Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 54, 2016
Александр
Блок сказал так о Пушкине. Но не грех повторить это ёмкое определение и в
отношении одного из классиков авторской песни Юрия Алексеевича Кукина.*
И
жил Кукин когда-то в переулке Акына Кукына, так он в шутку называл переулок
Джамбула в Ленинграде, где у него была комната в коммуналке.
Вообще,
молодость – это прежде всего весело! Когда мы с Кукиным были
молодыми – разница всего-то восемнадцать лет, – чушь несло в массы из
всех средств информации, и нам оставалось только вдоволь посмеяться там и сям,
разъезжая по бесконечной стране и любуясь достижениями советского человека
вопреки природе. Смешно было всё, когда не было грустно.
Кукин
и начался в моей жизни со смеха. Вбежал в филармонию на Моховой, а мы стоим,
перекуриваем, прервав репетицию. А он, размахивая газетой «Ленинградская
правда», где напечатали жуткий раздолбон всем бардам скопом, и ему в частности,
веселился: «Во дают! Меня в антисоветчики записали, гы-гы! Смотри, смотри,
читай, читай!..»
Мы
остолбенели, такого оптимизма мы ещё не видели. Шёл 1975 год, и даже музыканты
ходили по струнке своих гитар. От застоя кони дохли, и только космонавты
периодически взлетали по инерции вверх и подальше в космос за глотком свободы.
Так
я впервые увидел кумира моих песен. Я не оговорился, мои, твои песни – это
любимые, ставшие родными, своими в гитарную доску произведения носителей новой
культуры, нового слова, нового способа жизни.
Курчавый, загорелый, спортивный весёлый человек в ковбойке и
был ярким представителем поколения возмутителей спокойствия, не будучи,
конечно, никаким антисоветчиком.
Легли
на душу песни Кукина с первых же магнитофонов в мои пятнадцать лет. Авторов
наслушался разных, а выделил Высоцкого, Кукина. В Сибири появились раньше
«Гостиница», «Париж», «Город», «Темиртау», потому что сочинил он их рядом, в
таёжных лесах. Новосибирский паренёк, жадный до всего необычно смелого, слушал
я всевозможные туманы и убегал за горизонт вместе с автором или стоял
посередине, словно лошадь в магазине. Образы были непривычны, ярки, выпуклы,
ироничны.
Следующая
встреча произошла через два с лишним года, когда на Первое мая артисты
ленинградской филармонии дали праздничный концерт на стадионе в Старой Руссе.
Возвращались автобусами, и Кукин попал в наш ПАЗик. И он действительно попал,
когда ребята нашего ансамбля «Романтики» закричали ему наперебой: «Юра, у нас
тоже есть сочинитель, вот он, послушай!» Дорога дальняя, и Кукину ничего не
оставалось, как внимать песнопениям молодого да раннего меня. А я выдавал одну
за другой шуточные свои песни под одобрительное его знаменитое «гы-гы!». Так
началась наша дружба.
Кукин
в ту пору был единственным бардом, выступавшим официально как артист эстрады.
Пока критики, чиновники и завистники поносили движение авторской песни в целом
и поимённо каждого талантливого представителя жанра, в нашей филармонии
смекнули, что с Кукиным на коммерческой ноге можно ездить по стране не только
за туманом. А слава к тому времени обрушилась на крепкие плечи тренера по
фигурному катанию именно с этой песней, «За туманом». Слава эта вышла за
пределы костров и кухонь, наводнила кабаки – а это народный признак, когда
подвыпившие клиенты постоянно заказывают музыкантам любимый шлягер, это успех!
И эстрадные певцы начали включать «За туманом» в свой репертуар по той же
причине – популярности незамысловатой, но искренней, доверительной песенки.
Кукин залитовал и застолбил в ВААПе авторские права на своё детище, и денег у
него на тот период было, как он говорил, как грязи. Но и в филармонии захотели
как грязи, хотя бы отчасти, поэтому сказали ему присочинить к каждой песне
историю и оформили Кукина артистом разговорного (!) жанра. И в скором времени
страна уже наизусть знала не только его замечательные песни, но и
воодушевляющее предисловие: «А голоса у меня нет, никогда не было, и вряд ли
так случится, что он когда-нибудь появится!»
В
третий раз Кукин увидел меня на перроне Московского вокзала перед отходом
поезда, на котором он с группой «Мелодия шоу-буфф» выезжал на гастроли. «О,
привет! – воскликнул он. – Кого-то встречаешь или провожаешь?»
