Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 28, 2008
смерть сядет на скамейку у крыльца
заговорит от третьего лица
достанет папиросу из казбека
она сегодня парень холостой
эпоха называется застой
и что-то там про благо человека
краснеет за окошком первомай
ползёт с моста беременный трамвай
и жизнь – всерьёз и смерть не понарошку
в районе сорока пяти годов
соседка скажет кажется готов
и вызовет ментов и неотложку
все ясно на сто тысяч лет вперёд
радионяня спляшет и споёт
господь един и партия едина
жизнь удалась народ с утра – хорош
и грязными руками здесь не трожь
как говорил мальвине буратино
* * *
Мандарины в шампанском,
Оливье полведра.
С фейерверком, с шаманством
В тёмном чреве двора.
Видишь – стрелка споткнулась
На вершине зимы.
Будто время вернулось,
Проступая из тьмы.
Время полных стаканов
И кухонных ножей,
Время серых полканов
И цепных сторожей.
Время Первых Каналов,
Записного вранья,
Время волчьих капканов
Для тебя и меня.
Время ясельной жвачки
Для игры в дурака
От подачки к подачке
И звонка до звонка.
Скажешь: “крибле и крабле” –
И концов не сыскать.
Только старые грабли,
Чтоб на них наступать.
Только лучше, оскалясь,
С волчьей правдой в груди,
Чем, под нож подставляясь,
В скотобойню идти.
Лучше лечь под обрезом,
Изогнувшись в прыжке,
Чем, клеймённым железом,
Остывать на крючке.
Кроме Крабле и Крибле
Нет на нас лесника.
Кроме правды и кривды
От звонка до звонка.
* * *
Отравленный воздух предместий,
Пожарной свеча каланчи,
Холодные солнца созвездий
И лун золотые мячи;
Из кожи живой пешеходы,
Из пламени мертвого дым –
Все ищут любви и свободы
И веком живут золотым.
Я воздух вдыхаю украдкой,
Я шёпотом “жизнь” говорю, –
Какою бы ни была краткой,
Я всю её здесь догорю.
Беспамятства блудные дети,
Мы сами себе западня.
Но родины лучшей на свете
Не будет уже для меня.
Осинник стоит в малахите,
Процентщица-осень глуха;
Как слово “люблю” на иврите,
Дрожит паутинка, тиха.
Колеблется лист аллегорий.
Вся в молниях, туча висит.
И лесу небесный Егорий
Копьём, обезумев, грозит.
* * *
Кипит ночная дольче вита,
Кружится спьяну голова
Под пасодобль “Рио-Рита”.
Амуры душат анаконд,
Халдеи трутся у фонтана.
В тарелке стынет антрекот
Из тоже старого барана.
Опять похерен гименей;
Жизнь бьет в одну и ту же точку.
Сидит за столиком орфей
И глушит водку в одиночку.
Почто стезя его горька,
Зачем судьба к нему немила?
Смотрите все на дурака,
Иначе – полного дебила.
Цербер толпится у дверей,
Вертит хвостом напропалую.
Сидит за столиком орфей
И глушит горькую втихую.
Дымится мозг его в пылу
Страстей нездешнего разлива;
Пылится арфа на полу
И к стулу жмётся сиротливо.
В кармане с томиком Парни
Что ищет он на дне графина?
Метрдотель его храни,
Помилуй психа, Прозерпина!
Любовь отсрочек не дает
И “Прозит!”, херен, не гундосит,
Когда за яйца нас берет.
И чаевых себе не просит.
Он знает: вот оно оно –
Иное дно, пусть имя дико.
Поскольку кончено кино
И не вернется Эвридика.
На виноградной кожуре
Лежит снег времени – не тает.
Amore more ore re.
И он часов не наблюдает.
* * *
Пахнет гнилью свинцовая Лета.
Отойди от меня, сатана.
Я омега и альфа и бета.
Я стою на углу и курю
За державу и многая лета.
Отойди от меня, говорю
С высоты своего парапета.
Одинокая светит фонарь
У закусочной на остановке.
Позабудешь фортран и букварь,
Где кремлёвские боеголовки.
`
В слове смерть на конце мёртвый знак –
А и Б доигрались словами –
Не вставляет меня Пастернак,
Не коробит тебя Мураками.
За хорошую гибель всерьёз,
За военные астры из жести
Мозг пропустит Чечню про вопрос
И взорвется на этом же месте.
Не дави мне на палец, курок,
Не звените, за храбрость медали.
Дай мне руку, товарищ пророк, –
Страшный суд мы уже проиграли.
А погибнет в неравной борьбе,
Б поникнет седой головою,
И останется Г на трубе,
По трубе, у трубы, за трубою.
* * *
Мозг окутан, как патиной,
Гробовой тишиной.
Из могилы украденной,
Из груди неживой.
У кладбищенской готики
Через рельсы пути
Мне натикали ходики
Сорок лет без пяти.
Сном навроде покойника
Спит потерянный бог.
И соседа-разбойника –
На цепи кабыздох.
Спеет ночь новогодняя,
И, себе на уме,
Спит моя вавилония
Головой в оливье.
Спят дома и надгробия,
Спят леса и поля.
И слова наподобие
“Не ищите меня”;
Колоколенки-маковки,
Моргуны-фонари,
В подмосковной Малаховке,
В малохольной Твери,
В соловецкой республике,
В олонецкой грязи
Спят провидцы и жулики –
Хоть святых выноси.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Разбрелось, обезлюдело –
Ни души, ни огня.
И в душе – телепутина
В паутине вранья.
Византийская патока.
Годовой оборот.
И буддийская пагода
У Кремлёвских ворот.
* * *
Над кроватью лубок с лебедями,
Пыльный шкаф, нездоровый на вид.
Только некто, прибитый гвоздями,
На иврите в углу говорит:
“Лама, лама азавтани, эли?”,
Почему ты оставил меня
На исходе любви и недели
В чёрном теле средь белого дня?
Если я этой смуты виновник
И ответствую, что я таков,
Ниспошли мне волчцы и терновник
И проклятье во веки веков.
Если я этой лжи предводитель,
В гневе разум мой, будто в огне,
Не пиши, мой небесный учитель,
В чудный свиток свой слов обо мне.
Это искус особого рода –
Быть собою самим на кресте;
Только я не искал оборота
С ожидавших меня в пустоте.
Я уйду в те края, где любовью
И бессмертием дышит земля,
В человеках с холодною кровью
Чтоб исполнилась воля твоя.
И пока я в колодки закован
Бренной плоти для всех небылиц –
Твоя воля не знает законов
И любовь не имеет границ.