АРДИС
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 1996
В АДРЕС «АРДИСА»
С точки зрения русской литературы создание «Ардиса»
являетс вторым по величине событием в литературе,
уступа лишь изобретению печатного станка.
Иосиф Бродский, русский поэт,
лауреат Нобелевской премии
Издательство «Ардис», самое крупное издательство за пределами бывшего Союза, специализировавшееся на издании русской литературы на языке оригинала и в английском переводе, было создано весной 1971 года Эллендеей и Карлом Профферами, профессорами-славистами, считавшими самым важным дл себя наслаждаться интересной работой и жить интересной жизнью. Коммерческого интереса или же ощущения «исторической миссии» у них не было, а была увлеченность тем, что было их профессией, русской литературой. Карл Проффер (19381984) получил степень доктора филологических наук на кафедре славистики Мичиганского университета в Анн-Арборе, куда он и вернулс на должность профессора после преподавания в колледже Рид и в Индианском университете. Ко времени возвращения в Анн-Арбор он был автором четырех книг. Эллендея Проффер (1944 года рождения) закончила аспирантуру Индианского университета. Ее докторская диссертация была посвящена анализу творчества Михаила Булгакова.
«Ардис» начался с журнала «Русска литература за три четверти года» (Russian Literature Triquarterly). Издатели снабдили первый номер журнала (осень 1971 года) следующим предисловием: «Мы считаем наш журнал почтовой лошадью просвещения… это журнал литературный, а не политический».
Эмблемы издательства работы Владимира Фаворского почтовой кареты, так хорошо знакомой всем сегодня, тогда еще не было. Она впервые появилась в сборнике стихотворений Мандельштама «Камень».
Создание издательства было своего рода «хобби», дополнением к главному делу. Возможно, именно поэтому первоначальная инвестици Профферов в три тысячи долларов, с которой и началось существование издательства, и обернулась серьезным и захватывающим бизнесом. Задачей Профферов было жить интересной жизнью, a уж что-что, а это Россия могла обеспечить. Кроме того, Карл верил, что через издательство можно будет сделать что-то дл русской литературы. «Хотя, если честно, вспоминает Эллендея Проффер, мы делали это для себя, для своих друзей; первые два-три года ощущени публики у нас не было. Американская публика читает по-английски, чтобы издавать книги по-русски вне России, нужно было, кроме всего прочего, быть еще и искателями приключений».
В приключениях недостатка не было. С момента издания первой книги по-русски окончательного варианта текста 1935 года булгаковской «Зойкиной квартиры» и первой по-английски «Котика Летаева» Андрея Белого издательство «Ардис» прошло через такое количество разного рода событий, что хватило бы на целую «библиотеку приключений». Одним из самым памятных событий дл Профферов была поездка со Львом Копелевым к Ивичам, которым тогда, в семидесятые годы, было под девяносто. В разговоре американских профессоров и русских интеллигентов речь шла о Мандельштаме и Гумилеве, которых Ивичи знали лично, и о том, как выглядел один замечательный поэт молодой Александр Блок. Это был подарок России живая литературная история, посиделки на кухне с теми, кто знал эту историю не понаслышке. «Мне повезло, говорит Эллендея, я сидела и говорила с Бахтиным, Битовым, Искандером. У нас всегда было чувство, что они делают нам огромное одолжение, соглашаясь у нас напечататься. Хотя на русской литературе не заработаешь, Россия давала нам что-то неизмеримо большее, чем деньги». Именно поэтому Профферы, не жалея сил, работали буквально день и ночь, представляя ту русскую литературу, которая была допущена к читателю лишь много позже, в постперестроечное время. Для современного русского читателя первое знакомство с романами В. Набокова и А. Платонова, пьесами М. Булгакова и Н. Эрдмана, поэзией И.Бродского и воспоминаниями Л. Копелева, вполне вероятно, связано именно с издательством «Ардис». Здесь печатались А. Битов, В. Аксенов, Ф. Искандер, Е. Попов, А. Гладилин, братья Стругацкие, С. Липкин, В. Войнович, В. Соснора, Ю. Кублановский, И. Лиснянская, Н. Варламова, С. Юрьенен, Ю. Трифонов, Л. Петрушевская, Т. Толстая, А. Цветков, Ю. Милославский, С. Довлатов, Ю. Алешковский, Саша Соколов.
