Глава из будущей книги
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 57, 2017
Глава из книги «Короли» [Семейные
предания на фоне исторической действительности и наоборот]. Журнальный вариант.
Он помнил еще те времена, когда в Мотыжине была река. Собственно, река там была всегда, и в
то же время реки никогда там не было. Такое уж это местечко – Мотыжин, ничем не хуже и не лучше других заколдованных и
зачарованных сельских городков бывшей Речи Посполитой,
в которых со времен еще Казимира Великого обосновались сыны Израилевы,
покинувшие постылые Рейнские берега. И нет тут никакой
мистики, никакой чертовщины, никакого колдовства, хотя и по сей день местные
жители подозревают уже давно не обитающих в Мотыжине
евреев в несомненном обладании волшебными свойствами… Но
дело, конечно, в самом Мотыжине, а при чем здесь
«иерусалимские дворяне», разберемся чуть позже.
Некогда известный писатель-историк Михаил Петрович
Погодин, друг российского поэтического Гелиоса, уверял, что никакой на самом
деле это не Мотыжин, а самый, что ни на есть,
древнерусский город Мутыжир, упомянутый в Ипатьевской рукописи «Повести временных лет». В тот год,
когда в Иерусалиме родился король Балдуин Четвертый
Прокаженный, черниговский князь Изяслав выгнал из Киева князя Ростислава. Но князь Ростислав не долго переживал и, объединившись с
владимирским князем Мстиславом, а также с ковуями, торками, берендеями и печенегами, в год, когда в Иерусалиме
умер король Балдуин Третий, ополчился на Изяслава и
захватил по пути город Мутыжир, от коего, дескать, по
сей день остался, поросший славным лиственным лесочком Высокий вал на берегу
чахлого пруда. Ну, и скажите мне теперь, как такая важная крепость
западных границ Киевского государства не омывалась водами какой-нибудь
прекрасной ленивой реки, по которой в городище приходили ладные струги, груженые заморскими товарами? Берег левый, берег правый…
Левый – Слобода, правый – Довга.
А над всей красотой этой замковище
возвышается… Эх!
Но вот тоже широко известный в узких кругах
поп-краевед Лаврентий Похилевич подверг сомнению мутыжирскую гипотезу, написав: «О времени и случае
построения Мотыжинского замка и вала не сохранилось
предания. Покойный историк Погодин полагал, что упоминаемый в летописях под
1162 годом город Мутыжор есть наш Мотыжин: ибо к нему удобно приурочивается все, что
говорится в летописи о несуществующем нигде Мутыжоре». Невидимый град Мутыжир
Похилевич отверг, а реку – нет. Но осторожно, и
не рекой назвал, а речкой. Но отнюдь не безымянной. Буча.
Вот как она называется – Буча,
а еще – Бученка. Речка Буча.
Правда, Эдвард Руликовский гордый лях, в
«Географическом словаре Королевства Польского» сказал, как сваю вбил: «Местечко
над рекой». Ну а Похилевич куда осторожнее: «Мотыжин – местечко в двух верстах от Копылова на
старой Радомысльско-почтовой дороге, при вершинах
речки Бучи. «Местечко над речкой» – так забавнее, не правда ли? Да и к истине ближе… То есть к истокам.
Так вот, все ли упомянутые выше ученые мужи во
времена правления Николая и сына его Александра, императоров всероссийских и
царей польских, побывали в этом заколдованном Мотыжине
и своими глазами увидели, что никакой речки-то, честно говоря, и нет, сказать
затрудняюсь. Наверное, из них троих только отец Лаврентий и лицезрел
сии места воочию. Но вряд ли пытливый священник снизошел до беседы с уважаемым
старожилом Мотыжина, ковалем и бондарем, не последним
представителем трех сотен местных этих самых сынов Израилевых.
А зря. Потому что кузнец Михуэл-Алтер Король имел не
только крепкую хату, кузню, лошадь, бочкарню, восемь
детей, корову и непонятно сколько внуков и правнуков,
но и полное право на воспоминания почти пятидесятилетней давности, связанные с
существованием реки по имени Буча, якобы вяло протекавшей меж лугов, поросших
чудесными цветами-люпинами, под боком земляных валов древнего городища и мимо
редких лиственных рощ на радость ковуям, русам, торкам, украм, печенегам и прочим берендеям. Но помнил он совсем
другую реку.
