Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 51, 2015
I [1]
В бундовской литературе от времени до времени проглядывает мнение, что
сионизм и Бунд рождены из одного и того же источника.
Так, например, в официальном отчете о IV съезде Бунда имеется такое место:
…те условия, которые в России вызвали к жизни сионизм, создали различные
национальные социалистические партии, должны были рано или поздно поставить на
очередь и в Бунде еврейский национальный вопрос (с. 12).
Поставить же в Бунде национальный
вопрос – это значило сделать Бунд Бундом, ибо только своеобразная позиция
в национальном вопросе придает Бунду его специфическую физиономию.
К этому бундовскому мнению можно
присоединиться только с большими поправками. Конечно, между Бундом и сионизмом
есть несомненная общность происхождения, но вряд ли, на мой взгляд, правильно
сказать, что оба эти движения вытекли из одного источника, словно бы это были
два равных и самостоятельных русла. Я думаю, что родство между Бундом и
сионизмом надо формулировать иначе, и ставлю целью моего очерка именно
установить эту формулировку.
Здесь поэтому будет идти речь о Бунде только
в его национальной роли. Что касается
Бунда как организации социалистической или революционной, то эти стороны его
деятельности мы можем оценивать так или этак, высоко или низко, но не о них у
нас сегодня речь. Своеобразие Бунда – то, что выделяет его из общих рядов
социал-демократического лагеря, – это его национальная позиция в вопросах
организации и программы. Я оставляю за собой право в другом очерке заняться
разбором этой позиции по существу;
здесь я займусь только ее историей.
Откуда она взялась? Как и почему эволюционировала? Каков ее исторический смысл
и чем суждено завершиться ее развитию?
Мы начнем с начала и проследим зарождение
того, что теперь называется Бундом.
За последнее время, когда в пылу революции
вообще было сказано и сделано много неумных вещей, большое распространение в
обществе получил парадокс, будто во главе идейного развития человечества
шествует не кто иной, как пролетариат. Теперь, когда все уже несколько пришли в
себя, полезным будет напомнить, что в этом парадоксе нет ничего, кроме грубой
лести. Пролетариат объективно является носителем будущего социального
переворота; просвещение и организация, укрепляя его самосознание, делают из
него постепенно и субъективного борца за новые производственные формы. Но
пролетариат никогда не шел, не мог идти и еще долго не пойдет во главе идейного
развития человеческого общества. Не только для того, чтобы творить новые идеи,
но даже для того, чтобы воспринимать их, нужна известная степень культурности,
которой у рабочего люда не имеется, потому что он занят физическим трудом и не
может посвящать много времени своему образованию, а культурность достигается
только путем образования и с неба не падает. Наш строй тем и плох, что в нем
трудящийся обыкновенно осужден на невежество. Поэтому во главе идейного
развития идут более состоятельные классы; пролетариат идет позади, а
пролетариат отсталых стран даже в самом хвосте. Это справедливо даже тогда,
когда речь идет о его собственных классовых интересах. Полным выражением этих
интересов является социализм, однако те, кто знаком с историей социалистических
учений, должны знать, что первыми пионерами этой идеи были не только
интеллигенты, но даже разные «сельские хозяева, фабриканты, рантье средней
руки, мировые судьи, инженеры, офицеры»[2]
и последним примкнул к социализму пролетариат. В этом для пролетариата нет
ничего зазорного – это, наоборот, вполне естественно для угнетенного и
темного класса, но теперь царит такая путаница понятий, что самые простые вещи
приходится повторять и доказывать.
Та же последовательность наблюдается и в
идейном развитии российского еврейства. Во главе этого развития шли, конечно,
не еврейские рабочие, а более состоятельные слои, главным образом,
интеллигенция и средняя буржуазия – то, что принято называть «обществом».
И простые справки из недавнего прошлого ясно доказывают, что идейное развитие
еврейской рабочей массы, начавшееся гораздо позже, явилось не чем иным, как
отражением и повторением (конечно, в измененном облике) идейной эволюции
еврейского «общества».
Пробуждение этого «общества», т.е. приобщение
его к еврейской культуре, началось еще в 40-х годах XIX века и приняло широкие
размеры в 60-х. Эта эпоха называется эпохой «гаскалы».
Так как европейскую культуру пришлось черпать из чужих источников –
сначала немецких, потом русских, – то к середине 70-х годов «гаскала» начала понемногу вырождаться в ассимиляцию; в то
же время среди других элементов, ближе стоявших к народу, назревал протест
против ассимиляторского течения. Погромы начала 80-х годов вызвали этот протест
наружу, и с той минуты дальнейшее идейное развитие еврейского «общества»
направилось уже только по национальному руслу. Ассимиляция не
прекратилась – напротив, количественно возросла, но ее представители
уходили от своего народа, отдавали все свои силы чужому лагерю и таким образом
не участвовали во внутренней эволюции еврейства и в смене его настроений.
Эволюция же эта, начиная с 81-го года, совершалась и совершается исключительно
в плоскости национального самоопределения, и смена течений внутри еврейского
«общества» за этот период выражается в характерных этапах палестинского
движения, билуйства, ахад-аамизма,
духовного национализма и сионизма герцлевского типа.
Эволюция еврейского рабочего движения явилась
в общих чертах повторением эволюции «общества». И здесь пробуждение, начавшееся
около 1885 года, принимает на первых порах ассимиляционные формы, как это
констатирует, между прочим, опубликованный Бундом за границей обширный доклад
под заглавием «История еврейского рабочего движения в России и Польше», а также
известная легальная брошюра Акимова-Махновца. Даже пропаганда велась сначала на
русском языке. Но уже к концу 80-х годов замечаются первые признаки поворота в
сторону национализации движения. Между 88-м и 93-м наблюдается постепенный
переход к жаргону; в 1894 году выходит брошюра «Об агитации», которая
окончательно санкционирует и закрепляет этот переход. Наконец, 2 мая 1895 года
в собрании агитаторов в Вильне была произнесена речь,
которая впоследствии была издана под заглавием «Поворотный пункт в истории
еврейского рабочего движения». Хотя официальное учреждение Бунда состоялось
только в 1897 году, но, по всей справедливости, настоящий день рождения этой
партии есть 2 мая 1895 года, и речь о «Поворотном пункте» представляет
из себя поистине учредительную грамоту Бунда. Без преувеличения можно
сказать, что в истории последнего речь о «Поворотном пункте» сыграла ту же
роль, что «Judenstaat» Герцля
в истории сионизма. И притом еще с одной существенной
разницей: брошюра Герцля в значительной мере потеряла теперь свое значение и
вряд ли может послужить для уяснения сионизма в его нынешней стадии; между тем
«Поворотный пункт» в своей сжатой форме действительно заключает все основные
элементы бундовской идеологии – все то, во имя чего Бунд возник как
национальная партия и чем он живет и поныне. Именно оттого деятели Бунда
не любят вспоминать об этой брошюре, а когда заговаривают о ней, то с длинными
оправдательными комментариями. И именно оттого я подробно остановлюсь на
анализе этой брошюры. Он уяснит нам, что за внутренние мотивы
и какие внешние влияния вызвали постепенную
национализацию еврейского рабочего движения и, как один из характерных этапов
этого процесса национализации, породили Бунд.
Основная мысль «Поворотного пункта» –
критическая и вместе с тем положительная – изложена в следующих
выражениях:
Нашей буржуазной интеллигенции и в голову не приходит,
что еврей только от собственной деятельности может ожидать улучшения своего
положения. Еврейская буржуазия даже не поддерживает русского либерального
движения. Много причин породили такой характер нашей буржуазии – все эти
причины делают ее вполне бесполезной для еврейского рабочего класса; более
того, взгляды этой буржуазной интеллигенции сыграли прямо вредную роль в нашем
движении, которое в первое время испытывало на себе влияние этой национальной
пассивности. В самом деле, еврейская буржуазная интеллигенция ждет всего от
русского царя и ничего от самодеятельности еврейского народа; в первые годы
нашего движения мы всего ожидали от движения русского рабочего класса и на
самих себя смотрели только как на придаток к общерусскому рабочему движению (с.
17).
Вот почему мы должны решительно признать, что наша цель, цель
действующих в еврейской среде социал-демократов, состоит в том, чтобы создать
социально-еврейскую рабочую организацию, которая явилась бы руководительницей и
воспитательницей еврейского пролетариата в борьбе за экономическое, гражданское
и политическое освобождение (с. 19).
…Да, социализм международен,
и тот исторический процесс, который создает классовую борьбу в современном
обществе, ведет неизбежно к уничтожению национальных границ и слиянию отдельных
народов воедино. Но вы согласитесь, конечно, что до тех пор, пока существуют
современные общества, настоятельной задачей является завоевание каждой нацией
если не политической самостоятельности, то во всяком случае полной
равноправности… В самом деле, рабочий класс, который
мирится с долей низшего племени, такой рабочий класс не восстанет и против доли
низшего класса. Поэтому национальная пассивность еврейской массы является
препятствием и для возбуждения классового самосознания; пробуждение
национального и классового самосознания должно идти рука об руку (с. 20).
Таким образом, как третий результат нашего
движения, как третью теоретическую победу над влиянием буржуазных идей мы
должны поставить более национальный характер нашего
движения (с. 21).
Такова основная мысль. Оригинальна ли она?
Автор не питает на этот счет никаких сомнений. Он не допускает и мысли о
малейшем внешнем влиянии на ход его идей. Он глубоко верит, что его устами
провозглашено некое новое слово, подобного которому еще не раздавалось ни в
одном слове еврейского народа. А «слово» это заключается в призыве к
национальной самодеятельности, к освобождению собственными национальными
силами. То есть, выражаясь короче, Autoemancipation[3].
Еврейскому читателю это слово должно быть
хорошо известно: «Autoemancipation» есть заглавие
брошюры доктора Пинскера, вышедшей в 1882 году. И также должно быть известно
читателю, что эта брошюра оказала огромное влияние на современников и положила
начало палестинскому движению. И если вы теперь на досуге перечитаете эту
брошюру, то вы обнаружите, что все мысли, провозглашенные в «Поворотном
пункте», были в классической форме за 13 лет до того провозглашены
родоначальником первой стадии сионизма. Им исчерпывающе осуждена и заклеймена
политика национальной пассивности, вера в спасение из чужих рук; им ярко и
действительно впервые брошен призыв к национальному самоосвобождению. Против
того, что брошюра Пинскера неизмеримо выше «Поворотного пункта» по силе и
вдохновению, не станет, конечно, спорить ни один человек, обладающий
литературным вкусом; по существу же разница только та, что предвозвестник Бунда
скромно говорит о завоевании «если не
политической самостоятельности[4],
то, во всяком случае, полной равноправности», между тем как предвозвестник
сионизма требует активного творчества именно ради цельного идеала политической
самостоятельности. «Поворотный пункт» есть учредительный манифест Бунда, но
«Поворотный пункт» есть бледный, на три пятилетия запоздалый и на девять
десятых урезанный в размахе пересказ первой декларации сионизма.
Нам совершенно незачем интересоваться
вопросом, знал или не знал автор «Поворотного пункта» про то, что он повторяет
Пинскера без указания источника. Даже весьма вероятно, что у него это вышло
совершенно бессознательно. Одна из особенностей исторической
эволюции человечества есть вообще та, что при распространении известной идеи ее
носители и глашатаи зачастую не сознают ее преемственной связи с лозунгами
предшественников, и это забвение родства даже усиливает их энтузиазм, но в том
и заключается задача исследователя, чтобы независимо от субъективного мнения
самих борцов установить эту преемственность на основании объективных данных.
И вернейшим путем считается сличение литературных памятников. Это сличение
приводит нас в данном случае к неоспоримому выводу, что Бунд зародился тогда,
когда в сферу рабочего движения проникли основные лозунги сионизма. Читатель
должен запомнить этот вывод: он уже несколько приближает нас к решению нашей
задачи – к установлению объективной сущности и исторической роли Бунда.
Но не эти силы внешних влияний представляют самую характерную
особенность «Поворотного пункта»: еще большего внимания заслуживают
выразившиеся в нем внутренние мотивы национализации еврейского
рабочего движения. Эта сторона бундовского «манифеста» до сих пор как-то
упускалась из виду – между тем она-то и дает в высшей степени ценный
материал для выяснения не только источников Бунда, но в известной мере и его
грядущих судеб. Недостаточное внимание критиков Бунда к этой стороне «Поворотного
пункта» тем более несправедливо, что внутренние мотивы «поворота» изложены там в ясных и определенных выражениях, исключающих всякое
сомнение. Вот они:
…Мы притом должны помнить, что наш
демократический лозунг «все посредством народа» не позволяет нам ожидать
освобождения еврейского пролетариата от экономического, политического и
гражданского порабощения ни от русского, ни от польского движения (с. 18).
