Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 53, 2016
*
* *
Готовил и на
кухне колдовал.
Купил с
лотка… глядел на этикетку.
Жизнь коротка.
Он выбрал малолетку,
отвел её на
полчаса в подвал.
Как вол пахал.
Раз в день глотал таблетку.
Звал чаем
подозрительный отвар.
Когда печален – плакался в жилетку.
И подлецам руки не подавал.
*
* *
В микроскоп за
мною следит агент,
шантрапа набивается мне в
зятья,
и менты меня тормозят в столицах.
И охота
крикнуть, как Роквел Кент:
«Это я,
Господи, это я!»
(На шестистах
страницах.)
Время точит
лезвие – вжик, да вжик.
Капля точит
камень. А гробовщик
заработать
хочет.
У меня жена и ещё
одна,
а в мечтах,
так даже и не одна…
Однозначно
точит.
У подруги
грудь – да не в этом суть.
И веселый
взгляд – сразу видно slut,
а меня не
грузит.
Кто-то трусит
жить и настырно лезть,
прижиматься,
рассказывать всё, как есть –
вдруг укусит!
(Потому что
врёт и в помаде рот!)
А тебе нудили
– иди вперёд,
мол, пиши
тома, не сходи с ума.
Но придет
косая –
ей лилово, что
десять твоих томов
совершили
переворот умов.
Я полезу.
Пускай кусает.
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО
ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ (В КОСТЮМЕ)
Скоро проеду Утрехт, а после Зволле
на электричке – по плоской
голландской воле,
их ровной равнине, их
невероятной глади,
глядя и видя, как в каждом
селе и граде
стоят, в палисадник
выйдя, аборигены
красивые офигенно.
Леди (в чулках, помаде… вообще
по моде…)
думают лишь (догадываюсь по морде)
о лотерее, о выигрышном
билете,
принце и солнце, вечных весне и лете.
Вон мужики – холёные и худые,
такие худые, что кажется мне – куды я
влажу с безобразным излишним весом?
(Эх, не зря меня посылают к
бесам.)
Я для местных не друже, а страшный враже.
Желая подладиться к местному
антуражу,
я себя костюмами безображу
и киваю, когда они порют лажу,
что мы все равны, как на
нудистском пляже.
Или в самом деле поверить бреду –
ихним убеждениям, взгляду, креду?
И задышать прерывисто в ритме
гимна?
И они полюбят меня взаимно,
и гнобить
не будут при каждом фоле…
Если не ошибаюсь, то скоро Зволле.
Значит, и без гимна домой
доеду.
Ничего не отломится этой
своре!
*
* *
Нет в мире
счастья – то женщина злая укусит,
то обсчитает
компьютер налоговой службы.
Руки послушны и ноги
послушны. Пока не обуза. Буду обузой – замедленность, лысина, пузо. Вся эта шваль из Союза не
думала ни о здоровье… ни о зимовье, совсем не платила налоги… Я из Союза.
И потому всё равно,
что сказал кардиолог, слишком был труден и долог… Размякшей медузой будут в
стране, где мезуза прибита у
двери. Полис был дорог, а каждому будет по вере.
Каждому будет по вере.
В любом диалоге, кажется мне, что нелепо… Я вижу, как морщит надбровье мой
собеседник. И если ещё не разрушен, если пока не разрушен, как в Сирии нынче
разрушен Алеппо… Впрочем, а вдруг обойдётся у поца – допустим в приюте для
бедных… Дайте мне ужин.
*
* *
Далеко унесло от Африки дурака –
здесь девицы белее снега и
молока,
а зимою тут повсюду лежат
снега…
И народ тебя
в общем любит… Ага, ага.
У людей здесь такие же красные
потроха,
только жизнь их пахнет рыбою,
как уха.
Вместо пальмы в главном парке
растет ольха.
Навсегда чернее любого из них,
черней…
Ты чернее в мазуте вывоженных
парней.
Тут любой худой жирнее тебя,
жирней!
Ты страшней греха.