Михуэл-Алтер
был тогда для самого себя молод, хотя за плечами двадцатипятилетний опыт
выживания в солдатском городке, сами же плечи были широки, а ладони обожжены и
споры не только на ковку, но и на потеху – Король запросто разгибал
подкову в польскую букву S, а вот пятаки
ломал только в том случае, если ему давали взамен новых два. Без передыху мог прошагать тридцать
верст по бездорожью – за один день, да еще и с поклажей. Вот только лицо
его ничего не говорило о возрасте – из-за глубоких темных морщин и кожи
цвета испорченного свитка Торы из ясногородской гнизы – оно всегда казалось безнадежно безвременным…
Бороду, впрочем, он старательно укорачивал, как и пейсы, – чтоб не опалить
на горне. К Доминику Шимановскому,
стареющему владельцу мотыжинского ключа, в его макаровский замок Михуэла-Алтера
привели вопреки всем правилам и субординациям, но по воле самого шляхтича,
озабоченного тем, чтобы в руки наследника Юзефа скучное местечко перешло в
приличном виде, достойном древнего слеповронского
герба. Шимановский очень живо сразу же спросил про самое
важное:
– А что, жид, правду
говорят, что ты кузню покупаешь?
В Мотыжине было две
кузницы на разных сторонах местечка и один кузнец, верно спивающийся Григорий.
Второй, Микола, уже спился и помер. Осталось после
него черное покосившееся строение с полуразрушенным горном и разбитой
наковальней. Плохонькие инструменты быстро разворовали. А по хозяйствам быстро
обнаружилась нехватка всяческих бытовых железяк:
гвоздей, лопат, сковород, серпов, лемехов, обручей для бочек и дужек для ведер.
И тут так удачно разыскал управляющий отставного солдата, имеющего опыт в
кузнечном деле, да еще и еврея, наверняка непьющего. Солдатик, согласно
проверенным слухам, получил по отставке хорошую посессию, аж
десять десятин земельных угодий на Житомирщине, и
сумел продать их по тридцать пять рублей ассигнациями за десятину.
Заполучить этого коваля для Мотыжина
Шимановский пожелал еще по одной причине. Чудаком слыл Доминик, бывший камергер
последнего короля польского и великого князя литовского Станислава Августа Понятовского, и одним из его чудачеств было особое
отношение к малым народам, составлявшим, о парадокс, большинство населения его
владений, ныне переплывших из Речи Посполитой в
Российскую империю. Особое внимание проявлял Доминик Шимановский к трудам
своего хорошего знакомого, беспокойного романтика Тадеуша
Чацкого. Кстати, после смерти Чацкого в 1813 году Шимановский увековечил его
память так, что покойному и не приснилось бы подобное. Нет,
речь идет не о популярной в свое время «Эпитафии Тадеушу
Чацкому», написанной Шимановским на латыни, а о том, что однажды, гуляя в
Житомире вдоль скалистых берегов зеленого Тетерева, Доминик, сочиняющий
надгробные строки, обратил внимание на странный гранитный утес, похожий не
просто на носатую голову, а именно что на чело усопшего Тадеуша.
С легкой руки, вернее, языка Доминика, каменный лик стали
называть в народе «головой Чацкого», и поныне это чуть ли не главная
достопримечательность города Житомира, жители которого в массе своей не слышали
про Шимановского, а про Чацкого, может, и слыхали, но про другого, о коем не
будем ныне размышлять, а то ведь снова придется возвращаться к Погодину и
Пушкину, не сомневавшихся, что Грибоедов тоже был очарован в свое время
искрометным Фаддеем Феликсовичем Чацким. Да,
Шимановский более всего любил три его произведения: «О nazwisku
Ukrainy і początki kozaków», «O Żydach i Karaitach» и «O Tatarach». Все
они проживали на территории Речи и все они будоражили
воображение Доминика. Особенно же – жиды,
«дворяне иерусалимские». И вот приводят к нему, шляхтичу слеповронскому,
одного такого, да еще с фамильным именем Король. Ну, не забава ль? И мастера в
придачу, покупающего кузницу.
Доминик оживился; всё
складывалось, как ему и мечталось в рассуждениях о своем роде.
