Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 36, 2010
Александр Колмогоров
“нарисую, как смогу…”
Когда сочиняешь стихотворение, рождается новый мир, новое существо. Ты носишься с ним по весеннему Ташкенту, молодой, влюбленный, не зная, кому можно довериться.
И вдруг кто-то подсказывает: на Сквере, в Союзе Писателей, по субботам разговаривают с такими, как ты. Семинар.
…На втором этаже в просторном помещении – молодежь и не очень. В президиуме два поэта. Им читают стихи по очереди. Двери и окна распахнуты. Несмотря на вечернее время, жарко от весны и эмоций. И вдруг… У раскрытых дверей возникает молодой ладный мужчина в футболке и джинсах. Чуть хмельной. Привалился спиной к дверному косяку, слушает. Двое за столом не удивляются и не возмущаются, а жестами приглашают его зайти. Он молча отказывается, призывая слушать читающего. А тут и моя очередь. Читаю несколько стихотворений. Возвращаюсь на свое место. Тот, у дверей, всё притягивает к себе внимание. Наконец спрашиваю у соседа: не знаешь, кто это? “Ну, ты даешь!.. Это Александр Файнберг, классный поэт!”
Перекур. После него – обсуждение стихов. Вместе со всеми иду к лестничному пролету. Возле урны дымит, переговаривается молодежь. Через какое-то время ко мне подходит этот самый Файнберг и предлагает отойти в сторонку на пару слов.
– Тебя как зовут?
– Саша.
– Ага, тезка… Мой совет тебе, старик: чем быстрее ты свалишь отсюда, тем лучше. – Заметив мой удивленный взгляд, поясняет: – Ничему хорошему тебя тут не научат, а вот испортить могут.
Я растерян и даже расстроен. Он, видимо, понимает это:
– Если хочешь, приходи как-нибудь ко мне со своими стихами. Ты мои читал?
– Нет…
– Ну вот. Заодно и я тебе свои покажу. Поговорим. Дай-ка ручку.
Он пишет номер своего телефона. Уходя, добавляет:
– Я тут рядом живу. Напротив консерватории. Звони, старик!..
…Наступает утро, когда я прихожу в его дом. Попытку назвать его по имени-отчеству пресекает: только по имени и только на ты!
Он совсем недавно въехал в эту однокомнатную квартиру. У окна маленький столик и два разномастных стула. В одном углу несколько стопок книг, в другом – свернутый матрац. И все. Пройдет немало времени, пока эта квартира обретет жилой – по общепринятым понятиям – вид. И пройдет много лет, прежде чем Саша с женой Инной переберутся в этом же доме в трехкомнатную квартиру, на восьмом этаже. А сейчас мне обстановка очень нравится. “Наверное, так и должен жить настоящий поэт”, – думаю я.
Саша дарит мне свои сборники – “Велотреки” и “Этюд”. Забирает листки со стихами. Мы садимся за столик. Читаем. Курим.
Появляется ощущение, что я давно знаю и этого человека, и его стихи, в которых столько нежности, ироничности, музыкальности…
Первый в моей жизни профессиональный разбор моих сочинений. Не въедливость теоретика, а разговор поэта по существу: это стихи, это не стихи, а эту вещь нужно доводить до ума. Мы надолго “зависаем” над какой-нибудь строчкой, метафорой, а то и одним словом.
Эти сосредоточенные часы чтения рукописей в Сашиной квартире – лучшие в моей жизни. Я начинал смелее отстаивать свою точку зрения, задавать вопросы о непонятном мне в его новых, еще не напечатанных стихах. Он это воспринимал нормально и даже с благодарностью. Видя, что его размышления важны для меня, был предельно откровенен:
– Я догадываюсь, что ты здесь хотел выразить… Но продираюсь к этой догадке так, словно через минное поле шурую! Тут много строчек ярких, но они отвлекают от главного. Может, эта штука еще не созрела? У меня, старик, тоже так бывает.
Или просто советовал:
– Поверти вот эту строчку… Не родная она тут какая-то.
И вдруг:
– Кстати! Глянь-ка вот это: помнишь? Я здесь финал поменял…
Спорили о метафорах. Искали аналогии, подтверждения своим мыслям в стихах других поэтов. Или вдруг начинали хохотать от обнаруженной несуразицы в черновике…
Я наблюдал, как Саша читает мои стихи, и по его глазам, мимике, даже по тому, как он стряхивает пепел с сигареты, почти наверняка знал, что он мне сейчас скажет. Стихи Саша воспринимал, только читая их молча, не на слух. Это уже позже, когда в 1998 году я переехал с семьей в Москву, мы стали читать друг другу стихи по телефону.
