Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 48, 2014
1
В тот день у меня и маковой росинки во рту не было. Не позаботился должным
образом накануне шабата, и в шабат мне нечего было есть. Я тогда жил в
одиночестве. Жена моя и дети уехали за границу, а я остался в доме один, и все
заботы о пропитании легли на мои плечи. И если я сам себе чего-нибудь не
приготовил или не пошел в гостиницу, заезжий двор или в какую-никакую столовую,
мне приходилось мужественно терпеть голод. В тот день я тоже предполагал пойти
отобедать в гостиницу, но солнце палило так нещадно, что я сказал себе: лучше
уж голодать, чем выходить на улицу в такой зной.
Правду сказать, и жилище мое не спасало от жары. Пол жег, как костер,
потолок плавился жидким огнем, стены полыхали, словно пламя, и вся утварь буквально
истекала жаром; казалось, пламя лижет пламя, тело накаляется в огне комнаты и в
свою очередь добавляет жара жилью. Правда, если ты дома, можешь облиться водой,
можешь раздеться, и одежда перестанет усугублять жару. Когда день уже был на исходе и солнце палило не столь истово, я встал,
умылся, оделся и вышел поесть. Радостно предвкушал я, как
сяду у обильного стола, покрытого белой скатертью, как слуги и служанки будут
суетиться вокруг меня, а я стану есть нормальную пищу и не должен буду ни о чем
заботиться, потому что приелись мне те пресные кушанья, которые я стряпал себе
сам, собственными силами.
Дневная жара спала, потянуло легким ветерком. Улицы
постепенно заполнялись народом. От рынка Маханэ-Йеуда
и почти до самых Яффских ворот неторопливо двигались старики и старухи, юноши и
девицы. Штреймлы, шляпы и шляпки, тюрбаны и фески плыли, покачиваясь, меж
непокрытых голов, увенчанных шевелюрой или лишенных оной. Мало-помалу
добавлялись все новые лица – с улицы рава Кука, из кварталов Суккат-Шалом
и Эвен-Исраэль, из Нахалат-Шива и с улицы Невиим, которую по дурной привычке
называют улицей консулов, и из всяких прочих улиц, пока еще не поименованных
властями. Целый день эти люди прятались от жары, затворившись в своих жилищах,
когда же день кончился и силы солнца наконец истощились, вышли в предсумеречный
час вдохнуть немного того особого воздуха, который Иерусалим одалживает на шаббат
у райских кущей. Людской поток затянул и меня, я двигался вместе со всеми, пока
не очутился на дороге один.
2
Иду я себе так, не ведая пути, как какой-то старик постучал в стекло,
привлекая мое внимание. Я обернулся и увидел в окне доктора Иекутиэля Неемана.
Поспешил к нему и чрезвычайно обрадовался встрече, потому что он великий мудрец
и слушать его приятно. Но когда я подошел к окну, его там не оказалось. Пока я
пытался проникнуть взглядом за стекло, он подошел ко мне и приветствовал меня.
Я тоже поздоровался и ждал услышать что-нибудь значительное, в том роде, как
все мы привыкли от него слышать.
Доктор Нееман спросил меня, как поживают мои жена и дети. Я вздохнул и
ответил: вы коснулись больной темы, они все еще за границей, но собираются
вернуться в Эрец-Исраэль. Он сказал: «Если собираются вернуться, отчего ж не
возвращаются?» Я снова вздохнул и ответил: «Да все что-нибудь их задерживает».
Он изрек: «Малейшее нераденье ведет к промедленью», – и начал читать мне мораль. Сказал: «Это все твоя леность,
из-за нее ты до сих пор не удосужился вызвать их сюда. Из-за нее твои жена и ребятишки мыкаются без отца и без мужа, ты же маешься без
жены и без детей».
Я опустил голову и молчал. Немного погодя поднял
голову и выжидательно посмотрел ему в рот, может, скажет что-нибудь мне в
утешение. Но на его приоткрытых губах повис невысказанный упрек, а необъятная
борода, подернутая сединою, сморщилась и пошла волнами, словно море, когда
делается грозным и неспокойным.