– Так точно, ваше
выкосо… высокородие! Эмес.
– Что ж, кароль ковальский, продам я тебе
кузню в Мотыжине; хорошая кузня, добрая, не
пожалеешь. И задешево продам, всего за тридцать
рублей серебром; считай, это твой гешефт. Правда, без инструментария. Прикупишь
его в Копылове или здесь, в Макарове. И дом присмотришь себе в мотыжинском обществе. Семей сорок твоих единоверцев у меня
живет. Семья-то у тебя, солдатик, имеется?
– Так точно.
Жена, двое сыновей. Но, ваше вы… сокородие,
кузницу смотреть надо.
– Посмотришь-посмотришь,
без этого никак. Но не пожалеешь. Кузня – прелесть! А село? Знаешь, какое
прекрасное это местечко? Зря, что ли, ваши его давно
уже облюбовали? Тракт житомирский проходит через Мотыжин,
а значит, торговля идет, а что еще вам нужно, а? Ну, спрашивай!
– Позволю
поинтересоваться, ваше высокородие, а кузница-то при реке находится? Без воды
рядом надежной кузни не бывает.
Шимановский
призадумался и пальцем поманил управляющего. Тот что-то спешно зашептал
шляхтичу на ухо.
– А вот это, –
загадочно зашептал старый Доминик, – ты, жид, сам
и решишь. При реке или нет. Но слушай: тут всё неспроста. Не говори сразу
«нет». Ты подумай. Посмотри. Походи по окрестностям. Все на ус свой солдатский
наматывай. А я с тобой поговорю на следующей неделе. Тогда и поймем, будет ли
сделка. Иди-иди, тебе подводу дадут, в путь отправляйся.
…В первых числах
местного месяца червень мотыжинский
староста с большим неудовольствием показывал Михуэлу-Алтеру
то, что называлось кузницей. Король не скрывал раздражения и разочарования.
Коричневые его скулы напряглись, тонкие губы совсем исчезли под усами, кривой
клюв носа хищно целился в старосту. От мотыжинского
кагала старосту сопровождал Мошко Воскобойник,
молодой быстроглазый человек в мешковатой, но чистой
капоте. Зачем-то он притащил с собой лопату.
Мошко сразу понял,
что сделка не состоится. Реки не было. Они стояли в сырой низине, поросшей
мелким ольшаником. Ставок, это заросший пруд, главный мотыжинский
водоем, остался в полверсты за спиной, а вместе с ним и центр села с остатками
вала древнего городища. Черная кузница нелепо и грузно накренилась
над оврагом… Печь горна осыпалась бесформенной кучей кирпичных обломков.
– Рэб Михуэл, – Мошко
почесался под картузом и плюнул на осколок глиняного сопла под ногами, – вы
не смотрите, что тут так… Тут всем коваль нужен, и
общество поможет поправить, починить…
– Для кузни
нужна вода! Много воды! – вдруг заорал Король, – Кузня – это же
огонь, огонь, жар! А здесь, здесь – где она? Где река, о который говорили? Где эта Буча?
Зачем вы вообще сюда меня привели? Если хотите знать, это не кузня, а миспарштейениш. И цена ей три рубля. Никто больше не
даст!
Староста очень
старался делать равнодушный вид, но тут с невольным удивлением посмотрел на Воскобойника.
– Не-до-ра—зу—ме-ни-е, –
с удовольствием произнес Мошко сложное русское слово, – Господин Король не
хотят покупать это не-до-ра—зу—ме-ни-е. Говорят, что речки нет. Говорят, кузня плохая.
Староста, усталый
пожилой селянин, брезгливо морщился, шевеля подковой пегих усов, и, наконец,
тоже подал голос:
– Ага, кузня погана. Але можна поправыты. И потрибно. А ричка тут е, мы знаемо. Покажи, Мошко.
– Да вот, она,
вот, – Воскобойник махнул рукой в горизонт. Михуэл-Алтер, все более
утверждаясь в мысли, что в Мотыжине живут одни
сумасшедшие, с раздражением посмотрел на ровный и скучный ландшафт. Впрочем, посередь
полей угадывалась небольшая ложбинка, похожая на высохшую и заросшую пойму
лугового ручья.
– Бывшая?