Наши пристрастия во многом совпадали. Пушкин, Есенин, Блок, Маяковский, Пастернак… Цитировали Вознесенского, Евтушенко. Знакомя меня с поэзией Мандельштама, Тарковского, Вийона, Мориц, Саша радовался, что именно ему выпала миссия развеять мрак моей беспросветной темени. Удивленно, почти восхищаясь, уточнял:
– Старик!.. Ты правда не читал Ахматову?! Ну-у, стари-ик!.. Так ты, наверное, не знаешь и того, что она жила в Ташкенте во время войны?!
А дальше – подробности, рассказы о друзьях и врагах этого человека, о журналах “Новый Мир”, “Октябрь”. Заканчивался ликбез снятием с полки книжки поэта и моей клятвой прочесть и проникнуться.
Мне нравилось, как Саша читал стихи. Объединяя нерв, мелодику и сюжетную интригу. С сарказмом читал евтушенковскую “Балладу о стихотворении Лермонтова “На смерть поэта” и шефе жандармов”, пронзительно – его же “Балладу о выпивке”, “Идут белые снеги”… Артистизм и обаяние у него были в крови. В любой компании легко и к удовольствию всех становился ее душой. Неслучайно в последнем интервью Саша полушутя посетовал, что не успел попробовать себя в актерском деле. Хотя это не совсем так: однажды он сыграл в кино вора в законе, и эту его роль хвалили профессионалы.
Но вернемся к поэтам. Что я, мальчишка конца шестидесятых, мог знать о действительно лучших из них? В те годы книги “доставались”, и я ощущал радость и восторг, когда Саша с Инной дарили мне то двухтомник Мандельштама, то Вийона, то Солженицына.
Сашина щедрость. Звонил в редакции, издательства, чтобы напечатали чьи-то стихи, рассказы (оба моих ташкентских сборника и все публикации в периодике появились благодаря его заботам). Получив гонорар, мог целый день угощать друзей на Сквере в кафе “Дружба”. Знакомил художников с режиссерами, поэтов с композиторами.
Однажды повез меня на “Узбекфильм” – знакомить с режиссерами, редакторами и художниками мультобъединения. Саша писал сценарии и меня хотел к этому приобщить. Я ходил с ним по кабинетам, мастерским, рассматривал макеты, эскизы, кукол. Договорились, что попытаюсь написать два сценария: по индийской сказке и по сказке Джанни Родари. Написал, но после разговора с редактором понял, что не схватываю специфику. Саша потом весело подытожил:
– Ну, значит, не твой это монастырь! Я вон пьес не пишу и ничего, жив-здоров…
По прошествии лет понимаю, как ненавязчиво и чутко Саша оберегал меня от глупых, вздорных поступков. Я сдавал вступительные экзамены в Театральный институт на режиссерский факультет. По режиссерскому плану и мастерству актера – получил “отлично”. И вдруг на последнем экзамене, по истории, бац – “двойка”!.. Уехал к школьному другу и два дня “расстраивался” с ним. А потом выяснилось, что на следующий день разрешили пересдать историю тем, у кого “отлично” по профилирующим предметам… Убитый этими событиями, пришел к Саше. Прощаться навсегда. Принял решение – уехать на стройку в Сибирь. Саша поинтересовался:
– Старик, а куда именно?
– Да какая разница, Саш! Чем дальше, тем лучше!
– Ага… Понятно.
И вот тут он нашел правильный тон, нужные слова, чтобы убедить меня, что жизнь на этом неудачном поступлении не заканчивается. Что есть в ней другие важные вещи и радости: вот эта весна, любовь, книги… От книг он плавно перешел к конкретному предложению:
– Слушай, старик! Да тебе надо поступить на филфак! Как зачем? Ты же стихи пишешь. А там хорошие книжки будешь читать! Там преподаватели классные! Круг общения расширишь… Да не кипятись ты! Это пока, только пока. Потом переведешься…
Два дня он терпеливо остужал мой пыл, и я сдался. На удивление всем – и себе тоже – сдал вступительные экзамены на филфак ТашГУ. Со второго курса сбежал в армию. Но Саша, отслуживший свое, к этой моей выходке отнесся нормально.
В 1983 году наш театр собирался на двухмесячные гастроли в Свердловск. Я заехал к нему с чистой магнитофонной пленкой.
– Будем тебя увековечивать! Увезу твой голос на Урал.
Саша записал в тот день по моей просьбе замечательную поэму “Струна рубайата”, которая тогда еще нигде не могла быть напечатана, и веселую гиперболу о приключениях “пролетарского поэта” Хамзы. (Позже, не зная об этой записи, Инна посетует в интервью, что Саша не оставил рукописи “Хамзы в Милане” и посчитает её утерянной.)
Так вот. Записали Сашу. Он посмотрел на магнитофон.
– Жалко, еще навалом чистой пленки осталось. Оглядел свои кассеты. – Старик! У меня есть парижские записи Высоцкого и Марины Влади. Давай допишем!
