Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 26, 2008
правозащитник
и классик палиндромии [1]
Я еду, Иудея!
Владимир Гершуни
Крым. Вторая половина 1960-х. Мы с мамой и сыном Маратиком сидим в автобусе, которому предстоит отвезти нас на вокзал. Грустим, уезжать не хочется. Вдруг через автобусное окно видим Володю Гершуни. Это наш недавний московский знакомец. На юг он только приехал, мы с ним случайно встретились, и он пришел нас проводить. Что-то нам говорит, мы не слышим. Тогда он достает откуда-то поллитровку со стаканчиком, наполняет его и, подмигнув нам, залпом осушает. Мы дружно смеемся от неожиданности, – оттого, что такое веселое действо совершил в нашу честь очень серьезный человек с суровым аскетическим лицом библейского пророка. И таким простым способом развеял нашу грусть.
Это потом мы поняли, насколько характерен для Володи этот трогательный эпизод. Любил он с самым серьезным видом шутить, умел совершенно по-детски радоваться и радовать других. Многое предстояло узнать об этом ярком человеке. А тогда нам было известно только то, что за плечами у него шесть лет концлагерей.
В рукописном очерке «Мемуарески» этот серьезный человек пишет о себе: «Из-за разных житейских обстоятельств, которые наскоро не объяснишь, детство мое затянулось… не изникло ни под давлением невзгод военного и послевоенного времени, ни в сталинских спецлагерях…»*
Что же было в далеком детстве, о котором Володя не очень любил вспоминать? Теперь об этом могут рассказать только два человека на земле: сестры Володи Рая и Клара. Вот пересказ устных воспоминаний Клары Львовны. Их отец Лев Евсеевич Гершуни, родился в 1872 году, преподавал идиш в одном литовском местечке. Году в 1910-м женился на восемнадцатилетней красавице из Нежина Берте Ёэль. Оба были правоверными евреями, соблюдали обычаи и обряды. Дома говорили и на русском и на идише. У супругов родилось семеро детей. Первый сын Александр в пятнадцать лет ушел из дома, обидевшись на отца. Мать долго искала его, но напрасно, больше его никто не видел. Второго сына назвали Григорием – в честь двоюродного брата отца, знаменитого эсера – бомбиста Г. А. Гершуни. Близости между братьями не было, но Лев Евсеевич, видимо, втайне гордился родством с отчаянным революционером, раз нарек своего сына его именем. Третьим был сын Вульфинька, но в два года заболел скарлатиной, семья тогда оказалась в Камышине, бушевала гражданская война, и ребенка спасти не удалось. Позже родились три сестры: Рая в 1922 году и сёстры-близнецы Роза и Клара в 1927-м. Через три года родился Володя. С начала 1920-х семья жила в Москве на Варварке (в Псковском переулке) в помещении бывшей меховой фабрики. Цеха ее (не то мастерские) превратили в огромную коммунальную квартиру. По каким-то причинам отец никак не мог найти работу. Мать подрабатывала уборщицей в разных учреждениях. Денег не хватало, и отец устроил младших детей в детский дом: сначала пятилетних двойняшек, через три года – Володю. Мать плакала, без конца ездила в Сокольники и стояла под окнами детдома, но отец был неумолим. Так все трое жили и учились в детском разноплеменном коллективе – русские и евреи, татары и армяне, даже корейская девочка там была. Сестрички заботились о младшем братике, в голодные годы подкармливали его картошкой, которую подворовывали со склада и запекали в печке. Мальчик поначалу ничем не выделялся, был, как все, пионером, но очень хорошо учился, много читал, ребята его любили, особенно младшие. Наступил 1941 год, началась Великая Отечественная. Гриша и Рая ушли на фронт, детдом эвакуировали в Башкирию.
Володя начал писать стихи. Одно стихотворение о войне в ритме популярной песни: «Бей, барабан, походную тревогу!» привело в восторг и ребят, и преподавателей, его послали в «Пионерскую правду», но увы! – не напечатали. Вот тогда и проявился бойцовый Володин характер. Он написал разгневанное письмо в газету. Может быть, из-за этой явной несправедливости не пошел со всеми в комсомол? Или уже начал инако мыслить?
После войны из детдома все трое вернулись в комнату на Варварке, туда же невредимыми, к счастью, возвратились с фронта Григорий и Рая. Володя сразу начал искать работу. Куда-то его не приняли, и он прямиком двинулся в райком партии качать права, понимания не встретил и наговорил кучу дерзостей. Наверное, хорошо там запомнился, может, тогда же и на заметку взяли, как показали дальнейшие события. Устроился работать на Центральный телеграф, а учиться – в школу рабочей молодежи. К этому времени сколотилась компания друзей, вечерами высвистывавших друг друга под окнами, чтобы всю ночь у Феди Чернышева на улице Герцена просидеть за разговорами и травлей крамольных анекдотов. В группе были и пятнадцатилетний мальчик, и «вечный студент» Стас, и рабочие. Дошло и до листовок. Из рассказов Володи его друг с 1967 года Юра Диков очень хорошо запомнил, как начинались эти листовки: «Наше правительство дискредитировало себя в глазах всех честных людей мира». Листовки, написанные от руки, ребята разбрасывали в Центральном телеграфе. В 1949 году, уже перед выпуском в Володином классе появился мальчик по имени Эрик. По мнению сестер, противный был, с колючими глазами. Но доверчивый Володя занимался с ним, брал на ночные посиделки, и вскоре всех арестовали, включая пятнадцатилетнего подростка. Всех, кроме новенького, который и сдал опасных антисоветчиков (не исключено, что был заслан).
