Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 43, 2012
Михаил Зив
Из книжки «Песни о Родине»
* * *
У каждой речки – свой
водораспев,
И ход, и запах
индивидуальный.
Попив-поев, к закату не
поспев,
Я вышел в ночь и выдвинулся
в пальмы.
Как ни крути, а выскочил на
пляж,
Где море – всюду свет его
унизал –
Луну лакало – кто из нас
алкаш? –
И бормотало обморочным
бризом.
Сюсюкало. Хоть к волнам
лапу чаль,
Хоть солон свой с его водой
сличи там.
Вот так и формируется
печаль,
Мол, трёп морей с твоих
биений считан.
Всё россказни. Печаль моя
темна,
И гуща тела слишком
непролазна.
Качалась, прыгнув на спину,
луна,
До Яффы просквозя
волнообразно.
И я глядел, в темно своё
отсев,
На ту мечеть – она меня,
мол, чает.
У каждой речки – свой
водораспев.
У каждой жизни – моль своя
мельчает.
И, наплевав на тот
водораздел,
Вдруг самолёт, а не ковёр
летел,
Грозя с верхов метнувшимся
зайчатам,
То есть теням, где я, как
бы за чатом,
Всю жизнь свою внимательно
сидел,
Зачатым средь иных зайчатых
тел,
О чём, не знаю сам, звуча
внучатым.
Но джинн в любом да
будет запечатан,
Над всяким он по-свойски порадел.
* * *
Я Урию немного, да послал.
На дело верное. На то он и
вассал.
Теперь страна мне – родина
убытка.
Я собственного ужаса
фискал.
То, что сыскал, подвесил
жить на нитку.
Вирсавия, виновна только
ты.
Придут за мной серьёзные
менты –
Я объегорил грубого Саула.
Сластёна! Неженка! Едва
надел порты,
Как в электричке
выдвинулась Тула.
Пил пиво смертных – раз там
был вокзал.
Я клялся – а язык-то я не
знал.
Во рту жевало чувствовалось
глухо.
Блажил народ, и я в него
базлал
Из царского пастушьего
треуха.
Меня потом вдоль берега
реки
Незнаемой влекли за
ползунки
И чем-то жгучим горло
лицевали.
Поэтому «Москву и Петушки»
Издали издали в запретном
Трансваале.
Я говорю: «Не виноват Саул.
И Урия в ненужный миг
соснул».
Из края в край всю душу я
избегал.
Ход регулярных войск –
монаршеский разгул?
Или, Вирсавия, обида
женских регул?
Вирсавия, я смертен или я
Не царь земных? На Песах
Илия,
Побрезговавший нашего
стакана,
Истошного бежит хулиганья.
Вирсавия, о как же ты
коханна!
* * *
Убеги в Египет, братьев
забудь.
Остужая грудь, из себя
изыди.
Чтобы суть настичь,
устаканить муть,
Породнись к чужим,
поклонись Изиде.
Выдавай себя за раба, рабом
Прошибая лбом не беду, так
стену.
Проживи измену, хоронясь в
любом,
Удуши апломб, выходя на
сцену.
И тогда, когда будет
родство мертво
И в чужом изводе ты будешь
моден,
Возврати домой себя самого,
Отболев обидой вчерашних
родин.
ПЕСНЬ О РОДИНЕ (3)
Там, где льют мужики по
сугробам воскресное пиво –
Оттого и снега расписались медовой мочой, –
Там, где взросло живут, но
выходят на солнце сопливо
И к обидам встают,
перочинным запасшись мечом, –
Там ты был, там ты жил, там
останешься, как соглядатай,
Где от скуки любви сыпет
матом грустнейший примат,
Со стрекозьей утратой и с
болью, особо пернатой
Цеховою неправдой,
упившейся в общий умат.
Прошиби тебя даль, прогуляй
свое волчее пиво
И, дрожащие руки к
похмельному небу воздев,
Чтоб сопливой беде побывать
наконец сиротливой,
Пей снега нараспев среди
пив, среди нив, среди дев.
Ибо тот урожай, что под
настом на волю скребётся,
Прорастёт всё равно – не
травой, так соломой сухой,
Что на детские головы
Родиной с плачем кладётся
И с татарскою шапкой
уходит, набухшей, бухой.
Или рыщет по улицам в
стаищах бритоголовых,
Или едет в Европу охаивать
сытый «мортель»,
И в обновах стоит – в
недоношенных детских оковах,
И от женского лона несёт
мировую метель.