Мы хорошо понимаем, что без успеха русских и
польских рабочих мы многого не добьемся, но, с другой стороны, мы уже не можем
по-прежнему ожидать всего от русского и чиновничьего либерализма. Мы должны
иметь в виду, что русский рабочий класс в своем развитии будет встречать такого
рода препятствие, что каждое ничтожное завоевание ему будет стоить страшных
усилий, а потому ему лишь постепенно и упорной борьбой удастся добиться уступок
политических и экономических, а в таком случае
очевидно, что, когда русскому пролетариату придется жертвовать некоторыми из
своих требований для того, чтобы добиться хоть чего-нибудь, он скорее
пожертвует такими требованиями, которые касаются исключительно евреев,
например, свободы религии или равноправия евреев. То же самое с русским
либеральным движением, которое тоже будет склонно жертвовать интересами евреев
для того, чтобы достигнуть чего-нибудь (с. 19).
В упомянутой уже брошюре «История еврейского
рабочего движения в России и Польше» к этим цитатам приклеены целых три
страницы (63–65) извинений, оговорок и оправданий, но именно это запоздалое
старание смягчить и замазать лучше всего доказывает, что в откровенных
заявлениях предвозвестника Бунда действительно прорывалась горькая, компрометирующе голая истина. Никакими заметаниями следов
невозможно затушевать прямой смысл приведенной цитаты, а смысл этот означает:
русские и польские рабочие нас предадут, когда им это будет выгодно. С той
поры, как это было сказано, прошло больше десяти лет, и за это время бундовские
агитаторы множество раз громили сионистов за то, что
они, видите ли, хотят посеять недоверие между еврейским и нееврейским
пролетариатом. Но это обвинение било мимо цели, как били и бьют мимо цели все
бундовские атаки против сионизма. Сионисты добивались только того, чтобы
еврейский пролетариат сделал естественный логический вывод из своего недоверия к инородцам. Что же до самого недоверия,
то нам незачем было его сеять – оно было посеяно раньше, и плод, который
вырос из этого посева, носит имя Бунда. Ибо сколько бы вы потом ни подкрашивали
резкости «Поворотного пункта», все-таки эта речь остается литературным
памятником того настроения, которое привело руководителей еврейского рабочего
движения к созданию национальной партии, и памятник этот неопровержимо говорит,
что основным внутренним мотивом выделения в особую организацию было глубокое
недоверие ко всему инородческому рабочему классу.
Тем не менее не
следует думать, будто я желаю совершенно обелить сионистов от вышеуказанного
бундовского обвинения – будто я совершенно отрицаю наше участие в
разрушении наивной веры еврейских социал-демократов в чужую защиту. Напортив!
Бундовцы неправы лишь постольку, поскольку они приписывают сионистам такие
попытки после возникновения Бунда.
Нам действительно незачем было разрушать то, что уже было разрушено в 1895 году
и торжественно погребено в 1897, а если отдельные сионисты в единичных случаях
и дальше проявляли такие поползновения, то уж это было, конечно, совершенно
излишне, и объясняется это просто инерцией чрезмерного усердия. Но по существу своих обвинений бундовцы совершенно правы: да, мысль
о том, что нет горшей нелепости, чем еврейская надежда на инородческую защиту,
первым своим политическим провозглашением обязана была действительно сионизму:
она проходит через всю брошюру Пинскера, она играет огромную, даже, охотнее
сказал бы я, чрезмерную роль в психологии первых деятелей палестинофильства
и сионизма, и когда – через 14 лет – от проникновения этой
мысли в среду рабочего движения появляется на свет национально обособленная
еврейская рабочая партия, то это, бесспорно, снова подтверждает уже однажды
полученный нами вывод о том, что в основу бундизма
исторически легли идеи, почерпнутые с большим опозданием из сионистского
катехизиса.
II
Но в «Поворотном пункте» намечен и второй
внутренний мотив обособления еврейских рабочих в национальную партию. Этот
мотив есть наличность особых интересов. В смысле конституирующего момента этот
мотив по важности должен быть признан даже не вторым, а первым: самое
«недоверие» может возникнуть тогда, когда имеются налицо особые групповые
требования, защита которых не входит непосредственно в интересы других групп.
Партии размежевываются только по линии особности
интересов. Если бы дело шло фактически только о технических особенностях,
например, об агитации на жаргоне, то вместо Бунда возникло бы нечто вроде
еврейских комитетов П.П.С. – чисто техническое подразделение без всяких
конститутивных признаков особой партии. Бунд же сложился в особую партию в
полном смысле этого слова, и бундовцы этим даже немало всегда гордились и
гордятся. Ясное дело, что незачем было бы и огород городить, если бы в деятелях
1894–97 годов ни бродило, под влиянием тесного соприкосновения с массой,
неопределенное, но сильное сознание того, что специфическая статика этой массы
не может не требовать и специфических дополнений к обычной
социал-демократической программе. И если преобладающим настроением в среде этих деятелей было тогда, как мы видели,
недоверие к чужой помощи, то роль преобладающего положительного импульса
сыграло это сознание особности интересов еврейского
пролетариата. И возникновение Бунда в 1897 году было, таким образом, не только
манифестацией недоверия: это было настоящее прокламирование принципа особых
интересов.
Но только принципа. Ни в 1895 году автор
«Поворотного пункта», ни в 1897 первый учредительный съезд «Всеобщего
еврейского рабочего союза в России и Польше» не сумели вложить в это принцип
исчерпывающее содержание: и тот и другой ограничились пресловутой
«равноправностью». Принять сколько-нибудь всерьез этот мизерный лозунг есть,
конечно, дело невозможное: сам Бунд расписался в этом, расширив через некоторое
время свою национальную программу до пределов «культурной» автономии. Не говоря
уже о том, что слишком жалко звучала эта «равноправность» при тогдашнем разгаре
дела Дрейфуса в свободной Франции, – еще более ничтожное впечатление производил
этот «гвоздь» бундовской национальной программы в сопоставлении с
широковещательными тирадами «Поворотного пункта». «Пробуждение классового и
национального самосознания, – говорилось в этой брошюре, – должно
идти рука об руку!» Вряд ли мог кто-нибудь серьезно думать,
что «равноправие» способно сыграть роль знамени, вокруг которого можно было бы
сконцентрировать это пробужденное национальное самосознание; да притом
настолько-то «национального самосознания», чтобы понимать необходимость
уравнения в правах, имелось и тогда в наличности у каждого заурядного еврея, балабоса[5]
или рабочего, и нечего и некого было бы с этой точки зрения «пробуждать».
В смысле несоответствия между постановкой вопроса в «Поворотном пункте»,
все-таки довольно широкой, и худосочностью той «программы», которая была
выдвинута в ответ, можно смело сказать, что гора родила мышь, что Бунд умел
обособиться, но не умел объяснить, во имя чего он обособляется.
На первый взгляд это может показаться
странным. Если рассуждать прямолинейно, то естественным был бы как раз обратный
порядок: сначала продумать и вполне выяснить всю сумму своих специфических
требований, и только потом, в зависимости от характера и объема последних,
решить вопрос о желательности или нежелательности выделения. Но при более
внимательном рассмотрении становится понятным, почему в данном случае дело сложилось и должно было сложиться не так. В том сложном и
запутанном положении, в котором находится и еврейский народ вообще, и, главным
образом, еврейская наемно-трудовая масса с ее бременем тройного гнета, всегда
гораздо легче ощутить особность интересов, чем понять и точно формулировать ее. Ощущение того, что еврей
резко и во всем не похож на русского или поляка, что у еврея все по-иному, что
у нас и у них мерки разные и разные потребности, и вообще «что одному здорово,
то другому карачун», – это ощущение в самой сильной форме искони глубоко
жило в еврейской массе, до самых ее низов, и чем ниже, тем глубже. Идея
полного, безразличного слияния русских и евреев в одной организации – это
идея на практической поверке в среде живых масс должна была непонятным, но
наглядным образом оказаться дикой, несообразной, несостоятельной. Так оно и
случилось, и при первом соприкосновении с широкой еврейской массой пионеры
движения поняли, что им не сделать ни шагу дальше, если они предварительно ни
установят навсегда однородность материала, из которого будут ковать партию. Им пришлось прежде всего подчиниться этому стихийно-массовому
ощущению полной несовместимости «вола и осла» в одной упряжи – иначе,
по-видимому, немыслимо было вести какую бы то ни было работу; операцию
выделения пришлось сделать и оформить сейчас же, не теряя времени. Но выяснить
во всех подробностях содержание и коренные причины ощущения – это было
далеко не так уже к спеху. Поглощенная ближайшими задачами – сначала
экономической борьбою с хозяином за лишний кусок хлеба, потом с городовым за
свободу экономической борьбы, – масса по собственному почину не проявляла
особенной требовательности в этом отношении; ей было тогда не
до творческих задач, не до планов общенационального освобождения, даже не до
принципа «самоопределения», ибо, как справедливо сказано в «Истории еврейского
рабочего движения», «рабочая масса обыкновенно борется за принципы лишь тогда,
когда эти принципы непосредственно
(курсив автора) вытекают из осознанных ею потребностей» (с. 63),
т. е., говоря более простым штилем, борется вообще не за принципы, а за
свои ближайшие выгоды, не особенно ломая голову задачами грядущего. Поэтому
особенно пытливых вопросов об истинных мотивах обособления эта масса своим
руководителям не задавала и вполне удовлетворилась куцым, но популярным и
насущным лозунгом равноправия. И вполне возможно, что в пылу
борьбы с балабосом и полицией (тогда это называлось
борьбой с капитализмом и самодержавием) еврейская рабочая масса долго бы еще
довольствовалась той же программой и ее руководителям еще Бог знает сколько лет
не пришлось бы раскошеливаться на «культурную» автономию, если бы не новый
толчок снаружи, не новый напор внешних влияний.
III
В том же 1897 году, когда состоялся учредительный съезд Бунда, был
созван первый конгресс сионистов. Обыкновенно выражаются, что с этого момента
выступил на сцену политический сионизм. Я по этому вопросу несколько иного
мнения: думаю, что истинно политическая стадия сионизма начинается только
теперь. Но, во всяком случае, имя политического
сионизма действительно провозглашено в 1897 году, и так как в имени этом
заключается единственная и всеобъемлющая разгадка еврейской проблемы, то и одно
его провозглашение само по себе уже было событием. Слабые искры палестинофильства и ахад-аамизма
превратились в яркий базельский маяк; обновленный
сионизм быстро достиг небывалого внешнего расцвета и предпринял завоевательный
поход на все слои еврейства. Первый год или два ушли,
впрочем, на вербовку союзников из верхов, из среды «общества»; это, конечно,
тоже приводило к столкновениям с социалистами и в том числе с Бундом, но
столкновения носили характер шумно-невинных дискуссий между интеллигентами на
невинные темы вроде национализма и ассимиляции, благонадежности или
неблагонадежности турецкого падишаха, благозвучности или неблагозвучности
древнееврейского языка. Это все создавало
недружелюбное отношение друг к другу, но настоящая борьба разразилась с того
момента, когда окрепший сионизм обратил внимание на возраставший вес еврейского
рабочего движения и направил свой первый, еще неумелый натиск на эту позицию,
где к тому времени (было это в самом конце девяностых годов) почти единовластно
господствовал Бунд. Тут уже начались не теоретические дискуссии, а
борьба за власть над обильным и восприимчивым человеческим материалом.
Руководители Бунда встретили нового конкурента с чувством ненависти и
опасения. Этот всем и в достаточной мере ведомо, но это все-таки нуждается в
объяснении. Почему ненависть и почему опасение? С одной стороны, почему
ненависть? Ведь о том, что «собственная территория»
противоречит интересам еврейского пролетариата, который и тогда тысячами
эмигрировал, можно было всерьез рассказывать, только опираясь на невежество
массового слушателя; странная бессмысленность этого аргумента сама по себе
доказывает, что он мог вырасти только на почве уже созревшей ненависти к
сионизму – следовательно, не этим аргументом была она обусловлена.
