Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 57, 2017
…Кем был он для
меня? Прежде всего дядей Борей. А потом уже замечательным поэтом. Из эпитетов к
его имени меня больше всего устраивает «эпохальный». Эпоха, в которую он жил и
работал, отражена в его стихах детально. Можно историю изучать.
Он родился 7 мая
1919 года в Славянске. Моя
бабушка мучилась родами три дня: первенец
оказался крупным – шесть кг. У Бориса Слуцкого есть стихи: Я, рождённый в сорочке,
сорочку / променял на хорошую строчку. Дед хотел назвать
его Бэром – медведем, но, понимая, что жить ребенок будет в русской среде,
первенца назвали Борисом. Потом у Слуцких появилось еще двое детей: мой отец
Ефим и Мария (Мура). Дядя Боря шутил: у нас у каждого по Абраму; мать –
Александра Абрамовна, отец – Абрам Наумович, Борис Абрамович, Ефим
Абрамович и Мария Абрамовна.
Борис был очень
способным ребенком: к трем годам самостоятельно выучился читать, а еще через
три-четыре года прочел все, что было в Центральной детской библиотеке Харькова.
Бабушка,
Александра Абрамовна (дочь учителя русского языка), окончила гимназию, умела
играть на фортепьяно, естественно, хотела видеть своих детей образованными
людьми.
Дед, Абрам
Наумович, образование имел небольшое. Он говорил: «Я всех университетов прошел
мимо», – но делал все, чтобы материально подкрепить амбиции жены и дать
детям образование. У Бориса Абрамовича есть стихи об отце: Не
было мешка, / который
бы он не поднял, / чтобы
облегчить нашу ношу.
В Харьков –
тогдашнюю столицу Украины – семья переехала в1921 году. Они поселились в
районе Конного базара в двух среднего размера комнатах, одна из которых вообще
не имела окон, во второй было одно окно на уровне мостовой. Удобства – во
дворе…
К этому времени в семье появилась няня Аня. Она была полноправным
членом семьи. Скажу, забегая вперед, что, когда в 1943 году, после освобождения
Харькова, Борис оказался в этом городе, он за один день нашел Аню и оформил ей
аттестат на члена семьи офицера.
…В школу Борис
пошел сразу в третий класс. В первых двух ему просто нечего было делать. Учился
блестяще. Однажды на уроке истории ученики получили задание написать обо всех
известных им революциях. Борис писал 45 минут подряд, не отрываясь, и не успел
написать все ему известные – не хватило времени. Чем поверг учителя
истории в уныние – тот столько революций назвать не мог.
Друг дяди Бори,
Петр Горелик, вспоминал: «Он был неформальным лидером. Лидером делала его
эрудиция. Он был в полном смысле ходячей гуманитарной энциклопедией. Стихи
любил страстно. Много знал наизусть». У Слуцкого есть стихотворение «Медные
деньги»: Я на медные деньги учился стихам, / на тяжёлую гулкую медь. И
это не метафора. Папа рассказывал, как они тратили медяки, выданные им на
завтраки. Шли в книжную лавку, Борис выбирал книги, а папина задача была
смотреть нумерацию страниц, чтобы не было пропусков.
Бабушка настояла
на обучении детей музыке. Стихотворение «Музшкола им. Бетховена в Харькове» с
добрым юмором передаёт этот процесс: Я не давался музыке. Я знал /, что музыка моя
совсем другая. А мой папа,
Ефим, окончил музыкальную десятилетку и говорил, что если бы не война, то
окончил бы также консерваторию. И это – не имея музыкального слуха. Дядя
Боря шутил: «Таким образом Фима хотел войти в высшее общество».
В Харькове
открылся первый в СССР Дворец пионеров. В литкружке, где участники читали свои
стихи и куда записался Борис, он увидел Мишу Кульчицкого, который ничего не
читал. По усмешке на его лице понял, что стихи эти Мише не нравятся. Такая же
улыбка бродила по лицу Слуцкого.
Однажды в
Харьков приехал Эренбург. Девятнадцатилетний Борис прочитал Илье Григорьевичу
стихотворение «Рассказ старого еврея». По воспоминаниям папы, Илья Григорьевич
назвал стихотворение гениальным. Правда, по словам дяди Бори, Эренбург этого
эпизода не помнил. Стихотворение не сохранилось, и текст восстановили по памяти
мой отец, Петр Горелик и другие друзья поэта. Оно впервые было напечатано в
Израиле спустя более чем полвека:
Адама Бог из глины сотворил
По своему картавому подобью.
Бог был устал, и человек стал чахл,
И хилость плеч пошла по поколеньям,
Но звёзды заблудилися в очах,
Сырые звёзды первых дней творенья.