– Ни-ни! Настоящая! Вот, щас покажу еще, смотрите, реб Михуэл.
Воскобойник засуетился и
вдруг стал стаскивать с себя капоту, смешно запутавшись в рукаве. Сунув одёжу Королю и заправив кисти арбаканфеса
в порты, Мошко схватил лопату, скатился в ложбину с северной стороны от кузни и
неловко стал ковырять пружинистый дерн. Задыхаясь, но продолжая копать
непослушную землю, Мошко отрывисто выкрикивал Михуэлу-Алтеру,
который с нарастающим интересом наблюдал за странной
работой мотыжинца:
– Чернобыльский цадик, господин наш, наставник
наш и учитель наш Менахем-Нахум, говорил отцу моему!
Чтобы одного из младших сыновей Мошкой назвали! Мойше-рабейну
был найден в речке, и слово «вода» ему родное. Цадик учил, что человек по имени
Мовша, или Мойше, или Мошко – всё одно! – воду
чует! Вот она, реб Михуэл,
сами смотрите.
И правда, в широкой яме уже явственно хлюпало.
Бросив мошкину капоту на бревно, Король спустился к
яме и отобрал у Воскобойника инструмент. Сразу стало
ясно, что служивый копать умеет. Но долго махать лопатой Королю не пришлось –
яма на глазах наполнялась коричневой водой.
– Как это?
– Это наша речка, реб
Король. Буча, которой нет. Но здесь она рождается.
Отсюда она потечет. Это ее глаз, родник. Есть всё-таки речка, есть!
…Уже на следующее утро, переночевав в молельном доме
мотыжинского кагала, упрямый Король отправился
изучать пойму этой непонятной реки. Он думал, что прогуляется
до конца чуть видной ложбины, которая обязательно упрется в какой-нибудь
древний вал, и тогда он вернется сначала в Мотыжин, а
потом в Макаров, где его дожидается жена с детьми, и скажет Шимановскому, что
эта местечковая кузня его не интересует, и что надо будет продолжить поиски
пристанища, где можно будет жить в своем, наконец, доме…
Но прогулка затянулась. Ложбинка превратилась в
неглубокий, заросший осокой овраг, который уводил Короля на север. По самому
руслу шагать стало трудно – под солдатскими сапогами зачавкала жижа, а
потом, пройдя уже версты четыре, путник убедился, что по дну оврага все более и
более резво заструился ручеёк. Странно вел себя этот ручей: то выделывал петли,
а то устремлялся на целую версту прямо, как по линейке.
Топкие берега, тростник, заболоченные луга, камыш.
Редкие урочища. Верста за верстой беспокойный кузнец продвигался в сторону
Днепра. Ручей окреп. Сел вокруг никаких не было видно, но пара хуторов по пути
встретилась. У первого из них с ручьем произошла метаморфоза, хотя коваль и не
подозревал о существовании такого слова. Хуторяне перекрыли ручей бревнами и
сучьями, и речка разбухла прудом, на пологих берегах которого паслись тяжелые
пятнистые коровы.
Обойдя ставок, Король не без труда нашёл продолжение
Бучи. Возвращаться назад он и не думал – речка
увлекала за собой. К вечеру добрался до следующей запруды. Тут уже Буча разлилась не на шутку: саженей на сто раскинулось
настоящее озеро. По берегам рос сосновый лес. Пройдет время, и генеральша
Савицкая приобретет кроме Мотыжина и этот пруд,
который с тех пор и будут звать любители местной рыбалки Генеральским.
Темнело. Михуэл-Алтер,
завидев на полянке у самого берега огонь, устремился к нему. Равнодушные рыбари
с ближайшего хутора, скользнули взглядом по солдатской шинели странного
человека и жестом пригласили к костру. Проголодавшийся Король хлебал прямо из
котла окуневую уху и заворожено глядел на тускло мерцающую в сумерках воду…
…Наутро он продолжил путь и, отмахав в общей
сложности тридцать с лишком верст, вдруг вышел к неширокой, но уверенной в
своем течении реке Ирпень, в которую тощая Буча
неожиданно вошла под прямым углом. Король засмеялся и наскоро прочитал утреннюю
молитву.
…Через четыре дня он снова предстал перед Домиником,
из Коврин-Шимановских шляхтичей, носящих герб Слеповрон.