Что же ее вызвало? С другой стороны, чем могло быть вызвано опасение перед натиском сионизма на
бундовскую массу? Ведь люди, сколько-нибудь знакомые с ультрабоевым
настроением этой массы, должны были сразу увидеть в этом натиске, в его
призывах к отказу от борьбы с полицией и к решпектированию
интересов балабоса – все признаки покушения с
негодными средствами. Откуда же взялось опасение?
Разберемся отдельно в причинах ненависти и в
причинах опасения.
Ненависть имела два источника: первый коренился в характере тогдашнего
сионизма, второй и главный – в настроении руководителей Бунда.
В известной антисионистской статье австрийского социал-демократа Макса Цеттербаума «Сионизм и социализм» содержится одно
откровенное признание, которое в применении к деятелям Бунда вполне уясняет нам
первый из этих двух источников бундовской ненависти. Цеттербаум
говорит:
Принципиально против конечной цели сионизма,
т. е. против основания в Палестине «еврейского государства»
социал-демократы ничего не имеют… Отношение еврейской
социал-демократии к сионизму менее всего определяется вопросом о
конечной цели этого движения. Решающим моментом в данном случае являются не
конечная цель и не иллюзии отдельных личностей, а исключительно конкретное
сионистское движение, его деятельность и миросозерцание… и, наконец, его
отношение к жизненным интересам дня и действительности, как оно проявляется в
официальных заявлениях и резолюциях (С. 7–9).
Это действительно значит поставить вопрос на правильную почву.
Северо-восточные товарищи г. Цеттербаума субъективно
могли быть уверены, что их вражда к сионизму в самом
деле вытекает из интересов еврейского пролетариата, которые обязательно требуют
оседлого пребывания в стране с инородческим большинством, но в действительности
их вражда была обусловлена только конкретным характером тогдашней стадии
сионизма. Что же это была за стадия?
Это была отроческая стадия, совершенно аналогичная с отроческими
периодами всех других народных движений, и самую наглядную и убедительную
аналогию представляет, конечно, развитие социализма. Первые периоды народных
движений в силу психологической необходимости носят характер утопический и
реакционный, и этот характер бывает тем резче выражен и тем дольше держится,
чем ярче идеал и чем многочисленнее та человеческая группа, интересы которой
покрываются этим идеалом. Ибо самая радикальность и потому отдаленность цели
невольно заставляет первых ее глашатаев и приверженцев изобретать
наивно-утопические средства для «быстрого» и «легкого» осуществления идеала и
твердо верить в пригодность этих средств. Один из первых социалистов
проектирует фаланстеры, мечтая мало-помалу заполнить такими коммунистическими оазисами все пространство капиталистического хаоса; первые
сионисты – палестинофилы и билуйцы –
насаждают крохотные колонии, веруя, что таким путем, в час по столовой ложке,
им удастся вычерпать до дна все море галута. Первые
социалисты верили в возможность осуществить социальный переворот при доброй
поддержке властей предержащих, фантазировали о союзе королевской власти с
рабочими, взывали к гуманным чувствам монархов и капиталистов, посвящали свои
книги влиятельным сановникам; автор идеи политического сионизма строил свои
расчеты в значительной мере на согласии и поддержке сильных мира сего. А
утопические надежды невольно и неминуемо приводят к реакционной тактике, ибо в
интересах дела приходится ладить с властью, которая всегда антипрогрессивна,
и проповедовать массам разлагающую политическую пассивность. Так действовали
первые социалисты; так действовал и сионизм в юношеской стадии своего развития.
В тот момент, когда сионизм вступил в острый фазис непосредственной конкуренции
с Бундом, конкретное сионистское движение носило
безусловно утопический и реакционный характер.
Исторически оно так и должно было быть и не
могло быть иначе, и все это ни с какой
стороны не может служить поводом для «упреков» по нашему адресу. При
рассмотрении исторических процессов вообще неуместно упрекать или хвалить,
осуждать или одобрять. Все, что было, должно было быть, и не только в том
полуабстрактном смысле, что все совершающееся предопределено законами
причинности, но главным образом, в том смысле, что в процессе развития всякая
стадия по-своему полезна и целесообразна. Если бы социалистический идеал сразу
явился на свет во всеоружии своих нынешних методов, с классовой и политической
борьбой, профессиональными союзами и программой-минимум, он не привлек бы
сторонников ни в одном слое неподготовленного общества: план показался бы сразу
запутанным, противоречивым и громоздким, сложность методов заслонила бы идеал, и в конце концов из-за деревьев было бы не видно леса. Утопическая форма полезна именно потому, что она сразу обольщает
красотой идеала и в то же время не отпугивает трудностями и продолжительностью
предстоящего пути; в этой упрощенной оправе идеал с большей легкостью
привлекает приверженцев, а когда они постепенно сродняются со своей новою
верой, тогда становится возможным пересмотр старых планов реализации и замена
их новыми, более сложными чертежами. Утопический период необходим, ибо
иначе идеал не может быть воспринят широкими кругами приверженцев, и только
после обязательного завершения этой утопически-реакционной стадии возможна
выработка истинных методов движения, где добрая воля власть имущих заменяется
организацией народных сил, а скачок из рабства в свободу – планомерным и
постепенным завоеванием позиций.
В конце девяностых годов XIX века сионизм
переживал разгар своего отрочества. Методы его были утопичны; практика его была
реакционно-пассивна, причем я имею в виду, конечно, не
ее скептическое отношение к борьбе с городовыми, бесплодной для России и
разорительной для еврейства, а полное отсутствие какой бы то ни было программы
политического действия для диаспоры или Палестины. Рабочая же масса в это время
была насквозь пропитана субъективным порывом к политическому действию, и не
вина Бунда, если объективные условия галута сводили
все его отчаянные усилия к ничтожным царапинам на толстой коже самодержавия.
Сионисты пришли к рабочей массе не только со своим идеалом, но и со своим тогдашним
настроением; со стороны Бунда это настроение могло только вызвать негодование и
отпор. Так оно и было.
Второй и главный источник ненависти
коренился в руководителях Бунда. Имя ему – ассимиляторство. В то время эти руководители, принявшие на III съезде в 1900 году
знаменитое постановление «Бунд в числе своих политических требований выставляет
требование только гражданского, а не национального равноправия», были
ассимиляторами даже формально, по своей политической программе, но они остались
ассимиляторами и после того, как на IV съезде в 1901 году провозгласили
требование национальной автономии, которую сейчас же после съезда поспешили
ограничить «вопросами культуры и языка» и к которой на том же съезде прицепили нарочито-извинительную
резолюцию о том, что «выставление» этой самой автономии пока «преждевременно»,
ибо из него может получиться «раздувание национального чувства»… Надо вообще
свыкнуться с мыслью, что слово «ассимилятор» нельзя понимать буквально в
этимологическом его смысле. Таких ассимиляторов, которые добивались бы
действительного и полного уподобления
еврея нееврею, почти уже не осталось на свете. Все
понимают или догадываются, что полное и бесповоротное уподобление возможно лишь
на почве физиологического скрещения, а это «средство» не поддается, конечно,
включению в серьезную политическую программу; что же касается внешне культурной
ассимиляции, уподобления в языке, в умственной пище и т. п., то слишком уж
это все грубо противоречит элементарным
принципам человеческого равенства или таким основным истинам, как народный язык
в народной школе, права языков в суде и прочее. Таким образом, на наших глазах
народилось целое поколение «национал-ассимиляторов», которые, скрепя сердце, не
протестуют более против сохранения еврейского культурного облика и даже иногда
вполне удачно усваивают себе ходячие слова националистической фразеологии, но в сущности насквозь остаются ассимиляторами. Ибо основная
черта ассимиляторства та, что оно органически не может примириться с мыслью о
самодовлеющем еврействе. Ассимиляторская психология сжилась с убеждением, что
еврейский народ не самоцель, а средство для хозяйского преуспевания, и какие бы
гордые фразы о национальном достоинстве ни выучился произносить ассимилятор, от
этого убеждения он не в силах отрешиться. Малейший намек на то, что развитие
еврейской истории должно оторвать наш народ от той самой русской атмосферы,
продуктами которой он, ассимилятор, питался если не со дня рождения, то со дня
вступления в сознательную жизнь, – намек на это приводит его в бешенство. Так как еврейство
до последних лет жило в политическом смысле только отраженной жизнью, он не
привык рисовать себе прогресс в форме самостоятельно-еврейских переживаний: для
него прогресс – это то, что переживают русские, поляки, немцы и к чему евреи
прицепляются на буксире; и потому всякая попытка сорвать еврейский народ с
буксира во имя независимого политического творчества кажется ему, часто вполне
искренно, изменой прогрессу. Он пойдет на все уступки, санкционирует не только
жаргон, но даже древнееврейский язык, будет с утра до ночи декламировать вам на
тему «иври онойхи»[6] –
только не посягайте на его территориально-государственную верноподданность,
только не принуждайте его, привыкшего мнить себя одним из участников
грандиозной стосорокамиллионной российской
общественности, превратиться вдруг и сразу в не более как члена крохотной
еврейской народности… В сущности, это переодетое
ассимиляторство новейшего образца происходит из того же источника рабской
влюбленности в богатство панского быта, что и откровенная ассимиляция прежнего
типа – та, которую автор «Рабства в свободе» заклеймил у французских
евреев и яркий образчик которой изобразил недавно Шолом
Аш в лице Юстынки из «Meschiach’s Zeiten». А у социал-демократов эта ассимиляторская
жилка усиливается еще благодаря тому, что признание наличности общенациональных
задач действительно должно неминуемо ослабить интенсивность классовой борьбы
внутри нации. Это роковое обстоятельство делает социалистов в национальном
вопросе неизмеримо более раздражительными и нетерпимыми по сравнению с
приверженцами буржуазно-демократических лозунгов. И как ни прав г-н Цеттербаум в цитате, которую я привел, все-таки
нетерпимость и раздражение естественно должны были принять особенно резкую форму,
когда в качестве такой общенациональной задачи был выдвинут идеал сионизма,
требующий совершенно беспримерного, едва ли не всепоглощающего напряжения
национальных сил и, по крайней мере по внешности,
отстранения внутренних противоречий на далекий задний план. И
так как это ассимиляторское настроение, ныне замаскированное, в то время еще
господствовало в Бунде (как я уже указывал) даже формально, в смысле программы,
то резкий радикализм сионистского ответа на
еврейский вопрос не мог не возмутить до глубины души вожаков этой партии,
которые и теперь, в 1906 г., откровенно объявляют себя оппортунистами в области
национальной проблемы[7].
Их, этих вожаков еврейского революционного
движения, больше чем всех других еврейских интеллигентов задела и оскорбила бесцеремонная
прямолинейность сионизма, ибо они-то больше всех других еврейских интеллигентов
привыкли считать себя не только участниками, но и творцами российской
общественности – и вдруг им крикнули в лицо, что все это самообман, что на
российскую общественность они не могут иметь никакого влияния, что весь их
героизм напрасен и все их жертвы бесполезны и что в обновленной России
их и нас точно так же оттиснут на задворки, с бранью и насилием, как до
обновления. Все это была святая правда. Но если бы в это время сам Бог низошел
с неба возвестить эту правду, единственным психологически возможным ответом на
нее оказался бы взрыв непримиримого раздражения. Так оно и было.
Но раздражение само по себе не могло бы
привести к той интенсивной ненависти, какую Бунд всегда проявлял к сионизму,
если бы оно не совпало с другим чувством – с опасением. Полагаю, что
доказывать наличность этого бундовского страха перед сионизмом совершенно
излишне: вряд ли кто-нибудь решится отрицать такую очевидную
вещь. Впрочем, все дальнейшее изложение помимо даже моей воли будет доказывать и напоминать вам об этом чувстве опасения. По количеству энергии, из году в год расходуемой Бундом на борьбу
против сионизма, по тому значению, которое Бунд всегда придавал этой борьбе,
хвастаясь ею даже на международных конгрессах, наконец, по характеру самой
эволюции бундовского национализма, вы на каждом шагу вынуждены будете
заключить: так воюют только с тем
конкурентом, которого очень боятся.
