Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 39, 2011
Ицхокас Мерас
ГОРЬКИЙ
ВКУС ЩАВЕЛЯ
Мурзе тявкнула разок, потом еще, потом радостно взвизгнула, но Морта все
равно вздрогнула и уронила половник. Он короткой толстой ручкой ударился о
стенку чугунка, плюхнулся в кипящее варево широким донцем, большая горячая
капля брызнула на верхнюю губу женщины, и когда она облизнула губы, во рту
остался горько-кислый вкус.
– Пожадничала, пожадничала, – укорила себя, – не только
листья, еще и стебельки покрошила, но, может, если подбросить соли, пропадет
эта горечь…
Тут Мурзе подала голос, и Морта отвернулась от дверей, страшась того, что
увидит, не зная, кто там на этот раз – ненароком ли забрел, забежал навестить,
зашел по делу или Бог весть чего еще.
Так всякий раз, когда Мурзе чуяла пришедшего – мужчину ли, женщину, –
вздрагивала Морта и отворачивалась от двери.
Между тем уже и клямка звякнула, и сами двери, открываясь, заскрипели давно
не мазанными петлями, и Морта покосилась через плечо, вдруг ощутив поток тепла
онемевшей спиной.
И вправду…
– Боженька ты мой…
Да ведь Стяпукас!
Не ждала, так долго его не видела, а вот он, с повизгивающей Мурзе,
треплющей его за штанину, с узелком подмышкой. И вроде бы веселый, только весь
какой-то обросший, а под глазами – темные круги.
– Уже бреешься? – то ли радостно, то ли огорченно пробормотала
Морта. – Уже? Как же так теперь…
– Так уж…
– Давно?
– Нет, – почему-то покраснел Стяпукас, – недавно.
– А чего так почернел? – почти сердито допытывалась Морта. –
Небось, ночами не спишь? – пошутила. И вдруг страх камнем навалился: а не
Стяпукас ли ночью ходил по двору, не его ли тень накрыла окно, не увидел ли он
то, чего ему не надо бы видеть?
«Нет! Нет! Нет! – убеждала она сама себя. – Он бы вошел, все
равно бы вошел…»
– Что ты, в самом деле, – махнул рукой Стяпукас и соврал: – Спал
всю ночь, чего там…
«Показалось, – продолжала она успокаивать себя. – Все со
страху… Уже мерещится мне, день и ночь мерещится…»
– А я как знала, – громко заговорила, подбадривая себя и
парня, – щавеля вот насобирала, надергала и варю, словно тебя дожидаясь.
Теперь Стяпукас помолчал, только посмотрел в осунувшееся, поблекшее лицо
женщины, посветлевшее в этот миг, и опустил глаза.
Опустил глаза, потому что пришел он ночью и бесшумно обошел вокруг дома,
даже Мурзе не залаяла, только взвизгнула пару раз, обошел вокруг и услышал там
чужой голос, но, хоть и очень хотелось, не заглянул в окно, словно мог этим
маманю обидеть. А обидеть маманю он не хотел – хоть знай она об этом, хоть
нет. Потому кинулся в лес, в свой старый заброшенный шалашик, и там всю ночь
вертелся на шершавом мху, руками пытаясь защитить себя от сырости и холода. А
утром, так и не сомкнув глаз, поднялся со своего ложа, подался тропками да
полянками, собирая ягоды, и только к полудню оказался дома.
Мурзе кругами носилась около парня, а он, присев на корточки, гладил теплую
коричневую шерстку.
Морта за это время успела перевести дух и, совсем уже успокоившись,
спросила:
– А что лба не перекрестил?
И Стяпукас, не поднимая еще глаз, пробормотал:
– А я больше не крещусь, маманя…
– Так что, совсем уже евреем заделался? – краска бросилась в
бледное до того лицо Морте.
– И еврей и не еврей, ни то ни се, – ответил Стяпукас.
– Хоть так… Я говорила! Лучше безбожником! Только не евреем…
Стяпукас молчал.
Тогда, не найдясь, что еще сказать, Морта утерла губы передником, топ-топ
своей искалеченной ногой и – на шею парню. Поцеловала в щеку, в другую, и
еще и еще – истосковалась.
