(Вступительная статья Н.Мавлевич)
Мастера перевода
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 1997
Мастера перевода
Юрий Кожевников
«ПОЭЗИЯ — СИЗИФОВ ТРУД…»
Поэзия — сизифов труд,
И нет ему конца —
Нет времени ни просто жить,
Ни пот стереть с лица.Гора одна, валун один,
Сизиф всегда один,
Но сколько он втащил камней
На тысячи вершин…
Эти строки принадлежат перу поэта и переводчика Юрия Кожевникова (1922-1992). Написать о нем, высказать свое восхищение и благодарность, попытаться расширить круг знающих и ценящих его талант — впервые я ощутила такое желание, вернее, такую потребность, когда вышел в свет сборник Джордже Баковии в его переводе. Тогда же обещала Юрию Алексеевичу, журналу «ИЛ» и самой себе сделать это. Говорят, обещанного три года ждут… ну а я протянула целых шесть: три при жизни и еще три после смерти Кожевникова. Желание и потребность за это время превратились в тревожащий совесть долг, который я наконец попытаюсь выполнить сегодня.
Представленная подборка переводов извлечена из папок, носящих общее, чуть ироничное — так и видится мягкая усмешка Юрия Алексеевича — название: «Антология для домашнего употребления». Все стихи переписаны от руки, на отдельных листках, а самый первый содержит датированное 26 июля 1971 г. короткое вступление:
О незнакомые знакомцы,
Для вас я незнакомый незнакомец,
Я даже современникам неведом,
Но все же мы единая семья,
Которая надеется на эхо.Двадцать с лишним лет собирались эти папки. Переводы были обречены на домашнее употребление по двум причинам: во-первых, умудренный жизненным опытом и, в частности, многолетним опытом работы в ИМЛИ, Кожевников не обольщался возможностью публикации большинства из них — это, прежде всего, относится к переводам с известных ему румынского и французского; во-вторых, источниками для переложений с других языков служили переводы на румынский, выполнявший функцию языка-посредника. Просматривая румынские литературные журналы, Кожевников выбирал стихи, разбудившие эхо в его душе, и старался облечь услышанную мелодию в слова родного языка, сохранить ее отзвук для себя самого и для близких, единственных читателей, точнее, слушателей его антологии. Следует поэтому иметь в виду: публикуемые переводы испанских, шведских и иных поэтов — возможно, не переводы в строгом смысле слова, а поэтические отголоски, сохраняющие, однако, ту степень адекватности, которая возможна при таком двойном преломлении.
В предисловии к двуязычному румынскому изданию Эминеску (Бухарест, 1981) Кожевников сравнивает задачу переводчика с квадратурой круга: стремясь к бесконечному приближению к подлиннику, перевод никогда не сольется с ним. «На это переводчик может не надеяться, но он может надеяться на то, что переводимое им произведение обретет самостоятельную жизнь уже в другой, родной для него поэтической и языковой стихии». Вторичные, если можно так выразиться, переводы домашней антологии, однако, имеют некую самодовлеющую поэтическую ценность. Кроме того, неуемное любопытство Юрия Кожевникова к самым разным культурам и умение находить созвучность в непривычном материале сродни его страсти к путешествиям. Недаром единственный прижизненный сборник его стихов называется «Стихи из разных мест». Значимость открытий, которые он делал в каждом путешествии, нисколько не зависела от дальности расстояния. Путешествие за околицу могло оказаться столь же плодотворным, как поездка в Испанию. Главное — свежесть взгляда, готовность к новым впечатлениям, неостывающая способность удивляться всему — цветку, звуку, камню, собору, простоте и сложности мира — и бесконечное жизнелюбие.
И мальвы, выбежав к забору,
Таращат детские глаза, —каждый раз, вспоминая Юрия Алексеевича, я вспоминаю эти его строчки.