Горько было мне сознавать, что я явился причиной его гнева и вынудил его
заниматься мелочами. Подумал, подумал и заговорил с ним о его книге.
3
Относительно той книги мнения разошлись. Одни мудрые люди полагают, что все
там написанное исходит от господина (••••). Записал же ее Иекутиэль Нееман и от
себя ни слова ни добавил – ни убавил. И то же
утверждает сам Иекутиэль Нееман. А есть такие, что заявляют, будто Нееман по
своему разумению ее изложил, а потом все в ней сказанное приписал некоему
господину, которого никто сроду не видывал.
Здесь не место обсуждать характер этой книги. Замечу лишь, что с того дня,
как она стала известна миру, мир несколько изменился к лучшему, оттого что
некоторые люди начали вести себя иначе и отчасти переменили свои привычки,
более того, нашлись даже такие, что вменили своему телу исполнять все, что в
той книге написано.
Мне захотелось сделать доктору Нееману что-нибудь приятное, и я принялся
расхваливать его книгу. Я сказал: все признают, что это важный и беспримерный
этап. Повернулся Иекутиэль ко мне спиной и ушел, не простившись. Я же стоял и
терзался огорчением, сожалея о каждом сказанном мною слове.
Доктор Нееман недолго сердился, и когда я уже собирался
двинуться дальше, вернулся и вручил мне пачку писем с просьбой отнести на почту
и отправить с уведомлением. Я
сунул письма за пазуху и прижал руки к сердцу в знак того, что обещаю исполнить
поручение верой и правдой.
4
По пути я прошел мимо бейт-мидраша и зашел на вечернюю молитву. Солнце уже
закатилось, но служка еще не зажигал свеч. По причине скорби об учителе нашем
Моше Тору не читали, но сидели, и толковали Учение, и пели, и не спешили.
На небе проступили первые звезды, но внутри царил полный мрак. Наконец
служка засветил свечу, и все встали на молитву. Когда ритуал завершения шаббата
был исполнен, я вышел на улицу и направился к зданию почты.
Все продовольственные лавки и прочие магазины уже были открыты, и людские
толпы осаждали ларьки с газированной водой. Мне тоже хотелось
освежиться стаканчиком лимонада, но поскольку я спешил отправить письма,
поборол жажду и пить не стал.
Тут мне начал досаждать голод, и я решил прежде поесть. Свернул в сторону,
но по дороге опять передумал и решил так: пойду
отправлю письма, а уж потом поем. По пути я размышлял о том, что если бы Нееман
узнал, что я голоден, посоветовал бы мне сначала поесть. Развернулся и
направился туда, где кормят.
Не успел сделать двух-трех шагов, как явилось воображение. Что только не
рисовалось мне! Вдруг увидел я постель больного. Сказал себе: где-то заболел
человек, о нем сообщили доктору Нееману, тот написал ему совет, как одолеть
недуг, и вот я должен поскорее доставить его письмо на почту. Повернул назад и
направил свои стопы к зданию почтамта.
Посреди этой суеты я вдруг остановился и задумался: неужто
нет на свете врачей, кроме него? И даже если так, можно ли быть уверенным, что
его совет поможет. А если и поможет, должен ли я откладывать трапезу, если
целые сутки ничего не ел. Ноги мои отяжелели и сделались будто каменные. Есть я не шел по причине воображения, на почтамт же не шел
по причине рассуждения.
5
Коль скоро я остановился, было у меня время все взвесить. Начал я
прикидывать, что сделать прежде, а что – потом, и пришел к выводу, что
сначала надо поесть, потому что очень уж я голоден.
Не откладывая, направился туда, где кормят, и шел быстро,
как только мог, чтобы не пришла мне в голову еще какая-нибудь мысль, ибо мысли
имеют обыкновение отвлекать человека и мешают ему взяться за дело. Я нашел-таки способ не дать мыслям сбить меня с толку и
начал представлять себе всевозможные кушанья, которыми славился тот ресторан. Я
уже видел, как сижу за столиком, ем, пью и наслаждаюсь. Тут явилось мне на подмогу воображение и нарисовало даже больше, чем
обыкновенный человек может съесть и выпить, и я прямо ощутил вкус каждого блюда
и напитка. Воображение, безусловно, имело самые добрые намерения, но что за
радость голодному смотреть на яства и пития, если вкусить их
ему не дано. Может, во сне такие картины и радуют, но наяву удовольствие
от них сомнительно.