«Никого! – говорю. – Еду вместе с вами, меня пригласили в ансамбль
гитаристом!»
Поселяемся
вместе в номере гостиницы в городе Владимире, и Кукин находит наконец-то мои
благодарные уши, куда и вливает всю свою жизнь без остатка. А я ему в ответ на
следующий день выкладываю свежеиспечённую песню по следам наших разговоров.
«Гы-гы!» Мастер удивлён и доволен!
В
текстах необузданной в те времена авторской песни меня привлекало остроумие,
фантазия. Остроумие – это не обязательно нечто вызывающее смех. Само построение
фразы и смыслов, а то и сочетание несочетаемого в содержании было остроумным,
рифмы находчивы, темы безграничны. Кукин говорил, что песни его написаны
пятнами, наверное, он имел в виду отсутствие сквозного сюжета. Сердце врёт «люблю, люблю» на истерике. / Невозможно
кораблю без Америки. Казалось
бы, одно с другим не связано, но магия эпитетов и метафор и зримый видеоряд
завораживали.
Сочиняя
песню, Кукин вкладывал в неё переживание, дарил всем свой внутренний мир, а в
остальное время веселился.
Не
все замечали и привечали эту необыкновенную лёгкость его бытия. Жизнь как
приключение! Как анекдот!
Кукин –
основоположник получения удовольствия от момента! Способен был угнаться за
моментом. Или вернуть его людям, не заметившим момент как шанс. Он мог
обосновать момент как непреложную часть твоего существования, полную значения
и, что немаловажно, юмора. Он фиксировал твоё внимание на том, что происходит вокруг,
придавал какому-то пустяковому эпизоду законченный штрих или, наоборот, доводил
до логического абсурда. В то время как всех заедал быт, его переполнял
бал-карнавал! Он вызывал улыбку на себя, и жизнь становилась светлее.
Если
в небе висит круглая луна, и висит неподвижно, несмотря на скорость поезда, в
котором мы едем параллельно этой луне, то её нужно по крайней мере спеть!
Потому что вдоль железнодорожного полотна натянуты провода – нотный стан, и
луна, как целая нота, ходит вдоль этих шести линий вверх-вниз, и вот –
хоровой пассажирский вой «О-о-О-о-О!» под руководством классика превращает
унылую дорогу в музыкальный конкурс, ибо представление об абсолютном слухе у
каждого участника абсолютно своё.
В
трясущемся автобусе он катил на воображаемых слаломных лыжах. Замученные
переездами и дорожными ухабами, артисты безуспешно пытались вздремнуть на ходу
в заказном автобусе. Но не таков был Кукин. Как же не использовать
подпрыгивающий ЛАЗ выпускнику физкультурного вуза? И он успешно прошёл половину
лыжной трассы, не без допинга, конечно, по современным понятиям.
Увлекательность задумки заключалась в том, что, когда автобус подскакивал в
очередной раз и все пассажиры с негодованьем взлетали вместе с ним, Кукин на
своих воображаемых лыжах в проходе между сиденьями оставался на месте, умело
подгибая ноги и сохраняя баланс, и лавировал подобно настоящему слаломисту,
когда автобус ходил ходуном вправо-влево. Остаток пути Кукин уже мирно спал в
том же проходе, как бы ни подбрасывал его злобный автобус.
А
в ресторане города Николаева посреди назойливых россказней местного
администратора о том, как он крут, водя знакомство со всеми знаменитостями,
Кукин произносит: «Большой мудизм!», встаёт на руки и идёт на них к выходу,
медленно, но верно. Мелочь сыпалась из него широко и щедро.
Поскольку
в советский период ничего невозможно было объяснить с точки зрения здравого
рассудка, Кукин с Акуловым и последователями придумали философское учение
«мудизм». Юрий Акулов, автор известных шлягеров «Там, где клён шумит» и «Наташка»,
был назначен впоследствии главным Мýддой. Учение было очень лёгким и
единственно верным. «Что бы вокруг тебя ни происходило маловразумительного и
дурацкого, на это всегда есть объяснение. “Большой мудизм!” – произносят
адепты учения, и всё сразу действительно становится понятно, и наступает
облегчение. Как только ты задаёшься какими-то злободневными мучительными
вопросами, тебя, знакомого с этим бессмертным учением, вдруг осеняет: «Да это
же всё мудизм!» Ответ найден, и тебя отпускает, ты начинаешь жить спокойной
жизнью, и нет проблем. Например, Кукин наведался как-то ко мне на Моховую, где
окно моей комнаты выходило во двор типичного ленинградского, а до того и
впоследствии – питерского колодца. Приходит и говорит: «Слушай, у тебя во
дворе по трубе мудизм течёт!» «Как так?» – спрашиваю. «А там труба из
одного места выходит, огибает по стенке весь двор и приходит туда же!»