По существу, вся жизнь Кожевникова была путешествием, не заметным для окружающих. Внешние и внутренние вехи этой жизни не совпадают. Многие из работавших с ним бок о бок не подозревали о масштабе его таланта. Дальним плаванием по странам и векам, походом за эхом был и его путь поэта-переводчика. Три главных порта были в этом плавании: Эминеску, Баковия, Вийон.
Сохранились наброски незаконченной статьи Кожевникова о художественном переводе, где он пишет:
«У переводчика должно быть свое амплуа. Это вовсе не значит, что он должен в своей переводческой деятельности ограничиться одним, двумя, тремя авторами, близкими ему по духу. Круг авторов может быть широк и разнообразен, но каждый раз переводчик обязан добиться душевного контакта с автором, пусть не во всем объеме его творчества, пусть только с автором одного, в данном случае переводимого произведения. Если такого контакта у переводчика не возникает при первом знакомстве с оригиналом, он обязан добиться его, перечитывая и вчитываясь в избранное произведение, вживаясь и изучая его. Процесс установления душевного контакта может длиться на протяжении всей работы над переводом. Так это обычно и бывает, ибо <…> творческий процесс перевода мало чем отличается от процесса создания оригинального художественного произведения.
Эмоциональный, духовный контакт — важнейший момент в переводческой деятельности. Его можно назвать моментом вдохновения. Если в разных инструментах совершенно одинаково настроить две струны, то тронь одну — зазвучит и другая. Переводчик — это и есть «другая» струна. И если она не звучит, то ее нужно настроить на соответствующую ноту и тональность.
В своей переводческой деятельности я несколько раз испытывал ощущение, похожее на вспышку бенгальского огня, от таких контактов, чаще всего с поэтами. Так было с Эминеску, с Баковией, Благи. Соприкосновение с творчеством этих поэтов превращалось в событие моей личной жизни, в интенсивное духовное переживание, порождавшее непреодолимое и бескорыстное желание перевести их стихи на свой родной язык. И если впоследствии эти переводы оказались частично напечатанными, то это уже «иной рассказ».
Вживание, о котором пишет Кожевников, длилось годами и не ограничивалось только эмоциональным постижением. Об Эминеску, поэте, любимом еще в юности, он написал диссертацию и монографию. Перевод Вийона сопровождался изучением литературы, философии, истории средневековья и продолжался десять лет. Кожевников сравнивает перевод с алхимией, «когда процесс соединения элементов приводит к чуду, к получению золота и только золота. Золото в литературе — это образ». Однако алхимия венчает, а не отменяет химию. Считая, что «гармония без системы не существует», Кожевников скрупулезно исследует ритмический, синтаксический, музыкальный строй румынского языка.
Почему он выбрал вторым, так сказать, рабочим языком именно румынский? А никакого выбора не было, вернее, выбирала судьба в лице армейского начальства: в конце войны Ю.Кожевников, служивший в пограничных войсках, поступил в Военный институт иностранных языков, где курсантов распределили по языкам просто и беспристрастно — в соответствии с алфавитным порядком. От А до В — английский, от Г до Е — болгарский, и так далее… на букву К пришелся румынский… Молодой поэт был жестоко разочарован, однако приказ есть приказ. «Начав изучать румынский язык, я никакого представления не имел о румынской литературе, — признавался Кожевников. — И практическое изучение языка не имело для меня внутренней цели. Все изменилось, когда совершенно случайный человек в вагонной тесноте, напоминавшей вавилонское столпотворение и царившей на железных дорогах послевоенного, 1946 года, прочел мне несколько стихотворений Эминеску. (Это было по дороге в Молдавию, на практику. — Н.М.) После этого я раздобыл сборник стихов Эминеску, и с того момента в моей жизни произошел решительный переворот: я открыл для себя великого поэта. Такое ослепительное открытие нельзя было хранить про себя. Я испытывал необходимость кричать о нем на весь мир. Для этого было только одно средство — перевод. Изучение языка получило внутренний стимул, появилась цель, которая, чего я тогда не предвидел, стала одной из целей моей жизни».