А раз так, то я продолжал двигаться к ресторану и мысленно перебирал, что буду есть и пить. Я радостно предвкушал, как сяду в красивом
месте за уставленный блюдами стол, а вокруг меня будет много нарядных людей, и
все пьют и едят. Не исключено, что я встречу там хорошего знакомого, и мы
приправим нашу трапезу доброй беседой, услаждающей сердце и необременительной
для души, потому что, признаться, разговор с доктором Нееманом оставил во мне
тягостное чувство.
Стоило мне вспомнить о докторе Неемане, как вспомнились и его письма. С
опаской подумал я о том, что, возможно, мы с моим собеседником утонем в словах,
и письма так и не будут отправлены. Поэтому я изменил свое решение и сказал:
пойдем-ка сперва на почтамт и отделаемся от поручения,
чтобы после сидеть спокойно и не терзаться мыслью об этих письмах.
6
Если б земля бежала мне навстречу, я бы тут же справился с задачей, но
земля стоит на месте, а путь на почту ногам затруднителен, потому что дорога
негладка, то рытвины, то ухабы, а то камни либо сор. Но даже если и дойдешь
туда, почтовые служащие обычно не торопятся и непременно тебя там задержат, а
за это время все твои кушанья остынут, и прости-прощай горячее, так и
останешься голодным. Несмотря на все эти обстоятельства, я с пути не свернул.
Легко понять радость человека, оказавшегося на распутье и сделавшего свой
выбор. Ведь если он пошел по одной дороге, то полагает, что по ней-то и должен
идти, а если по другой – решил, что она-то ему и надобна; так или иначе, он в конце концов пошел тем путем, каковой счел правильным.
И я тоже шел, но остановился, сам себе удивляясь:
неужто я мог раздумывать, неужто мог поставить собственные мелкие заботы
превыше забот доктора Неемана? И буквально через несколько минут я очутился
перед почтамтом.
7
Я уже собирался войти, как проехала мимо повозка с
ездоком. Я так и замер в изумлении – сегодня, когда в городе и подковы
лошадиной не сыщешь, вдруг едет коляска, запряженная
парой. И что всего страннее, седок явно глумится над прохожими, потому что
правит лошадей прямо на пешеходов. Поднял я глаза и увидел, что это господин
Грэслер. Тот самый господин Грэслер, что возглавлял сельскохозяйственную школу
в Европе, только там он разъезжал верхом, а тут – сидя в коляске. Там он
потешался над крестьянскими дочками да простолюдинами, а тут, в Эрец-Исраэль,
потешается над каждым жителем. А ведь он человек просвещенный и
благовоспитанный, а что несколько тучен, так эта полнота не режет глаз,
поскольку просвещенность его все искупает.
Есть в нем, в господине Грэслере, нечто такое, что всякий, кто его ни
встретит, рад сойтись с ним поближе. Оттого не стоит удивляться, что и меня к
нему потянуло. Господин Грэслер развалился в коляске,
отпустил поводья, так что они волочились по земле, и с удовольствием наблюдал,
как люди шарахаются в стороны, а потом возвращаются обратно, и устремляются к
лошадям, и замирают на месте, а пыль от людских шагов смешивается с пылью,
поднимаемой копытами, и все кругом довольны, словно ради них одних затеял
господин Грэслер эту забаву.
Господин Грэслер – мой знакомец, но знакомец особенный. С каких пор
свел я с ним знакомство? Да пожалуй, как сам себя знаю. И не будет
преувеличением сказать, что со дня первой встречи наша дружба не прерывалась. И несмотря на то, что к нему благоволит весь мир, право
слово, я милее ему, чем прочие, поскольку мы с ним вместе дела делали и он
открывал мне путь к разным наслаждениям. А если я утомлялся ими, он забавлял
меня мудрыми речами. Господин Грэслер обладает необыкновенной мудростью,
которая перечеркивает все премудрости, почерпнутые тобою из другого места. И
никогда не просит никакого вознаграждения, напротив – сам всех наделяет и
одаряет и рад, если пользуются его благами. Да, были денечки, я тогда был
молод, и он напропалую развлекал меня, пока не настала
та ночь, когда сгорел мой дом и все мое имущество не пожрал огонь.
