Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 52, 2015
ЛЕТО 1945
Знал, что сказать, фотограф: на чёрно-белом снимке
мама вовсю улыбается, хотя в
лице ни кровинки –
даже без цвета видно. С заоблачных вершин
полдень лучится светом. Ластится крепдешин
довоенного платья, сшитого по старинке,
с выдумкой, где-то в недрах мастерских Мариинки.
(В целости и сохранности, не ношенное почти,
оно доживёт до ретро, но перестанет идти.)
Я у неё на коленях – непоседа и невеличка,
кроха полутора лет – жду, что вылетит птичка.
А ведь, ей-богу, вылетит. Лет восемь осталось ждать:
как обещали, скажет кви-вить;
повадится прилетать.
СРЕДИ НОЧИ
Спи, говорю себе, что не спишь, как все?
Три часа ночи. Замер конвейер шоссе.
Скоро, очнувшись затемно, муниципальная рать
к дому нагрянет – с мусором воевать.
Спи. Дополняя сонники, сны затей,
будто не помнишь слышанных новостей,
будто не знаешь силу нагонной волны
к тесному клину, к острым краям страны.
Что ж, положись на кормчего. Чуя здесь
сквозь потолок и крышу звёздную взвесь,
верь старожилам: из этих мест, говорят,
ближе до мирозданья, чем с горных гряд.
Спи себе. Засыпая, обнаружь в темноте
горлинку в миг оседлости на шесте,
тень от него в виде стрелки, циферблата азы –
в центре песчаной пустоши солнечные часы.
НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ
Даже долгая жизнь коротка:
с двух сторон – до и после – века;
промеж них, как на счётчике, цифры
возрастают, но это – пока.
Где-то слева сквозь гул или шум
возвращает умерших Фаюм;
тащит римлянин утварь из Храма;
власть не терпит властителей дум.
От Измира по питерский руст
крики всадников, пыточный хруст,
полководцы, флотилии, бойни.
Пишет Клио, и текст её густ.
Но беря письмена на испуг,
явь и новь оседают не вдруг
на всё тот же неровный пергамент,
порываясь отбиться от рук.
Ну а справа – развилка, порог.
Что за ним, говорят, знает Бог.
Ни глазка, ни зазора, ни щели.
Ясновидцу – и то невдомёк.
Между тем по-над осью абсцисс,
где ты есть, над размахом кулис,
изловчась, карта звёздного неба
обтекла собой каждый карниз.
Всё путём. Не боись ничего.
Вон где будем все до одного.
Разве что переменится адрес
на другой, не от мира сего.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Всего лишь свет луны: клинок в два-три луча,
что за полночь впустила занавеска,
рубя наискосок, от левого плеча
до правого бедра светился резко.
Дань призракам ночным, была в нём зеленца
такая, что, бытуя за полмира,
невольно помнишь цвет бескровного рубца,
отчётливый и ровный, как рапира.
Яд фосфорный! Поднесь в доутренней
глуши
сквозь лён, который стал ещё суровей,
как тёк, так и течёт из опыта души
в наследственную памятливость крови.
ОЛИВЫ
Нашлась дорожка не ахти
какой длины – для тридцати
шагов неторопливых
сквозь пятачок в оливах.
Пожалте в обретённый рай,
пока молчит вороний грай
и камни, что чреваты
угрозой, в землю вжаты.
Отсюда – вплоть до рубежей,
чей контур лезвиям ножей
умельца-имярека
уподоблён от века, –
не сплошь оливы за спиной,
не все несчастья – стороной.
И зренье боковое
приметливее вдвое.
Здесь тем не менее Левант –
его восточный вариант,
верней, ближневосточный:
столь давний, сколь бессрочный.
В лазури – та же зеленца.
Но левантийская ленца
сошла со сцены явно,
а робость и подавно.
Одномоментны блюз и бриз.
Ритмично гулит кто-то из
семейства голубиных
на нотах полудлинных.
Ах, горлица! И у меня
по свету разбрелась родня.
И хоть мгновенны вести,
не соберёшь всех вместе.
Вот небольшой цветник. Видать,
пора учиться колдовать
и – строго между нами –
беседовать с цветами.
А что почём, и кто кого,
и что с кем станется, того
не скажут, глядя в оба,
ни Барская, ни Глоба.
Среди олив туда-назад
навряд ли б стал ходить де Сад,
хоть был он в чём-то стоик,
а такоже историк.
Зато не прочь зайти сюда
(оливы – это их среда)
пророки-человеки,
плюс римляне и греки,
плюс кое-кто помимо них,
плюс первый из невыездных
(не дальше гор абрека),
кому (долой два века)
тот бес, что вился перед ним,
сулил свезти в Ерусалим
(выходит, свёз: сулитель
был яркий исполнитель).
Ты прав: ничто не без следа.
Поблёскивает, как слюда,
паучья нить: в запарке
паук подобен Парке.
Нить прилепляется к щеке,
потом по-свойски льнёт к руке.
Стряхнуть обрывки сложно,
а в целом – невозможно.
По-над оливой, глядя вниз,
барашек облачный завис.
Заблудший только с виду,
он здесь внимал Давиду.
От звука – звук. От плоти – плоть.
О независимый Господь,
храни с полоской суши
её живые души.
Ко дню, когда нас отзовут,
все нервы мы оставим тут.
На Божий суд, наверно,
не требуются нервы.
Что ж до олив, то цвет олив
напоминает зелень ив,
но без плакучих веток.
Заметил? Плач здесь редок.