Хоть все еще ворчала, все не успокаивалась:
– Блудный сын… Блудный… Но, слава Богу, хоть еврей, да и не
еврей…
Стяпукас, совсем еще сосунок, но долговязый, на целую голову перерос уже
Морту, поцеловал ей руку, потом сгреб в охапку, прижал к себе, ощутил плоскую
грудь, выпирающие ребра, острые позвонки – и подумал: плохой я сын, раз
маманя так сдала.
– Ты ведь не голодаешь, упаси Боже… Или голодаешь? – сказал,
медленно отстраняя ее, но все еще не выпуская из объятий.
Она вздрогнула, теперь в его руках, содрогнулась всем телом, он ощутил ее
дрожь и сам затрепетал от своей нежданной догадки, хотя все еще не хотел
понять, отгоняя налетевшее вдруг вихрем недоброе предчувствие.
Потому зашел с другого бока:
– Может, домовой какой завелся, все съедает, до последней крошки? Что?
Домовой? А ты пустым варевом жива? Что, коза уже не доится?
И замолк, ожидая, что она скажет.
Скажет ли?
Если признается, что прячет человека, так и слава Богу.
Если нет, – значит, Миколюкас под полом в тайнике сидит.
– Так домовой? – повторил он, все еще надеясь, что ответит.
Она молчала.
– Боже праведный, – простонал Стяпукас и прикусил губу.
– Уже и Господа-Бога
призываешь.., – пришла в себя Морта. – Видишь ведь, я жива-здорова. И
сыта, не выдумывай. А теперь отпусти меня, уже полдень, мне пора помолиться.
Она высвободилась из объятий сына и торопливо захромала к иконе Богоматери
Остробрамской, сложила руки ладонь к ладони:
– Ангел господен…
А Стяпукас уставился в пол, в доски под кроснами.
Это был непростой пол. И кросна – тоже. Под этим полом Стяпукас три
года хоронился.
Как только начал Миколюкас со своими сообщниками рыскать по всей волости в
поисках прятавшихся евреев, позвала Морта дядю Пранцишкуса. Тот поставил на
верстак незаконченную фигурку Боженьки, пошел и выкопал в доме Морты под полом
продолговатую яму, потом обшил ее досками и так сложил лаз, что, не зная, ни за
что не отличить его от пола. А хоть бы кто и отличил, все равно ничего не мог
сделать, потому что кросна были установлены намертво, если не знать секрета,
как вытащить потайную задвижку. А кто знал – толкни кросна, крышка лаза
поднимется и – эй, кто там, вылезай из ямы.
Стяпукас хотел тут же подвинуть кросна и открыть крышку. Откинуть крышку
над головой Миколюкаса и тихо сказать:
– Выбирайся наружу…
Он долго искал Миколюкаса, но никогда не думал, что станет делать, когда
найдет.
А теперь подумал.
Жаль, ружья не было.
Он бы прикладом ему зубы выбивал – по одному, по два, по три,
понемногу, удар за ударом, так же, как тот выбивал доктору Суральскису, когда
доктор карабкался из ямы.
Он бы ему лицо размозжил, как тот размозжил раввину Элиэзеру, что
молитвенно протягивал к нему руки:
– Детей пожалей… Хотя бы младенцев…
Он бы вырвал его гнусное сердце.
Он штыком бы его колол – за отца, за мать, за братьев, за сестер, за
бабушек, за дедушек, за дядьев и их жен, за двоюродных, за троюродных – за
всех, покуда тот не превратился бы в кровавое месиво, исходящее такой же
кровавой пеной, как исходил он, Велвл, кровью и трупами вымытый наверх, на край
ямы, когда тонкий слой земли пенился, кипел, пузырился над могилой.
И тот все же так и остался бы неотмщенным, потому что нет кары такому.
И все равно – карать ли его сто раз или убить одним выстрелом –
одно и то же, никакой разницы.
Стяпукас уже и с лавки поднялся, но тут заворковали голуби под крышей, и он
снова опустился на лавку, понимая, что надо ждать ночи.
А может, опамятовался.
Потому что был самый полдень, и, может, кто шел мимо или хворост в лесу
собирал неподалеку, или в поле работал, а может, солдаты или каратели где-то на
опушке, на полянке хоронились, следили – что тогда с маманей будет?
Да и ружья у него не было, а свое оружие, чтоб маманю не напугать, сунул
под крыльцо, прежде чем войти в дом.
Только дьявол мог до такого додуматься – привести Миколюкаса в дом к
мамане.
Ясное дело, никому и в голову не придет.
Он, Стяпукас, полгода уже, как развозит почту по домам в поисках Миколюкаса,
а Миколюкас в его доме, в его тайнике хоронится.