Но в таком случае, собственно, сам собою
падает вопрос, который я раньше поставил: почему опасение? Причина боязни в
подобных случаях ясна из самого факта боязни: признать идею опасной значит тем самым признать ее соблазнительной – признать, что в ней есть нечто, способное привлечь и увлечь вашу
паству. Другого объяснения быть не может. И то множество
желчи и правды, которое за эти годы пущено было Бундом в ход против сионизма,
всегда служило нам ярким показателем, как мало верили сами вожаки Бунда в свои
собственные клятвенные заверения, что, мол, «эти течения успеха среди еврейских
рабочих не имеют и иметь не могут»[8].
Вся многолетняя тактика этих вожаков по адресу нашего движения говорит
неопровержимо, что даже под реакционной одеждой своего отроческого
периода оно включало нечто в высшей степени привлекательное для еврейского
рабочего – даже при покушении с явно негодными средствами оно все-таки
грозило овладеть душою массы, и они, руководители, чувствовали эту возможность.
Своею травлей они только расписывались в том, что, впрочем, и без них должно
было быть ясно каждому здоровому человеку, – что идея национальной
независимости могла быть предметом ненависти только для ассимилятора, но в
сознании простой и цельной массы эта идея задела бы сильные струны…
Такова была картина к концу прошлого столетия. Бунд
владел еврейской рабочей массой, сионизм пытался проникнуть в ее среду; сионизм
того периода был облечен в самую непривлекательную форму, но и в этом виде он
показался руководителям Бунда сильным и опасным конкурентом, и
непривлекательная внешность соперника только усилила их ненависть, вытекавшую в
основе из глубокой ассимиляторской закваски, но не уменьшила страха. И
первое формальное сражение, данное Бундом нашему движению на знаменитом IV
съезде в 1901 году, было в то же время выразительной манифестацией этого страха
перед натиском сионизма.
Два подтверждения своей боязни дал Бунд на этом IV съезде.
Первое из них – резолюция о сионистах. Не та теоретическая
резолюция о сионизме, которая принята была в том же заседании и не представляет
ровно никакой ценности даже в смысле критики действительно слабых сторон
тогдашнего сионизма, а практическое постановление о сионистах. Вот
соответствующее место из официального отчета о IV съезде:
Оживленный обмен мыслей вызвал затем
возбужденный одним из членов вопрос, можно ли принимать в наши экономические и
политические организации рабочих-сионистов, если таковые где-либо имеются.
Многими организаторами были выяснены различные неудобства и вредные
последствия, могущие проистекать от участия сионистов даже во временных социал-демократических
организациях. Было поэтому постановление, что ни в экономические, ни в
политические организации наши сионисты не должны быть ни в коем случае
допускаемы.
В этом хереме[9]
особенно замечательно то, что сионисты исключаются даже из экономических организаций. Между тем, например, в «Истории
еврейского рабочего движения» на с. 84 вы найдете заявление о том, что в эти
свои экономические организации Бунд широко открывает «доступ всякому рабочему, желающему бороться за
улучшение своего материального положения, не
требуя для этого ничего, кроме простой добропорядочности». Как видите,
сионисты не просто исключены, а, так сказать, поставлены вне закона, ибо
изгнание за убеждения, бесспорно, идет в разрез с общепринятым пониманием самой
идеи экономической организации. Это очень характерное условие, ибо ему есть
очень характерные аналогии в западноевропейской истории и практике. Аналогии
эти доказывают, что такая чрезвычайная мера – изъятие из общего
правила – пускается в ход только в тех случаях, когда идея, против
приверженцев которой направлено это средство, действительно заключает в себе
нечто неотразимо увлекательное для массы. Достаточно вспомнить, что буржуазные
демократы «Молодой Германии» тоже допускали в свои рабочие ферейны
«всех», кроме коммунистов; и точно так же католические профессиональные союзы
Германии до последнего года не принимали в свою среду рабочих
социал-демократов. Очевидно, и либералы 48-го года, и клерикалы нынешнего
центра хорошо поняли, что есть идеалы, вытекающие из самой жизни, и с такими
идеалами нельзя бороться доводами: их надо просто устранять из поля зрения пасомого стада, не допускать никакого соприкосновения,
потому что в них слишком много правды…
Но главным и торжественным подтверждением
страха перед сионизмом было на IV съезде нечто куда более важное, чем резолюция
о недопущении крамолы в бундовские казармы: главным подтверждением был шаг,
действительно положивший начало новой эре в еврейском рабочем движении, –
рискованный шаг, имевший для Бунда большие и серьезные последствия. Это была
известная резолюция о национальной автономии[10],
резолюция, с помощью которой Бунд попытался вложить, наконец, исчерпывающее
конкретное содержание в принцип «особых интересов» – в основной принцип,
провозглашенный еще в 1897 году самым фактом возникновения Бунда.
В сионистской печати уже было доказано, что
эта попытка IV съезда была сделана под давлением сионизма. Никакие
возражения против этой фактической истины не могут иметь силы, потому что у нас
о том есть официальное свидетельское показание самого Бунда в виде изданной
Центральным комитетом брошюры под заглавием «К вопросу о национальной автономии
и т. д.» В этой брошюре на с. 6 напечатаны следующие уже довольно часто
цитированные признания:
В Бунде отсутствие определенного взгляда на национальный вопрос давало
себя чувствовать на каждом шагу. Еврейский пролетариат принадлежит к одной из
наиболее угнетенных наций в России. Он живет, к тому, на окраинах России, среди
множества других преследуемых народов – поляков, литовцев, латышей,
малороссов, эстов, белорусов и т. д. У каждой из этих национальностей есть своя
национальная программа и требования. Некоторые из них стараются привлечь
еврейских рабочих на свою сторону, дабы они усвоили их точку зрения и защищали
их программу. И в среде самого еврейства имеются буржуазные партии,
выставляющие определенный еврейский национальный идеал и старающиеся привлечь
на свою сторону и еврейских рабочих. Спрашивается, может ли при таких условиях
Бунд довольствоваться неопределенным и растяжимым понятием «право
самоопределения»? Не рискует ли он с этим «правом самоопределения» потерять
всякое чутье действительности?
Национальный вопрос назрел, и никакими
заклинаниями вы его не устраните; решение его можно отсрочить на год, на два,
как это попытался сделать III съезд, но затем ответ все-таки нужно будет дать.
Если мы этого не сделаем, то это сделают другие, сделает буржуазная
интеллигенция, которая, конечно, постарается вызвать наружу дурные страсти
массы и воспользоваться ими для своих целей. Мало того, буржуазная
интеллигенция в лице сионистов разных фракций уже выступает с национальной
программой и все настойчивее стремится отвлечь еврейских рабочих от
социал-демократического движения. И если мы не хотим, чтобы влияние на умы
рабочих приобрели партии, враждебные рабочему движению, если мы хотим помешать
развитию сионизма в среде еврейских рабочих, мы должны взять национальный
вопрос в свои собственные руки и разрешить его в социал-демократическом смысле.
Комментарии могли бы только затуманить
похвальную ясность этой исповеди, но не лишне будет подкрепить ее новым, уже
совсем свежим и столь же авторитетным подтверждением. Оно
содержится в недавно изданном отчете о прениях на VII конференции Бунда по
вопросу о воссоединении с Российской партией[11].
Перелистывая эту брошюру, вы чуть ли не на каждой странице, чуть ли не у
каждого оратора встречаете повторение одной и той же мысли: если партия
заставит нас отказаться от «культурной» автономии, масса уйдет к сионистам!
Единственный, кто запротестовал против этой угрозы, был делегат г-н Зельцер: он
шумно заявил, что думать так значит оскорблять еврейский пролетариат, а на
самом деле сионисты не страшны. Ему очень аплодировали. Но с тех пор, кажется,
прошло не так много времени, а между тем в 6-м № «Нашего слова» тот самый г.
Зельцер роняет следующую знакомую нотку:
… Мы подчеркиваем вероятность того, что партия выскажется против
культурно-национальной автономии, и спрашиваем товарищей из «большинства»[12] – что же
будет тогда? Неужели вы и в этом вопросе отречетесь от своих взглядов,
санкционируете решение, диаметрально противоположные вашим убеждениям, – и
предоставите еврейский пролетариат в жертву сионистской демагогии?
Надо полагать, г-н Зельцер не с бухты-барахты
говорит сегодня одно, а завтра другое. Надо полагать, его переубедило более
близкое знакомство с настроением массы…
Сам г-н Зельцер, быть может, совершенно
искренний националист и действительно верит, что «культурная» автономия хороша
и полезна сама по себе как решение еврейской проблемы. Но угрожающий вопрос,
которым он в конце этой выписки старается запугать своих товарищей (хорошо,
по-видимому, зная их психологию), этот вопрос доказывает, что в глазах
руководителей Бунда главным назначением автономии все-таки остается та же
старая роль громоотвода против сионизма. Ради этой цели ее выставили, ради этой
цели ее надо сохранить.
Около того же времени, когда в Бунде
назревала «национальная автономия», в окружающей русской действительности, по
странному совпадению, наблюдалось аналогичное, хоть и к другой области
относящееся явление. Агенты самодержавия пришли к убеждению, что рабочий вопрос
«назрел, и никакими заклинаниями вы его не устраните», а потому необходимо дать
боевой энергии пролетариата безвредный громоотвод, который отвлекал бы рабочих
от социализма и политической борьбы. Так явилась на свет теория «независимцев». Не провожу знака равенства между Бундом и
агентами самодержавия, но выставление национальной автономии на IV съезде Бунда
было актом национальной зубатовщины. И подобно тому
как настоящая зубатовщина субъективно была задумана для уничтожения
социал-демократии, но объективно означала отступление самодержавия под натиском
социал-демократии, так же точно и национализация бундовской программы, затеянная
ради борьбы с сионизмом, была на самом деле уступкой сионизму.
IV
Это противоречие между намерениями и результатами очень характерно для
дальнейшего развития Бунда как национальной партии: можно смело сказать, что
вся последующая история бундовского национализма и организационных мытарств на
этой почве целиком сводится к глухой и упорной борьбе между объективными
тенденциями еврейского рабочего движения и субъективными настроениями
руководителей Бунда. И любопытная подробность: чем сильнее берут верх объективные
тенденции движения, чем ярче отражается на эволюции Бунда влияние сионизма, тем
резче выступает и подчеркивается субъективная вражда. Ее усугубляет еще то
обстоятельство, что Бунд находится между двух огней – при всей своей
организационной самостоятельности он в идейном отношении все время невольно
чувствует себя вассалом Российской партии и старается, сколько возможно,
оправдаться в подозрительных глазах женевского св. престола. Для этого
допускается в ход самый упрощенный и самый наивный из приемов оправдывания – брань по адресу тех, у кого только что позаимствовался. Следы этого приема есть еще в «Поворотном
пункте», хотя в этой речи собственно о сионизме, переживавшем тогда –
накануне выступления Герцля – глубокий упадок, даже не упоминается. Эти усердные, настойчивые заверения почтеннейшей публики, что в
еврейской буржуазии и интеллигенции никогда не возникала мысль о
самодеятельности еврейского народа, что идея автоэмансипации открыта впервые
«нами» и вот именно сегодня, 2 мая 1895 года, уже и эти характерные детали
первого лепета Бунда сильно говорят о желании одновременно с провозглашением
«нового слова» тут же откреститься и отпереться от всякого знакомства с
тем колодцем, откуда, в сущности, почерпнуто «новое слово». На IV съезде открещивание выразилось, конечно, гораздо резче. Я уже
говорил, что тут же были приняты строгие резолюции против сионизма и сионистов;
и с этого момента борьба идет в непрерывно растущем обострении. После выхода
Бунда из Российской партии, ярко подчеркнувшего неполную «кашерность»
еврейской рабочей организации, бундовские старания обелить себя посредством очернения сионизма приняли совершенно отчаянные размеры.
Психология, впрочем, совершенно понятная.
Легко себе представить, в какое состояние приводили вожаков Бунда такие отзывы
«свыше», как хотя бы известная статья в № 56 «Искры» под заглавием
«Разложение сионизма и его возможные преемники». Там, например, говорилось:
…Именно внутренняя логика этой самой борьбы с сионизмом и вливала
националистическое содержание в политическую агитацию Бунда. Политическая
борьба чаще всего бывает в то же время политической конкуренцией, в которой
многому научаются от врага… Взятый объективно,
он (Бунд) представляет теперь собою агитационный аппарат, наиболее пригодный
для совлечения еврейского пролетариата с пути революционного
социал-демократизма на путь революционно-демократического национализма.
Конечно, в субъективном сознании вождей Бунда сохранилось еще достаточно
социал-демократических «переживаний», чтобы бороться против такого совлечения.