Насколько кропотливым был труд переводчика и какую невероятную требовательность к себе он предъявлял, можно судить по такому его признанию:
«…я более тридцати лет ждал того момента, когда строфа, открывающая «Лучафэрул», отольется в форму русского стиха, естественную и точную по отношению к подлиннику. <…> Я твердил про себя эти строки, возникали различные варианты перевода, туманные, приблизительные, порой в виде отдельных, плохо связанных между собою слов. Я их не записывал, зная, что это не то, что нужно. Я ждал. На некоторое время, иногда надолго, я забывал строки Эминеску. Другие заботы заслоняли их, но глубоко в подсознании они продолжали присутствовать, они уже были тем воздухом, без которого не можешь жить, которым дышишь, не замечая его. Шли годы, десятилетия (как это, наверное, неправдоподобно звучит, но было именно так!) и, наконец, наступила счастливая минута, взошла звезда — первые четыре строчки поэмы отлились в русские стихи». Переводы Эминеску, выполненные Кожевниковым и сочетающие безукоризненную точность с художественным совершенством, стали подлинной классикой:
Снова мачты покидают
Берега беспечные.
Сколько их переломают
Ветры, волны вечные?Снова птиц зима торопит,
Гонит над раздольями.
Сколько в море их утопят
Волны, ветры вольные?Идеалам ли обеты,
Судьбы ль бессердечные —
Гонят всех по белу свету
Ветры, волны вечные.В песнях темными пребудут
Мысли подневольные —
За собой влекут их всюду
Волны, ветры вольные.Кожевников представил соотечественникам все эпохи румынской поэзии, от фольклора до современной. Он перевел такие жемчужины народного творчества, как баллады «Миорица» и «Мастер Маноле»; его стараниями весьма полно представлено на русском языке творчество трех великих мастеров: Михаила Эминеску, Лучиана Благи и Джордже Баковии; из множества переведенных им новейших поэтов достаточно назвать имена Захарии Станку, Никиты Стэнеску, Аны Бландианы, Марина Сореску, Вероники Порумбаку, Виолетты Замфиреску; со многими из них его связывала многолетняя дружба. Не были обойдены вниманием переводчика и молдавские поэты, так, например, им подготовлен сборник стихов Григоре Виеру. Но, конечно, в этом далеко не полном пестром списке были у него особые предпочтения.
Джордже Баковию, румынского поэта серебряного века, Кожевников считал кровно близким Эминеску. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что родство между Баковией и его русским переводчиком было еще ближе, достигая почти тождества и заставляя думать чуть ли не о переселении душ. Многое из того, что Кожевников писал о Баковии в предисловии к сборнику «Желтые искры» (М., 1990), можно отнести к нему самому. Это касается и небогатой яркими событиями жизни, и главных ценностей этой жизни (на вопрос: «Что вы считаете лучшими творениями в вашей жизни?» — он мог бы ответить словами Баковии: «Стихи и женитьбу»). Кожевников-переводчик виртуозно умел настраиваться в резонанс подлиннику, но в случае с Баковией обе струны одинаково настроены уже самой природой. Поэтому так органичен перевод, действительно обогащающий русскую поэзию чистейшей музыкой:
Фиолетовою тенью
Весь в росе пришел рассвет —
И Венеры силуэт
Кажется живой сиренью.Стук в оконный переплет
Розою окровавлённой —
Посмотри, цветок мой сонный,
На сиреневый восход.Плач воды все длится, длится,
Хоть и спит на свете все —
Мельничное колесо
Как в лиловом сне кружится.Грудь лилейная — букет
Белых лилий, сонный-сонный…
Розою окровавлённой
Бьет в окно лиловый цвет.Фиолетовые тени
Краской запятнал рассвет —
И Венеры силуэт
Как увядший куст сирени.(«Утреннее»)
В тот памятный день, когда мы с Юрием Алексеевичем обсуждали несостоявшуюся статью о сборнике Баковии, он предложил мне, вместо всяких толкований и долгих объяснений, процитировать тютчевские строки:
Слезы людские, о слезы людские,
Льетесь вы ранней и поздней порой…
Льетесь безвестные, льетесь незримые,
Неистощимые, неисчислимые, —
Льетесь, как льются струи дождевые
В осень глухую, порою ночной.
