Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 41, 2012
Вячеслав Лейкин
Кстати, о Жизни
БЛЮЗ
Один чудак к сорока годам
Решил, что всему конец.
Он понял вдруг к сорока годам,
Что полный всему конец.
И тут же, спугнув с постели мадам,
Явился к нему гонец.
«Ты прав, старина, – он сказал чудаку, –
Плохи твои дела, –
Трубу расчехлив, он сказал чудаку:
– Исчезнешь – и все дела.
Мужское ли дело считать ку-ку
И тупо грызть удила?
Ты слишком был верен своей судьбе,
А она что ни день дурит.
И смерть – не судьба, а прокол в судьбе,
Когда она, тварь, дурит.
Как если бы на голову тебе
Рухнул метеорит.
Так стоит ли ждать, играть в поддавки, –
Сказал чудаку гонец, –
Ведь сколь ты ни целься, всё – поддавки
И жмурки, – сказал гонец, –
И ежели яд тебе не с руки,
То вполне подойдёт свинец.
Ты слишком часто платил по счетам
И слишком терпел скотов.
Так вот – чем платить по чужим счетам,
Чем быть своим у скотов,
Откупорил перстень – и ты уже там,
Плюмбум – и ты готов.
Глаза затекли, и дырка в боку –
И ты перестал грустить.
Вчера ещё спал на этом боку –
Шарах! – и нечем грустить.
Ну, бывай, – сказал гонец чудаку, –
Мне троих ещё навестить».
И вдруг он
завял и крыльями вдруг
Поник, что твой марабу.
И пошёл, спотыкаясь о землю вдруг,
Сутулый, как марабу.
А Господь незримо стоял вокруг,
Ладони прижав ко лбу.
* * *
Все, что пело, парило, клубилось,
Впопыхах жизнерадостно билось,
Постепенно стерпелось, слюбилось,
И зима покатила в глаза.
– Как, – спросил я незримого старца, –
Убедиться, что мне, может статься,
Не дано в залазурье пластаться,
Где медвяная зреет лоза?
Но незримый, бестрепетно светел,
Ничего, как всегда, не ответил,
Только вол кукарекнул, как петел,
Да слегка потекли тормоза.
Всё, что трогало, всё, что ласкало,
Пустоту на свету полоскало,
Всё, что душу пекло в пол-оскала,
Застеклило дыханье зимы.
– Почему? – я спросил с укоризной
У звезды равнодушно-капризной. –
Почему завершается тризной
Всякий раз постижение тьмы?
И опять никакого ответа,
Словно что-то заклинило где-то.
Только вдруг поползли из кювета
Земноводные цвета чумы.
Всё, что жгло, хохотало, хотело,
Что летело с горы оголтело,
Обратилось в зальделое тело,
И повсюду раздались часы.
– Почему остаётся тоска нам? –
Я спросил чудака со стаканом.
Он шарахнул, загрыз тараканом
И лениво ответил: – Не ссы.
* * *
Сегодня вторник. Время перерыв
И не найдя ни смаку в нём, ни проку,
Я объявляю жизни перерыв
И предаюсь привычному пороку
Самозакланья. Вечный недолёт
Уже смешит. Становится причудой.
«Эй, – дескать, – кто там? Разворот плечу дай!» –
И следом виновато: «Не даёт».
Не дёргайся, ступай, куда ведут,
Не отвлекаясь, не ища резона,
Тем более что впереди не зона,
А то, что оставляешь – не редут.
Ступай, покуда музыка не врёт,
И солнца блин надраеннее жести,
И сытое фиглярство в каждом жесте,
И каждому порядку свой черёд.
Где Бог не выдаст, красота спасёт,
Не та ли, с разухабистым ухмылом,
Воняющая гарнизонным мылом, –
Чуть зазевался, тут же и всосёт,
И выплюнет, едва употребив,
Туда, где ты же, весело ступая,
Спешил к себе. И этот перебив
Пронзит с оттягом, как игла тупая…
Пересчитай, бессилие тая:
Нас четверо, и каждый – это я,
Поэтому возьмём четыре по сто,
Изладимся и взвоем вместо тоста.
Теперь ступай, узлом вяжи следы,
Тасуй личины, невпопад вникая.