Но деятельность издательства не ограничивалась только выпуском художественной литературы по-русски и по-английски. Ни одно издательство Соединенных Штатов Америки не может сравниться с «Ардисом» по объему публикаций на английском языке литературоведческих статей о русской литературе и о таких титанах, как А. Пушкин, М. Лермонтов и Ф. Достоевский, и о менее известных русских авторах, таких, как О. Сомов и Н. Дурова. Переводы на английский язык русских классиков и современных авторов, публикуемые в «Ардисе», всегда отличаются высоким мастерством и профессионализмом.
Отбор произведений для печати происходил по той же «железной» системе они должны были быть интересны издателям. Как заметили Профферы в предисловии к первому изданию Russian Literature Triquaterly, при выборе произведений они руководствовались: 1) собственным вкусом; 2) тем, с чем считали своим долгом познакомить англоязычного читателя; 3) волей случая. «Камень» Мандельштама, например, был издан, потому что Профферам было приятно отдать России то, что она потеряла. Надежда Мандельштам, оказавшая огромное влияние на Профферов и их издательство, «передарила» Профферам редкое издание стихотворений мужа (Камень, 1913), которое было подарено ей не кем иным, как самими Карлом и Эллендеей. «Я и так знаю все это наизусть», сказала она, возвращая подарок. Решение Профферов выпустить первое издание «Камня» (тиражом 500 экземпляров) вдохновлялось желанием издателей поблагодарить вдову поэта и выразить ей свою любовь и восхищение. Другим человеком, к которому издатели были близки и кем восхищались, был Владимир Набоков. Стоит заметить, что само название «Ардис», что означает «страсть» (или «наконечник стрелы»), взято из романа В. Набокова «Ада» (1969). Романы Набокова, его переписка, избранные стихотворения, равно как и критика, прочно вошли в число произведений, публикуемых издательством. Именно поэтому «Ардис» и начал в 1987 году выпуск собрания сочинений Набокова в пятнадцати томах, включающего прозу, поэзию и драматические произведения.
За «Зойкиной квартирой» М. Булгакова последовали «Про это» В. Маяковского, «Версты» М. Цветаевой, «Тристиа» О. Мандельштама (по-русски) и «Неопубликованный Достоевский» под редакцией Карла Проффера и «Поэма без героя» А. Ахматовой (по-английски).
Важно отметить, что издательство не получало и не получает никакой финансовой поддержки извне. Выпуск более двухсот литературных произведений на русском языке и около трехсот на английском был осуществлен исключительно на деньги самого издательства.
Литературное издательство «Ардис» не преследовало никаких политических целей, однако неожиданно для себя вышло на политическую арену после публикации мемуаров Льва Копелева «Хранить вечно», вышедших по-русски в 1975-м и по-английски в 1977 году. Карл и Эллендея прекрасно понимали, что эта публикация может вызвать раздражение у советских властей и осложнить регулярные поездки Профферов в Россию. Все же в 1977-м было разрешено посетить Московскую международную книжную ярмарку. Двумя годами позже, после публикации «Ардисом» литературного альманаха «Метрополь», Профферы наконец испортили отношения с советскими властями их не только перестали пускать в Союз, но и яростно ругали на страницах официальной прессы. Это продолжалось до 1987 года, когда «Ардис» был вновь допущен на ярмарку. Но и тогда не обошлось без скандала. Было конфисковано около двух десятков книг, и Эллендея, недавно закончившая редактировать первые тома единственного собрания сочинений М. Булгакова на русском языке, была обвинена ни много ни мало в том, что… стащила кое-какие документы из булгаковского архива, где она, правда, никогда и не была не пускали. Шумиха, поднята в советской прессе, не остановила толпы поклонников «Ардиса», которые спешили на ярмарку, чтобы выразить соратнице, коллеге и вдове Карла Проффера восхищение и благодарность за то, что издательство «спасло русскую литературу». Через два года, в 1989 году, Эллендея Проффер получила премию Макартура за свою работу как «автор, переводчик, директор и один из создателей издательства «Ардис», которое способствовало поддержке русской литературы».
Изменение литературной ситуации в России в конце восьмидесятых годов породило ошибочное мнение, что «Ардис» отжил свое. Действительно, первоначально вышедшие в «Ардисе» «Пушкинский дом» Андрея Битова (1978), «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера (1979), «Остров Крым» Василия Аксенова (1981), «Необыкновенные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича (19851987) и все русские стихи Иосифа Бродского, живущего в Соединенных Штатах с 1972 года, вышли и продолжают выходить в России. Однако не стоит рассматривать «Ардис» как памятник прошлому. «Я не хочу слышать надгробных речей, сказала Эллендея Проффер во время интервью у себя дома в Лагуна Бич, в Калифорнии, куда она переехала около года назад, мы продолжаем работать. Мы знаем, что есть новая литература, и она интересна нашим читателям. Просто теперь мы больше работаем по-английски. В ближайшем будущем мы выпускаем перевод мемуаров Льва Разгона, переводы повестей Владимира Маканина. Сборник стихотворений Иосифа Бродского «Пейзаж с наводнением» (составитель Александр Сумеркин) выходит по-русски в декабре. Вот-вот выйдет новое издание «Мастера и Маргариты», сборник женской прозы «Life in Transit» и новые переводы пьес А. Островского».