В ночь, когда сгорел мой дом, сидел себе господин Грэслер у моего соседа и
играл с ним в карты. Этот сосед, выкрест, торговал тканями. Он проживал внизу и
там же хранил свой товар, а я – наверху, с моими книгами. В перерывах
между партиями сосед рассказал, что товар его не раскупается, оттого что он
запасся бумажными тканями, изготовленными еще в годы войны, а когда война
кончилась, снова стали делать ткани из шерсти и льна. Ясно, что никто не желает
шить платье из материи, которая только видимость таковой, а на деле
истоньшается и рвется при первом прикосновении к телу, тогда как теперь можно
купить добротную ткань. Господин Грэслер выслушал и спросил: вы застрахованы?
Тот ответил: застрахован. Они сидят себе, беседуют, и тут господин Грэслер
закурил сигару и сказал: бросьте эту спичку в сей утиль и получайте страховой
полис. Сосед послушался, поджег свой товар, и весь дом сгорел дотла. И вот этот
выкрест, что оформил страховку, вернул стоимость своих товаров, а мне, чье
имущество застраховано не было, досталось одно расстройство. И все средства,
что я имел на руках после пожара, ушли на адвокатов, потому что господин Грэслер
соблазнил меня подать в суд на муниципалитет за то, что не загасили огня. В ту
ночь пожарные устроили гулянку, напились допьяна и все
свои ведра наполнили пивом и шнапсом, а потому, прибыв тушить пожар, лишь
добавили огня.
После тех событий я отдалился от господина Грэслера и счел, что
распростился с ним навсегда, поскольку ни минуты не сомневался, что из-за него
одного сгорел мой дом, а еще потому, что я целиком погрузился в книгу Иекутиэля
Неемана. В те дни я готовился взойти в Эрец-Исраэль и отверг все суетные
удовольствия, а коль скоро я отстранился от суетных забав, господин Грэслер
тоже оставил меня в покое. Но когда я направился в Эрец-Исраэль, кого
повстречал первым делом? Грэслера! Этот господин плыл на том же пароходе,
только мое место находилось на нижней палубе, среди бедняков, а он разместился
на верхней палубе, с богачами.
Не скажу, что я ему обрадовался. Более того, увидев господина Грэслера, я
весьма огорчился – как бы не припомнил мне мои прежние деяния. Я
притворился, что не вижу его, он это почувствовал и тоже меня не беспокоил. Я
решил, что если на пароходе наши дороги не пересеклись, на суше не пересекутся
и подавно. Но по прибытии в порт вышла задержка, мой багаж застрял в таможне.
Пришел господин Грэслер и выкупил его и во многом другом помог мне, пока мы оба
не взошли в Иерусалим.
С тех пор мы изредка встречались. Иногда я заходил к нему, иногда он ко
мне. И не знаю, кто из нас усердней другого обхаживал.
Особенно в те дни, когда моя жена проживала в Европе. В те дни я был человеком
свободным, и он в любой момент готов был предоставить себя в мое распоряжение.
А придя, просиживал у меня до глубокой ночи. Славно коротать
время в компании господина Грэслера, ведь он осведомлен обо всем на свете и
знает даже то, чего пока не случилось. Порой мое сердце понуждало меня к
чему-то, но я предпочитал этого не замечать.
8
Увидав
господина Грэслера у почтамта, я помахал ему и окликнул по имени. Подкатил
господин Грэслер на своей коляске и пригласил меня сесть рядом.
Я позабыл и о письмах, и о голоде и поехал вместе с ним. А возможно, не
забыл ни о письмах, ни о голоде, лишь отложил их до лучшего времени.
