Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 39, 2011
Ольга Качанова
Всматриваясь в слова
Всего и надо, что
вчитаться, – боже мой,
Всего и дела, что
помедлить над строкою –
Не пролистнуть
нетерпеливою рукою,
А задержаться,
прочитать и перечесть.
Юрий Левитанский
Обожаю рыжих. Увижу – любуюсь, провожаю взглядом, разглядываю
незаметно. У рыжих человеков особое устройство. Не только яркий цвет волос, но
и повышенная чувствительность. Спросите у анестезиологов, и они скажут, что
рыжим обезболивающего нужно больше, чем обычным людям. Когда я услышала о
Борисе Рыжем – еще не читая стихов, – подумала, что он сам себя так
назвал из-за природной рыжести или чтобы обозначить свою непохожесть на других.
Оказалось, что эта фамилия – фамильная. Но и потом, когда прочла его
стихи, мысли о большей дозе обезболивающего возвращались и возвращались… Потому
что было много боли – и как состояния, которое передается читателю, и само
это слово встречалось очень часто, особенно в ранних стихотворениях. Его почти
нет в поздних, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Но, видимо, к боли
можно привыкнуть и перестать ее замечать. Уменьшается боль, но не убывает
любовь. Все меньше звезд, все больше облаков. Совсем нет глагола «жить» в
стихотворениях последнего года жизни… Еще и еще перечитав всего Рыжего, начинаю
всматриваться в слова. Прибегаю к помощи несложной программы, которая
показывает статистику употребления слов. Попав в мое поле зрения по чисто
техническим причинам, она тем не менее иногда выдавала удивительные результаты.
Два года назад, к примеру, шли разговоры о том, как назвать фестиваль памяти
Виктора Луферова. И я решила посмотреть, о чем чаще всего он пел. Первые три
слова оказались такими: все – Бог – один. Мне кажется, этим многое
сказано. Вот и теперь в отношении стихов Рыжего – удивительное дело –
многие мои предположения подтвердились. Поверку «алгеброй гармонии» еще никто
не отменял…
Жизнь, смерть, любовь – без этих слов невозможно представить поэзию
вообще. Поэзия Рыжего не исключение. В семантическое ядро его стихов на
протяжении всей жизни эти три слова входят неизменно. Но главное слово этой
триады в каждый период – разное. Доминантой становится то одно, то другое,
то третье. Жизнь – любовь – смерть. И получается, что основных
периодов в стихотворной жизни поэта – тоже три. Первый – это 1993–1996
годы. Жизни больше, чем любви и смерти. Тогда боль проживается очень ярко, она
«звенит» и «гаснет». Ее столько же, сколько любви – не в метафорическом
смысле, а в семантическом. Главный зримый образ этого периода – «звезда».
Три составляющие жизни: / Смерть, поэзия и звезда.
Жизнь и смерть, стоящие рядом, становятся основой для восприятия поэтом
картины мира. Впрочем, как и у многих, кому дано говорить стихами. Итак: Да что о жизни говорить,
старик… / когда и смерть не заглушает плача.
Какой бы в вечности ты не имел венец – / увы, не смерть, а
жизнь прекрасна.
И всё казалось, будто чем сложней, / тем ближе к жизни, к смерти, /
к человекам…
Дуальность мира обозначена очень ярко. Могилы, кресты, тьма, мрак… –
черные, ледяные, а над ними небо. Глубокое и голубое, иногда золотое. Основной
цвет – черный, белого и голубого гораздо меньше. Тень и свет – как на
офорте. Не претендую на подход Карла Ясперса, описавшего состояния Ван Гога по
изменениям цвета его картин. Но смена цветовой гаммы в стихах Бориса Рыжего
прослеживается очень отчетливо. Она меняется по мере жизни от черных тонов к
светлым. Хотя со словами «жизнь» и «смерть» все происходит наоборот. В этот
период «жизнь» и «жить» побеждают «смерть» и «умереть». Пока число живого
больше числа мертвого. А «любить» и «любовь» – где-то посередине. Но есть
еще нечто, более важное, – это стихи:
…Но это тра-ля-ля, дружище,
порой, как губы ни криви,
дороже жизни, смерти чище,
важнее веры и любви.