А жизнь твоя, как время, никакая,
Пусть отдохнёт. Недолго. До среды.
ГАНЕЙ-АВИВ
Железная дорога непонятно откуда, неясно куда
Отдаётся неважно кому в окнах микрорайона.
Самолёты угрюмо ревут, вырываясь веером из гнезда,
Носящего имя отчества, в нашем случае Бен-Гуриона.
Нарезаема этим лязгом и визгом, местная тишина
Становится порционной, почти что деликатесом,
Прибавить баранье блеянье – и картина завершена,
Краски и фон доверим вписать классическим поэтессам.
Одну я знавал – классический
профиль, классическое клише:
Матом, басом, «Кэмел» взасос, и тоже зовут Марина;
Шампанское с пивом, рокфор в
шоколаде, повидло на беляше,
Двухсотсвечовая лампочка в накрапинах стеарина.
Однажды мы пили в парадняке классическое вино,
Справляя классическое ля-ля, то вязкое, то тугое.
– Почему, – спросила она, – мужикам нужно всегда
одно?..
Я не стал возражать и сразу ушёл, мне нужно было
другое…
Но вернёмся к нашим баранам, чей ликующий хор навис
Над этим стихом две строфы назад в стране, где не
ведают стужи,
Где всё время хочется крикнуть мгновенью: «Родное,
остановись!» –
Потому как следующее за ним обещает быть много хуже,
Где ты просто обязан быть счастлив, приятель, даже
если душу свело
От неловкой гражданской
позиции, даже если не в масть эпоха!
Свет в конце туннеля, сулящий выход, означает чаще
всего
Иллюминированный тупик, но это тоже неплохо.
* * *
Ум погубил мою судьбу.
С такими пядями во лбу,
Минуя омуты и мели,
Я мог бы всех иметь в гробу,
Как все поврозь меня имели,
Но я не справился. Ума
Непроницаемая тьма
Бурлила, будто с переброду.
Его густая бахрома
Мне занавесила природу,
И я не справился. Не смог.
Не раскодировал замок,
Не заготовил первой фразы,
От несодеянного взмок,
Замкнуло контур мимо фазы.
Другой бы цвел и щебетал,
А я надраивал кристалл,
Классифицировал моменты
И жизнерадостный металл
Переводил на позументы.
Здравополучьем обуян,
Не тем был сыт, не с теми пьян,
Зато в угоду Пармениду
Мог в эталон вогнать талан,
Перепланировать планиду…
Сползает с гор, плывёт с полей,
Трубит в ночи: «Преодолей!» –
Зиждитель горестных юдолей,
А я ему: «Досыпь, долей,
Дойми моей же дробной долей».
А та, ничтожная во мне,
Но так заносчиво вовне
Преобразившаяся в разум,
Вдруг подмигнула третьим глазом,
Как Достоевский сатане.
ЩЕЛЬ
Ощутив то ли кость в мозгу, то
ли в сердце окатыш льда,
Попытался понять, как уйти, не сделав следа,
Не разбив, не обрушив, просто уйти, как проходят
мимо;
Сотворил сатанёнка, а тот показал: «Сюда», –
И разъялась щель позади всего, и душа, томима
Не предчувствием, нет, любопытством? – и тоже нет;
Запоздалой нуждой, заводным стрекотаньем лет,
Беспросветом зим, устремилась туда психея,
Вот и вышло, что зря я боялся неловкий оставить
след,
Как признался строфою прежде в этом стихе я,
На картонной скале зря таращил, что твой орёл,
Зря отсвечивал лысиной, имитируя ореол,
Примерял очевидное в частности, вообще ли.
А всего-то на круг приобрёл, что вот к ней прибрёл,
Валтасара всосавшей взачмок потаённой щели…
А теперь рассвингуйся, смекни, что ты уже не юнец
Полагать, что всякая дырка в один конец,
Мол, верблюду проще загнуться, чем распрямиться.
То есть вовсе не нужно хлебать
сулему и хавать свинец,
Чтоб вернее понять, куда не стоит стремиться.
* * *
Сорви сургуч. Цветные стёкла вымой.
Продуй сифоны. Усложни аккорд.