* *
*
На улице Шенкин я как-то
погиб.
На улице Бренер нас прочно
не стало.
О мой Тель-Авив, как ты
накрепко влип
В меня, ты вкартавился каждым
кварталом.
Вот тут – я обиды тихонько
решал,
А тут – я решал нерешимое
вовсе,
Вот здесь – я стучался к
своим корешам,
А здесь – умолял сам себя:
приготовься!
А здесь – я пропаще под
зноем пылил,
Вот здесь – я юлил, тут –
беспомощно клялся,
Вот здесь – я хватался за
холод перил
И пальме напротив сквозь
дождь отзывался.
Мы родины любим – за то и
за то.
Мы честно не любим
затеянных родин.
Мы любим отчаянье, что
залито
В посудины судеб, чье пламя
изводим.
* * *
Ночная ёмкость Петербурга,
Теплынь пути.
Замри, филипповская булка,
Спи взаперти.
Замри, кто каменно
поставлен,
Чтоб спать и лгать,
Наш путь никем не
озаглавлен
Сквозь август-гать.
Зависни, Аничков и Кашин,
Смолчи, усат,
Впотьмах прикинувшись не
нашим,
Юсупов сад.
Лишь небо выпестует отзыв
Шагнувших прочь,
Где поцелуи тепловозов
Лобзают ночь,
Где существует перекличка
Взлетевших вон,
Где остаётся по привычке
Фонарь-плафон.
* * *
Ах, едущий к цели – из
памяти невыездной,
И мысль, что скребётся об
окна трамвая, слепа ведь.
Поит Петропавловка с ложки
Неву желтизной,
И кабы не зной, то всегда
там февраль или память.
Не много я знаю про то, где
резвлюсь и влачу.
Но это – к врачу, к
детороду, жалетелю-Богу.
Трамвайные гнёзда
прозрачной ладонью верчу,
Птенцовой надеждой с
куриною лапой итога.
Но свет Петропавловки –
впалый и жухлый опал,
На что наступал Петипа в
Мариинском театре,
И я ускользал на свету,
когда был пятипал,
В беспамятном вальсе, где
нужно прихрамывать на три.
Ответь мне, Онегин-чужак,
и, Щелкунчик, скажи,
Поведай,
Каховка, – есть множество прибыльных сцен там,
Где окна трамваев чужие
прольют миражи,
На стыках мостов спотыкаясь
вчерашним акцентом?
Скажи, это я ли свою
остановку проспал? –
Так долго листал я свой
личный безбуквенный требник –
И голубь снежок от парадной
моей протоптал,
Почти пятипал, и перо
обронил на поребрик.
* * *
Средь
нужных рощ слыхали соловья?
И
топал я, тропу свою вия,
Умеренно
о корни спотыкаясь,
И
нюхал я от общего жнивья. –
Так
что ж теперь, со всеми в гопака лезть?
И
дождь кропил по утренней заре.
На
жёрдочке сидел в календаре
И
я, глядя на дали заливные.
Так
всё же есть удобства во дворе?
Или
мы зря повытянули выи?
Там
и сейчас отнюдь не пустота.
Калитка
не особо заперта,
И
люди ходят, радостно петляя,
И
листьев оземь клацает лапта,
И
поезда заходятся от лая.
Но,
может быть, и люди те – не те,
У
них вдруг нос растет на животе,
И я
им вовсе больше не сиамен.
Войду
в калитку в личной простоте –
И
буду я сторонний марсианин?
Слыхали
ль вы над рощей глас ночной? –
Я
не слыхал. И больше не родной.
* * *
Расклад
у звёзд, нам кажется, предвзят.
Вот
и сейчас так в небе егозят,
Как
будто бы засела в печень тля им.
Мигают
мне: «Ты здесь ли, азиат?»
Смеются
вниз: «А что, не впечатляем?»
И у
меня насмешек полон рот.
Неважно,
где городишь огород,
Ешь
корнеплод, но выслал наверх пеленг.
А
всяк вовек предчувствовал улёт,
Хотя
и ненавязчиво в толпе лёг.
Мы
здесь мостим плацдарм для ретирад?
И
также наш кофе-молочный брат,
По-своему
в прицел подзвёздный целясь,
Проходит
огородами утрат –
В
расчете на обещанную целость?
Да,
проживаю там, где захочу, –
Едва
ль попорчу звёздную парчу,
Не
знамо из каких сигналя азий,
Раз
надо, так и я в ночи торчу –
Ещё
не ясно, кто почерномазей.