– Что ж, покупаешь, жид,
кузню? Хороша ли она?
– Плоха, ваше выко… сокородие, её всё одно
заново строить надо, но покупаю.
– Небось цену хочешь
сбить? Правильно я понимаю? Ну, пять рублей скинем, не горюй. Реку-то нашел?
– Нашел, ваше вы… сокородие, так точно. Потому и покупаю. Скинули бы
еще, ради справедливости…
– Но! Что ж… Велю
составить купчую. И вот что: ты нужен мне, жидовский коваль, и сыну моему Юзефу
тоже будешь нужен, а посему вот тебе мое последнее слово – двадцать
рублей. Согласен, солдат?
– Так точно, ваше высокородие, согласен, но позвольте спросить, почему?
– Что почему?
– Я нужен вам и вашему сыну?
Шимановский задумался, а скорее, сделал вид, что
задумался. Щелкнул табакеркой.
– Видел ли ты, солдат, герб Ослепляющего
Ворона?
– Никак нет, ваше высокородие!
– Любуйся! – и шляхтич протянул раскрытую
резную шкатулку. Кроме тонкого нюхательного табака в ней ничего не было. –
Нюхай, а потом смотри.
Михуэл-Алтер громко чихнул,
а когда открыл глаза, то перед самым носом увидел эмалевую картинку на крышке
табакерки: черный ворон держит в клюве кольцо, а сам сидит на серебряной
подкове, а сверху такой же ворон с кольцом сидит на золотой короне.
– Это герб нашего слеповронского
клана, солдат. Много разных историй рассказывают про римского воина Валерия,
одержавшего победу над галлом с помощью ворона, клюющего и ослепляющего врага,
и про короля Матиаса, у которого ворон украл фамильное кольцо, но я по-своему
трактую то, что тут изображено. Мы, Корона, Королевство Польское, взяли под
опеку неприкаянных сынов Израилевых, суть коих –
ворон черный. Только жид сможет сохранить величие
польской короны, но при условии, если заключить с ним завет и заботиться о нем –
кольцо! – а про подкову я не понимал, пока не увидел тебя, коваля
жидовского. Теперь же знаю, что ты послан роду нашему по промыслу Господнему и
будешь кузнецом мотыжинским из рода в род,
олицетворяя ворона на подкове…
Весь этот бред Король слушал не особо внимательно.
Он вспоминал о тех обрывках мыслей, что проносились в его неспокойной голове
при виде обретенной речки: вот, мол, и я так, наверное, а точнее, дети детей
моих, их внуки, и так далее, смогут опять блеснуть на солнце некрупной волной и
устремиться туда, куда и положено народу моему, к следующей воде…
…Король пережил и Доминика, и сына его, Юзефа
Шимановского, и Юлиану Сулимову, которой
был продан мотыжинский ключ, и следующую хозяйку
генеральшу Ловцову и вспомнил эту историю уже в 1878
году, когда местными землями вот уже почти двадцать лет владела генеральша
Савицкая.
В том году в Мотыжин по
одному очень важному казенному делу наведался киевский уездный раввин Овсей Абрамович Цукерман. По
местечку разнесся слух, что Цукерман зачем-то ищет
тут речку.
Ему сообщили, что про речку знает все старый кузнец,
реб Михуэл-Алтер, и Овсей Абрамович не поленился отправиться на окраину, в
королевскую кузницу. С ним, еще и потому что просто любил ходить к Королям в
кузню и бочкарню, отправился Лейба
Коляков, выполнявший от
кагала обязанности писаря, когда приезжало какое-либо начальство, требующее
составления протокола для занесения в приказские
книги. «В 5630 году от сотворения мира, то есть в 1870 году от появления на
Божий свет сына Бандеры… – так начал свою запись
в кагальском кондуите Коляков,
водрузив его прямо на наковальню.
– Кого? – удивился Цукерман, –
Реб Лейба, почему вы так
странно называете Ешу? Откуда у него взялась
малороссийская фамилия?
– Тьфу, – сказал Коляков, –
чтоб я этого мамзера таки называл Езусом
Христусом? Он сын римского солдата Бандеры, обрюхатившего Мирьям, и
это все знают.