Так у меня появилась кассета с записью голоса Саши и песен Высоцкого в придачу.
Мы могли травить с ним анекдоты о русских и евреях, узбеках и чукчах, но когда вопрос стоял серьезно, Саша не отшучивался. Обозначал свою позицию четко и принципиально.
Однажды рассказал мне о встрече в Москве с Александром Межировым, стихи которого мы оба любили. Межирову Сашины стихи понравились. И тот серьезно посоветовал ему… взять псевдоним. Мол, по собственному опыту знает: так проще печататься в столице… Файнберг поблагодарил за совет и сказал, что фамилия отца его вполне устраивает.
Мама у Саши, кстати, русская.
На дух не выносил, не переваривал стадность, одинаковость. С удовольствием подхватил одно из моих любимых определений – “штучный”.
Однажды, в семидесятых, поздней осенью, прихожу к Саше. И вижу – на полу разбросаны куски черного искусственного меха, нитки, ножницы, что-то похожее на оторванный или недошитый рукав…
– Старик, шью себе зимнюю куртку! Увидишь, какая это будет штучная, удобная вещь! Смотри! Большой капюшон. Он будет с красным подбоем. Вместо пуговиц – для рифмы! – вошью короткие темно-красные ремни с застежками, ну, типа “венгерок”!.. Огромные карманы! В них что хочешь поместится – хоть книга, хоть бутылка!..
Через месяц увидел его в обновке. Сквозь летящие хлопья снега на меня шел, улыбаясь, взъерошенный городской волчара, не желающий сливаться с толпой.
Саша много переводил с узбекского. Из всех поэтов безоговорочно выделял Абдуллу Арипова. Говорил о нем очень тепло: как о собрате, любящем свою землю, совестливом, понимающем все о своем времени. Однажды, когда я пришел к Саше, застал его и Инну за каким-то веселым разговором. Саша пояснил:
– Встретил Абдуллу. Вижу, он возбужден и чем-то раздражен. Оказывается, в ЦК комсомола республики решили оказать ему, молодому талантливому поэту, большую честь: доверить на предстоящем съезде партии внести в зал знамя этого самого комсомола.
– И что Абдулла?
– Абдулла спросил комсомольского босса: “А ты представляешь, приятель, сколько дней после этого я должен буду пить водку?!”
Кстати, о питии. Некоторые люди, знающие, что я знаком с Сашей, интересовались: а он что, правда?.. Я отвечал: а чего вы у меня об этом спрашиваете? Читайте его стихи. Он все в них о себе сказал. И об этом тоже. – Ребята! – говорил я в таких случаях. – Если уж на то пошло: пусть десяток трезвенников напишут столько, сколько Файнберг. И, главное – такого, как у него, качества.
Сидим в его квартире и долго, подробно что-то обсуждаем. А потом, проголодавшись, обнаруживаем, что, кроме полбуханки хлеба и бутылки вина, у нас ничего нет. И тогда начинается аттракцион! Саша вдохновенно распахивает холодильник.
– Старик! Сейчас у нас будет пир! Сейчас ты поймешь, что такую королевскую жратву тебе ни в каких ресторанах не подадут!
Напевая что-то из Высоцкого, он достает луковицу, початую банку томатной пасты, ломтик сливочного масла, половинку болгарского перца, остатки какой-то зелени. И нарезает все это меленько, намазывает на хлеб, укладывает кольцами, слоями, посыпает то солью, то перчиком. И на моих глазах сооружает кулинарно-архитектурную роскошь. Он словно убеждает меня: в застолье, даже скромном, все должно быть необычным, красивым, ярким. И уж коль ты поэт, то должен уметь сделать нечто из ничего! Ну, а уж если у тебя имеется кусок баранины и груда овощей… Или, скажем, брат Лева привез клюкву из Подмосковья… О! Тогда можно вообще сотворить кулинарный шедевр из мяса и царскую настойку в придачу!
…На балконе у Файнбергов – кувшин с сухими горными травами, ковылем, камышом. Вдоль стены развешена сеть. На гвозде висит большой фанерный ключ, подаренный строителями: подарок, которым Саша гордился. Стол. Лампа. Жаркой летней ночью здесь можно дышать и писать под трескотню цикад и дальний ленивый лай собак, долетающий с Алайского базара.
Когда я приезжал из Москвы, Саша начинал рассказывать о талантливых ребятах, появившихся в нашем Ташкенте. Ставил, например, кассету с документальным фильмом о беспризорниках.
– Вот у нее есть и совесть, и талант! Пришла ко мне. Спрашивает: как можно этим ребятам помочь? Пытаемся создать фонд…
“Пришла ко мне”. Многие шли к нему. Со стихами, с идеями, с приглашениями, предложениями что-то совместно сделать. Встречались, разумеется, и графоманы, и случайные люди. Но таким Саша однажды и навсегда ответил “Запиской на запертых дверях”:
Привет!