Не успел я с ним разговориться, как перед нами возник господин Хофни. Я
попросил Грэслера направить коляску в другую сторону, поскольку господин Хофни
большой зануда, и я стараюсь его избегать. С тех пор,
как он изобрел новую мышеловку, взял в обыкновение захаживать ко мне раза
два-три в неделю и сообщать, что пишут о нем и его изобретении, а я человек
нервный и не в состоянии дважды выслушивать одну и ту же историю. Конечно, мыши –
народец зловредный, и мышеловка явилась великим
усовершенствованием, но когда этот Хофни изводит тебя разговорами, так что в
мозгу сверлит, кажется, предпочел бы мышей, лишь бы избавиться от беседы с тем,
кто их истребляет.
Однако господин Грэслер коляску не повернул, а наоборот, подкатил ближе к
Хофни и пригласил его присоединиться к нам. Отчего господин Грэслер поступил
так? Может, хотел вразумить меня, мол, человек обязан быть терпеливым, а может,
решил позабавиться. Но я в тот момент отнюдь не отличался терпением и забав не
искал. Я встал, взял у него из рук вожжи и погнал коляску прочь. Однако
поскольку я не умею править лошадьми, коляска опрокинулась, и мы оба, я и
господин Грэслер, вывалились из нее и упали на дорогу.
Я закричал: держи вожжи, спаси меня, а он притворился,
будто не слышит, лежит себе рядышком и давится от смеха, словно нет ему большей
радости, чем валяться со мной в грязи.
Я вдруг испугался, как бы проходящий автобус не размозжил нам голову, и
закричал громче, но мой крик потонул в смехе господина Грэслера. Ой беда, господин Грэслер хохотал пуще прежнего, ему будто в
удовольствие было валяться в дорожной пыли у лошадиных ног, на волосок от
смерти. Когда лихо подступило выше горла, подошел старый извозчик и вызволил
нас. Я приподнялся над земным прахом, взял ноги в руки и попытался встать. Ноги
мои были измучены, руки в ушибах, кости поломаны, и все тело в ранах. Я с
трудом принудил себя идти.
Тело мое изнывало от боли, но о голоде я не забыл. Вошел в первый
попавшийся отель, но прежде чем зайти в ресторан, отряхнул пыль, почистился,
промокнул раны, вымыл лицо и руки. Слава о том отеле гремела на весь город, дескать, комнаты его просторны, и устроен он лучшим образом,
и прислуга там проворна, и еда вкусна, и вина самого высшего качества, и
постояльцы один другого солиднее. Войдя в ресторан, я увидел, что все столики в
нем уставлены яствами и милые люди сидят за ними, едят и пьют в свое
удовольствие и радуются жизни. Свет слепил мне глаза, а запах добрых кушаний
смутил мое сердце. Мне хотелось схватить что-нибудь с первого же стола и хоть
чуть-чуть немедленно подкрепиться. Это неудивительно, ведь во весь тот день у
меня маковой росинки во рту не было. Когда ж я увидел, как чинно и важно ведут себя
посетители, у меня духу не хватило так поступить.
Я придвинул стул и уселся за стол в ожидании официанта. От нечего делать
взял список блюд и прочел его раз, и другой, и третий. Как разнообразна вкусная
еда, утоляющая голод, и как томительно тянется время, пока ее тебе принесут! Я
не раз обращал взгляд к залу и видел, как расхаживают там официанты и официантки,
одетые, словно знатные барыни и господа. Я решил подготовиться к их приходу и
раздумывал, на каком языке лучше с ними заговорить. Мы, конечно, один народ, но
каждый из нас говорит на десяти наречиях, тем более в Эрец-Исраэль.
9
Не прошло и часа, как подошел официант, поклонился мне и спросил: «Что
господин изволит?» Что мне изволить и чего не соизволить? Я указал ему на
список блюд и велел принести по его усмотрению. Но чтоб не показаться простаком, который ест все без разбора, я добавил с важным
видом: «И принесите мне непочатый хлеб». Официант закивал в ответ и сказал:
«Сейчас я вам все доставлю, сейчас я вам все доставлю».
Я сидел и ждал, пока он вернется и принесет еду. Вот он появился, держа в
руках тяжелый поднос, уставленный деликатесами. Я подскочил и
хотел было взять их. Он же остановился поодаль и подал блюда другому, на
спеша расставляя перед ним все, что принес, и
кланялся, и шутил с ним, и записал названия напитков, которые тот заказал к
трапезе. Занятый всем этим, он обратил лицо ко мне и сказал: «Господин просил
непочатый хлеб, сейчас я его вам доставлю».