Интонация скорбной песни действительно пронизывает творчество Баковии, она же присуща поэту, о котором мы говорим сегодня, ограничиваясь, как того требует рубрика, лишь одной стороной его деятельност — поэтическим переводом. Однако это ограничение условно, оно подобно главе в учебнике физиологии: можно рассматривать отдельно любую систему организма, но действует она только совокупно со всеми остальными. Часто приходится слышать, что крупные поэты — плохие переводчики, поскольку неизбежно переиначивают любого автора на свой лад. С другой стороны, ремесленный перевод может быть формально точным, но мертвым. Мера свободы и точности — это, по существу, главная проблема перевода, как поэтического, так и прозаического. В соблюдении этой меры состоит искусство переводчика. Кожевников — поэт малоизвестный, но, бесспорно, подлинный, высокоодаренный. Да, выбирая стихи иностранных собратьев, он искал новые русла для выражения своего отношения к миру, в этом смысле его домашняя антология очень показательна. Но он в высшей степени владел и актерской стороной переводческой профессии, умел перевоплотиться и не заслонить собою автора. Достаточно взглянуть на диапазон его работ: от Вийона и румынского фольклора до Аполлинера и Хименеса.
Спутником последних лет жизни Юрия Кожевникова стал Франсуа Вийон. Стал он и членом семейства, присутствующим в разговорах, сидящим за обеденным столом, оценивающим хаотический поток событий, что прорвал заплесневелую за десятки лет плотину и грозит перемешать добро со злом. Перевод делался не на заказ, а по внутренней тяге. Возможно, роль магнита сыграла трагическая ирония, которую Кожевников всегда остро чувствовал в искусстве и в жизни. К сожалению, он умер, не увидев готовой книги, которая вышла в 1995 г. в издательстве «Русслит». Книгу эту можно назвать шедевром в буквальном, средневековом смысле слова. Редкие по нашему времени полиграфические достоинства, бережная работа художника и, наконец, полный, впервые переведенный одной рукой текст Вийона с волнующим предисловием и педантичным комментарием (то и другое выполнено переводчиком).
Не стану обсуждать сравнительные достоинства переводчиков Вийона — это предмет особого разговора. Отмечу только, что перевод Кожевникова, на мой взгляд, наиболее целостен и отличается тем, что сохраняет старинный строй поэзии Вийона при полной естественности ее звучания, то есть избегает как тяжелой архаики, так и соблазнительной модернизации. Вот, например, в его версии знаменитая «Баллада, написанная для состязания в Блуа»:
У родника я жажду в летний зной,
Я лязгаю зубами в огневице,
В своей стране — я на земле чужой,
Зимой в лесу костром не отопиться.
Я гол, как червь, одетый в багряницу,
Жду без надежды и смеюсь сквозь стон,
В покоях пышных скукою сражен,
Среди веселья жду, что слезы хлынут,
Могучий, я бессилен, как Самсон,
Я всеми принят и всегда отринут.Все постоянство в зыбкости одной,
Все смутно пред глазами очевидца.
Я сомневаюсь в истине простой,
Я, лежа на земле, боюсь свалиться.
Едва проснусь, ночь наяву мне снится.
Наукой правит случай, не закон,
Весь выигрыш я ставлю вновь на кон,
Наследства жду от тех, кто грош не вынут.
Я все имею и всего лишен,
Я всеми принят и всегда отринут.К чему мне заниматься суетой,
Когда добычи не хочу добиться.
Кто громко хвалит, тот насмешник злой,
Кто режет правду — обмануть стремится.
Друг истинный поможет убедиться,
Что лебеди всегда черней ворон.