Холоднее рыбы у здешних людей
ладонь,
а твоя ладонь – черна, горяча,
суха.
Но чего ты полицейскому не долдонь –
для него твои слова, как труха,
труха.
Ни в одну из твоих невероятных
врак
не поверит, поскольку сам он
из тех служак…
Если бы ты был Джон или
Фридрих, Андре и Жак…
Для него ты враг. А ты и взаправду враг,
потому что страшнее смерти
любой чужак.
Потому что ты пахнешь рыбой и
слишком худ,
потому что корку хлеба
грызёшь, урча.
Из штанов выпирает огромный
уд,
а ладонь обжигающе горяча.
ЛЁГКАЯ ПРОСТУДА
Жизнь в ракушке, в провинции,
в местной Кушке,
где никто не
хохочет-канючит-щебечет-плачет…
под одеялом, на окраине, на подушке,
в коконе, камере без окон и
без дверей,
где такой покой, словно выпил
брома,
на опушке мироздания, где
крики «Еврей, еврей!»
не значат ни высылки, ни
погрома.
(Не верю. Они непременно значат!)
Там за плёнкой, стенкой,
резинкой, окном, мембраной,
супермаркет накрытый скатертью самобраной,
вертится глобус, ползёт по
нему автобус…
и демонстрации: или красные,
или наци
(нетерпеливым советую
бросить чтение, ибо опись
мира будет неминуемо
удлиняться).
Вне черепной коробки, вовне,
снаружи
нарушается равновесие:
в зимние месяцы солнце пышет,
народ ликует,
косяком, босиком в Европу
спешит мигрант,
правые бесятся, чистят ружья,
блестят на дороге лужи.
По приказу сразу во всех
газетах радостно публикуют
фразу, что сирийцы – это
студенты и пишут грант.
Белые соседи делятся сокровенным
страхом, что арабы… что
будет новый налог, тягло…
Слёг и лечу заразу, лечу
воспаленье гланд
чаем с лимоном или
ибупрофеном:
пью пять таблеток единым махом
и понимаю: не помогло.
Это счастье, когда не ощущаешь
боли.
Так бывает, если все дети в
сборе,
или забыл, или вообще не
думал, или всё горе мимо…
или умер… мёртвое
не ранимо…
Правило применимо к белым,
цветным, раскосым,
все они встали в очередь за
наркозом
или пьют вино, или глядят
кино, или спешат к врачихам,
бегут к врачам,
получают опий, его до хрена в
Европе.
люди в костюме, в робе, в
шумном городе или тихом,
в тёмной комнате без обоев,
или светлой… себя успокоив и
обезболив,
только так и отсыпаются по
ночам.
ТРАМВАЙ
Безмятежные девы пойдут за быком, как ходили они испокон, чтобы не
заскучать, побегут за абреком, вряд ли будет грядущее за итальянцем и греком,
девы будут мычать, закрывая лицо, а внизу, где платили в метро пятаком, там
построят мечеть, медресе… Нравы будут мягчеть, люди
будут молиться, в один из таких перекуров, ведь когда-то же надо начать, они
выйдут во всей своей чёрной и смуглой красе и
зарежут гяуров. Через тысячу лет через этот пустырь проведут интернет, космопорт, скоростное шоссе. Девы в юбках, коротеньких
юбках-плиссе, будут здесь ежедневно пускаться во все, будет холодно им
неодетым. Здесь настанут любовь и трамвай, и вайфай,
и аборт. И грядущий Карвай
снимет ленту об этом. Время пишет роман лишь про тех, кто румян и кудряв, кто удрав от беды – навсегда балагур и плейбой. Про
актёров, шанелей и разных других калатрав,
не про тех, кого в скорой и быстрой везут на убой, не
про тех, кто больны и плешивы. Даже если до ста проживём, дело кончится
страшным провалом, зря мы руль вырываем… Как сейчас мы не тащимся на гужевом – они будут смеяться над нашим трамваем, надо
мной и тобой, потому что мертвы и не живы. Надо мной и тобой.