Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 47, 2013
Кто его знает
Рыжую, рыжую, кудри по плечи,
встретила женщину в куртке овечьей,
с гордой осанкой, правильной речью,
всё понимает – глаза человечьи.
О как прекрасны странные встречи!
Нового счастья мне пожелала.
«Как, разве скоро?» – я отвечала.
Смотрим друг в друга, метель заметает.
«Кто его знает», – она отвечает.
Кто его знает… Кто его знает.
* * *
Щипцами толкнёшь головёшку в камине –
погасшее пламя легко разгорится.
Так в область забвенья упавшее имя
нечаянно вспомнишь – и всё повторится.
* * *
В долину тёмных сил,
ристалище теней
сошла с небес любовь.
Но что им было в ней?!
Смертельная тоска
ей губы обметала,
крылами хлопал сыч,
гиена хохотала;
и где любовь
босой
ногой своей ступила,
вскрывалась и текла
забытая могила.
В долине тёмных сил,
в объятьях краснотала,
незваная любовь
нашла, кого искала,
и тело без души
обтёрла жив-травою,
то мёртвой, то живой
обрызгала водою.
Но тело без души
любви не признавало!
Любовь нашла слова
и к Вышнему воззвала.
Так нищая сестра
приходит плакать к брату –
и камнями слова
попадали обратно.
В долину тёмных сил,
пристанище теней,
сошла с небес любовь,
но что им было в ней?!
И свет не воссиял,
и утро не настало,
когда твоя любовь
к моей груди припала.
* * *
Какая тяга жить
и ласточками гнёзда
под крышами лепить.
Любить и спать не розно!
Какой бы ни был срок
судьбою нам отпущен,
завязан узелок,
и механизм запущен.
Какой Азеф следит
за нашими ночами,
какой нам стол накрыт,
кто плачет за плечами?
Узнаем не теперь.
Узнаем слишком поздно.
Сквозит. Закроем дверь
и будем спать не розно.
* * *
Вновь сердца кулачок
уверенно и ловко
схватил моей любви
змеиную головку.
Теперь – любви конец.
Теперь, змея, молчок!
Но алой лентой вдруг
обвился язычок.
Опять – сто двадцать пять!
В смятеньи серной прядать,
лукавые слова бессвязно бормотать,
опять писать стихи
и в сумочку их прятать.
Кому они нужны? Их некому читать!
Снегуркой вожделеть к весёлому апрелю,
пока не стаял снег, не обнажилась прель.
Пока еще лицом невинности умею
кого-то приманить, как ведьму –
Кристабель.
Заухает сова, завоют псы в округе,
по листьям зашуршит нездешняя тоска,
не разглядит апрель
змеиных глаз подруги,
не избежит её
змеиного броска.
Беги, пока вином не выплеснулась хмара,
пока под сапожком
не треснуло стекло!
Но нет, идёшь ко мне.
Теперь нас будет пара,
стремящихся взойти
туда, куда влекло.
Увидишь смерть любви. Закат её пожара.
К земле тебя прижмёт,
и ты землёй падёшь.
Со змейкой в кулачке,
погибшей от удара,
укроется травой распластанная ложь.
И глянут две груди глазницами пустыми.
Глазами мертвеца, узревшего пустыню.
* * *
М. Книжнику
Июльские липы роняют рефлекс
на ткань мимолётного лета.
Оплавлены солнцем страницы поэз,
оплавлено сердце поэта.
Из памяти он ароматы достал,
черты дорогие припомнил,
тоску затворил, и любовь настоял,
и нежностью душу наполнил.
Теперь он забрало готов приподнять,
как рыцарь, уставший от битвы.
Он хочет надеяться, смеет мечтать.
Он ждёт исполненья молитвы.
Небесная пряха капризно впрядёт
в судьбу его нить непростую:
– Пускай себе любит, мечтает и ждёт
впустую… впустую… впустую.
* * *
В сердце демона пустила,
думала, каприз минутный,
а теперь – изгнать не в силах:
он смешной и бесприютный.
Все ли демоны так милы?
Никогда их не встречала.
Никого так не любила.
Ни по ком так не скучала.
* * *
Райской птицы осыпались перья,
и не слышно волшебного пенья.
Птица больше не может летать.
Отворите защёлки и дверцы,
подтолкните притихшее сердце.
Кровь густеет, и нечем дышать.
Как легко возвратиться в начало,
пасть с высот и на досках причала
клюв беззвучный в тоске разевать.
Неотъёмное право природы
жить, не требуя прав и свободы,
и, не жалуясь, умирать.
МОЛИТВА
Разве жалко тебе, Господи,
если птичка запоёт,
над живыми,
на погосте ли
расшеперивая рот?
Не оставь меня, по благости,
жить сипухой домовой,
хоть мешки мои подглазные
и роднят меня с совой.
Охрани ты птицу певчую
и прозрачною стеной
стань под хищным когтем кречета,
устремлённого за мной.
Чтоб несла меня без роздыха
вдохновенная струя
Твоего святого воздуха,
милость Божия Твоя.
* * *
Благодарю, Творец,
за мужа и детей,
за жизнь без пошлых драм,
кривлянья и затей,
за кофе по утрам,
прожаренные гренки,
за мой простецкий нрав
и гордые коленки,
Благодарю Тебя
за тех, кого люблю,
за тех, кто мною жил,
кого недолюбила,
за впечатления, которые ловлю,
как Прозерпина
бабочек ловила.
За то, что Ты
порой
со мною говорил
высокой тишиной,
мерцанием светил,
за двадцать долгих лет,
положенных молчать,
за то, что снял запрет
и с губ сорвал печать.
* * *
Ни о чём уже не споря,
ничего не скажем прямо:
в нашем птичьем разговоре
слишком много Мандельштама.
Слишком много препинаний,
отрицаний, утверждений,
слишком много восклицаний
в череде местоимений.
Иероглифы желаний
зашифрованы бессрочно
в лексиконе умолчаний,
в примечаниях подстрочных.
В недосказанности смеха,
в неоправданности вздоха –
то ли жизненная веха,
то ли целая эпоха.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ни о чём уже не споря,
ничего не скажем прямо.
В нашем скучном разговоре
нет и тени Мандельштама.
* * *
Как сиротам родную мать
ни обрести, ни потерять,
так нам,
кочующим и бедным,
не слиться с племенем оседлым,
пристанища не отыскать.
Из чрева выжатым последом
молва бежит за нами следом,
но мы не разбираем слов.
Куда идём – там нет следов
и никому другим неведом
язык наш льдистый, как слюда.
Мы позабыли города,
в богов играют наши дети,
и наши псы не знают плети,
как наши женщины – стыда.
Гремят повозки кочевые,
Пыль кроет головы,
седые,
как серебристая полынь.
Всё
наше здесь,
куда ни кинь:
в колодцах – звёзды,
в небе – синь.
* * *
Не плачьте!
Иные
грядут и придут времена,
и наше сегодня –
ещё не последнее время.
Кочевнику снится
седло и звенящее стремя.
Матросу – поход
и бегущая следом волна.
Мы знали об этом
и даже предвидели это:
из людного мира
украдкой,
на цыпочках,
прочь
уходит любовь.
Надвигается дикая ночь.
Ворчит Океан
и кусает ладони планеты.
Вы слышите посвист?
Рустэм подзывает коня
иль ветер высокой воды
прокатился по степи?
Приснились матросу
какие-то ржавые цепи.
Кочевнику – солнце
какого-то чёрного дня.