Переезд Эллендеи Проффер в Калифорнию вовсе не означает конца издательства. Книжный склад по-прежнему в Нью-Джерси, редактор Марианна Шпорлюк уже несколько лет работает, находясь в Бостоне (штат Массачусетс) да здравствуют компьютеры! и будет продолжать свою работу. «Ардис» несколько меняет свой профиль, но остается тем, чем был всегда, проводником русской литературы. В марте 1996 года издательство отметит свой 25-й день рождения.
«Мне бы очень хотелось, чтобы в Библиотеке иностранной литературы в Москве, которой мы подарили по экземпляру почти всех книг, выпущенных «Ардисом» в течение двадцати с лишним лет, можно было бы устроить выставку, чтобы отметить наш юбилей, сказала Эллендея Проффер, ведь книги говорят сами за себя».
Нюс Мильман
Кто старое помянет
Есть необъяснима прелесть в осознании самых примитивных истин. Таких, например, как «ДА, ДРУЗЬЯ! КАК, В СУЩНОСТИ, БЫСТРО БЕЖИТ ВРЕМЯ!».
Да, друзья, как, в сущности, быстро бежит время: почти пятнадцать лет как отполыхали фейерверки Олимпийских игр, проведенных в Москве при благосклонном участии самого (или самого) Генерального секретаря ЦК КПСС тов. Леонида Ильича Брежнева, и умер «певец всея Руси» Владимир Высоцкий, десять лет как началась «перестройка» и вышел из тюрьмы великий рисовальщик Слава Сысоев, зима вроде бы проходит… Короче говоря, как писал поэт Дмитрий Александрович Пригов:
Выходит слесарь в зимний дворИ видит двор уже весенний.
А вот недавно гулял я вдоль книжного развала на Кузнецком мосту, ходил среди этого пиршества печатной продукции, где философские труды соседствуют с «мыльными романами» и эротикой, а коммунистически-приключенческий роман «Старая крепость» с теми сочинениями, за которые раньше таскали по соседству, на Лубянку.
Ходил и думал: как, в сущности, мы быстро все забываем. Липкий страх, невозможность говорить и читать, что хочешь, включая ерунду; необходимость ДОСТАВАТЬ, а не покупать…
И тут, конечно же, выплыло из неизвестных глубин слово «Ардис».
Ибо «Ардис», издательский дом русской книги, расположенный за тысячи верст от Москвы, в маленьком городке Анн Арбор, штат Мичиган, USA, дал нам в свое время весомый глоток свободы, составляющими которого были не только произведения «третьей», или как там она называется, волны. Я имею в виду Аксенова, Алешковского, Битова, Бродского, Войновича, Довлатова, Кублановского, Лимонова, Некрасова, Окуджаву, Сашу Соколова, Цветкова, Юрьенена… Строго по алфавиту, а если кого и забыл впопыхах из современников, не серчайте и не взыщите…
Эти писатели были представлены книгами или опубликованы в альманахах, а их было у «Ардиса» предостаточно. Начиная с благополучного «Рашен литерече трайквотерли» и заканчива скандальными «Метрополем» и «Каталогом».
Но ведь были еще и мемуары Льва Копелева, Раисы Орловой, замечательные стихотворные сборники Семена Липкина и Инны Лиснянской. «Воля» Липкина наконец-то показала его действительный поэтический МАСШТАБ.
Были великолепные репринты писателей двадцатых и тридцатых. Спасибо, Андрея Соболя не забыли… Андрей Платонов… Собрание сочинений Михаила Булгакова. И конечно же, Набоков.
Набоков, которого вернул России именно «Ардис», а не какое-либо иное не менее уважаемое мною издательство Зарубежья. Набоков, из английского пальто которого вышла вся новая литература, как бы сейчас отдельные персонажи ее ни отмежевывались от этого уникального писателя, мода на которого как бы растаяла вместе с перевернувшимся советским айсбергом.
Теперь нет того легендарного «Ардиса», чьи книги бесследно исчезали со стендов московских книжных ярмарок, похищенные жаждущими СЛОВА читателями. Что, кстати, не особо огорчало Карла и Эллендею Проффер, создателей «Ардиса».