В таком порядке поэт расставляет свои приоритеты, и нам остается либо присоединиться
к подобному раскладу, либо сказать: это не для меня. А для него «тра-ля-ля» превыше
всего, Рыжий уже знает, каким оно должно быть. У поэта есть отчетливо
сформулированная просьба к «Нему», она сводится к самому простому – как я
это понимаю, но и к самому сложному: О, боже, ты не
дал мне жизни вечной, / дай сердце – описать её с любовью.
«Сердце» как осознанный инструмент для «описания с любовью» появляется в
текстах все чаще. «Души» в стихах того времени меньше, чем «сердца». Может
быть, это эстетический выбор (уж больно потрепали «душу» стихотворцы), а может –
и мировоззренческий. Сердце смертно, а значит, острее чувствует столкновение
жизни и смерти. Именно в этот период у Бориса Рыжего рождается
«градостроительная идея» – поместить город внутри человека: Ты сказала: я чувствую город в
груди – / арки, люди, дома и дожди…
Этот город возникает из музыки и исчезает вместе с ней. Такой строительный материал. Вот и появляется много музыки для возведения своего города. Именно «музыка» и «небо» становятся главными образами в 1997–1999 годы. А в триаде «любовь – жизнь – смерть» побеждает любовь. Как понятие, как состояние, как действие. Картина мира заметно светлеет, черного цвета столько же, сколько голубого. Активно добавляется синий цвет и красный. Убывает «золото» – это и понятно: чем ближе картина к реальности, тем меньше сияющих цветов. Поэт начинает создавать свой Город, населять его людьми. Обращается к памяти и выбирает героев. Вместе с ними приходят слова из периферии языка. Соединяются две стихии – семантика литературной поэзии (не знаю, как сказать точнее) и язык заводской окраины. В этом соединении поэт проявляет особую деликатность. Уверена, что в его лексиконе был такой запас «периферийных» слов, что нам и не снилось. Борис Рыжий знал, как много может лёгкий матерок. Однако ненормативная лексика появляется только в случае крайней необходимости. Но это отдельный разговор. Попробуйте найти в интернете, к примеру, синоним к выражению «войти в доверие». Там сотни две глаголов, которые никакой журнал не напечатает. Но люди из Города наверняка их знают. Однако все это остается за кадром.
Мы видим реальность, в которой нет ничего такого, что поэт осуждает или
судит. Нет никаких оценочных определений в отношении личности каждого из своих
героев. Все достойны восхищения:
Какие люди, боже праведный,
сидят на корточках в подъезде –
нет ничего на свете правильней
их пониманья дружбы, чести.
Характеры
жителей города раскрываются через поступки и действия. Борис Рыжий начинает
разговаривать с нами людьми, их историями, их судьбами. Мне даже кажется, что и
собственная жизнь впоследствии станет тем, чем он будет говорить с нами. И его
уход – это тоже попытка сказать что-то важное. Как написал Борис Рыжий в
своей прозе: «Реальность требует сыграть по-крупному». Реальность «градостроительного»
периода требует сосуществования, согласия, совместных действий, но только –
не соавторства. Просьб к Господу уже нет, поэт сам творец. Обращается почти на
равных: …Но Бог не дурак, он по-своему весельчак. Из «свалки памяти» Рыжий извлекает своих
Адамов и Ев. Живы они или нет – Эля, Наташа, Витюра, мудозвон Евгений,
Гриша Штопоров… – неважно. Дядя Саша, дурень Петя, дурочка Рая, Череп,
Водяной… Реальные имена и фамилии, топонимика – все приближает нас к реальности.
В городе есть все, что нужно для жизни его героев: общага ПТУ, гаражи, дома
хрущевские, пустыри, винные магазины, кладбище, цирк, острог. Полный
градостроительный набор. Полный набор характеров, к которым добавляется еще
один. Это лирический герой:
Мой герой ускользает во тьму,
вслед за ним устремляются трое.
Я придумал его, потому
что поэту не в кайф без героя.