Кто пакостит, мне помогает он.
Я помню все, но смысл из знанья вынут,
Мне ложь и правда на один фасон,
Я всеми принят и всегда отринут.Принц милосердный, знайте, что закон
Земной я чту с тех пор, как был рожден,
Но к мудрости я знаньем не подвинут.
Что нужно знать мне? Как достать дублон.
Я всеми принят и всегда отринут.
Предисловие к томику Вийона заканчивается благодарностью всем прямым и косвенным помощникам: жене, выверившей «весь перевод от первого до последнего слова», коллегам, поддержавшим и облегчившим работу, и Феликсу Мендельсону, создателю книги, «впервые представившей на русском языке почти все стихи Вийона и сделавшей с тех пор возможным соперничество на этом благородном поприще» (стр. 81). Казалось бы, незначительная деталь, однако я намеренно останавливаюсь на ней, потому что она свидетельствует о порядочности и скромности переводчика, качествах несуетных, неброских, а также о бескорыстном чувстве цехового братства, так часто вытесняемом явной или скрытой завистью. Все это вещи, не заменимые ни эрудицией, ни даже талантом и составляющие непременное условие мастерства. Ведь профессия, которой посвящена эта рубрика, требует, прежде всего, нравственной цельности. Юрий Кожевников был Мастером, и этим сказано все.
Н.Мавлевич
Антология для домашнего употребления
Вероника Порумбаку
(Румыния)
Люблю тебя
С алых губ сорвались и умчались
Две белые птицы.
Полетели искать тебя,
Трепеща крылами.Их поранила грань горизонта,
И вся даль обагрилась кровью.…И вернулись они,
Трепеща крылами,
Две красные птицы,
На белые губы.
Пишу я…
Пишу я, когда тоскую,
Чернилами слез бесконечных
На подушке поэму…
Жаль, никогда не могу прочесть ее утром!Пишу я, когда ликую,
Улыбкой тайной, как птица
По небу, поэму.
Жаль, что у солнечных трелей памяти нету!Пишу, когда кажется все мне серым,
Копотью радости и желанья
На подушке, на туче, бумаге.Пишу, когда снова в тебе я свет обретаю,
Словно горный источник.
Пишу я улыбкой надежды,
Пишу, торжествуя, в тетради
И на обрывках разогнанных туч.
Мария Винс
(Швеция)
Я так одинока
Я так одинока,
и все же руке моей мягко в твоей,
хоть взглядом ты вдаль устремился,
за облаком мыслью следишь.Я так одинока,
и все же лью слезы тебе на плечо,
хотя занимается утро
твое в незнакомой стране.Я так одинока,
и все же мы в лодке с тобою одной,
а наши желанья, прощаясь,
по разным тропинкам идут.Я так одинока,
и все же во мне твое имя поет,
лучится твой смех среди ночи,
во мне твои ласки, и только
живешь ты в чужой стороне.
Хуан Рамон Хименес
(Испания)
***
О разум, дай
мне точное название вещей!
…чтоб слово мое стало
самою вещью,
воссозданной душой моею вновь.
…чтоб те, которые вещей не знают,
через меня бы познавали вещи,
чтоб те, которые о них забыли,
через меня о них бы вспоминали,
и даже те, кто любит эти вещи,
через меня б их постигали снова…
О разум, назови
мне имя точное свое,
его, мое, вещей!
Я — не я
Я — не я.