Но логика фактов сильнее, чем косность мысли.
Они (буржуазные демократы, сионисты тоже)
придут – они идут уже – и властно отстранят тех, которые покажутся им
доктринерами[13].
Факт, на который указано в последних словах
«Искры» – «они идут уже», – менее всего, конечно, мог содействовать
успокоению бундовской нервности. Если необходимость поддаваться давлению
буржуазно-интеллигентного сионизма приводила вожаков Бунда в состояние
раздражения, то упорное развитие специально-рабочего сионизма повышало это
раздражение до совершенно беспримерных размеров. Формы, в которых оно
проявлялось, были иногда до такой степени своеобразны, что даже трудно было
понять, как могла политическая партия настолько забыть о собственном
достоинстве. Клевета, бойкот, насилие – весь этот каменный град, которым
бундовцы в разных углах черты пытались засыпать насмерть первые всходы рабочего
сионизма, достаточно известен еврейской публике; я на нем не остановлюсь еще и
потому, что Бунд как таковой может всегда свалить ответственность за все эти
эксцессы на плечи отдельных бундовцев. Но и в официальных актах Бунда
сохранился один любопытный памятник, из которого стоит привести соответствующую
выдержку. В докладе делегации Бунда международному социалистическому конгрессу
в Амстердаме целая страница посвящена заслугам Бунда по «борьбе с
националистическими течениями», что уже само по себе доказывает некоторую
степень «нечистой совести», беспокойное желание «забежать вперед» на случай,
если там самих попрекнут национализмом. Но шедевром «забегания»
надо признать следующие строки на этой страничке:
…Сионизм начал разлагаться: из него начали
выделяться течения, которые под маской «народолюбия»
стараются ассимилировать себе еврейский пролетариат и привить ему буржуазную
идеологию; для этого они выступают под модными
«демократическими» и «социалистическими» кличками («сионисты-демократы»,
«сионисты-социалисты», «сионисты-рабочие» или
«поалей-Цион») и заговаривают об экономических
стачках, которые они предполагают вести, оставаясь в стороне от политической
борьбы, о «политике», которая у них не идет дальше личных нападок на Плеве и
дешевых антиправительственных возгласов (в воззваниях) вроде «долой» и т.д. о
социализме, борьбу за который они откладывают до переселения евреев в Палестину. Эти течения
успеха среди еврейских рабочих не имеют и иметь не могут, они возникли слишком
поздно, теперь еврейский пролетариат уже достаточно сознателен для того, чтобы
под новой кожей сионизма ясно различить его старое реакционное и буржуазное
содержание. Правда, «поалей-Цион»
(«сионисты-рабочие») насадили в некоторых городах России группки, присвоили им,
по примеру революционных организаций, громкое название «комитетов» и начали
игру в революцию, но это только одна мишура: в действительности эти «комитеты»
состоят из националистически настроенных полуинтеллигентов и ведут за собою
пару десятков совершенно несознательных рабочих. Это такой «успех» среди
еврейских рабочих, которому вряд ли кто-нибудь позавидует («Доклад», с. 14–15).
Мне кажется, что в ряду памятников партийной грызни
этот документ, пошловатый тон которого поражает даже в сравнении с обычным
бундовским уровнем, должен занять совершенно особое место. На конгрессе в
Амстердаме не была представлена ни одна из социал-сионистских фракций. Как можно было в отсутствие противника публично разрешить себе
такое шельмование, наперекор всем азбучным основам простой человеческой и
политической порядочности, для разгадки этой психологической странности может
послужить, повторяю, одна только субъективная необходимость кричать во все
горло и на всех перекрестках, что на вас шапка вовсе не горит, – зуд
нечистой совести, который лучше всякого перекрестного допроса развязывает язык
подозреваемого и о котором есть народная
поговорка: знает кошка, чье мясо съела.
Но не только в этом выразилась тенденция открещивания и заметания следов: еще любопытнее и
характернее другой прием, начало которому положено было на том же IV съезде.
Знаменитая «национальная» резолюция этого съезда заключала две части.
Первая – в изложении официального отчета – гласила так:
Съезд признает, что государство, подобно России состоящее из множества
разнородных национальностей, должно в будущем преобразоваться в федерацию
национальностей с полной национальной автономией каждой из них, независимо от
обитаемой ею территории.
Съезд признает, что понятие «национальность» применимо и к еврейскому
народу.
В скобках надо заметить: такова первая часть
по официальному отчету (с. 14); какова была ее редакция в действительности, я до
сих пор не мог себе выяснить. Ибо через несколько времени после IV съезда в
«Искре» появилось письмо в редакцию с опять-таки официальным заявлением, что в
тексте резолюции вкралась описка и вместо «полной национальной автономии»
имелась в виду только автономия в вопросах языка и «культуры». Как могла
получиться такая «описка», охватывающая чуть ли не всю пропасть между бундизмом и нынешним сеймизмом,
это опять «странность», тоже как никак говорящая об
одновременном присутствии двух несовместимых желаний – с одной стороны,
дать «полный» ответ и тем убить сионизм, а с другой стороны – елико
возможно затушевать свою националистическую ересь. Однако самым ярким
выражением этой борьбы ангела с дьяволом и даже победы ангела является вторая
часть резолюции, которая, слава Богу, имеется в одной и бесспорно истинной
редакции. Вот она:
Считая, однако, преждевременным выставление при нынешних условиях
требования национальной автономии для евреев, съезд находит в настоящее время
достаточным бороться за отмену всех исключительных законов против евреев,
отмечать и протестовать против проявлений угнетения еврейской национальности,
избегая раздувания национального чувства, могущего лишь затуманить классовое
сознание пролетариата и ведущего к шовинизму.
Закрыв глаза, можно по этому отрывку
определить весь, так сказать, химический состав IV съезда. В этом составе,
очевидно, переплелись те же две несоединимые тенденции – сделать и не
показать виду, провозгласить и задушить, дать и скрыть. «Дать» было необходимо
ради борьбы с конкурентом, и в то же время «дать» значит набросить на себя тень
не только в глазах партийного раввината, но и перед собственной ассимиляторской
совестью. И вот, с одной стороны, «выставляется» автономия, которая, с другой
стороны, тут же заставляется плотными ширмами; с одной стороны,
провозглашается, что евреи – нация, с другой стороны, тут же предается
анафеме самая естественная в угнетенной нации вещь – национальное чувство
и вообще предлагается поменьше разговаривать обо всех этих опасных и подозрительных
предметах. Водружается национальное знамя, и на нем начертано: Ohne Lärm[14]…
Весь IV съезд выразился в этом, но в IV
съезде выразился весь Бунд с его духовною робостью, творческим бесплодием, органической
неспособностью к размаху, к полноте горизонта. Из самой души Бунда вылился
мудрый завет этого съезда: поменьше шуму вокруг национального знамени! – и
руководители Бунда действительно сумели свято и строго сохранить этот завет.
Правда, нападки «Искры», с одной стороны, и критика социал-сионистов – с
другой нередко вынуждали бундовских деятелей нарушать обет молчания устно и в
печати, но по собственной инициативе они его никогда не преступали.
Изобретенная ради зубатовских целей и только ради них
национальная программа честно содержалась под спудом и вытаскивалась оттуда
лишь тогда, когда этого необходимо требовала борьба с конкурентами. Сам же по
себе новый национальный лозунг был им чужд и неудобен; вопреки словам
«Поворотного пункта» о политической ценности национального самосознания, они
пальцем о палец по собственному почину не ударили для того, чтобы дать массе
ясное понимание действительного положения и действительных нужд еврейского
народа. Принцип «особых интересов» был провозглашен в 1897 году; 1901 год ознаменовался попыткой вложить в этот принцип некоторое
конкретное содержание, но с такой вялой нерешительностью, с такой анемической
неполнотой, что принципиальная позиция Бунда как национально обособленной
организации ничего не выиграла, ни на йоту не упрочилась, и основной вопрос о
том, во имя чего же, наконец, должны быть выделены в особое замкнутое целое
силы еврейского пролетариата, остался открытым.
Прошло два года, и на II съезде Российской
партии вопрос этот был задан Бунду с исчерпывающей резкостью и прямотой. Ответ
Бунда известен: он повернулся и ушел.
V
Теперь Бунд собирается обратно вступить или,
быть может, уже вступил в Р. партию; таким образом, трехлетний период
бундовского изгнанничества отходит в историю, и мы с тем большим правом можем
вдуматься в этот поучительный казус.
В так называемой большой публике до сих пор принято думать, что Бунд
развелся с Р. партией из-за его национальной программы: Р. партия,
мол, ее не признала, высказалась против национально-«культурной» автономии, и Бунду пришлось или подчиниться, или
уйти. Всякий осведомленный человек, конечно, знает, что это было совсем не
так – вопрос о национальной программе не играл никакой роли в
столкновении, речь шла только о национальной организации еврейского пролетариата.
Бундовские ораторы в дискуссиях часто и настойчиво даже напирали на это
обстоятельство, утверждая, что сионисты напрасно раздувают инцидент, на самом
деле разрыв произошел не по принципиальным, а «только» по организационным
вопросам. Но в том-то и суть, что в данном случае организационный вопрос был
несравненно важнее программного, и разрыв на этом пункте неизмеримо глубже. В
вопросе о «культурной» автономии можно не столковаться, но завтра друг друга
переубедить; стороны при этом взаимно откажутся от своих заблуждений, но ни
одна при этом не вынуждена будет поступиться в пользу другой своими реальными
правами и интересами. Совсем другое дело организационный спор. Бунд требовал себе «единственного представительства», т. е.
исключительного права автономно вести социал-демократическую работу среди
еврейского пролетариата всей России, без различия местности; если не
непосредственно, то в конечном итоге это требование сводилось к тому, чтобы
органы Р. партии, самостоятельно ведущие работу в еврейской массе на юге и во
внутренних губерниях, мало-помалу с течением времени передали ее всю в руки
Бунда. Партия же требовала, наоборот, чтобы
деятельность Бунда была ограничена рамками Литвы и Польши, без права работать в
остальной части России, да и в самом этом бундовском районе партийные комитеты
имели бы полное право вести самостоятельную массовую работу среди еврейского
пролетариата; в конечном итоге, это требование сводилось к тому, чтобы
мало-помалу забрать себе всю еврейскую массу. Иными словами, тут шла борьба
за власть над еврейским пролетариатом. Бунд хотел сосредоточить ее
исключительно в своих руках и всецело вытеснить партию из еврейской улицы, т.е.
оставить ее при русских рабочих; партия хотела сосредоточить ту власть
непосредственно и исключительно в своих руках и всецело вытеснить из еврейской
улицы Бунд, т.е. просто-напросто совершенно и окончательно уничтожить его. Бунд
его прекрасно понял (см. «Отчет делегации Бунда», с.13). Следовательно, спор
тут шел о самом что ни есть краеугольном принципе: быть или не быть особой
организации еврейского пролетариата?
Только так был поставлен вопрос. Но под ним-то, конечно, и скрывался
другой, еще более основной: существуют ли такие специально еврейские задачи,
которые делали бы необходимой особую организацию?
Бундовский докладчик г-н Либер
попытался на съезде обосновать эту необходимость, но, по-моему, насколько
явствует из стенографического отчета, неудовлетворительно. Гораздо более
удачную формулировку нашел я в брошюре «П.П.С. о еврейском рабочем движении». Эта
брошюра относится приблизительно к тому же времени, издана Центральным
комитетом Бунда и кратко резюмирует, кажется, все тогдашние аргументы в защиту
бундовской организационной позиции. Резюме это гласит так:
Еврейский пролетариат не составляет только «часть» польско-литовского
пролетариата, но, как и пролетариат других национальностей, он – самостоятельный член всемирной семьи
пролетариев, член, имеющий свои индивидуальные, исторически сложившиеся
особенности. Он должен по-своему вести
борьбу за идеал интернационального пролетариата, за социализм. Еврейский
пролетариат встречает в своей классовой борьбе препятствия, которых не знает
пролетариат других наций. Эти препятствия может установить только сам еврейский
пролетариат, и в этом смысле он имеет свои собственные ближайшие исторические
задачи. Чтобы разрешить эти задачи, еврейский пролетариат должен образовать
отдельную революционную организацию, сложиться в самостоятельную политическую
силу (с.8).