Борис считал
Михаила Кульчицкого «первым среди равных» и прочил ему блестящее будущее.
Окончив школу, Слуцкий уехал в Москву и как золотой медалист был принят без
экзаменов в юридический институт – МЮИ. Кульчицкий же поступил на филфак
Харьковского университета. На каникулах они встретились, и Миша удивлённо
сказал: «Наверное, в Москве воздух другой, какой-то особенный, если поэт
значительно менее даровитый, чем я, пишет такие стихи», – и решил
перевестись в Литинститут. Нужна была рекомендация. В августе 39-го Миша и
Борис в алфавитном порядке выписали из московской телефонной книги адреса
знаменитых поэтов. Сначала пошли к Асееву, но его не было дома. Алтаузен жил в
том же подъезде, открыл дверь и сказал, что работает. Пошли к Антокольскому,
который выслушал Кульчицкого, изругал его и охотно дал рекомендацию. Потом
Павел Григорьевич попросил почитать Слуцкого – сопровождающее лицо.
Восхвалил и тоже дал рекомендацию. Через сутки Борис был принят в Литинститут и
«целый год гордился тем, что получал две стипендии – писательскую и
юридическую».
В МЮИ был
литкружок, который вёл О. М. Брик. На лекциях было скучно, в
литкружке – интересно. К лету 1939-го у Бориса было два с небольшим года
«литературного стажа» и двадцать с небольшим стихотворений, аккуратно
переписанных в тетрадку в черном кожаном переплёте. Эту-то книжку он и
стеснялся показывать Брику и не показал бы, если бы не Кульчицкий. В Москве
была группа поэтов, собиравшаяся у Елены Ржевской. Читали стихи и спорили о настоящем
и будущем. Опасные в то время споры. Но стукачей в компании не было.
…Слуцкий ушёл на фронт добровольцем и, согласно военно-учётной
специальности «военюрист», был направлен следователем в дивизионную
прокуратуру. Служба эта оказалась для него душевно тяжёлой. Кто они, мои четыре пуда / мяса, чтоб судить чужое мясо.
В октябре 1942-го он ушел «на политработу» на должность рупориста. Слово
это, как и аббревиатуру МГУ (мощная громкоговорящая установка, с помощью
которой надо было «разлагать войска противника»), сегодня мало кто помнит. Дядя
Боря рассказывал, что работали они вместе с «немецкими антифашистами».
Уверенности в лояльности этих людей не было. Так что могли подстрелить как с
той, так и с другой стороны. Свои призывы Слуцкий всегда заканчивал словами: «Es lebe Heine! Es lebe Goethe! Es lebe das Deutsche Volk!» («Да здравствует Гейне! Да
здравствует Гёте! Да здравствует немецкий народ!»)
На войне Борис
был принят в партию (где лгать нельзя и трусом быть нельзя). Однажды он не обнаружил свой партбилет…
Дело происходило в Австрии. Отчаявшись, пошёл к политруку доложить о
случившемся. Возможные последствия он хорошо предвидел. Замполит сказал: «Этого
не может быть! Вспомни, когда в последний раз ты видел свой партбилет». И Борис
вспомнил, что вечером доставал его из внутреннего кармана кителя. Замполит
посоветовал сделать картонку размером с партбилет и «совершить с ней все
действия, которые Слуцкий совершал с партбилетом». Он так и сделал. Сел в
кресло и опустил картонку мимо внутреннего кармана кителя: картонка упала между
подлокотником и сиденьем кресла. Дядя Боря опустил туда руку и обнаружил
документ.
…Как-то в той же Австрии они зашли в старинный замок. В гостиной висела
прекрасная коллекция вееров, которыми Слуцкий любовался весь вечер. А наутро
стены гостиной были пусты. Великолепные веера исчезли, какой-то предприимчивый
боец их «позаимствовал».
Когда наши
войска вошли в Европу, в СССР стали приходить посылки с трофеями. Кто-то из
близких попросил прислать вещи, которые они видели у подруг. Просьбой этой они
надолго испортили отношения с дядей Борей. Конечно, это срыв и перебор, /И крик…
В конце войны Слуцкий
написал «Записки о войне», которые назвал «деловой прозой». Друзей он
познакомил с рукописью осенью 1945-го, когда приехал в Москву в отпуск из
Граца, и попросил по прочтении этой нелицеприятной правды о войне рукопись
уничтожить. К счастью, они ее сохранили. Записки эти не обличают, нет в них и
похвальбы победителя. Они свидетельствуют о том, как мы входили в Европу: «Нет,
наш гнев и наша жестокость не нуждаются в оправдании. Не время говорить о праве
и правде. Немцы первые ушли по ту сторону добра и зла. Да воздастся им за это
сторицей!»