Любой
из нас предвзятый звездочёт,
Чей
хозрасчёт не выудит почёт,
Но
дарит фарт, судьбою нахлобучась,
Туда
идти – как раз где припечёт,
Где
достоверней собственная участь.
ВЕЧЕР В ГОРАХ. ИУДЕЯ
Внезапно
в беглых воплотив
Разброд
олив во тьме замшелой,
Скликает
вечер вопли див
И
дев, лишающихся тела, –
На
страшный беспредельный час,
Горами
мыкающий время
В
ущельях выколотых глаз,
Дыша
на жертвенник в Эдеме.
И
вновь нас вылепит к утру,
Внедрит
в окно – стеклу и раме,
Зашитых
в кожу и кору,
Но
спрячет пугало при храме.
Среди
лакун, над лаем эх,
Вечно
разгневанный Формовщик,
Он
трудно лепит всех из всех,
Мешая
пот со лба и кровь щёк,
В
виду беспамятных олив,
Молитв
из тел, одетых в хаки,
В
солдат иль в мертвых перелив,
Заставив
помнить об Ицхаке.
А
человек, разрыв уста,
Вовне
карабкается словом
И просит
дяденьку Христа,
Гудящим
храмом облюбован.
* * *
А
ещё эти горы бегут на войну,
Там,
где эхо в плену их вспылило подняться,
Осыпая
с песчаных оваций вину,
Или
эта вина – лишь для сведущих наций?
Или
боком торчит по холмам Гуш-Катиф?
Или
пыльный мотив провоцирует смуту,
Чтобы,
небо недвижное облокотив
На
пустое шоссе, даль взирала – к кому ты?
Да
недвижимость наша песочно-хрупка,
И
никак не ответить, за что ты и про что.
Голубиная
почта пронзает века,
А
шоссейная нитка лишь беглая прошва.
Да
и Ной-голубятник привстал над волной –
Не
вернется ли голубь для нашего флага?
Ах,
на то и живём, что живём вразнобой,
И
застывший прибой – констатация шага.
Потому
что и горы – волна и волна,
Потому
и пустыни меняют пределы,
И
белёсое небо, и наша война,
Да
и наша вина – не решенное дело.
Порадело
о нас? Поредело средь них? –
Никогда
не решить. Только щебет оваций
Среди
медленных волн для пустынь смотровых,
Где
заснувшее время пыталось назваться.
И
пыли ты, пустыня, виси, тишина, –
На
песчаных часах совершается осыпь,
Хоть
и особь кричи, хоть ворчи племена,
Но
пройдет с караваном в Египет Иосиф.
* * *
Под
одеждой невесёлой
От
любви не осовей! –
Человек
проходит голый,
Полный
Родины своей.
Лезет
в битвы моложаво,
Партизанит
средь болот,
Песни
выбранной державы
Слишком
влюбчиво поёт.
Да,
привязан к личной маме,
Да,
дитя своих небес,
Потому
что в чуждом храме
Тишиной
мышкует бес.
Потому
и ходит воин,
Честной
правдой сеет страх,
Грязен,
голоден, не доен,
Храбро
валится во прах.
Ляжет
сеятелем истин,
И никто ему не суд,
Потому что вслед – и мы с
тем,
Потому что наших бьют.
Вот домашнее заданье,
Здесь для резвой чести
путь.
Посевная мирозданья
Не закончилась ничуть.
* * *
Прислушайся, как спят
вавилоняне.
Им няни равнодушные суют
Пустышки страха в
скрюченные длани,
И черепки умершие сосут.
Худущий царь отлеживает
щёку,
И, глиняная, мехом заросла.
А где-то рядом – сбоку,
сбоку, сбоку! –
Садам Семирамиды нет числа.
Сидит писец – в глазищах
лунный камень, –
Он вперился в таблицу всех
веков,
И Башня строится сама
собой, рывками,
И лает ветер вниз из
облаков.
К доске мастачит Ной
пугливый доску –
Ещё и не родился Авраам, –
Всё в лунном воске. Каждую
загвоздку
Сверяет с планом, будто
строит храм.
Что нужно всем? – Подручное
плавсредство,
Всеобщий и заочный самосуд,
Но глиняное детство
людоедства
Им няни по кармашкам
рассуют.
Не дрогнет Вагнер, выдав на
ура гнёт,
Слепцу польстит,
поддакивая, Фрейд.
Дредноут сел – и мертвых
бедолаг нет.