Говорят, развитие свободного книгопечатания в России вытеснило «Ардис» с рынка, говорят, издательство теперь печатает в основном лишь учебные пособия для американских славистов.
Карл Проффер умер. Несколько, теперь уже много, лет назад. «Ардис» начинают забывать.
И это, на мой взгляд, крайне несправедливо. К тому же, неровен час, и наш горизонт вдруг да и окрасится опять новыми «сумерками свободы». Не дай Бог, вдруг да и наступит вновь тот день, когда высокопоставленные блюстители новой нравственности, взыскующие какой-то ОБЩЕЙ, ПРАВИЛЬНОЙ ИДЕОЛОГИИ, опять вытеснят вольных литераторов в «тамиздат».
Перва моя книга «Веселие Руси» тоже вышла в «Ардисе», в 1981 году.
Интервьюеры часто спрашивали меня а как ВООБЩЕ рукописи попадали тогда за железную границу? Я, понятно, отнекивался… А хотите, сейчас расскажу? Сочинения мои попали в «Ардис» так. К 1979 году я написал около двух сотен рассказов и стал всерьез задумываться о том, какой диагноз мне больше подходит шизофрения или паранойя. Потому что заниматься полтора десятка лет абсолютно бесперспективным делом, а именно брать с левой стороны стола чистые листы бумаги, исписывать их и класть по правую сторону стола, после чего они годами не получают никакого дальнейшего пути к типографии, может, мягко говоря, только не очень здоровый человек. Чтобы окончательно не сойти с ума, мне НУЖНО было увидеть мои рассказы напечатанными.
Вот так они и попали в «Ардис». Думаю, что тем же путем попали туда и все другие рукописи.
Так вот. Круглой даты никакой у «Ардиса» нет. Слава его осталась лишь в истории литературы. Но кто старое помянет тот чудак, а кто старое добро забудет чудак через букву «м». Так бы я переиначил строгую русскую пословицу.
Евгений Попов
Москва
У нас в Мичигане
Однажды, если гиря греха не перевесит, душе воздастся и все исполнится. Это будет деревянный дом на холме, обнесенный тенистой террасой, сущее ожерелье этажей и комнат, долгий и неожиданный, как нашествие вечности. Это будет стечение тысяч книг, их неистовый нерест, но добрее рыбьего, потому что поколение не обрекает прежнего, и даже гараж, изменив пользу, по жабры брюхат стеллажами. Это, может быть, будет кофе в кухне габаритом с актовый зал, где и в холодильнике уместен компас, а говорливый завтрак уносит весьма за полдень. Отсюда раздвинуть садовую дверь и прозревшим сердцем окинуть мир, в котором усердие не в тягость и сладостна золотая лень: плюшевый луг без подпалин и блошиных страстей гольфа, место собачьей и детской беготни; за ним змеиная река пересчитывает рощи и постройки, торопя к устью свое северное солнце. Река, по слову писателя, называлась. Река называется Гурон, дом на горе «Ардис».
Когда продавали, этот простор обернулся препятствием. Пришлось кроить надвое и сбывать паями: один дом, другой луг.
Но тут, как нынче принято выражаться, конец истории; надо сильно попятиться, угодить в разгар событий.
Раньше я жил в Сан-Франциско. Стоит человеку исчезнуть, насмехался Оскар Уайльд, и уже слышишь, что его видели в Сан-Франциско. Исчезновение прошло незамеченным, слезы были милосердно скупы. Я работал в газете «Русская жизнь», которую, из почтения к пестревшим некрологам, втайне величал «Русской смертью». Подписчикам, еще теснившимся на краю могильного зева, скрашивал ожидание многосерийной приключенческой статьей «Удержат ли большевики государственную власть?». Ответ, надо признать, выходил обоюдно приятным жаль, что моей правоты дождались лишь считанные. Люди смертны. Гай человек. Следовательно.
Карьера была коротка, но беспрецедентна. Замешательство в совете опекунов вмяло меня в кресло главного редактора, где я сполна вкусил славы и почестей, все четыре дня, пока не возобладал рассудок. Второй (и последний) рывок в стратосферу первым справедливо считаю нелегальный листок «За здоровую психику», основанный в стенах пятого, острого полубуйного, отделения клиники имени Кащенко. Там рассудок царь.
Все дороги с вершины устроены вниз: пара месяцев ущемленного достоинства в заместителях, затем независимый пост в очереди за пособием по трудоустройству. Параллельно карьере с одинаково переменным успехом струилась творческая жизнь. Журналы отвечали молчанием. Рецензент Р. издательства «П.» оказался словоохотливее, отпустил лапидарный комплимент и отказал, сославшись, что все мощности брошены на публикацию К. и Г. Инициалы подлинны.