Мне не пришлось долго ждать, как он появился снова, и на этот раз его
поднос был уставлен еще обильнее. Я решил, что это предназначено мне, и сказал
себе: верно говорят – кто ждет дольше, получает
больше. Когда ж я хотел взять еду, официант сказал: «Простите, господин, сейчас
я вам все доставлю». И поставил кушанья перед другим посетителем, да расставлял
их чинно, не спеша – как делал прежде, так делал и теперь.
Я совладал с собой и ни у кого ничего не схватил. А коль скоро ничего себе
не позволил, подумал: как я не взял чужого, так и у меня никто чужой не
возьмет. Нечего посягать на то, что не тебе предназначено. Подождем немножко и получим, что нам причитается, как прочие
посетители, пришедшие сюда прежде меня, ведь кто раньше пришел, тот раньше и
получил.
Официант явился снова. А может, то был другой
официант, но из-за голода я решил, что прежний. Я вскочил, желая напомнить о
себе. Он подошел и поклонился, словно увидел незнакомое лицо. Я стал
раздумывать, новый ли это официант или тот, что принял мой заказ, потому что
если это новый официант, мне придется заказывать еще раз, а если тот же самый,
достаточно только напомнить ему об этом. Пока я так размышлял, официант уже
скрылся из виду. Но вскоре появился снова и принес всяческие кушанья и напитки –
принес тому, кто сидел справа от меня, а возможно, слева.
Тем временем пришли новые посетители, расселись и заказали еду и питье.
Официанты мигом все им доставили. Теперь я размышлял, отчего их обслужили
прежде меня, ведь я-то пришел раньше. Возможно, оттого, что я попросил
непочатый хлеб, а непочатого хлеба в такой час тут не нашлось, и вот приходится
ждать, пока пекарь принесет сюда свежую буханку. Стал я себя корить, что
попросил непочатый хлеб, хотя вполне удовлетворился бы маленьким ломтем.
10
Что толку сожалеть о содеянном. Сидел я так и
терзался, пока не заметил малыша, который держал в руке шафранную халу, в
точности такую же румяную халу, как, бывало, пекла на Пурим моя покойная
матушка, я до сих пор помню ее вкус. Я готов был целый мир отдать за кусочек
той халы. От голода сердце мое перестало биться, я глаз не
мог отвести от малыша, который ел халу, и крошил ее, и сыпал крошками.
Снова пришел официант с полным подносом. Я был
уверен, что это для меня, и спокойно сидел с важным видом, как тот, кто не
особенно проголодался. О, он и на этот раз не поставил поднос передо мною, а
принес его другому! Я решил оправдать официанта –
видно, пекарь до сих пор не доставил новый хлеб – и хотел сказать ему, то
есть официанту, что больше не прошу непочатого хлеба. Но из-за голода слова
застряли у меня в горле, и я промолчал.
Вдруг раздался бой часов. Я вынул из кармана свои часы и увидел, что уже
половина одиннадцатого. Половина одиннадцатого ничем не отличается от прочих
моментов, однако меня охватила дрожь. Возможно, оттого, что я вспомнил о
письмах доктора Неемана, которые все еще не отправил. Я поспешно вскочил,
намереваясь скорее отнести письма на почту. Но вскочив, наткнулся на официанта,
несшего поднос, уставленный горшочками, лафитниками и графинами со всяческими
яствами и напитками. Руки официанта не удержали ношу, он выронил поднос, и вся
посуда очутилась по полу, а вместе с ней еда и питье, и самый официант тоже
поскользнулся и упал. Посетители ресторана прервали свою трапезу и смотрели на
нас, кто с испугом, а кто со смехом.
Подошел хозяин отеля и принялся меня успокаивать, усадил опять
на то же место и попросил подождать немного, пока принесут другие кушанья. Из его слов я понял, что те блюда, что выпали из рук
официанта, предназначались мне, и теперь они готовят для меня другие.