Такова была обычная бундовская мотивировка, с которой еще до съезда были
знакомы противники Бунда и с которой они считались на съезде. И считались в
резко отрицательном смысле. Их аргументация сводилась к тому,
что доводы Бунда совершенно не оправдывают организационного обособления: если
даже есть особые задачи вроде равноправия или, наконец, «культурных» прав, то
ведь еврейский пролетариат ничего не добьется без поддержки русского, а для
того чтобы обеспечить эту поддержку, надо именно слиться с русским
пролетариатом и т. д. Привести все характерные цитаты из прений значило бы
перепечатать несколько страниц мелкой печати; я даю здесь только
некоторые.
Из речи делегата Руссова:
В речи товарища докладчика промелькнула другая принципиальная причина существования
особой организации еврейского пролетариата. Он все время говорил о Бунде как о
представителе еврейского пролетариата в Партии. Такое особое представительство
имело бы смысл, если бы мы допустили мысль, что интересы еврейского
пролетариата хотя бы в одном пункте противоречат интересам пролетариев других
национальностей России. (Стенографический протокол II съезда
РСДРП. С. 67).
Из речи делегата Бекова:
Здесь приводилось соображение, что основанием отдельного существования
Бунда как национальной организации является: 1) различие соотношения
общественных сил и 2) различие правовых условий. На первом соображении Либер не останавливался, он указал только на отсутствие
среди евреев крестьянства и дворянства. Но как отсюда перейти к существованию
особой национальной организации? На 2-е соображение достаточно возражали вчера.
Напомню только, что всякая социал-демократия борется против всякого гнета, то
же, следовательно, делает и Российская социал-демократия. (Там
же, с. 81).
Эта мысль дополняется в речи делегата Ленина:
Недоверие сквозит во всех предложениях и во
всех рассуждениях бундовцев. В самом деле, разве, например, борьба за полную
равноправность и даже за признание права нации на самоопределение не составляет
обязанности всей нашей Партии? Следовательно… (С. 91–92.)
Из речи делегата Егорова:
Правда, вы не выдвигаете здесь сохранения национальности как принцип,
но, может быть, вы вообще не дали нам никаких принципиальных соображений.
Ваша ссылка на особую группировку общественных сил не дает никакого
права на особое существование Бунда (С. 96).
В особенности этот последний отрывок дает как бы резюме главному
аргументу антибундовского большинства: «Вы не дали
нам никаких принципиальных соображений». После двухлетней полемики в печати,
после доклада и бундовских речей на самом съезде противники все-таки не знают, ради чего бундовцам нужна особая
организация. Им до сих пор не сумели это объяснить. И к этому и сводится вся
ситуация съезда. Партия спрашивает: можете ли вы, наконец, дать нам ясный и
вполне удовлетворяющий ответ на вопрос, в чем заключаются эти абсолютно особые
интересы еврейского пролетариата, ибо только наличность абсолютно острых задач
оправдывает организационное обособление на одной и той же территории? Бунд
отвечает на это вопрос молчанием. Партия говорит: в таком случае или откажитесь
от принципа особой организации, или уйдите. Бунд отвечает на это выходом из
партии.
Почему Бунд не ответил и не мог ответить на
первый вопрос, это для нас уже ясно: единственным удовлетворяющим ответом был
бы тот, против которого Бунд всеми силами боролся. Но почему Бунд не сдался и
предпочел уйти?
Ясно даже a priori, что Бунду очень должно
было не хотеться уходить. Дорожа больше всего на свете своим престижем у
еврейской рабочей среды, руководители Бунда не могли не опасаться, что разрыв с
партией поколеблет их престиж. Споря с сионистами, которые «пытались посеять
недоверие между еврейским и русским пролетариатом», бундовские вожаки
утверждали, что именно в лоне российской социал-демократии встретит еврейский
рабочий полное признание всех своих потребностей. Разрыв с партией неминуемо
должен был поставить перед массой, которая всегда судит с детской
прямолинейностью, следующий вопрос: одно из двух – или российская
социал-демократия вовсе не намерена считаться с нашими потребностями, или наши
руководители неправильно толкуют наши потребности. И тот и другой вывод
одинаково неприятно должен был рисоваться бундовскому самолюбию, и всякий, кому
хоть понаслышке знакомы совершенно исключительные
размеры этого поистине огромнейшего из всех партийных самолюбий, легко может
себе представить, до чего предводителям Бунда хотелось сохранить хотя бы самый
худой мир с партией. В действительности это настроение выразилось в таких
формах, которые говорят о прямо-таки страстном желании поладить, о прямо-таки
паническом страхе пред разрывом. Делегация Бунда ради сохранения мира три раза
рискнула нарушить свои полномочия – и это при знаменитой бундовской
дисциплине! Но лучше всего будет напомнить читателю собственный рассказ этой
делегации о ее грехопадениях.
Первое грехопадение:
…Этим решением мы, наконец, нарушили волю
нашего съезда, поручившего нам защищать проект устава в целом, но мы считали
необходимым сделать все возможное для предупреждения разрыва и уступать до последней
возможности (Отчет делегации Бунда о II съезде Р.П., с. 7).
Второе:
Ввиду крайне враждебного настроения против
Бунда, обнаружившегося во время дебатов по поводу нашего проекта, мы решили сделать
дальнейшую уступку. Мы решили… вторично нарушить полномочия съезда, предъявив
только некоторые пункты ультиматума. (Там же, с. 15).
Третье:
…После принятия резолюции Мартова мы, на
основании полученных нами от нашего съезда полномочий, должны были объявить,
что Бунд выходит из Партии… Мы решили в третий раз
нарушить полномочия нашего съезда и ждать, пока… (Там же, с. 23).
Комментарии излишни. Но почему же Бунд
все-таки ушел? Для нас, сионистов, этот
вопрос был еще важнее, чем для Бунда. Можно смело сказать, что дух сионизма
витал в этот день над собранием и тревожно ждал исхода борьбы – не борьбы
между Бундом и партией, а внутренней борьбы в душе бундовских представителей
между разрывом и капитуляцией. Ибо одно мы, сионисты, всегда признавали за Бундом:
это кровную, коренную, тесную связь с еврейской рабочей массой. И мы хорошо
знали, что если Бунд не всегда правильно руководит ею, зато он всегда в
основных чертах верно отражает ее. Вот почему для нас
был так важен ответ Бунда на вопрос, быть или не быть еврейской рабочей
организации: в ответе Бунда косвенно должен был прозвучать ответ самой
еврейской массы. Мы прекрасно понимали, что в немедленном определении
конкретного содержания своих особых национальных задач эта масса, поглощенная
повседневными трудностями, пока еще не так остро нуждается, но осязает ли она
самое присутствие, самую наличность этих неопределенных задач хотя бы
настолько, чтобы явственно ощущать полную невозможность, недопустимость
безраздельного растворения в чужой организации? Это было для нас главное. Мы верили в то, что еврейство, от верху донизу, инстинктивно
стремится к выделению и сплочению своих сил для национальной
самодеятельности, – и Бунд, с противоположной окраины народа, должен был
теперь нам показать, не обманула ли нас эта вера, не явилась ли наша идея,
занесенная в этот лагерь автором «Поворотного пункта», только мимолетной
аберрацией интеллигентского ума вожаков, чуждой и ненужной для массы?
Бунд не умел ответить, во имя чего он уходит,
но он ушел. Это сохранило его партийную индивидуальность. Бундовцы до сих пор
искренно верят, будто сионисты издавна желали исчезновения Бунда. В настоящий
момент оно, бесспорно, так: теперь у Бунда есть готовые более или менее
подходящие социал-сионистские наследники, и мы считаем весьма необходимым,
чтобы он сошел со сцены и уступил им место. Но в 1903-м никто на свете не был
так рад тому, что Бунд не сдался и сохранил свою самостоятельность, как мы,
буржуазные сионисты.
И мы были правы. Действительно, разрыв повлек
за собой важные последствия. Выход из партии был новой манифестацией во славу
принципа, который был провозглашен в 1897 году фактом учреждения Бунда, –
принципа особности интересов еврейского пролетариата,
и повторное провозглашение этого принципа, как и самый шум, поднятый вокруг
спора о национальной организации, не прошли бесследно для сознания массы.
Сколько ни старались вожаки Бунда воздерживаться от «раздувания» национальных
моментов, все эти события говорили за себя громче всякой агитации. С
неопределимою силой они привлекли внимание рабочих к основному вопросу – о
специфических особенностях положения еврейского пролетариата, о задачах, отсюда
вытекающих. Потребность уяснить весь вопрос до конца, поставить точку над
i – и тогда еще не стала, быть может, насущной и обязательной для всей
рабочей массы, но все-таки охватила гораздо более широкие и глубокие слои, чем
прежде.
Объективная логика развития Бунда в
неизмеримой степени усилила интерес к попыткам исчерпать, наконец, целиком и
без утайки загадочное содержание «особых интересов», субъективные тенденции
вожаков Бунда не позволяли ему дать этот исчерпывающий ответ. Из такого
противоречия мог получиться только один естественный результат, и он
действительно получился: со второй половины 1903 г. начинается усиленный рост
рабочего сионизма.
Бундовские публицисты до сих пор стоят на
той обывательской точке зрения, что пролетарский сионизм есть исключительно,
так сказать, плод преступной пропаганды: пришли буржуазные сионисты, надели
«маску», «насадили группки» и т. д. На самом деле все это произошло,
конечно, иначе. Попытки «насадить» рабочий сионизм сверху были, но они всегда
кончались неудачей, а возник он снизу. Абсолютного самозарождения в социальной
области, конечно, не бывает, и я в начале этого очерка уже говорил о том, что
массы не создают идей, а только воспринимают и приспособляют их. Но этот
процесс восприятия и приспособления совершается не посредством искусственной
прививки, а путем самостоятельной инициативы снизу, вернее, путем множества
инициатив, множества разрозненных попыток из среды самой массы. В этом смысле
крупные народные движения действительно самозарождаются;
в этом смысле самозародился и рабочий сионизм.
Сионистская редакция, в которой я работал в 1904 году, получала из разных
концов в несметном числе неграмотно и коряво написанные жалобы на то, что есть
рабочая группа, но нет ни руководителя, ни брошюр и нельзя ли выписать
«студента». Без интеллигенции, без литературы, окруженный сильными
противниками, в атмосфере постоянных дискуссий рабочий сионизм ощупью пробивал
себе дорогу, ощупью искал своих теоретиков, ощупью вырабатывал и развивал свою
тактику.
В начале этого столетия, когда вожаки Бунда
открыли свою кампанию против сионизма, он совершенно не имел сторонников среди
рабочей массы; в начале 1905 года была учреждена «Сионистско-Социалистическая
Рабочая Партия», которую можно оценивать и так и этак, но быстрого роста которой нельзя отрицать. При этом особенно характерно
именно то, что она выстраивала лозунг территориализма:
лозунг этот, наглядно говоривший о необходимости разрыва с галутом
сейчас же, сию минуту, представлял из себя в сущности
еще более резкое отрицание бундовской «любви к отечеству», чем не столь
торопливый палестинский сионизм. Руководители Бунда оказали бы самим себе
огромную услугу в смысле уяснения собственной исторической роли, если бы они
попытались объективно оценить и понять яркий результат их долголетней и
отчаянной кампании.
Автор не принадлежит к сторонникам
пролетарского сионизма и далеко не переоценивает ту пользу, какую может
еврейская рабочая масса принести развитию сионистского движения или
осуществлению конечной его цели. Но и при самом сдержанном отношении к рабочему
сионизму только из слепоты или из упорства можно не видеть, что его породила
сама логика событий.
Выход Бунда из Российской партии был только
последним звеном в этой логической цепи: первым звеном было появление самого
Бунда. Эволюция Бунда привела еврейское рабочее движение к тому самому руслу,
из которого она за десять лет до того почерпнула свое начало.
VII
Бунд как национальная партия взял на себя
задачу искоренения сионизма; жизнь его же руками создала обратный результат.
Бунду выпал удел, вообще нередко достающийся на долю политическим партиям:
развиваться в субъективном антагонизме с объективными тенденциями собственного
развития, идти на буксире у собственной судьбы нехотя и
упираясь. Повторяю, такой удел нередко выпадает политическим партиям, и
не одной из них приходилось в конце своей деятельности убедиться, что она все
время работала в сущности на тех, с кем хотела
бороться. Это, собственно говоря, неизбежная судьба всех нереволюционных
партий – понимая революцию не в смысле насильственного переворота, а
вообще в смысле полного искоренения самой первоосновы данного социального зала.