– Простите, реб Лейба, но этого римского солдата звали не Бандера, а Пантира…
– Какая разница? Но, скажу вам, этому Бандере повезло: христиане считают его богом, как и сына…
– Реб Лейба, мы пришли сюда не для того, чтобы утомлять
уважаемого Михуэла-Алтера теологическими диспутами.
Ваша же задача записать выводы, что я сделаю из беседы с господином Королем.
Зря вас, что ли, зовут Коляков? Калякайте,
калякайте, – пошутил казенный раввин.
Лейба заскрипел
зубами, но не стал рассказывать, что его фамилия восходит к известному
библейскому выражению коль Яаков,
то есть «голос Иакова»…
…Королю было уже за восемьдесят, а точного своего
возраста он и сам не ведал. Но зато все в местечке знали, что он самый старый мотыжинский еврей, живущий тут еще со времен старого
сумасшедшего шляхтича, про которого дети, поколение за поколением, слушали
страшные сказки о том, как он превращает евреев в черных воронов, а те приносят
ему в клювах похищенные драгоценности… Сказки эти рассказывал сам кузнец, а
местечковая детвора, обожала играть в кустарниках на противоположном от кузни
берегу пруда, вырытого, по слухам, самим Королем. Местную же ложбинку так и
называли – Королёва долина…
Когда Цукерман спросил,
правда ли, что Михуэл-Алтер знает о существовании
местной реки, тот встрепенулся. Ноздри Короля раздулись, и ему явственно
почудился запах камышей, тины и окуневой ухи… Он уже был готов радостно вернуться
в те молодые годы и утвердительно кивнуть головой, но что-то заставило старого
кузнеца проявить осторожность.
– Простите, уважаемый казенный раввин Овсей Авраамович, а почему вас так интересует этот вопрос?
– Извольте. Потому что меня пригласили сюда,
дабы я провел традиционный обряд развода между мотыжинским
мещанином Юдлом Гладштейном
и его женой, васильковской мещанкой Сурой. Как
чиновник я обязан произвести этот развод, но как еврей я вовсе этого не хочу. Я
поговорил с Гладштейнами, и убедился, что это просто
склочные обыватели, которым не разводиться надо, а нарожать
еще с полдюжины гладштейнчиков, которые будут лучше
своих родителей. Чисто по-человечески я хотел бы предотвратить этот развод.
Вряд ли хромая Сура сможет опять выйти замуж. И вы, реб
Михуэл-Алтер, в этом деле можете мне помочь. От вас
сейчас зависит, совершится этот гет или нет.
Итак, вы уверяете, что река в Мотыжине есть?
– Простите меня, уважаемый ребе, но я темный и
необразованный человек. Для чего нужна при разводе, или наоборот, чтобы
избежать развода, река? Может, просто нужна вода, чтобы разлить ею супружескую
пару?
– Нет, нет. По-другому. Обряд такой: господин Коляков, которого наняли писцом для составления
бракоразводного документа, пишет на пергаменте двенадцать ритуальных строк, а в
них указывается, что город, где происходит развод, должен определяться по
близлежащей реке. Это письмо дают мужу, а он бросает гет
в руки жены в присутствии свидетелей. Таков обряд. Итак, нам очень важно знать
о существовании близлежащей реки.
Король разволновался:
– Да-да, сейчас, сейчас… Я помню, я знаю…
И вдруг, как запах той ухи, ясно и ярко вспомнилась
покойная жена, которую тоже звали Сурой, мать его восьмерых детей. Как она
раздражала и выводила из себя горячего кузнеца, как иногда хотелось стукнуть
эту сварливую, но верную спутницу жизни… Но чтоб
развестись?
– Итак?
– Нет тут никакой реки… Пустое.
Нет реки.
Цукерман шумно вздохнул
с видимым облегчением:
– Лейба, пишите так,
сначала аф лошен койдеш: «В местечке Мотыжин
Киевского уезда по не существованию в оном речки, по
еврейскому обряду разводы не могут быть производимыми. Киевский уездный раввин
О. Цукерман. Точка». Теперь то же самое
по-русски…
…А Король долго еще сидел с закрытыми глазами на
широкой, предназначенной для установки на ней новой наковальни, колоде и, широко
раздувая коричневые ноздри, вспоминал несуществующую реку…