Я смирил нетерпение души, сидел и ждал. Тем временем душа моя витала, где
ей вздумается. То полетит на кухню, туда, где готовят для меня трапезу, то –
на почтамт, место, где отправляют письма. В тот поздний час двери почтамта были
уже заперты, и даже если б я туда пошел, толку бы не было, однако душа летает
по собственной прихоти и заглядывает даже туда, куда телу доступа нет.
Мне не принесли другую еду. Возможно, потому что не успели приготовить, а
возможно, потому что официанты были заняты расчетом с другими посетителями. Так
ли, эдак ли, а некоторые отобедавшие уже встали из-за стола, ковыряя в зубах и позевывая от сытости. Уходя, одни с удивлением меня
оглядывали, другие не обращали на меня внимания, будто меня вовсе нет. Когда
посетителей больше не осталось, пришел служитель и погасил свет, весь, кроме маленькой
лампочки, которая едва светилась. Я сидел за столом – он был завален
костями и кожицей от фруктов, заставлен пустыми бутылками и застлан грязной
скатертью – и дожидался своей еды, ведь сам хозяин отеля попросил меня
сидеть и ждать, пока не принесут кушанье.
Пока я так сидел, пришла мне на сердце мысль: а вдруг я потерял письма,
когда валялся на земле вместе с Грэслером. Я ощупал карман и понял, что письма
не потеряны, хотя испачканы объедками, соусом и вином.
Снова послышался бой часов. Уши мои утомились, лампочка коптила, и черное
безмолвие затопило зал. Сквозь тишину донесся скрип ключа в замке, словно звук
вколачиваемого в плоть гвоздя, и я знал, что меня заперли в этом зале и напрочь обо мне позабыли, так что мне не выйти отсюда, пока
не наступит завтра. Я смежил веки и постарался заснуть.
Я старался заснуть и смежил веки. Тут я услышал хруст и увидел мышь,
которая залезла на стол и принялась грызть кости. Сказал себе: сейчас ей нужны
кости, потом она примется за скатерть, потом начнет грызть стул, на котором я
сижу, а потом загрызет и меня. Начнет с башмаков, затем примется грызть носки,
затем мои стопы, затем мои икры и так постепенно сгрызет все мое тело. Возвел я
очи к стене и увидел часы. Я ожидал, чтоб они снова стали бить, тогда мышь испугается
и убежит прежде, чем примется за меня. Появился кот, и я сказал: пришло мое
спасение. Но мышь не обратила на кота никакого внимания, а кот даже не взглянул
на мышь, и теперь они оба стояли и грызли кости.
Лампочка между тем погасла, а глаза кота вспыхнули и зажглись зеленоватым
светом, который наполнил зал. Я содрогнулся и упал. Кот вздрогнул, мышь
попятилась, и оба замерли, глядя на меня с испугом. Один с одной стороны,
другой – с другой. Вдруг раздалось цоканье копыт и стук колес, и я знал,
что это господин Грэслер возвращается с прогулки. Я позвал его, но он мне не ответил.
Не ответил мне господин Грэслер, и я продолжал лежать, и задремал, и заснул
крепким сном. Еще не развиднелось, а я уже проснулся от голоса слуг и служанок,
пришедших убирать дом. Они с испугом воззрились на меня, сжимая в руках свои
мётлы. А потом стали хохотать и спрашивать: «Кто это тут разлегся на полу?»
Пришел официант и сказал: «Это тот, что просил непочатый хлеб».
Взял я ноги в руки и поднялся с пола. Одежда моя измялась, голова
отяжелела, ноги одеревенели, губы обветрились, горло пересохло, зубы свело
оскоминой от голодной слюны. Я направился к выходу и очутился на улице, с той
улицы перешел на другую и шел, пока не добрался до
дому. Все то время стояли у меня перед глазами письма, отправить которые
поручил мне доктор Нееман. Но наступивший день был у англичан нерабочим, когда
почтамт стоит на запоре, и дела, которые клерк не считает срочными, не
делаются. Помывшись и счистив грязь, я вышел купить себе
поесть. Я жил в ту пору один, моя жена и дети пребывали за границей, и
все заботы о пропитании легли на мои плечи.
Перевела с
иврита Зоя Копельман