Наконец
мудизмом заинтересовались в Большом доме на Литейном. Пригласили туда Акулова и
спросили: «Ну и чем вы там занимаетесь?» «Мудим!» – не моргнув, ответил
главный Мудда. «А это как?» «Ну а вот мы сейчас с вами что делаем?» –
ответил он вопросом на вопрос. И, судя по тому, что его благополучно отпустили,
объяснение нашли вполне удовлетворительным.
А
свои анекдотические истории Кукин рассказывал не так, как они случались, а так,
как они выглядят. То есть мы можем что-то делать серьёзно и выглядеть при этом
курьёзно. В его байках и оживал этот взгляд со стороны. Не всегда можно было
отделить правду от вымысла. И не надо. Если вам забавно – это главное.
Вообще, у Кукина-рассказчика была удивительная способность увидеть смешное там,
где его, казалось, и близко нет. В конечном счёте, стремлением его как шоумена,
в хорошем смысле этого слова, было развлечь публику не потехи ради, а хорошего
настроения для.
Я
потому всё время пишу «Кукин, Кукин», потому что Кукин – это уже имя
нарицательное. А просто Юра или Юрий Алексеевич – не совсем из этой оперы.
Влияние
на меня Кукина – человеческое. Я от общения с ним кучу песен написал. При этом
песни наши не имеют ничего общего. Несколько песен посвящены ему, лично о
нём – две: «Женитьба Кукина» и «Кукин едет в Париж».
Он
водил меня и показывал. Я был его медвежонком. На моих смешных песнях Кукин
смеялся больше всех, на грустных – больше всех грустил. Впоследствии,
издавая книжку песен, я оказался чуть ли не единственным автором, кто
удостоился его предисловия.
Несмотря
на дружбу, мы с Кукиным никак не могли попасть на дни рождения друг друга. Он
опасался, что придя на мой – 16 июля, – он уже не сможет отмечать
свой 17-го. А я, отпраздновав свой, уже был не в состоянии прийти на его. И
только один раз на гастролях Ленконцерта совпали наши коллективы, в которых я и
он тогда работали. Было это в казахском Чимкенте, где и жили мы в одной
гостинице. Ах, гостиница! Ну и шумнули же мы два дня подряд!.. Там они
на пару с Ниной Конецкой подарили мне гитару – где-то же достали! А на
открытии в Чимкенте нового пивзавода по чешским технологиям нам с Кукиным
подарили по ящику пива. Комментарии, как говорится, исчерпаны.
Казахстан,
Узбекистан, Таджикистан, Украина, не говоря уже о российских городах,
покуролесили мы на славу! В редкие часы отдыха прогуливались по очередному
вечернему городу. Однажды во время прогулки к нам присоединился артист
Ленконцерта Лев Елисеев и, желая перед Кукиным показать осведомлённость в
бардовской песне, стал говорить о Высоцком, рассуждать о том, как песня
становится подлинно народной, теряя своё авторство. «Или вот, к примеру, –
говорил он, – ленинградский поэт Кузьминский давно ухал в Америку, а его
песню “Париж” народ по-прежнему поёт, понятия не имея, кто её написал!»
«Гы-гы! – сказал Кукин. – Так это я её написал!» Елисеев аж рот
открыл от изумления, но тут же нашёлся: «Так вот я ж и говорю!..»
Фигурист-философ.
В прямом и в переносном смысле. Неутомимый выдумщик и сказочник. Фигура речи
Кукина бывала и высокой, и витиеватой, и не обидно насмешливой. Наш друг
журналист Виктор Некрасов восхищался тем, что Кукин настоящий интеллигент и не
применяет в своих красочных повествованиях мат. Ну, насчёт мата это было не
совсем так, но в основном так и было.
