разносились слова моих предков, моего народа…
Национальная самоидентификация позволяет, в частности, говорить о «других» — через себя — словно устами пращуров. Так, народная артистка Татьяна Ивановна Пельтцер — немка по происхождению — весьма точно по внешности изображала местный женский характер.
1. Для еврея мир, — писал Миллер, — это клетка с дикими зверями. Дверь заперта, а он внутри — без револьвера или хлыста <…> «Мяса, мяса!» — рычат львы, а еврей, окаменев, стоит в клетке. 2. Карл <…> достаточно еврей, чтобы потерять голову от мысли о России. 3. Смрад, который евреи пытались удалить из мира, — тот самый смрад, который они в него внесли. 4. Если вы попали в беду, первым делом обращайтесь к евреям!
В традициях нашей литературы — идти к роману от дневника с мемуарами, но Миллер заходит не с парадного подъезда, а с заднего крыльца, — как Юрий Олеша и Георгий Иванов, преобразует роман в воспоминания. Миллер-автор — не Миллер-персонаж. Романный Мандельштам — из «Петербургских зим» — не одноименный поэт: романный общается с зубною врачихой, а реальный — с Мариной Ивановной Цветаевой.
Вывод: «невыдуманность» Миллера столь же условна, как «выдуманность» Набокова. И то и другое, — определили бы классики-«формалисты», — литературный прием. «Искусство, — уверял Миллер, — не учит ничему, кроме понимания того, насколько значительна жизнь».
Главные человеческие качества автора: а) настойчивость, б) беспечность. Писатель — по Миллеру — беззаботный трудоголик. Как раз такое диалектическое сочетание — единство противоположностей — в аккурат плодотворно.
Согласно американскому марксистскому критику, Миллер — бунтарь без цели, чего сам писатель вроде бы не отрицал: смысл литературы — в бесцельности… Сюда же — понятно — из Пушкина:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой…
«Много званых, да мало избранных»… Вероятно, функция литературы, ее практическое назначение — если не доказать, то внешне продемонстрировать пользу бесполезного, необходимость ненужного, целеустремленность бесцельного, законность излишнего. Иными словами, окунуть обывателя в полноту бытия.
Идея немножко восточная… хотя правильнее, пожалуй, в кавычках. Ведь представителями Востока выступают не только Будда с Конфуцием, но и Руссо с Шопенгауэром, и наш соотечественник Лев Николаевич Толстой, и земляки Миллера — американцы Торо да Эмерсон.
Допустим, западную идею артикулировал Макс Вебер, «Протестантская этика и дух капитализма». Генри Миллер — немец по крови, лютеранин по вере, дитя Америки, страны классического капитализма… а вот, извините, поди ж ты!
1. Америка, — восклицает, — это воплощение гибели! Она утянет с собой весь мир в бездонную пропасть… 2. Нас ждут неслыханные потрясения, неслыханные убийства, неслыханное отчаяние!
В бывшей Ленинке, в Российской Государственной библиотеке, зарегистрировано на сегодня с десяток изданий Миллера. Широкая география: Москва, Москва — Вильнюс, Питер, Волгоград, Красноярск, Пушкино… Тиражи 20, 25, 50, 150 тысяч… Похоже, рынок насыщен. В соседнем магазине лежит Миллер с весны…
Бестселлер — ходкий товар — а) держит нас в напряжении, б) рисует мир уютным, простым и осмысленным: зло наказано, добро побеждает, кесарю — кесарево, Богу — Богово, всем сестрам по серьгам и дьявол посрамлен… Но если вы сомневаетесь, что на рассвете непременно взойдет солнце, — боюсь, бестселлер у вас не сложится.
1. Тема искусства, — объявил Миллер, — радикальное несовершенство мира… 2. Я <…> хотел бы прожить героическую жизнь и сделать мир более сносным — с моей точки зрения.
Глядя с этой своей точки, Миллер не участвовал ни в первой мировой войне, ни во второй, ни в гражданской войне в Испании. Не попал в концлагерь, не строил социализм, не был глашатаем демократии… Единственное совершенное им героическое деяние — он просто писал книги.
Эдуард Шульман