Я — тот,
кто идет рядом со мной и кого я не вижу,
кого порой замечаю,
кого порой забываю,
тот, кто скромно молчит, когда я говорю,
кто снисходительно прощает, когда я ненавижу,
кто разгуливает там, где я никогда не бывал,
кто останется в живых, когда я умру.Гийом Аполлинер
(Франция)
Мост Мирабо
И наша любовь словно в Сене вода
Под мостом Мирабо
Все течет в никуда
Страсть за грустью волной набегает всегдаДни плывут наяву
Минет ночь я живуДруг на друга глядим держим руку в руке
И на нас как на мост
Словно в тихой тоске
Вечно смотрит волна пробегая в рекеДни плывут наяву
Ночь прошла я живуУтекает любовь как вода как река
Утекает любовь
Ах как жизнь коротка
Как желанием властным надежда крепкаДни плывут наяву
Ночь прошла я живуДни текут бьют часы слышен времени ход
И недели и год
Кто любовь мне вернет
Под мостом Мирабо только Сена течетДни плывут наяву
Минет ночь я живу
Жюль Сюпервьель
(Франция)
Притча о свече
Всю жизнь любил он
читать при свечке,
над нею часто
держал он руку, чтоб убедиться:
он жив,
живет.
И после смерти
все так же возле
свеча горела,
и только руки
теперь он спрятал.
Сальвадор Дали
(Испания)
Если вы отказываетесь изучать анатомию,
искусство рисунка, математику эстетики
и науку цвета, то позвольте вам сказать,
что это скорее признак лени, чем гениальности.В первую очередь, рисуйте и пишите, как
старые мастера, после этого работайте
по вашему собственному вкусу — и вас
всегда будут уважать.Художник, не стремись быть современным.
Это единственное, чего ты, к сожалению,
как бы ни старался, не сможешь избежать.Художники, бойтесь совершенства.
Его вы не достигнете никогда! Если вы посредственны,
то сколько бы усилий вы ни прилагали, чтобы рисовать
очень, очень плохо, все равно будет видно,
что вы посредственность.
Гилберт Кит Честертон
(Англия)
КЛАДБИЩЕНСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Те, кто работал для Англии,
Похоронены дома.
Пчелам и птицам Англии
Кресты их могил знакомы.Те, кто дрались за Англию,
Следя за падучей звездою,
Лежат — стыдно это для Англии, —
Покрыты чужой землею.А тем, кто в правленье Англии
Принять норовит участье,
Могилы еще не вырыты,
И в этом ее несчастье.
Эзра Паунд
(США)
Лишь то продлится в этом мире,
что ты доподлинно любил.
Все остальное станет тленом.
Пожрать у смерти нету сил
то, что ты истинно любил.
Один лишь клад тебе в наследство —
то, что ты искренне любил.
Мир чей? Он общий, мой, ничей он?
Его узнав, в аду бродил,
желанный рай ища на ощупь.
Наследство — то, что ты любил,
пожрать у смерти нету сил
то, что ты подлинно любил.
Никифорос Вреттакос
(Греция)
Нет одиночества
Нет одиночества там, где человек
копает, или свистит, или моет руки.
Нет одиночества там, где дерево
листья качает. Там, где пчела,
отыскав цветок, на него садится,
там, где, касаясь святыми губами
материнской груди,
спит ребенок — там одиночества нет.
Творчество поэтов
Поэты обитают вне страха.
И, как солнце светит прямо, так и они говорят
без всяких околичностей. Никакая ладонь не может
заткнуть им рот,
запереть на замок их божественную страсть.
Зная, из какой глины слеплены короли, они умеют
отличать их законы от законов Господа Бога.
Они повторяют, как стража повторяет пароль,
недозволенную истину.
Поэт —
это дух земли, который возносится,
когда опускается тьма, и сияет, как молния,
в огромной ночной вышине.
Никос Папас
(Греция)
Героическая роза
Греки десять лет
воевали с троянцами.В гимназическом учебнике
на тридцать второй странице
до сих пор еще роза лежит,
до сих пор воюет с троянцами.
Джон Роберт Коломбо
(КАНАДА)
Инвентарный список
Был
261 Папа римский.
Было
124 японских императора.
Было
36 американских президентов.
Было
38 английских королей.
Было
1968 лет христианства.
Было
4666 лет Китаю.
Было
5728 лет евреям.
Было
1 448 365 дней,
зарегистрированных историей,
и несмотря на это
еще так мало любви,
так мало ее
в этом мире.