Только дьявол мог до такого додуматься, только Миколюкас…
Нет, не надо бы ждать ночи.
Надо закончить теперь, сейчас же, и все.
Стяпукас выскочил на крыльцо, достал свой наган и застыл в растерянности.
Как поднять оружие при мамане?
Как выстрелить, когда маманя молится?
Морта, прикрыв глаза, сложив руки, била поклоны перед Святой Девой.
Клен тихо шелестел за окном.
Коза блеяла у забора.
Мурзе все еще виляла хвостом, заглядывая в глаза.
Снова заворковали голуби.
А больше – ни звука.
Светлый покой летнего полдня.
– Господи, – думал Стяпукас, – может, и нет здесь вовсе
Миколюкаса, может, я все выдумал? Может, маманя никого и не прячет? Может, и не
было голосов ночью? А если были – может, вовсе не Миколюкаса? Может, не
Миколюкаса прячет маманя, а ничего не говорит, потому что меня оберегает?
Разве решится Миколюкас прийти в их дом?
Разве протянет маманя руку такому? Что она, забыла Тереселе?
– Выдумал я… Выдумал… – бормотал тихонько сам себе Стяпукас.
Нет, нет, ни за какие райские блага маманя не стала бы прятать Миколюкаса.
И Стяпукас перевел дух и снова спрятал оружие.
И полегчало.
Хотя надо было начинать наново.
Как сквозь землю провалился, пропал Миколюкас. Кружили его следы: в лес и
из леса, в лес и снова из леса, пока не пропали, исчезли где-то
поблизости – никто его нигде больше не видел, нигде он не появлялся,
может, с полгода.
Тогда и пришла эта странная мысль, словно предчувствие: а не в его ли
тайнике Миколюкас?
Но нет! Конечно же, нет…
Наново начинать придется.
– Побуду с маманей и уйду под вечер, – бормотал он сам себе.
Маманя все еще молилась.
– Ангел господен возвестил Деве Марии: Ты зачнешь от Святого Духа.
Пресвятая Мария-заступница! Господь с тобою…
Тут Морта замолкла, голову опустила.
Не могла сосредоточиться на беседе с Богоматерью, а попусту сыпать слова
молитвы не хотела. И слабость какая-то охватила ее, голова закружилась –
так уже не в первый раз.
Может, и прав мальчик.
Как же не прав?
Уж сколько месяцев она капли молока во рту не держала, мяса или шкварочки
какой и не пробовала, хлеба себе жалела, только картошка да какое-нибудь пустое
варево, без заправки, страхом поперченное, слезою посоленное.
Может, и прав, да нельзя ему того знать.
Нельзя, нельзя!
Как бы ни хотелось, а не сказать, не признаться. Лучше уж кому угодно, хоть
карателям, только не Стяпукасу. Не простит… До гробовой доски… Ненавистью
зальет сердце и ум. И что тогда делать?
Успокоить надо мальчика, успокоить.
Она перекрестилась, обернулась к Стяпукасу и произнесла – еще без
обмана, но уж почти:
– Иди, глянь, как у козы вымя набухло. По две кринки каждый день
надаиваю. «Не голодаешь ли…» Мне же почтальон те твои червонцы привозит. И
яиц женщины приносят, масла, сыра, сальца кусочек. Я ведь и пряду, и тку!
Тут она покривила душой. Прясть пряла, но ткать – ничего не соткала за
эти месяцы, и женщины недовольно ворчали, не дождавшись обещанного.
Стоило ей только присесть к кроснам, так и начинал стенать-молить тот, что
под станком, под полом прятался:
– Перестань, Морта! Сжалься! Каждое твое движение – мне как пуля
в голову…
Морта поднималась со своего места, и нет как нет полотна, и не оставалось
уже мяса для самой хоть попробовать, потому что такого крупного мужчину, пусть
он и заточен под полом, ведь надо накормить, а как поест, и напоить. Ему эти
две кринки молока в день – всего ничего, опрокинет и одним духом высосет
до последней капли, еще и пенку с глиняных стенок слижет – и как не было.
А кому пожалуешься?
Стяпукасу? Упаси, Господь!
Только Пресвятой Деве да чаду ее, на кресте распятому, – никому
больше.
– Ты благословенная среди женщин и благословен плод чрева твоего
Иисус… – снова перекрестившись, продолжала молитву Морта.