Обремененный такими обстоятельствами, я спустился в один благотворительный подвал, где заезжий Саша Соколов давал чтение. До тех пор я избегал открывать его книгу, недовольный названием и именем автора, но услышанное твердо убедило в обратном. К тому же комплимент оказалс взаимным: Саша повез в мифический Мичиган с полфунта моей лирики, попытать ей судьбу в «Ардисе».
В поворотный момент персонажей поражает слепота или жадность: либо вовсе не соображаем, какой нынче акт пьесы, либо ждем невозможного, забыв, что кругом все-таки проза, а не коммунистический манифест. А когда все исполнилось, опасливо щуришься в прошлое: что было бы, если бы не…? Бы? Растеряв грамматические функции, сослагательное наклонение возомнило себя орудием познания, и пожилая цивилизация захромала. Философ, торопясь на тысячелетний бал почвы и крови, обобщает: что было бы, если бы ничего не было? Да ничего бы и не было, спасибо, что спросил. На нет и суда нет. Следствие есть, грубо говоря, результат причины. Все происходит необходимо и намертво, прошлое область абсолютного фатализма.
Вот чертежи и выкладки возведенной жизни. Обводим начало восхождения синусоиды. На подступах к зиме, которая в Сан-Франциско бесполезна, я получил почтовые сюрпризы: письмо о зачислении в филологическую аспирантуру; согласие на издание сборника с вложением ста сорока долларов аванс, на пристальный взгляд, оказался тактичным подаянием, литературный заработок не предстоял.
Тут я снова вступаю себе наперебой: с Карлом Проффером мы уже встречались незадолго в Нью-Йорке, на литературной тризне по Набокову. Я-то, собственно, прибыл попроще, на короткий отпускной постой к Лимонову, еще не площадному Клеону из сумерек спектра просто поэту, сочинителю честных щей. Восхождение из социальных низов он начал с должности дворецкого в нежилом миллионерском особняке на Ист-Ривер, временно забросил щи и толково излагал разницу между бри и камамбером. Разницы теперь не упомню, но там же рождался «Эдичка»; пусть, не в пример автору, и переименованный, я все же переживу себя на страницах этой книги.
Набокова оплакивали литературные светочи в стенах издательства «Макгроу-хилл» с кончиной они облегченно засияли ярче, и благодарность была искренней. С Карлом мы встретились по фотороботу: его улыбка двигалась на двухметровой высоте, он прибыл в русскую литературу из баскетбола. Как объяснить чужую жизнь, когда и своя битком полна загадок? Говорят, напала на сборах болезнь или травма, взял со скуки Достоевского и нате! Это ведь тоже немочь можно назвать осложнением.
Затем ходьба по Манхэттену, разговоры о Набокове и других авторах произведений, еще не канонизированных смертью. Я знал живьем немногих и упоминал с оглядкой. Знаком ли я с Бродским? Не очень коротко. Как-то был с ватагой СМОГа на его чтении в МЭИ; мы потом куда-то звали, а он возьми да и не пойди. Карл позвонил и познакомил. Мы отправились в Литтл-Итали и посидели втроем в траттории с участковыми крестными отцами. Зная, что предстоящим триумфом я обязан Иосифу, который прочитал и поручился за сносность, я пробовал впасть в фавор, но, по моим расчетам, тщетно, хотя внешне сложилось благополучно: мы даже уговорились переписываться. Переписка и впрямь завязалась, но прервалась уже после первого письма моего, конечно.
И вот январь семьдесят седьмого: я вернулся в зиму, по которой опрометчиво скучал в Калифорнии, и сижу на антресолях необъятного дома, приютившего столь многих в переплете, а мен во плоти. Во всей округе, кроме Карла, нет никого, с кем я вожу знакомство дольше полутора часов; но это не впервые, и я привык: заведу друзей, а неприятели подоспеют сами. Можно включить телевизор и хлебнуть уездных новостей: сводка убийств и рукоприкладств, взлет и закат местного баскетболиста по кличке «Птица». Мой верный товарищ, махая крылом. Неприятное слово «махая», нелирическое.
Воздадим адептам географии. Мичиган (произносится Мишиген) это два полуострова, стиснувших Великие Озера с севера и юга. Южный смахивает на рукавицу, на обочине большого пальца ссадина Детройт. О Детройте достаточно сказать, что он мало отличаетс от Грозного эпохи героического разгрома бандформирований, вот только бандформировани настоящие, а о разгроме не дерзну преувеличивать. Есть, значит, на свете города-побратимы, даже танцевальными ансамблями не обязательно обмениваться. Анн Арбор, в получасе на юго-запад, по сути, спутник Детройта, но упоминать об этом бестактно. Основная отрасль производства Мичиганский университет, сорок тысяч душ из стотысячного населения. Выйдешь в рождественские каникулы пусто, только жадины-белки сбивают с ног.