Партии, не стремящиеся к этому устранению вредоносного корня, согласные
удовлетвориться в данной области частичными поправками, такие партии полумер и
полдороги всегда роковым образом впадают в противоречие с собственными
намерениями. И это внутреннее противоречие налагает на все их развитие особый
болезненный отпечаток. Так как истинным решением вопроса может быть только
революционное решение, им приходится инстинктивно бояться полной правды, и это
не дает им развиваться полнокровно и свободно. Это заставляет их съеживаться,
сокращаться, избегать углубления в вопросы, уклоняться от точек над i – из
бессознательного опасения проговориться, опровергнуть самих себя, наскочить на
опасный вывод. Боязнь правды неминуемо порождает духовное бесплодие. И во всей
истории народных движений, быть может, не найдется более яркого примера этого
бесплодия, чем пример Бунда.
В национальном отношении Бунд не может быть
признан революционной партией. Наоборот. Первоосновой специфических страданий еврейского народа является его экстерриториальность,
этого до сих пор не отрицал, кажется, никто на свете. Поэтому единственным
путем для коренного уничтожения этих
специфических страданий логически представляется территориализация
еврейства. Можно считать ее несбыточной, это другое дело, но принципиально в
этом ответе и только в нем содержится полное, т. е. революционное, решение
еврейского вопроса. Еще, пожалуй, некоторое подобие внешней революционности
заключается в обратном ответе ассимилятора: уничтожение самого еврейства.
Бундовский путь есть, бесспорно, путь принципиального, заведомого компромисса.
Было время, когда Бунд отрицал, когда ораторы его провозглашали, что
порядочному народу вообще не нужна территория, что надо экстерриториализовать
все нации на свете и ради одной бесхвостой лисицы обрубить хвосты всему
звериному царству. В этом была хоть революционность красного словца: видно было
желание выдержать стиль, сохранить революционную щеголеватость с ног до головы,
замазать оппортунистическую прореху красными чернилами. Теперь Бунд, очевидно,
больше на этом не настаивает: его публицисты открыто признают себя
оппортунистами в национальном вопросе[15].
Это уже звучит некоторого рода политическим цинизмом, бесспорно, по-моему,
знаменующим упадок, внутренний хаос в партии, зарождение характерной для
опустившегося джентльмена неряшливости, понижение требовательности к самим
себе. Но, как бы то ни было, сам Бунд признает себя нереволюционным в области
национального вопроса. Нам остается только прибавить: весьма нереволюционным, быть может, даже скорее антиреволюционным.
Ибо надо вспомнить, для какого зла предлагал Бунд свои полумеры. У человечества
есть вопросы куда важнее еврейского, потому что еврейский вопрос касается
горсти в 10 миллионов душ, но в истории нет вопроса более мучительного, связанного
с большим количеством неслыханных человеческих страданий. На такой вопрос дать такой игрушечный
ответ, какой выдвинут Бундом (автономия школ), да еще и над этим жалким
рецептом малодушно растянуть густое покрывало
замалчивания – это значило проявить верх, апогей, удесятеренную степень нереволюционности. Вот почему та печать духовного
бесплодия, которая ложится неминуемо на все партии полдороги, вдесятеро ярче
выражена в Бунде.
Стало ходячей истиной, что Бунд не создал
теоретиков. Г-н К. К. в № 4 заграничной «Зари», в общем, очень
благосклонный к Бунду критик, объяснил эту черту недостаточной
подготовленностью бундовских руководителей. Я полагаю, что это не объяснение.
Уровень еврейской революционерской учености вообще не
Бог весть как высок, почти все стряпается домашними средствами, да оно и не
могло быть иначе по всем условиям российско-еврейского быта. Но в пределах
этого общего уровня вожаки Бунда вряд ли много уступают в начитанности,
интеллигентности и даровитости своим противникам из лагеря социал-сионистов,
поалей-Цион и сеймовцев. Во
всяком случае, не в этом пункте лежит разгадка той странности, что при
сравнении литературы Бунда с гораздо более юной литературой рабочего сионизма
буквально поражает культурное превосходство последнего в разнообразии и выборе
тем, в использовании источников, в смелости анализа и обобщения. Настоящий
ученый, вероятно, признал бы многое в теоретическом материале пролетарского
сионизма незрелым и неустойчивым, но не мог бы не оценить по достоинству тот
испытующий дух исследования, углубления, освещения запутанной еврейской
действительности, который повел к созданию всего этого материала. И вовсе не в
какой-то случайно большей подготовленности, а именно в этом испытующем духе, в
этой жажде правды до конца лежит причина разницы между культурно-теоретическим
уровнем Бунда и его соперников. Им правда нужна, Бунду она неудобна; они поэтому инстинктивно тянутся к ней, роются и копаются в
фактах и цифрах еврейской улицы, обнажают и подчеркивают все ее раны и
трещины – Бунд молчит и инстинктивно сторонится от изучения реальной
жизни. Его литература носит исключительно политический и социалистический
характер, т. е. пересказывает в доступной форме заграничные и русские
шаблоны, бесспорно, полезные, но ничуть не самостоятельные. Самостоятельно-творческих
попыток у Бунда не было и нет. Он – единственная
из социалистических партий мира, не ударившая пальцем о палец ни для изучения
социально-хозяйственной среды, в которой вращается руководимый ею пролетариат,
ни даже для выяснения элементарной статистики и динамики этого
пролетариата – его профессионального состава, его численности, его
передвижений. Потому что изучение ведет к познанию горькой истины, потому что
теоретизирование по самой природе своей требует беспредельной логической свободы,
полного права доходить от первых посылок до последних выводов. Этой свободы,
этого права Бунд не давал; страстное желание во что бы
то ни стало избежать сионистского ответа уродовало его мысль; над его
публицистами тяготел постоянный запрет – граница, дальше которой не
позволено идти и к которой даже не велено приближаться; садясь за письменный
стол, они имели перед собою наказ лавировать отселева
доселева, ехать и не доезжать. Им нельзя было
исследовать, им необходимо было замалчивать.
И они замалчивали все, в чем только была
правда. Еще на IV съезде в 1901 году Бунд принял резолюцию об осторожном
отношении к экономическим стачкам: уже тогда стало понятно, что еврейское
хозяйство не дает простора для классовой борьбы, что еврейский рабочий должен считаться
не с собственными силами, а с платежеспособностью своего эксплуататора. Но где
же выводы из этого наблюдения, в сущности, вскрывшего один из основных
признаков еврейской ненормальности? Их замолчали. В том самом Белостоке, где впоследствии при участии арийского
пролетариата разразился зверский погром, уже давно происходили столкновения
между еврейскими и нееврейскими рабочими на почве вытеснения евреев; в самой
бундовской литературе проскальзывают неоднократные упоминания о подобных
фактах, но где выводы? Их замолчали, как замалчивали антисемитизм, как
замалчивали все, что вело к углублению еврейского вопроса. И, наконец,
замалчивали эмиграцию. Партия, блюдущая все интересы еврейского пролетариата,
игнорировала массовое бегство еврейских ремесленников и чернорабочих; партия,
молящаяся богам исторического материализма, который подчиняет политические
моменты экономическим, отделывалась упованием на то, что русская революция
уничтожит эмиграцию; партия, санкционирующая областные и национальные различия
вплоть до признания федерации, видела решение вопроса в отмене черты оседлости,
не замечая, что это есть опять-таки право на эмиграцию в чуждую среду, т.е. status quo ante.
Это был систематический и развязный обход всех серьезных вопросов, необходимых
для уяснения еврейской действительности, настоящий, беспримерный и
непростительный культ народной темноты и несознательности именно в том
отношении, в котором особенно важно было достигнуть полной ясности.
Но в сокровищнице бундовского творчества есть пункты еще менее
похвальные, чем простое замалчивание правды. На попытки анализа еврейской
экономики со стороны социал-сионистов Бунд не преминул отозваться несколькими
брошюрами опровержительного характера. Я не займусь разбором всех этих сочинений вроде «Poale-Zion un seiere
teories» (г-на Лону), «Мелкобуржуазного социализма»,
«Социалистических фракций в сионизме» и т. п. – представляю это
развлечение тем, кого они прямо касаются; укажу только мимоходом, что эти
статьи не могут претендовать на роль «исследований», да вряд ли сами бундовцы
приписывают им эту роль. В них не только нет самостоятельных выводов и
свежего материала, в них даже нет субъективных моментов настоящего
исследования, нет осторожности, вдумчивости, нет искания – ничего, кроме
опровержений. Так и чувствуется, что авторы считают своей задачей только
разбить чужие выводы, но ничуть не пекутся о собственной разработке вопроса. И
благодаря этой исключительной тенденции – опровергнуть и больше
ничего – эта серия бундовской литературы вся получила какой-то сплошной
неумеренный до непристойности, до безвкусия оптимистический тон. Я считаю еврейскую экономику еще не исследованной и готов
предположить, что в анализе социал-сионистов возможны преувеличения по части
черных красок. Но вроде это далеко не то самое, что пересаливать в сторону
розовых перспектив. Между тем у бундовских полемистов даже нет пересола –
у них просто и только одно беспримесное ликование и славословие. Пройдет революция, будет все хорошо, антисемитизм стушуется (Kleinbürgerlicher Sozialismus, с. 16), затеснение
прекратится, «еврейский ремесленник и лавочник сможет чувствовать себя совсем
недурно» (Соц. фракции в сионизме, с.
115); да и теперь, в сущности, вовсе не так плохо – еврейский
капитал помаленьку растет (Kleinbürgerlicher Sozialismus, с. 11), еврейский пролетариат понемножку занимает сытные
позиции – словом, на Шипке все спокойно…
Повторяю, можно было признать выводы
социал-сионистов неосторожными, поспешными, непроверенными и предпринять более основательное
исследование нашего положения. Но сулить голодным людям
золотые горы, обещать им чуть ли не полный рай, усыплять в них всякую
пытливость перед вопросами антисемитизма, вытеснения и т. п. – вопросами,
во всяком случае, великой сложности, с которыми только верхоглядство может
начисто разделаться одним кляксом, одним
«опровержением», – проповедовать темной массе отказ от всяких сомнений и
полную веру в доброго соседа – ведь на все это надо иметь
нравственное право. Если мы, сионисты, даже преувеличивали бы в нашем
пессимизме, то ведь мы опираемся на опыт страдальческих тысячелетий, на примеры
нынешней Галиции, Франции, Германии; мы, наконец, зовем народ к осторожности, к
самоопределению – все это принесет ему пользу, даже если мы окажемся неправы.
Но во имя каких примеров, в силу чьего опыта, на
основании каких данных предсказывают эти люди еврейскому народу никогда еще не
виданные блага? По какому праву ручаются они ему за прекращение травли и
вражды, призывая тем самым к национальному разоружению, чтобы завтра новая буря
захватила нас беззащитными и неготовыми? Прежде чем решиться на одну сотую долю тех обещаний, которыми эти
пастыри обольщают измученную народную массу, надо было создать науку вопроса,
разработать нетронутые источники, найти в глубине истории строго проверенные
аналогии, надо было пережить над этой проблемой все муки испытующей совести, в
тишине работать десятки лет, прежде чем выйти на улицу с радостной вестью о
близком пришествии мира на землю. Где это все? Где следы хоть легкого
колебания перед тем, как эти господа на тысячу ладов запели свою ликующую
песню, которую талантливый варшавский памфлет так метко и убийственно заклеймил
ее настоящим названием – Маюфес?
Мы, сионисты, тоже обещаем еврейскому народу лучшую жизнь, но мы ставим
это в зависимость от его собственной воли. «Wenn ihr wollt, ist
das kein Märchen»[16]. Эти же люди хорошо знают,
что в их розовой перспективе решающая роль принадлежит чужой, внееврейской воле, воле гоя и воле галута, –
и за нее дают они ручательство, от ее
имени дают обещания. Пусть мне простят резкость моих выражений, но во всем этом
не чуется ни добросовестного отношения к слову, ни честного отношения к
народному горю – ничего, кроме ослепляющего панического ужаса перед голою
правдой.