Но тут другая мысль, недобрая, объяла ее: а что, если он не на побывку, а
насовсем пришел, домой возвратился, полгода пометавшись на стороне? Как тогда
выкрутишься? Тогда конец, хоть иди и своими руками себя распни…
– Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных ныне… – про
себя голосила Морта, рыдая без слез, сухими немигающими глазами вперяясь в лик
Марии Остробрамской. – Хочу, чтоб мальчик дома остался! Ой, как хочу! Ведь
мой он, мой, как из лона бесплодного моего… Что делать, Пресвятая Дева?
Молись за нас грешных ныне и в наш смертный час… Иисусе! Иисусе! Иисусе! Вот
я, слуга господня, да будет мне по слову твоему! Святая Мария-заступница…
Вдруг что-то стукнуло, словно в пол ударило, задребезжало.
Морта обернулась к Стяпукасу, а тот на нее посмотрел.
«Не он ли там вертится, услышал ведь голос Стяпукаса», – думала Морта.
«Не под полом ли кто стучится… Хоть бы только… Только бы не
Миколюкас…» – думал Стяпукас.
Тут оба увидели Мурзе – не в силах справиться со своей щенячьей
радостью, она самозабвенно била хвостом по полу.
Вот она подскочила кверху, поднялась на задние лапки – служить,
хвостом стук об пол и снова его кверху, дышит часто, а потом волчком вокруг
себя, схватила обглоданную кость, что притащила в зубах, и – под ноги
Стяпукасу, а потом снова – вверх-вниз хвостом по полу с громким лаем.
Усмехнулся Стяпукас, положил на стол узелок, с которым пришел, стал
развязывать. Развязал, разгладил льняную холстину, а там – краюха хлеба,
баночка масла, хвостик колбасы, кусочек окорока и впридачу обглоданное
ребрышко.
Увидел, что Морта поднимается после молитвы, сказал:
– Может, закинь в суп это мясцо?
– Давай…
– А это тебе, – Стяпукас сунул ребрышко Мурзе.
Та схватила гостинчик, забилась под стол и самозабвенно вгрызлась в кость.
Тут снова кто-то стукнул и вроде бы закряхтел, и Мурзе, бросив кость,
оскалила зубы, зарычала, кидаясь к кроснам и отскакивая обратно.
Морта, побледнев, с криком погнала ее прочь:
– Сдурела, что ли? Или уже взбесилась?
И ногой притопнула и добавила:
– Чтоб мигом мне утихла!
И утихла Мурзе, вернулась к своей косточке, но все погрызет-погрызет –
и зарычит, оскалившись, на кросна, и снова погрызет – и зарычит.
И Стяпукас то ли спросил, то ли так сказал:
– Прячешь или нет? Ведь прячешь кого-то…
Припертая к стенке в конце концов, не зная, как защититься и что соврать,
Морта сказала:
– Кого преследуют, тому и протяни руку…
И, произнося эти слова, обратила лицо к распятию над своей головой, словно
это были слова молитвы.
– Так почему же ты сразу не сказала? – спросил Стяпукас.
– Теперь знаешь, так что? Что из того?
«Ну и слава Богу, – про себя подумал Стяпукас. – Раз сказала,
значит, не Миколюкас. Слава Богу…»
Долго оба молчали.
Морта помешивала щавель.
Стяпукас сидел за столом, подперев рукой подбородок.
– Может, козу бы подоил, – тихо попросила Морта. – Хоть суп
молочком забелю.
Он, ничего больше не спрашивая, вышел во двор, снял маленькое ведерко с
колышка ограды.
Огляделся.
И увидел, как сильно двор по хозяйской руке тоскует.
Крыша погреба покосилась.
Стенка хлева скособочилась.
А дров осталось всего-навсего две вязанки – только на щепу для
растопки.
И обрадовался Стяпукас.
Ведь ему тот погреб – как дом, много дней в нем просидел, пока
Пранцишкус не выкопал убежище в избе.
Поднимет крышу погреба, укроет дерном, залатает.
Выправит стену хлева, подопрет, укрепит, крышу переберет. Разве не под этой
крышей отлежал он множество дней и ночей на сеновале, пока Морта и Тереселе
выхаживали его – трое суток он убегал от ямы, простреленный, истекающий
кровью, дядя Пранцишкус нашел его полуживого в ближнем лесу и на себе бегом
приволок и спрятал на сеновале, в том хлеву.