Замечательно, что и у Анн Арбора есть свой спутник: Ипсиланти, попросту Ипси. Там свой университет, Восточно-Мичиганский. Милях в пяти к востоку, ближний восток.
Проснувшись, судорожно нащупав широту с долготой, спускаешься в подвал, где, собственно, и гнездится издательство. Путь прокладывают издательские собаки, в ту пору их три: немецкая овчарка Динара, ирландский сеттер Маккул и еще кто-то рыжий, которому скоро погибать под колесами. На собак память острее, чем на людей, не знаю, как у эскимосов. Собаку легче выучить наизусть. В подвале стоят композеры наборные машины, садись и твори прямиком в тираж. Я, понятно, начал с себя, умиляясь каждой букве, затем перешел к Набокову, к Искандеру пусть знает теперь, с кого спросить за опечатки. Деспотам не вкусить этой власти, этого невесомого могущества; они повелевают живыми, а жизнь коротка. Искусство длится дольше тогда, обманутый чрезмерным переводом поговорки, я думал, что оно вечно, и все норовил выбить из композера последнюю истину, словно медиум из косноязычного блюдца.
Однажды Эллендея, официально главенствовавшая в семейном бизнесе, на ходу спросила, кого бы еще издать из давно преставленных, конечно, чтобы без депеш в ВААП. Чумея от внезапного всесилия, я назвал Чаадаева, тоже жертву режима. Недели через три ящики с «Философическими письмами» уже сгружали у гаража, даже без собственноручных опечаток, потому что издание было факсимильным. А вскоре подошел черед и моего первенца: я щедро отписал по экземпляру Ленинке и Историчке хоть с этой стороны побузить в спецхране.
Тогда, в незапамятные семидесятые, мы одолевали Атлантику ордой голодных грамотеев, мы взметали в небеса Нового Света бумажные тучи, читатели и писатели, трудно сказать, кого прибыло больше; плох тот читатель, который не мечтает стать писателем. Или наоборот? И если мы не скитались наобум, не канули в благополучное иноречие, как тысячи до и после, это потому, что нам уже вышли навстречу и светили с волшебной горы Тангейзера, променяв баскетбол на Достоевского и Набокова. Свет погас. Набоков лежит на московских книжных развалах в соседстве, какому в живых, стиснув зубы, предпочел бы Достоевского.
Там, в стрекочущей пещере у реки с предстоящим озером, соседство не позорило, а возносило. Над моим композером висел плакат: «Русская литература лучше, чем секс» юная пара в постели читает «Анну Каренину», «свиданье забыто», как певало в детстве радио. Оборвав на полутакте партитуру Довлатова, я пускался в экскурсию по многотомным стенам в поисках сюрпризов и первоизданий. Подобно Чаадаеву, некоторые исчезали под нож, чтобы воскреснуть в сотнях факсимильных оттисков; а иные, что больше пристало, были просто рукописями, измочаленными преждевременным любопытством, включа мое, и сигнальный экземпляр было проще сверять с памятью. Так мы должали Гутенбергу, пока Иван Федоров тискал Упанишады к моральному кодексу и вставлял аплодисменты в стенограммы земских соборов.
Вбегала с дождя Динара и валилась на ковер, следить за моим шелестящим занятием. В русских книгах она разбиралась слабо, но в писателях, навидавшись, кое-что понимала, а меня, завсегдатая, считала ровней чуть ли не Случевскому, и я не брезговал ролью экспоната. Пусть это был зоопарк или дендрарий где же еще спасатьс вымирающему виду? На воле все равно воли не было, там лютовала советска власть, а здесь, за изгородью, было безопасно и вовремя кормили. Мы с Динарой вполне понимали друг друга. Как весело и безответственно быть собакой в краю, где не пристегивают на цепь вдоль порожней миски! Пусть не оплачивают построчно лай, но не требуют и охраны объекта, не мобилизуют на ловлю шпионов. Зато шпионы дышат полной грудью. Иные добирались извилистыми командировками, с завистью озирали наш книжный питомник, а потом за дозой виски божились, что неусыпно пишут в стол, пудами. Много, наверное, этих столов еще не опубликовано по России, так и служат по извечному назначению постаментом стакану и сельди. И не беда, а то вот иные вообще повадились шифоньеры издавать.