У
Кукина большие бардовские руки. Он ими выражает направление мысли. Жестикуляция
по ходу монолога уникальна – каждое слово означает что-то, как в индийском
кино, в размахивании ладонями, складывании пальцев в нужную конфигурацию,
вращении руками в дополнение к разговорной речи. «Галочка, пойми, что друзья
мне до-ро-же!» – выделывал он на первых порах брака руками какие-то
загогулины перед носом Гали в присутствии меня с томящимися бутылками портвейна
по карманам. Галочка в слёзы: «Ы-ы-ы!» Но это был исключительный случай
вольнодумства гордого барда, ибо очень скоро молодая супруга покончила с нами,
корешами, разогнав чересчур тёплую компанию и укрепляя семью, чему Кукин только
возрадовался – здоровье дороже!
Однажды
при попытке встретить очередной новый год мы с ним беспрестанно попадали в
разные дома, пока не попали в правильный. Выйдя из которого ранним утром после
встречи знаменательного 1980 года, Кукин и встретил свою Галю, как Сальвадор
Дали встретил бы свою Галю, если бы у него была ленинградская прописка.
Порываясь
уйти из гостеприимной квартиры в заснеженную ночь куда глаза глядят, перетанцевав
всех девушек, и более того, обучив их своему фирменному танчику, который
состоял всего из шести па –Кукин по праву называл себя хореографом
Шестипа, – он заметно заскучал. Подошёл ко мне: «Слушай, я пошёл!» Я
говорю: «Подожди, ещё рано!» Что именно рано и почему, ни я, и никто другой не
смогли бы объяснить в новогоднем хмелю. «Как скажешь!» – сказал Кукин и
остался ещё на часок. И вновь в разгар неутихающего празднованья он подошёл ко
мне и подтвердил намерение: «Я пошёл!» И опять я произношу это сакральное
«Подожди, ещё рано!», мало осознавая глубину своего послания. Но Кукин и тут
прислушался к мудрому совету юного друга и, пожав плечами: «Как скажешь!»,
повернулся и пошёл петь остаток своих песен желающим. И когда я застал его на
кухне поющим редким гостям уже мою песню «Выше виселицу!», я понял отчаянное
положение товарища и на очередное его: «Я пошёл!» – наконец, дал отмашку:
«Вот сейчас давай!» Бард вышел из подъезда дома на улицу и тут же познакомился
с Галей, также возвращавшейся из гостей после встречи Нового года.
Ни
секундой раньше, ни секундой позже! И прожили они тридцать и один год в любви и
согласии, чего и другим желали!
Кукина
не впускали в Америку, то есть американцы не давали визу, несмотря на
неоднократные приглашения. И я поехал туда, чтобы ко мне его наконец-то
впустили. Во всяком случае, я так шутил. И ему действительно выдали визу по
первому же моему требованию.
Америку
Кукин принял безоговорочно, попав в первый же ликёроводочный магазин.
Он
безоговорочно даже американский уксус принял, на котором было написано
«Vinegar». Ну, опохмелиться же надо в городе Вашингтоне на утро после концерта,
а все ещё спят. «И весь путь к аэропорту проикал!» Едем обратно в Нью-Йорк, я
веду машину, а рядом Кукин: «Ик!.. Ик!..» Галя: «Юу-ра! Да что с тобой?!» Он
долго не признавался, а потом: «Проснулся рано, спускаюсь в гостиную, иду на
кухню, а там на столе стоит “Vinegar”… Ик!..»
А
всё этот пагубный ассоциативный ряд…
В
Америку он приезжал трижды, два раза с Галей. Я поселял их у моих друзей, у
которых жилплощадь позволяла. И эмиграция наша от Массачусетса до Калифорнии
вновь и вновь позволяла себе поностальгировать под туманы Кукина, получала
вместе с ним письма в синем конверте, ощущая тёплых слов шелестящий шёлк. И
вспоминала невиданный Город мечты, в котором никто так никогда и не был, –
песня эта о новосибирском Академгородке, но поэтическая идея простирается
гораздо дальше пунктов географии.
Умные
люди ещё не раз будут анализировать его песни. Я лишь хочу подчеркнуть их
основу – мелодия и ритм, как ни странно. А слова – от Бога.