И хлев здесь был ему домом.
И дров привезет из лесу, впряжется в маленькую повозку, привезет из лесу,
как из дома, ведь и там было у него убежище-тайник.
И ворот колодца смажет, если слишком скрипит, а может, и не станет
смазывать – пусть себе скрипит, даже веселее.
Есть у него несколько свободных дней, можно не возвращаться на работу,
совсем незачем спешить в его сумрачный угол в развалинах усадьбы.
Редко теперь наведывался домой Стяпукас.
А если сейчас вернулся, так почему бы и не порадоваться?
И о мамане позаботится. Захочет – не захочет, а все молоко он ей
скормит, она совсем как больная.
Может, принесет еще какого-нибудь укрепляющего зелья, попросит у дяди
Пранцишкуса. Пусть попьет, окрепнет.
А может, пчелиного молочка. Да и самим бы надо улей поставить – как-то
продержаться.
Может, зайца поймает или хоть куропатку, поставит несколько силков, будет
свежины кусок.
И по ягоды каждый день ходить станет. Ягоды – они тоже как лекарство.
И сегодня вон, как знал, принес штук двадцать полевичек – насобирал в
лесу.
Вот зачерпнет свежей воды из колодца, ополоснет, освежит ягоды, оставленные
на скамейке у крыльца, зальет желтым, сладким козьим молоком и поставит перед
Мортой:
– Подкрепляйся, набирайся сил, маманя…
Еще хлеба ломоть отрежет, пододвинет ей, и просветлеет ее лицо, и морщины
разгладятся.
Потому что вкусно.
И потому что сын рядом.
И потому что сыну не все равно.
А и не все равно, как же все равно.
– Ешь и ты, и ты угощайся, – спохватится вдруг маманя.
Возьмет и он плошечку.
А тому, кто прячется, он так скажет:
– Иди в лес. Маманя болеет, не может она о тебе заботиться. Теперь
много народу в лесу. Иди и ты. Дай мамане прийти в себя. Настрадалась она в войну,
при немцах. Надо ей отдышаться, не может человек вечно в страхе жить, потому
что не выдержит.
Так он скажет.
И если там добрый человек – поймет.
Что тут не понять?
Ведь гибнет маманя!
Была бы
Тереселе, так ведь нет Тереселе.
Стоял Стяпукас
под кленом, около низкого деревянного креста на могиле Тереселе, обсаженной
настурциями и анютиными глазками.
Тереселе нет,
сам он как заведенный по волости мотается с места на место, из деревни в
деревню, а Морта одна-одинешенька брошена, нет ей покоя, совсем нет покоя.
И чего им всем надо от этой женщины? Чего они хотят от этой бедной хромой
богомолки, что они все к ней пристали, что кроме нее больше не осталось уже
кому добро творить? Ни зимой ни летом?
Так злился Стяпукас и вдруг подумал: а вправду, почему и летом?
Зимой многие
заходили поздним вечером, ночью, порой и к рассвету. И лесной брат, и каратель,
а то и русский солдат. Отогреться, горячего попить, иногда помыться. Не
отказывала никому.
Бывало, раненого
приведут, просят кровь остановить, и останавливала Морта – она это умела.
Бывало, на руках
принесут в горячке, в бреду – и такого Морта знала, как выходить.
Но никто без дела не задерживался. Ни лесной брат, ни каратель.
Не задерживался
никто, нет! Так чего этот летом в избе сидит, в убежище прячется?
Ранен? Ничего такого Морта не говорила, а если что, сказала бы.
В бреду? Так не
слыхать было.
Миколюкас! Этот
и леса боится! Ведь все время следы мечет – то в лес, то из леса.
Поднял Стяпукас
голову от могилки Тереселе и увидел Морту – она беспокойно оглядывалась по
сторонам, а потом заспешила в избу.
Пойдет сейчас и
выпустит его там. Выпустит, не иначе.
Все же –
Миколюкас…
– Я иду,
уже иду! Не вытаскивай задвижку, не трогай кросна! – закричал он.
Бросившись в
избу, успел еще на ходу схватить оружие из-под крыльца.
А она и в самом
деле, наклонившись около кросен, уже собиралась открыть лаз.
Стяпукас схватил
Морту в охапку:
– Дай, я…
Я его… выпущу… – сказал он.
– Боже
сохрани! – закричала Морта и сунула назад задвижку, вывернувшись из
объятий Стяпукаса. – Убьет он тебя… Убьет, не пожалеет…
– Не убьет.