Не знаю, кто зарится на объективность, моя перспектива навеки искажена, и я не меняю ее на перевернутый бинокль Гиббона. Четыре года, если не дольше, я писал не в стол, а прямо в печать, я пел в набор, выверял рифму в гранке. Образовалась странная близорукость: за печатным листом простиралась серая Атлантика, читатель редел и таял в кругосветном тумане. Так, наверное, Демосфен жевал свои камни на пляже все тоньше искусство, все меньше свидетелей. Наведи на себя погуще софиты, и не избежать подозрения, что зал пуст. Лет этак тридцати семи я впервые заглянул к окулисту. Доктор подтвердил.
Доныне гложет: может быть, мы сунулись в кассу за чужим авансом? Неужели мной и еще десятком, даже сотней подобранных литература расплатилась за поколение, легшее под серп и в скирды, за языки в лубянской мясной лавке, за полувековой пепел рукописей? Это уже неевклидова арифметика. Литература заткнет варежку выхваченному из-под колес щенку не за что благодарить ни отряд хищников, ни даже класс млекопитающих. Спасибо спасителям, отпоили кого сумели.
«Ардис» не пережил советской власти: одна утопия, сползая в бездну, неминуемо увлекла другую. Кощунственно ли жалеть? Наказуема ли ностальгия? Страх уподобиться Зиновьеву с его любовью к клетке толкает возрокотать омоновскую демократию, рынок разбоя, свободу изойти визгом, елоховско-лубянский ренессанс. Слава Богу, читателя не прибавилось. Зал-то пуст помните? Россия нас не прочитала зачем тогда печатала Америка? Рухнули засовы зверинца, реликтовые особи разбрелись выживать собственной добычей, потому что Красной книгой уже никого не пугнешь. От Ньюфаундленда до Ванкувера ходят сбивчивые слухи о Соколове. Милославский поскользнулс на лампадном масле. А Довлатов кто теперь его корректирует?
Прощай, республика слова. Книги имеют свою судьбу, авторы тем более; теперь обе исполнились. Окончен набег на коммуну культуры и отдыха, на сталинских ИТРов пера, войска взаимно полегли. Что грезится сироте Литфонда на общем пепелище: дачное ли угодье, где трясет адидасами узурпатор, комиссия ли по творческому наследию? Река Гурон стала одноименным озером до горизонта, и заблудившаяся вода вспоминает, как отражала холм, увенчанный неугомонным домом, пологий луг, где раньше гуляли с похмелья экзотические зоилы, а ныне, поди, царь природы брокер грозит клюшкой строптивому мячу.
Разъехались все, кроме Карла, он отбыл задолго и недалеко. Кладбище с дороги как на ладони, без непроглядной российской растительности: плоские плиты, флаги, цветы. В этот путь много с собой не берут в конце каждому все положенное приготовлено. Помню, в дни посвящения в автомобилисты я едва разминулс здесь с неповоротливой липой и, отдышавшись, попенял покойникам: дескать, шалите, у меня своя компания, у вас своя. Теперь и навсегда общая.
Может быть, так ему и лучше, утопию надо покидать в апофеозе, чтобы не выставили в конце вон, как Дионисий посрамленного Платона.
Кладбище, надо сказать, разбито в самом центре, колонисты обожали себя постращать, да и лошадям экономит работу. Отсюда подать рукой: третий поворот за Арлингтон, мимо годами кособокого почтового ящика, как та диковина в Пизе, и слегка в гору по прыгучему гравию, а зимой с визгом по серому льду, где расступятся за кольцом вековые вязы, встанет столб с баскетбольной дыркой и с террасы, радостно голося, сорвутся к колесам вечные тени, милые псы русской словесности: Динара, Маккул и этот рыжий, имени которого я никак не вспомню.
Алексей Цветков,
Прага.
Ах, какой был изысканный бал…
Я познакомилась с Эллендеей примерно через год после того, как переехала в Анн Арбор, то есть лет семь-восемь назад. Впервые попав в «Ардис» на книжную распродажу, я была безмерно счастлива и накупила такое количество книг, что была удостоена благосклонного взгляда только что спустившейся завтракать (в третьем часу пополудни) хозяйки. Самое большое впечатление на меня, до того побывавшей только лишь в одном издательстве «Детская книга» (в Москве, в Марьиной Роще, во время пионерской практики в конце шестидесятых), произвел количественный состав редакции. Она состояла из… трех человек Рона Майерса, Марианны Шпорлюк и самой Эллендеи. Карл умер примерно за два года до этого, но волею случая память об этом человеке, с которым я никогда не была знакома, опять же по каким-то таинственным причинам тесно переплелась с моей собственной судьбой тремя годами позже мой тогда тридцатишестилетний муж заболел таким же редким раком, который был у Карла, и Эллендея была в числе людей, поддержавших меня в это трудное время, кто знает, как бы все обернулось, если бы не чудо-доктор, не сумевший спасти Карла, но сохранивший жизнь моему мужу.