Его
опыт джазового барабанщика исподволь, незаметно для слушателя – почти в
каждом его произведении. Даже прерывающиеся в исполнении А… всё… та… ки… жаль… или спетые, казалось
бы, ad libitum Где по стенам вместо картин / – Гирлянды
ненужных слов – наполнены чётким внутренним ритмом,
воздействие которого трудно переоценить. А вот где он набрался мелодий, которые
запоминались сразу и навсегда?.. Вот тут мы наконец-то спотыкаемся о простой
человеческий гений в бессилии объяснить Явление или блуждаем в тщетной попытке
подогнать его под какие-то клише или клише эти под него подправить. Да, можно
при желании адресовать нашу раннюю отечественную менестрельщину к истокам
французского шансона. Кукин и не отрицал музыкального влияния таких шансонье,
как Жорж Брассенс, Жак Брель, Морис Шевалье… Вслушаемся в динамику такой его
превосходной композиции, как «Остаётся», архитектоника её – французская по
сути. И ударения в конце фраз на последний слог, «горизонт», «резон», «тормоза»,
и даже высокая взволнованность подачи, можно сказать, французская –
замените при прослушивании русские слова на любые французские, и песня
прямо-таки заиграет амурами и тужурами во всей изысканной красе. Но мало кому
удавалось исполнить «Остаётся» без потерь (хотя другие песни Кукина поют
запросто и охотно), сталкиваясь с неожиданной трудностью, некой спецификой,
когда ритмический рисунок гитарного аккомпанемента и само пение идут как бы
вразрез друг другу, практически контрапунктом, и при неточной, несобранной,
небрежной передаче песня просто рассыпается под пальцами. Она слушается хорошо,
а поди исполни! В этом феномен автора, Кукин оказался неподражаем.
Он
никогда не рассуждал о песнях, об их структуре и, не дай Бог, о том, какой
должна быть авторская песня. И на всякую мудрёную серьёзность реакция его была
одна: «Большой мудизм!»
Единственно
полушутя утверждал, что если песня начинается с «а» или «ну», она обречена на
успех, ибо слушатель сразу вбрасывается в действие текста, в сюжет
повествования, и дальше ты его, пойманного, ведёшь за собой: «Ну убежишь, ну
убежишь за горизонт», «А в тайге по утрам туман», «Ну поедем со мной, ну
поехали».
Он
и над собой посмеивался. По поводу песни «За туманом» говорил:
«Последовательность одних гласных букв “а–я–е” (-ду за туманом)
противопоказана, такого в принципе не должно быть!»
Пародировал
сам себя: …что
же, что же не так, не так, / что жене удалось!
«Юра,
гитару настраивать будешь?» «Не-е, она у меня самонастраивающаяся! Начинаю
играть, и постепенно она приходит в норму, струны самонатягиваются!»
Может,
к кому-то он тоже обращался за подсказкой, но факт есть факт, позвонил мне и
говорит: «Песню сочиняю, “Южный крест” называется, вот тут слово в рифму нужно,
“не спрятаться от боли… та-да… во сне тем боле…” Что-то мне это “тем боле” не
очень как-то…» Я ему и говорю: «Да в алкоголе, конечно, Юр, чего там
лукавить!» – «Да? А! Тогда “во сне и в алкоголе”! Ладно».
…Один
из последних наших телефонных разговоров. Голос Кукина бодрый: «Мне операцию
сделали, катаракту удалили!» – «Ну и как?» – «С одной стороны,
хорошо: я наконец-то увидел, что у меня жена красивая! А с другой стороны,
увидел, что у меня нос сизый!»
Галич
находил в Кукине сходство с Александром Блоком. Окуджава относился к нему с
доброй улыбкой старшего брата. Визбор, услышав песни Кукина, захотел с ним
познакомиться и, пригласив его, два часа рассказывал о себе.
Узнав
о смерти Высоцкого, мы собрались у Сачковского, ошарашенные этим известием. От
него Кукин позвонил Клячкину и долго с ним разговаривал, вытирая слёзы.
На
годовщину ухода Кукина в сомнительно лучший из миров на Южном кладбище среди
беззвучных бокалов звучали его песни.
«А
кто это такие?» – спросил кто-то у Гали Кукиной о двух седовласых
мужчинах, не знакомых никому из присутствующих; один пытался петь Кукина,
другой – рассказать о нём. Это были мы с Некрасовым. И она: «Так это ж его
старые боевые товарищи!»
А
у старых боевых остаются лишь воспоминания.
Качаются постели, / Дешёвый крест на теле / И Южный
крест…
А
голос у Кукина всегда был, есть, и вряд ли так случится, что он когда-нибудь
исчезнет из памяти народной. Как и его пронзительно лирические, до глубины души
проникновенные песни.
Сочинял
он о себе, а получилось – о каждом.
<![if !supportFootnotes]>
<![endif]>
* От
редакции: пять
лет назад ушел от нас Юрий Кукин. Без
его песен мы все прожили бы другие, непонятно какие жизни и не стали бы теми,
какими стали. Но песни эти и сегодня с нами. И, стало быть, мы все еще есть.