Приглашение в английскую детскую литература
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 1997
Между двух утопий
Aydin Hatipoglu. Sac. Roman. Istanbul, Sarmal, 1995
Айдын Хатипоглу. Волосы, 1995
С турецким поэтом Нефзатом Устюном мы пили чай из самовара и глядели на плещущиеся у самых ног воды Босфора, на танкеры, сухогрузы под различными флагами, беспрерывно идущие по проливу, на паромы, рыбацкие лодки, покачивавшиеся неподалеку яхты и обменивались короткими репликами. Текло время. Высоко стоявшее солнце медленно уходило за зеленые холмы за спиной, менялся цвет воды — от синего через желто-оранжевый до темно-зеленого, удлинялись тени, хотя на той стороне солнце еще било в окна утопленных в садах вилл. Зажглись ходовые огни на судах, фонари на нашем берегу. Какое-то прежде неведомое чувство блаженного созерцания, полной слиянности с миром не давало тронуться с места.
Нефзат Устюн, видно заметив мое состояние, принялся рассказывать о давно минувших временах Османской империи. Когда придворная камарилья, унаследовавшая, подобно российской, византийские нравы, начинала слишком уж досаждать султану интригами, заговорами, взаимным подсиживанием (по-нашему «компроматом»), он повелевал особо настырным вельможам удалиться на азиатский берег Босфора и не возвращаться до его высочайшего дозволения. Порой достаточно бывало трех-четырех недель, чтобы, глядя на текущие воды Босфора, интриганы забывали о кознях, о всей этой мелочной дворцовой возне, и расслаблялись, предавшись блаженному созерцанию. По словам Нефзата, отсюда в народе возникла малопочтительная к начальству поговорка: «Вода бежит, дурак глядит».
Тридцать с лишним лет минуло с того дня, когда, воспитанный, как все мое поколение, на интересе к каждодневной политической кухне, я впервые ощутил смысл неспешной медитативности Востока, которая и теперь воспринимается как ленивая дурость не только замученным заботами о выживании турецким крестьянином, но и всецело поглощенным добыванием карьеры и денег «цивилизованным» западником. Этот день в мельчайших подробностях возник передо мной, когда я читал роман турецкого поэта Айдына Хатипоглу. В особенности те его страницы, где, вырвавшись из столпотворения современного Стамбула: криков торговых зазывал, грохота поп-музыки, рева машин, — один из персонажей сидит в традиционном стамбульском ресторанчике и, обслуживаемый почтительным гарсоном, потягивает вино, закусывает брынзой, глядит на море, водоросли, шаланды, пароходы и предается размышлениям о быстро изменяющейся жизни. «Все принципы и основы смешал общественный обвал… Родил скоробогачей без правил и традиций. Эгоизм стал основой новых ценностей. Принес одиночество в толпе… Никто никому не нужен. Карабкаются вверх, ступая по другим… Без любви, без искренности, без веры… Люди в масках». То мысли пожилого состоятельного человека, из-под которого незаметно, но стремительно ушло привычное время. Но это время живет и в главном герое книги, студенте Джихаде. Автор возвращает нас в его детство, прошедшее в провинциальном городке Анатолии, где люди солидарны в беде и в радости — той солидарностью, которая известна нам по среднеазиатским городским кварталам-махалле, а в России зовется соборностью. Там он был свидетелем истории бесстрашного джигита Казыма и прекрасной рыжеволосой гречанки — истории, подобной старой восточной легенде о Кереме, сгоревшем, по преданию, от любви, и исполненной автором в стиле народных дестанов. При всей романтичности этой любви и привлекательности патриархальной солидарности, писатель не упускает из виду и их оборотной стороны — зависимости общины от власти и богатеев. Отец Джихада, несмотря на заступничество джигита Казыма, в конце концов гибнет от руки тех, кто задумал завладеть клочком его наследственной земли. А возлюбленная и жена Казыма умирает, окруженная злобной нетерпимостью и фанатизмом: «Из свиньи не будет шкуры, из гявура — друга», «Кто гявурку возьмет, испоганит свой род», «Куда гявурка пойдет, там трава не растет», «Кто вздумает на гявурке жениться, тому в семи ручьях не отмыться».