И выпросился голубь в
пробный рейд.
В Европе холодно. В Ираке
спят собаки,
Тучнеет от ночного зноя
флаг.
И льёт горючку истребитель
в баки
Руками глинобитных работяг.
Им няни погадали на абаке:
В Европе – холодно. В
Багдаде – всё ништяк.
накануне войны с Ираком
* * *
У города глиняный вид,
Цыплячье устройство
подранка.
Уже черепицей звучит
Дождя деревянная дранка. –
От шёпота – в маленький
крик,
Из тусклых – в карминовый
пряник,
От серых, замшелых – на миг
В кувшинную гулкость
керамик.
Из местных, бродячих,
слепых
В кликушеском сне
безымянства –
Проклюнув столетьям поддых,
В босяцкую роскошь
пространства.
Из рабских отсиженных рук
И заспанных родин вселенной
–
В поющий на вдохе испуг
И общность обиды
мгновенной.
* * *
А может, Истории надобен
русский народ –
На клюквенном фарсе, в
потёмках грибного настоя?
Наташа Ростова,
состарившись, водочку пьёт,
Гагарин на корточках реет в
пространство пустое.
И ходит, бликующий там в
жаропрочном пенсне. –
Кто дядю окликнет? –
Спаситель? Аллах? Иегова?
Что пилят всем ноги в
строжайше-безвыходном сне,
Внедряя в ползущих
предсмертный наркоз Пирогова?
Прощай,
Севастополь, – не всё ж парусить в Трапезунд!
Толстой уроняет на дымное
поле фуражку.
А вот и выходит, что всё то
ли трёп, то ли зуд,
С которым и Ленин тротил
завернёт в промокашку.
Очнись, я не буду – на
свете ни зла, ни добра.
Какое добро? – лишь пожитки
спасенной утраты:
Выпиливать будущих вновь из
больного ребра
И компоновать соответствий
случайные даты.
Виктории наши сомнительны –
на шельмачка.
А тем и хмелеем, и логике
поулыбайся,
Ведь каждая слава вмещается
в будки ЧК
Бородкою Троцкого, лисьим
незнаньем Чубайса.
Тут зря нас учили, что
пишем Историю мы.
Ныряешь в метро с головою,
несомой от взрыва.
Мы только ревниво мелькаем
в проплешинах тьмы,
На станциях смысла успев
обернуться: «Счастливо!»
Пока! До прибытия в нами
дичающий рай.
И время плеснёт через край.
– «Остановка? Я вышел?
Давай отворяй!» – Так
напрасно бумаг не марай
Улыбчивым мясом раздавленно
скачущих вишен.
Лихая удача, лихая – особо
черкнём, –
А кто из народов стезю
самопальную чертит,
В то время как Запад,
сражаясь троянским конём,
Века заполняет шарнирным
аллюром от смерти?
Инертных машинок наделает
всякий народ.
Молитвенный всплеск лишь
прибавит азарт КПД-шный.
Во всякой скворешне пенсне
протирает пилот,
Потея свободой потешно в
мечте безутешной.
А что человек в
совокупности ражих манер
С прищуром в грядущее,
годное к завтрашней вспашке? –
И деторождений он генный
едва ль инженер,
Пакующий страсти в исходный
размер промокашки.
Я правду сказал, что
Историю пишем не мы?
И не западай на высокий
восторг инженерный.
Мы слепы? – Мы слепы. В
границах указанной тьмы,
Где можно и выжить лишь
злым обонянием скверны.
Что также ведь спорно –
кому там и что обонять.
Сейчас не об этом, а то ещё
ты разревёшься,
Что маму и родину или же
мачеху-мать
Предашь поруганью, иначе –
продашь ни за грош всё.
Наташа Ростова в горящую
избу войдёт.
Гагарин фуражку, пошарив,
на поле отыщет.
А что из ребра? – Да не
знает об этом народ.
Вбегают поганки замерить
объем пепелища.
Мы тоже из леса. И в лес
чередою уйдём,
Пожив на опушке, чтоб
каждый свой хвойный наркоз нёс.
Из космоса вышли обжить
возгораемый дом.
И вышли из дома осваивать
новую косность.
Нам выбор не выдан. Нам
правда нужна? – Не слыхать.
Тот чижико-пыжик с
Фонтанки. – Ай, бился в душе б чиж!
Тем паче что космос дано
бесконечно пахать. –
«Удача какая!» – на звёзды
осклабясь, дошепчешь.