За границей, когда партия теряет под собой идейную почву, она начинает
подкупать своих избирателей. С каждым днем все больше и больше Бунд становится
на эту дорогу. Все положительное, что было на его знамени, в более полной форме
вошло в лозунги его новых соперников: они его включают, и тем самым они
исключают его. Подкуп, подкуп не деньгами, а посулами
стал для него теперь единственным средством борьбы. Кроме обещаний, он ничего,
ни одного положительного момента не может выдвинуть против сионизма. Бунд как
таковой изжил свои положительные ценности. Малейший его шаг вперед будет теперь
уже явной капитуляцией перед той или иной из ветвей рабочего сионизма, будет
отрицанием Бунда. Оставаясь самим собою, Бунд обречен на застой, ему больше
нечем жить, не во что развиваться.
Это, конечно, не значит, что Бунд распадется
на днях. Бунд еще может бодро простоять целый десяток лет и даже выдержать при
этом два-три неизбежных кризиса без вреда для своей целости. Ему отчасти
полезно время, в которое мы живем. Оно не дает сосредоточиваться, не дает
доискиваться полных ответов и последних решений. Оно благоприятствует партиям с
расплывчатыми программами, включающими все и не заключающими ничего. Таковы
кадеты, таков и Бунд. Кадетам еще долго обеспечен успех, потому что они сумели
выхватить из общественного настроения все главные лозунги, «смело» выдвинув
совершенно бесспорные и ловко «смягчив» те, от которых еще все-таки могло
покоробить людей из влиятельного меньшинства. И потому за ними идут все, кому
неохота продумать вопросы до конца, а таких теперь много. Сила Бунда в том же
секрете: он дает все – тем, кому многого не нужно. Кто из еврейской
молодежи теперь не социалист и не националист? Решить национальную проблему
коренным образом, беспощадно и бесповоротно разорвать старые иллюзии и симпатии –
на это не всякий готов, да и время не подходящее для решения спорных проблем. И
люди идут к Бунду именно потому, что в этом спорном вопросе он вас ни к чему не
обязывает, ни от чего не отрывает, – идут, и еще будут идти, и не раз еще
дадут Бунду количественную силу. Но уже внутренней силы, идейного пафоса они
Бунду не дадут, и первое место на еврейской политической арене уйдет от него
навсегда. А в момент, когда российская жизнь вернется в колею и наступит
ликвидация русских кадетов и другие партии, партии полного ответа, разделят
между собою последние остатки кадетской рати, та же судьба совершится и над
кадетами еврейского пролетариата.
Я говорю об этом довольно бесстрастно. Я не увижу в этом ни проигрыша,
ни большого выигрыша. Как национальная партия Бунд уже сделал
свое дело: нового слова он не принес, кроме сионистского лозунга
автоэмансипации – духу народа, в смысле идейного творчества, ничего не дал
и не оставил, но в другом смысле, в смысле политической активности и
физического мужества, он, несомненно, поднял дух еврейской рабочей массы и
через нее всего народа и записал этим в нашей истории блестящие страницы
героизма, перед которыми безумно было бы не
преклониться с уважением и благодарностью. Но это уже сделано; больше у Бунда
ничего нет за душой, и в нем больше нет никакой социальной надобности.
С другой стороны, и выигрыша не надо переоценивать, если даже учесть ту
вероятность, что к тому времени социал-сионистские партии примут более зрелую
форму, нежели теперь.
День, когда еврейский пролетариат
целиком примкнет к сионизму, будет иметь для нас, конечно, большое моральное
значение, но до сих пор еще открытым остается вопрос, в какой мере этот слой
еврейского народа располагает теми реальными силами, которые нужны для
активного участия в создании еврейского общежития, что же касается пассивного
участия – в качестве эмиграционного материала для заселения уже готовых
позиций, – то для этой цели в почти не меньшей степени пригодился бы, под давлением чисто
материальных стимулов, и несионистский, и даже
антисионистский пролетариат. Можно, конечно, не без основания рассчитывать на повышенную жертвоспособность этого
класса, которая даст нам пионеров, но, во всяком случае, все это еще
гадательно. И если нас все-таки радует перспектива конечной сионизации
еврейской рабочей массы, то не столько ради практических выгод сионизма,
сколько ради самой этой массы. Автор «Поворотного пункта» когда-то сказал:
«Рабочий класс, который мирится с долею низшего племени, не восстанет и против
доли низшего класса». Наше сомнение в реальном весе еврейского пролетариата не
мешает нам ценить его боевой дух, и в силу этого чувства мы действительно
верим, что, наоборот, рабочий класс, который восстал против доли низшего
класса, не примирится и с долей низшего племени.
VIII
В начале этого очерка я привел бундовский афоризм о том, что сионизм и
Бунд порождены одними и теми же причинами, и заметил,
что я нахожу эту формулировку неправильной. Я полагаю, что родственная связь
между обоими течениями должна быть определена иначе. Эволюция данной партии
есть эволюция данной воли. Что же это была за идея, которая объективно
эволюционировала под формами эволюции Бунда? Отдельный человек может иногда
усвоить определенный идеал сразу, в один прием. Массы на это по самой своей
природе неспособны. Правда, идеал иногда может издалека очаровать их фантазию,
но лишь как бесплодная и бесплотная мечта, совершенно не связанная с жизнью.
Активная связь между массами и идеалом возможна только тогда, когда массы
постепенно подготовлены к его полному восприятию. Эта постепенная подготовка
носит, так сказать, социально-педагогический характер: она осуществляется в
форме последовательных этапов, каждый из которых имеет значение наглядного
урока и наглядно вводит в сознание масс основные элементы идеала. Жизнь при
этом поступает как опытный педагог или пропагандист: она располагает эти
элементы идеала в строго целесообразном нарастающем порядке, переходя от
простейших ко все более сложным.
Как должен был бы поступить опытный педагог или пропагандист, если бы
хотел постепенно ввести в сознание своей неподготовленной аудитории идею
сионизма? Он должен был бы распределить свой материал на несколько уроков.
Первый урок он должен был бы посвятить предварительной подготовке слушателей к
самому трактованию вопроса: он предложил бы им усвоить прежде всего необходимость самодеятельности, т.е.
выделения национальных задач из так называемого «общего дела» национальных сил
из так называемого «общего» лагеря. Со второго урока он перешел бы уже к
выяснению содержания национальных задач; здесь ему пришлось бы начать с
отрицательных моментов сионизма, т.е. раньше всего установить, что еврейский
народ объективно не связан с территориями галута и
находится в скрытом или явном состоянии непрерывной миграции. Только после
этого третий урок мог бы быть посвящен положительным моментам –
абстрактному принципу территориализации рассеянного
народа, т. е. территориализму в его простейшей
форме. Четвертый урок, наконец, заключался бы в конкретизации территории;
пятый – в выработке методов.
Так должен был бы взяться за дело педагог или пропагандист, и именно так
на наших глазах ведет дело жизнь в еврейской рабочей массе. Наблюдая эволюцию
еврейского рабочего движения, мы уже проследили этапы выделения национальных
сил и провозглашения наличности национальных задач. После
того как 1903 год окончательно подтвердил прочную усвоенность
первого урока, жизнь выдвинет доктрину сионистов-социалистов с их
исключительным вниманием к эмиграции, с их упрощенным и голым территориализмом, как будто нарочно очищенным от всяких
осложняющих примесей, которые могли затруднить его усвоение. А вслед за
этой доктриной уже кристаллизуются дальнейшие, более сложные, пытающиеся
включить конкретную территорию, шире и глубже разработать методы национальной
самодеятельности. Схема эта здесь и там нарушается, конечно, неизбежными в
действительности уклонениями; но всякий, кто мыслит
исторически и не согласен верить, будто партии и программы нарождаются ни с
того ни с сего в силу одной праздной воли злонамеренных людей, без всякой
внутренней связи между собой и без корня в почве, рано или поздно должен будет
признать, что общая картина развития еврейского рабочего движения есть картина
постепенного и систематического сионизирования.
И среди последовательных стадий этого процесса он с особенным вниманием
отметит одну – ту, на которой совершилось первое обособление еврейского
пролетариата. Потому что выделение национальных сил из
«общего дела» есть первый, предварительный этап, без которого немыслима
национальная самодеятельность; она есть главная из главных, основная из
основных предпосылок сионизма. Конкретизация этой предпосылки вылилась в
форму Бунда.
Эта роль была сыграна Бундом исключительно в силу вещей; ни воля
тогдашних носителей бундовского настроения, ни воля тогдашних носителей
сионизма не отразилась на этом событии. И во всех дальнейших стадиях этого
процесса главным действующим лицом был не конкретный сионизм, не наша партия:
здесь сама за себя говорила сионистская идея
как единственный вывод из еврейской действительности, как голос жизни и правды.
Точно так же были здесь ни при чем и деятели Бунда.
Они искренно исчерпали против сионизма все средства словесной борьбы; но слова
гибнут, а факты остаются. И эти факты гласят, что сионизм проник в еврейскую
рабочую массу по дороге, проложенной для него Бундом, и каждый этап в развитии
Бунда заключался в новой победе сионизма.
Подготовительный класс при образцовом хедере сионизма – вот, если
продолжать нашу педагогическую параллель, объективно-историческая роль Бунда в
еврейском рабочем движении. Бунд и сионизм – это не два ростка из одного
корня: это большой ствол и один из его побегов. Это не два самостоятельных
течения, эволюционирующих по собственным путям: под формами эволюции Бунда
объективно эволюционировал в сознании еврейских рабочих масс идеал сионизма.
Когда будущий исследователь напишет связную историю сионистского
движения, в его труде, быть может, особое внимание читателей привлечет одна
глава. Она будет следовать непосредственно за главами о Палестине и ахад-аамизме; в начале ее читатель встретит повторение
мыслей Пинскера, в конце – первую прокламацию Поалей-Цион.
В этой главе будет рассказан один из эпизодов сионизма, и она будет озаглавлена
«Бунд».
[1] Еврейская Мысль. № 5, 2.11.1906.
[2] Кудрин. «Великий
утопист». «Русское богатство», 1905. С. 1–12. – Вл. Ж.
[3] Автоэмансипация
(нем.).
[4] Любопытно, что в
легальном издании «Материалы по истории еврейского рабочего движения» в цитате
из «Поворотного пункта» (с. 49) выделенные слова выпущены! – Вл. Ж.
[5] хозяин (иврит,
идиш).
[6] еврей я (ашкеназский иврит, из библейского
рассказа о пророке Ионе). Когда началась буря,
корабельщики спросили Иону: «Кто ты? Из какого народа?» Иона ответил: «Иври онойхи», – и его выбросили
за борт.
[7] См. статью г-на Гейликмана в № 7 «Нашего слова». – Вл. Ж.
[8] На амстердамском
конгрессе. См. дальше. – Вл. Ж.
[9] херем (иврит)
– отлучение от общины. Здесь – бойкот.
[10] Критикой бундовский автономии по
существу, как уже сказал, я займусь в другой раз; здесь только напомню для
слабо знакомых с этим вопросом, что в нынешней своей форме эта автономия
сводится исключительно к праву каждой нации самостоятельно заведовать своими
просветительными учреждениями – школами, музеями и т. п. Больше
ничего, никакие другие дела в национальную автономию не входят. Это называется «национально-культурной»
автономией и представляет, по мнению Бунда, вполне достаточный ответ на
экономическое вытеснение, общественный бойкот, эмиграцию и погромы. –
Вл. Ж.
[11] К вопросу об
объединении. Извлечение из протоколов VII конференции
Бунда. С. 7, 15, 23, 40 и др. – Вл. Ж.
[12] Речь идет о
бундовском «большинстве», стоявшем, как известно, за объединение. – Вл.
Ж.
[13] Цитирую по
«Вестнику Бунда», № 1–2, с.25. – Вл. Ж.
[14] Не шуметь (нем.).
[15] «Наше слово» №
7, статья г-на Гейликмана. С. 19–20. – Вл. Ж.
[16] Если вы
захотите, это не будет сказкой (нем.) – эпиграф
к роману-утопии Т. Герцля «Altneuland»,
1902 (в русском переводе – «Страна возрождения»).
Статьи, напечатанные впервые в российской периодике в 1906 году, планируются к публикации во второй книге четвертого тома Полного собрания сочинений Владимира (Зеэва) Жаботинского, который выйдет в свет в конце 2015 года.
Редакция благодарит за предоставленные материалы инициатора, составителя и главного редактора издания Феликса Дектора и научного редактора Собрания профессора Леонида Кациса. Просим ссылаться при перепечатке материалов не только на «ИЖ», но также и на ПСС В. Жаботинского.