– Убьет! И
отойди подальше от станка… Отойди!
– Так как
же ты его приняла, такого… Как в дом впустила?
Что ей было
отвечать теперь?
Что сказать?
Поймет ли?
Может ли понять?
– Я уже полгода иду по его следам… Никто его добровольно не принял.
Разве что только из страха. Все его чурались и гнали подальше от себя, как чуму
какую, как злой дух, уже вслед за мной и власти его ищут.
– Потому и приняла, – вздохнула Морта. – Оттого и
приютила… Если смерть кому грозит, – а ведь грозит, – как не
спасать эту жизнь?
Примостилась, съежилась на полу у кросен, сжалась, скукожилась и как-то
сама себе показалась жалобно маленькой, слабенькой, как ребенок, как Тереселе,
когда ждала у крыльца, и Миколюкас их обеих настиг, заявился со стороны леса,
тихо подкрался, один, без сообщников, пешком, без лошади, без телеги, и застиг
их к вечеру, закатное солнце уже заливало окна и крыльцо красными лучами.
– В тот раз обманула меня, хромоножка, – заорал. – Но теперь
я тебя подловил. И кого ты тут прячешь, богомолочка, девчонку пекарши Двойры?
– Это моя Тереселе! – закричала она, бросившись из избы. –
Тереселе!
– Спроси ребенка, – хохотнул Миколюкас. – Ты Тереселе?
Тереселе утвердительно кивнула.
– А может, ты дочка Двойры? – спросил Миколюкас.
Девочка и теперь подтвердила.
– Видишь, совсем запутала ребенка, – сказал Миколюкас. – Иди
сюда, – поманил он девочку пальцем, – иди сюда…
Но та не подошла, только еще крепче вжалась в крыльцо, съежилась в комочек,
словно хотела стать поменьше и исчезнуть, да Миколюкас не стал ждать, пока она
исчезнет, достал револьвер, трижды выстрелил, приблизившись, покатал сапогом по
земле неживой уже комочек и, уходя, бросил на ходу Морте:
– Радуйся, что и тебя не порешил.
Вскоре по каменистой дороге по-над лесом зацокали конские копыта.
Исчез Миколюкас.
– Маманя, – просил Стяпукас Морту, – разреши, маманя, я
открою лаз…
– Нет, – вскрикнула Морта, мгновенно выпрямившись. – Нет!
Убьет он тебя, говорю, убьет!
– Не убьет! Теперь уже не убьет, – сказал Стяпукас. – Не
бойся, маманя…
И вдруг страшное подумалось Морте:
– А может, пусть возьмет… Пусть возьмет мальчик Миколюкаса, пусть
делает, что хочет, и кончено…
И застонала, сама испугавшись своей мысли, опасливо взглянула на Стяпукаса,
словно он эту мысль мог услышать или прочитать.
– Сказано, – прошептала она едва слышно, – сказано ведь:
будьте милосердны, как милосерден Отец ваш; не судите, и не судимы будете; не
осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и вам простится. Не человек человеку
судия, но Господь Бог. Он всем воздаст – за доброе и за злое, каждому по
делам его…
Стяпукас ничего ей не ответил, не сказал ничего и больше ни о чем не
просил.
И Морта словно бы пришла в себя.
– Спрячь это… спрячь оружие, – велела. – И даже не
думай… Не позволю. Только через мой труп. Не будешь ты убийцей, никогда… Не
для того я тебя спасала, чтобы ты стал убийцей… – И, помолчав,
добавила: – Уйди теперь. Лучше уйди… Пока снова не вернешься
когда-нибудь… если вернешься…
Стяпукас выпрямился, закусил губу до боли, глядя Морте в глаза, зная, что
так и будет, и коротко бросил:
– Хорошо, мама.
Она смотрела и смотрела на него молча, а потом вдруг бросилась ему на шею.
– Вернешься ли?
Он мгновение помолчал.
– Вернусь, – сказал.
И пошел, не оборачиваясь.
Она и не плакала вовсе, только глаза пылали, будто их песком засыпало.
А Стяпукас все шел, удалялся от дома.
Она наклонилась к кроснам, вытащила задвижку, подняла крышку лаза, умоляюще
обратилась к Миколюкасу:
– Уходи… Лето уже, не пропадешь... Устала я. Свалюсь – и
останешься под полом замурованный. Уходи… И да простит меня Господь!