Разметь и раздели, как делят торт:
Завод, лесоповал, торговый порт –
Оглодья жизни малоуловимой,
И сердца механизм непоправимый,
И молодость, похожая на спорт.
Шизою, косоглазою фузою –
И невдомёк, кусать или сосать
Смакуемое, от чего спасать
Пакуемое. Прошлое, осядь;
Откуда-то из толщ сперматозоя
Скользни слезою, оползи лозою,
Сумей неизгладимое стесать.
Трефовый фарт, фортеции фортуны:
Торговый порт, завод, лесоповал.
А помнится, ещё и ликовал,
Что на лету Пегаса уковал…
Как долго и легко мы были юны,
Как трепетно натягивали струны
На каждый подвернувшийся овал…
Ты мог бы стать хорьком, бараном, птицей,
Вонять и красть, пастись, нести яйцо.
И даже завести в носу кольцо…
Далось тебе необщее лицо –
Похмелье бесконечных репетиций?
Пока не стала истина истицей,
Успей замолвить за себя словцо.
* * *
Время выходит то боком, то волоком,
Драит личины безжалостным щёлоком,
В горле топорщится полистирола ком,
Но продолжаю хотеть
Смочь на алтарь нашей славной словесности,
Паче гордыни, допустим, известности,
Волю воспеть, восплясать ли окрестности
Или же страсть воспотеть.
Не ритуальное самосожжение,
Но и не глотки публичной лужение,
Полный сакрал и благое служение.
Впрочем, едва потечёт,
Тут же и впал в скоморошье говение.
Воспоминания все довоеннее,
И начинается ужас двоения,
Янусы, нечет и чёт.
Глянешь окрест – перехватит дыхание:
Зорь полыхание, крон колыхание,
Птах малохольных сквозное порхание –
Музыка, синь, лепота.
Канешь ли вглубь – чревоедов скопление
Праздному духу сулит оскопление,
Вкуса и выкуса совокупление –
Мыши хоронят кота.
Свет ли замылится – хлынут видения:
Своды, расклады, разгул полубдения,
Знай корректируй углы наблюдения,
Пухлую паклю стели.
В зеркало въедешь – и тут с приключением:
Вместо лечения самовлечением
Зрак занавозишь случайным сличением,
В небо задрав костыли…
Вечер. Химеры. Флюидов сгущения.
Бесы у Господа просят прощения.
То есть почти уже без отвращения
Порешь лохматую дичь.
Прочь, Мнемозина, глаза свои выбели.
Неотвратимо навстречу погибели,
Нильсом на птице, Ионою в рыбе ли,
Лишь бы изнанки достичь.
ЗАЧЕМ
Зачем принцессе баловаться спицей,
Попу – тальянка, блиндажу – крыльцо,
А виршегону – маета амбиций
И непременно первое лицо?
Не публике, скорее клиентуре
Зачем он в душу рвётся на постой?
Затем, что эта страсть в его натуре,
Как некогда писал А. К. Толстой.
ОДИНОКИЙ БЛИЗНЕЦ
Пока чесал, опрастывал, точил,
Себя собой же и ожесточил,
И там, где пело, вдруг зауповало.
И стала комбинированней честь,
Тесней стезя, а траченая десть
Родит вину в виду лесоповала.
Пока метал, нанизывал, крошил,
Собой себя же и опустошил.
Померк булат, оплавилось кресало,
Заткало паутиною стекло
И там, где прежде грызло и пекло,
Теперь чесалось и слегка сосало.
И рассосалось, не оставив шва,
Жена ушла, потом опять ушла.
Лицо и грудь ослабли. Волос вылез.
И время, ковылявшее пешком,
Вдруг распласталось, как перед прыжком, –
Часы бегут, а дни остановились.
Любовь с бейсбольной битою в руке,
С приветом ненасытному Луке,
Пренебрегла, возможно, пощадила,
Короче, не оставила следа
В сознании, слоистом, как слюда,
Наоборот, ненужное сцедила.
Ни в терцию, ни в ногу, ни в струю
Не попадаю прорвы на краю,
Мол, ненароком, раком всё, в бреду, мол.
И лишь одним я счастлив, лишь в одном
Я вмял тебе, лукавый недогном:
Не ты меня, а я тебя придумал.