Смени изжогою истому.
Меня сегодня дома нет.
И никогда не будет дома.
Считай себе, что ты поэт.
Но больше дверь мою не торкай.
Не всё же я.
Иди к потомкам.
Потомков тоже дома нет.
В 1983 году вышел Сашин сборник “Короткая волна”. На 54-ой странице было напечатано стихотворение:
* * *
Нарисую день холодный,день без года и числа,
перевёрнутую лодку,
возле лодки – два весла.
С низкой крышей, синеокий –
нарисую, как смогу, –
старый домик одинокий
на пустынном берегу.
Нарисую сеть пустую.
Птицу в небе нарисую.
Краски есть – о чем тужить?
Нарисую – буду жить.
Сказать, что мне это стихотворение понравилось – ничего не сказать! Я был в восторге: размахивал руками, бороздил пространство комнаты, убеждая Сашу, что вот она, поэзия, что только так и надо писать, и что это – его программная вещь. Да что – его! Всех, кто пишет!.. Он не без удовольствия ухмылялся:
– Писать нужно по-разному…
Я не мог успокоиться.
– Ты можешь ясно представить этот берег, лодку?
– Ну, могу.
– Нарисуй мне все это вот здесь!
Я протянул ему раскрытый сборник. Саша взял шариковую ручку. Нарисовал под стихотворением картинку. Размашисто расписался.
…В мае 2010 года прилетаю в Ташкент – поставить маме и бабушке памятник на Домрабаде, навестить с Инной Сашину… словом, навестить его. Выхожу из метро на Сквере. Взгляд упирается в трехэтажное здание бывшего Союза писателей. Вот тебе и рифма: здесь познакомились сорок лет назад, сюда и пришел. Подожди, еще не пришел. Еще надо дойти до дома напротив бывшей консерватории. Иду. Вот гастроном “Москва”. Покупали с ним сигареты, “сухач” из-под полы. А теперь “Шубы”, “Ковры”? Ладно. Через дорогу – книжный магазин. Не книжный? Ладно. А вот кафе “Лаззат”. Не кафе? Да ладно, ладно!.. Как я туда войду? В тридцать четвертую квартиру на восьмом этаже…
Говорим, говорим о нем, боимся остановиться, замолчать. Смотрим фотографии, фильмы, хронику. Хочется выключить все и окликнуть, позвать его самого… Инна просит подробнее рассказать о вечере памяти Саши, который в его день рождения, 2 ноября, мы провели в Москве с Вадимом Муратхановым и Санджаром Янышевым. Слушая, кивает, повторяет тихо: “Спасибо, мальчики…”. Потом подробно, переживая все заново, рассказывает о последних днях, о последней ночи, когда он споткнулся вот тут, в коридоре…
Саша иногда ласково называл Инну Мурзилкой. Помните, был такой детский журнал с одноименным главным героем – маленьким взъерошенным существом солнечного цвета в красной беретке и с фотоаппаратом?
Ты спасительна. Инка. Инка.
Журналистка, малышка, льдинка…
Трудно ли это – быть спутником жизни неординарного, “не такого, как все” человека? Когда-то на вопрос: “Трудно ли быть женой гения?” гениально ответила Джульетта Мазина, жена любимого Сашей Феллини: “Трудно. Но это лучше, чем жить с идиотом”.
Отдаю Инне все, что когда-то снимал в этой квартире, записывал на пленку. Она передает мне сборник “Лист” и двухтомник.
Впервые – не он выносит книжку из своего кабинета. Впервые – не написал мне ничего своей рукой. Я прочту эти книги потом, в Москве. Потом… Обнаруживаю среди вещей, которых не знал:
Как прежде, она златоглава, / как прежде, не верит слезам.
Со щёк она гонит их ветром, / швыряет их на смех молве.
Но слёзы не знают об этом / и верят, как прежде, Москве.
Что это?! – думаю с восхищением и любовью. – Ну откуда в нем столько нежности и сострадания к людям в нашем сегодняшнем жестком, хищном мире?
Он смог сделать очень важную вещь в своей жизни: выразить себя. А значит, сказать – пронзительно и точно – о своем времени, обо всех нас.
Он, к моей радости, иногда снится. И тогда мы долго, неспешно ходим с ним по нашему Ташкенту.
ВСТРЕЧА
О чем мы говорили всласть?
Что власть цепляется за власть,
а молодость – за веру?
Об этом тоже. Впопыхах.
Подробно – только о стихах.
Вот тут не знали меры!
К стихам спешили мы припасть!
Пусть власть цепляется за власть:
ведь это всё не ново…
Не виделись мы столько лет!
Сквозь столько зим, сквозь столько бед
цепляемся за слово!