Герой – свой среди своих. Отвечает добром на добро, корешится с мафиози, любуется с буфетчицей ночным небом, уделав стакан за удачу, пожимает руки. В стихах много свидетельств тесных отношений с жителями города. Между ними нет никаких различий. Но иногда зреньем боковым герой отмечает: И что ни миг, чем расстоянье / короче между ним и мной, / тем над моею головой / очаровательней сиянье. Ощущает, что ему дарован осколок огня. Говорит об этом не всерьез, но в какой-то момент ему становится ясно, что полного слияния не произошло: Смотри, они жалеют и смеются…
Обозначена дистанция не только между его героем и другими жителями
города, но и разрыв между лирическим героем и автором. Эта дистанция будет
увеличиваться и увеличиваться до тех пор, пока создатель не уйдет из своего
города.
В следующий период (2000–2001) триада основных слов выстраивается таким образом:
смерть – любовь – жизнь. Но любви по-прежнему много. Юношеская просьба к Богу выполнена, жизнь
описана поэтом с любовью. Градостроительная идея тоже осуществлена. Можно
посмотреть на свое творение со стороны – «Город» превращается в «Городок».
Так теперь его называет Борис Рыжий. Уменьшительный суффикс меняет масштаб
картины и точку зрения на нее. Субъект становится объектом. Смотрит на себя со
стороны: …Мальчишкой в серой кепочке остаться, самим собой,
короче говоря. И такое шокирующее самоопределение: …а что называется мной. Слово «я» вообще появляется все реже. И в
окружении поэта меньше становится людей, которых он называет по имени, все
больше «типажей»: «поддатый сосед», «грязный школьник», «тётя с приветом»…
Облака и небо в этот период становятся главными зрительными образами.
Картина мира заметно светлеет – много света, синего, голубого и белого.
Этому я не удивляюсь, вспоминая позднюю лирику Анны Ахматовой: «И кажется такой нетрудной, / Белея в чаще изумрудной,/ Дорога
не скажу куда… / Там средь стволов еще светлее, / И все похоже на аллею / У царскосельского пруда».
Во власти поэта увидеть свет в том, что его ждет. Борис Рыжий в силах
изменить цвет городского пейзажа, но на соображения о жизни он повлиять не
может. Обращается к Богу с дерзостью отчаявшегося что-либо изменить человека: …слышь меня, основной! Спрашиваю себя: «основной» среди кого? Наверное,
все-таки «основной» среди творцов, создателей. И
тут мне чудится картина, напоминающая выдуманную реальность в фильме «Шоу
Трумана». Все люди – актеры, только Труман живет настоящей жизнью. Город –
это построенные декорации в огромном съемочном павильоне. Облака, солнце, озеро… –
все искусственное. Один главный герой настоящий, и однажды он догадывается об
этом. А дальше – бунт против главного режиссера «шоу», против установленного
формата. И наконец, герой решается на то, чтобы покинуть павильон. Он понимает,
что этот город подчиняется замыслу, на который невозможно повлиять. Можно или
играть дальше свою роль, или оставить город вместе с его жителями:
Жалуйтесь, читайте и жалейте, /
греясь у огня,
вслух читайте, смейтесь, слезы
лейте. /
Только без меня.
Можно оставить и то, что над городом: …без меня
отчаливайте, хватит – небо, облака! И тогда человек нащупывает
грань, отделяющую этот мир от другого, неведомого. Он нащупывает
дверь в огромной оболочке, изображающей
небо. Он берется за дверную ручку… Вижу эту ручку, думаю – почему она
появляется в моих мыслях? Потом вспоминаю, что именно к ней была привязана
веревка.
А у нас, «читающих и жалеющих», остаются вопросы. Но только – не
выводы. Делать выводы из жизни – даже не помышляю об этом. Сравнивать,
оценивать, примыкать к виноватым… Нет. Но, может быть – тоже попрошу,
чтобы было в моем сердце больше любви для описания своей невечной жизни.
Посмотрела частоту употреблений слов в этом тексте, оказалось: Рыжий –
любовь – город. Вот, собственно, что я хотела сказать.