И вот последние дни августа 1994 года. Огромный дом полон гостей, среди которых я едва различаю несколько знакомых лиц. Моя приехавшая из Техаса приятельница, сыновья Карла, двухметровая красавица Арабелла, дочь Карла и Эллендеи, в свои шестнадцать выглядящая как уставшая от жизни светская львица, агенты по продаже недвижимости, русские писатели, несколько художников, искусствовед-итальянец с супругой, кое-кто из профессоров нашего отдела и тьма незнакомых мне физиономий. Известный негритянский профессор политологии, с которым я познакомилась пару лет назад на званом обеде в честь какого-то проезжающего украинского государственного деятеля, недавно неудачно выдвигавший свою кандидатуру на весьма важный пост от республиканской партии, подогреваемый восхищенными взглядами своей литовской подруги, взахлеб рассказывает мне о том, как после двухнедельной слежки ему наконец удалось установить, кто ворует его ежедневную New York Times. «Вы представляете, Нюся, говорит мне он, я насыпал в газету тальковой пудры, и потом в лифте я увидел солидного бизнесмена, на костюме которого запечатлелись следы преступления…»
Мне становится невыносимо грустно. Я отправляюсь бродить по дому, благо сегодня можно пренебречь приличиями. На веранде натыкаюсь на прелестного Рона Майерса, который представляет мне весьма милую пару. Они работали в одной из первых типографий «Ардиса». Меня почему-то удивляет, что эти люди не знают русского языка. Но с каким воодушевлением они говорят о первых книгах издательства, о Карле и Эллендее.
А вот и она. Удивительна женщина с непростым характером и великолепным вкусом. Рядом с ней ее юный друг и партнер, Росс Тизли, который когда-то был моим студентом, а затем многократно спасал меня в «острой компьютерной ситуации», будь то финальная редакция библиографии моей докторской диссертации или не удающиес мне, хоть плачь, поля и абзацы. Куда вы, в какую Калифорнию, а как же «Ардис», традиция, этот удивительный дом и сад…
И хоть сад не вырубается, но дом продан (этим объясняется присутствие среди гостей агента по продаже недвижимости), нужные вещи уложены, вчера была распродажа ненужных. Не могла отказать себе в удовольствии купить несколько вещей из «Ардиса». Барометр Карла. Зачем он им теперь, ведь Калифорния не Мичиган, там вечна весна, не было бы только землетрясений. И еще три фарфоровые куклы, сразу напомнившие мне бродячих артистов, демоническая брюнетка в красном капоре, порочная блондиночка с дурашливой улыбкой и грустный Пьеро, при ближайшем рассмотрении тоже оказывающийся женщиной. «Ты уверена, что тебе не нужны эти куклы? спросила я Арабеллу. Тебе не жалко с ними расставаться?» «Ерунда, затянувшись сигаретой, сказала строгая красавица, и потом, вообще, их сделала моя бабушка, поэтому они мне не нужны…» Логика железная. Так вот почему у кукол такие неровные губы они нарисованы старческой рукой. Мне хочется сказать Арабелле, что лет эдак через двадцать пять, а то и раньше она будет очень жалеть, что отделалась от этих фарфоровых красавиц. Но я понимаю, что она не поймет меня, как двадцатью годами раньше я не понимала людей, пытавшихся объяснить мне нечто очень похожее. Да и какое я имею право учить ее жить?
«Танцевать, танцевать, немедленно танцевать», приказывает Эллендея. Звучит рок-н-ролл, народ начинает пляски, а я потихоньку выхожу покурить на заднее крыльцо. За это врем гостей сильно поприбавилось, в основном комнаты наводняют молодые люди, видимо, приятели Росса. Танцуют все.
Мне кажется, что что-то не так, но потом я понимаю, что все в порядке. Мы связывали «Ардис» со своим открытием недоступного нам мира, благоговейно относясь к этому музею русской литературы в изгнании, а Эллендее, по меткому замечанию одной из ее подруг, просто надоело быть музейным экспонатом. Я поднимаю бокал за Вас, «Ардис»! За будущее! Да здравствует жизнь! Ваше здоровье, Эллендея Проффер!
Нюся Мильман,
Анн-Арбор, США