Но Миколюкас молчал и даже не шевелился.
Содрогнулась Морта, увидев, что Миколюкас совсем посинел, не дышит, и глаза
его в ужасе вылезли из орбит.
Так же выпучены были его глаза тогда, в ту ночь, когда, наевшись среди
ночи, схватил Морту за горло и прошипел:
– Не противься, и все будет хорошо.
Он упер ее головой в стену, сорвал исподнее и, зайдя сзади, поставив ее,
как скотину, на четвереньки, взял силой.
Морте было больно, и потом каждый раз было больно, словно кто-то разрывал
ей внутренности, но еще больше разрывались сердце и душа ее, потому что она
растерялась, запуталась, не могла понять, что дороже для Господа –
спасение жизни Миколюкаса или ее собственная непорочность, молчаливым
жертвенным обетом сердца врученная Христу.
– Покарал его Господь, – сама себе вполголоса сказала Морта и
повторила: – Покарал…
Тут она подхватилась и бегом захромала, догоняя с криком Стяпукаса:
– Стой! Подожди! Вернись!
И он услышал ее и возвратился.
– Нет больше Миколюкаса, – произнесла она, хватая ртом
воздух. – Задохнулся. Может, со страху умер… Открыла крышку, а он уже
неживой, весь синий. Покарал Господь… Что делать будем?
– Похороним, – отозвался Стяпукас.
– А потом уже останешься дома? – тихо спросила она.
– Останусь.
– И ладно…
И было бы ладно, если бы так и было.
Но было не так.
Так только Морте хотелось.
Было по-другому.
Когда Морта подняла крышку лаза, она и вправду сказала Миколюкасу:
– Уходи… Лето уже, не пропадешь. Устала я. Свалюсь, и останешься в
яме замурованный. Уходи… И да простит меня Госсс…
Она не договорила то последнее, самое важное слово, потому что Миколюкас,
выбравшись из ямы, ударил ее прикладом автомата в висок, и она упала замертво.
А он пошел вслед за удалявшимся Стяпукасом, и когда тот, услышав шаги,
оглянулся, пустил ему в спину две пули, потом, притащив за ноги, бросил в избе
рядом с Мортой на пол и ушел в лес.
Через несколько дней кто-то нашел их, уложенных рядом. Не знали люди, кто
их убил, потому говорили всякое: одни считали, что каратели, другие – что
лесные братья.
Только дядя Пранцишкус понял, что случилось на самом деле и как все было.
Увидев Морту и Стяпукаса с умиротворенными лицами, как живых, как уснувших,
он неторопливо сколотил два гроба, потом вырыл широкую яму рядом с могилой
Тереселе, у клена, где земля еще с тех времен была освящена, и похоронил их
обоих, а над могилой дубовый крест поставил.
А в часовенке над крестом поместил Святую Деву, очень похожую на Морту, с
младенцем, словно бы со Стяпукасом, на руках. И еще Пранцишкус прибил к кресту
дощечку, на которой было выжжено: Св. МОРТА и Св. СТЯПОНАС.
Хотел дядя Пранцишкус взять Мурзе к себе, чтоб не пропала одна, и козу
хотел увести, чтоб не осталась без присмотра.
Но не пошли с ним ни коза, ни Мурзе.
Подумавши, оставил их Пранцишкус: понял вдруг, что не пропадет животина,
незримая рука позаботится о них, так же как заботилась, чтоб огонь в печи не
погас, чтоб щавелевое варево в чугунке всегда горячим было, но не испарилось бы
и не иссякло.
И краюха хлеба лежала на столе и не черствела, и плошечка молока с
земляникой.
Пранцишкус, бывало, откраивал себе ломоть хлеба, наливал супу, потом
закусывал молоком с ягодами и, помолившись, поднимал глаза к низкому потолку и
говорил:
– Спасибо, Морта, спасибо, Стяпонас.
И так было всякий раз, когда он приходил, и не убывало варева в чугунке и
хлеба в краюхе и молока да ягод в плошке.
А пламя в печи горело, будто это вечный огонь.
Потому, если будете проходить или проезжать когда-нибудь мимо, остановитесь,
войдите в ту избу, сядьте к столу, отрежьте хлеба, налейте себе щавелевого
супа, подкрепитесь, а потом, подняв глаза к небесам, произнесите Вечную Память
о всех невинно убиенных.
Перевела с
литовского Софья Шегель