Вслед за женой покидает сей мир и сраженный горем джигит. Перед смертью он завещает Джихаду старинную, инкрустированную перламутром шкатулку с прядью огненно-рыжих волос любимой. Эта шкатулка, которую бережно хранит Джихад, соединяет две самостоятельно развивающиеся сюжетные линии, прошлое с будущим, символизирует противостояние традиционной романтической искренности приземленному прагматизму новых турок.
Основное действие романа разворачивается в современном Стамбуле. Вместе с главным героем читатель входит в университетские аудитории, участвует в бурных протестах левацкой молодежи, попадает на конспиративные квартиры, в полицейские участки. В судьбе героя находит отражение и судьба самого автора. Хатипоглу принадлежит к поколению поэтов, которых у нас зовут шестидесятниками. Молодежные студенческие революции, прокатившиеся в те годы по Европе, не обошли стороной и Турцию. В поисках утраченной патриархальной утопии турецкая молодежь противопоставила ей утопическую солидарность социалистического толка. В условиях авторитарного режима эти попытки вылились в кровавые уличные стычки с полицией, а затем и в партизанские схватки в горах. Много молодежи попало в тюрьмы, немало погибло. Свойственные юности требования всего и немедленно не смогли, конечно, изменить общественного строя Турции, но само движение оставило неизгладимый след в ее общественной атмосфере. Мало того, две утопии — патриархальная и социалистическая — до сей поры продолжают бороться в душах турецкой интеллигенции. Последователей одной автор книги приводит в сумасшедший дом, второй — в тюрьму.
Со стихами Айдына Хатипоглу русский читатель мог впервые познакомиться двадцать с лишним лет назад в сборнике «Молодые поэты Турции», выпущенном комсомольским издательством в Москве. За эти годы мне не раз доводилось встречаться с поэтами его круга и в Москве, и в Стамбуле. «Видишь седину в бородах, обширные лысины. Зато на книжных полках в России мы будем вечно молодыми», — грустно шутил Айдын. В своих последних стихах, написанных верлибром, он довел до совершенства, до крайней степени точности антипафосную, «прозаическую» интонацию. Может, поэтому переход к прозе для него закономерен. И все-таки это проза поэта: по мастерскому владению всем синонимическим богатством родного языка, по умению только через прямую речь героев передать не одни лишь характеры, но и сами события. И наконец, по лаконичности — тридцать небольших сцен и лирических отступлений, составляющих книгу, мы, конечно, по нашей традиции назвали бы не романом, а повестью или даже прозаической поэмой. В этой книге заметно знакомство автора с марксизмом, с Фрейдовой теорией сублимации и, естественно, влияние традиционного для Турции мистицизма, порой принимающего фетишистские формы.
Автор назвал свою книгу «Волосы». Поскольку патриархальная мусульманская, да и восточнохристианская традиция запрещает женщине появляться на людях с непокрытой головой, а выбившаяся из-под платка прядь, к тому же огненно-рыжая, почитается непристойным греховным соблазном, турецкий читатель уже в самом названии явственно ощущает полемику с этой традицией.
Думается, Айдын Хатипоглу, пройдя испытания, что выпали на его долю и на долю его страны, одолев соблазны молодости, близок к той мудрой медитативности, которая отнюдь не является равнодушным созерцанием, а помогает найти ответ на вопрос: «Кто мы и куда мы идем?»
Нынче более миллиона наших людей в год приезжают в Турцию — дельцы, челноки, туристы. Уверен, если роман «Волосы» будет переведен на русский язык, то тот, кто хочет понять нынешнее состояние турецкой души, не менее загадочной для европейца, чем русская, получит не только увлекательное, но и поучительное чтение. Роман может помочь нам осознать самих себя и нашу страну, переживающую не менее резкий слом, чем Турция, и все еще барахтающуюся между двух утопий. Не зря русская пословица гласит: «Сходи в гости — увидишь, где в своем доме бревно гнило».
РАДИЙ ФИШ