Владимир Гершуни решением ОСО был осужден на 10 лет спецлагерей.
Что же имел в виду Володя под «разными житейскими обстоятельствами», которые «затянули» его детство? Наверное, затянувшееся коллективное воспитание, не помешавшее, однако, девятнадцатилетнему юноше увидеть советскую действительность незашоренными глазами. И наивно прибегнуть к традиционному способу борьбы русских революционеров с властью – разбрасыванию листовок. 1949 год – первая веха в Володиной мятежной биографии. Но настоящим врагом власти его сделала сама власть, отправивсовсем юного осужденного в страшные Экибастузские лагеря. На одном из этапов по пути в СтеплагВолодю впервые увидел зэк со стажем А. И. Солженицын. Читавшие «Архипелаг ГУЛАГ» помнят в пятой части третьего тома книги два эпизода, связанные с нервным черноглазым мальчиком, взятым из десятого класса. Будущего писателя потрясло оказанное новичком сопротивление и «суке», и «куму». Значит, можно было и в таком страшном месте отстоять и человеческую честь, и достоинство!За описание второго эпизода Володя был сильно обижен на писателя – как тот мог выставить его перед всем миром, особенно дамами, «в кальсонах»! Хотя речь-то шла снова обунте «слабого мальчика», восставшего против непосильного рабского труда, кричавшего палачам, тащившим его, полуодетого, в промзону: «Гестаповцы! Фашисты!». Били, пока не потерял сознание». Строптивого зэка отправили в угольную шахту в Спасском. Освободившись, он привез из лагерей свою фотографию того периода. На ней родные увидели почти скелет. Заметив ужас в их глазах, Володя немедленно порвал снимок. И рассказал, что после каждой смены многие не доживали до утра. Володю спас лагерный врач. Он сактировал еле живого юношу и взял на работу санитаром.
Впоследствии Володя много помогал Солженицыну в работе над «Архипелагом ГУЛАГ». Спародированное Володей еще в лагере «официальное хамжеское наименование наших концлагерей… Исаич принял… как заглавие третьей части «Архипелага» (истребительно-трудовые вместо исправительно)».* В книге Солженицына «Бодался теленок с дубом», изданной в Москве в 1996 году, помещена фотография молодого Володи Гершуни.
Главный палач умер, и в 1955 году Володю из Спасского привезла в Москву сестра Рая, причем почему-то в сопровождении охранника. Семью Гершуни к этому времени переселили в Текстильщики в связи со строительством гостиницы «Россия». Исходя из нормы – 5 квадратных метров на человека – семье из четырех человек (Рая и Гриша уже обзавелись своими семьями и квартирами) дали однокомнатную квартиру площадью 18,5 кв.м.! Сыну, находящемуся в заключении, и этих мизерных квадратов не полагалось.
К счастью, в квартире были антресоли, и Володя, которому предписывалось жить за 101-м километром от столицы, до самой реабилитации скрывался в убежище под потолком от участкового, регулярно проверявшего «подозрительную квартиру». Потом «мантулил на стройках и заводах, учился заочно (в химическом техникуме)»*. Хотел пойти на журналистский факультет, да надо было зарабатывать на жизнь.
В 1956 году умер отец.
В эту пору Володя с головой ушел в бурную «оттепельную» ночную жизнь московских кухонь. Об одном из домов, где часто бывал Володя, мы узнаём из книги художника-авангардиста Михаила Гробмана «Левиафан» (изданной в Москве в 2002 году). В его дневниках 1963-1971 гг. явственно и знакомо звучит шум того времени, и книга эта заслуживает подробного анализа. Но в данном очерке нам важно проследить Володину «сюжетную линию». В доме Гробманов (живших неподалеку от Володи) его любили все, включая малыша Янечку; принимали в любое время дня и ночи, называли по-свойски – Володька. Дневниковые записи вначале безмятежны: «Приехал Володька Гершуни, и мы болтали о разном, читали стихи и веселились до 4 ч. 30 утра»; «Был Гершуни, ели жареные грибы, пили чай и отчаянно беседовали меж собой» (конечно, пили не только чай, что следует из тех же дневников – А. К.); «Володька читал свои стихи, солженицынские… проговорили до рассвета».
Володя со своей невероятной общительностью сблизился со многими людьми в Москве. С этих «древнейших времен»* и до последних дней он дружил с Львом Турчинским, известным библиофилом, впоследствии составителем уникального библиографического сборника «Русские поэты ХХ века». Как-то Володя увидел у друга отданные тому в переплет «Несвоевременные мысли» М. Горького издания начала 1920-х, тут же «завёлся» и переписал всю книгу от руки! Чтобы как можно больше народа прочло эти мысли классика! Пришел в восторг от романа А. Кестлера «Тьма в полдень», переведенного И. Голомштоком, и распространял эту рукопись где только мог. Сам Володя вспоминает, как впервые получил «там изданный» роман «Доктор Живаго»: «…я распаковал его дома с тем же чувством, как в пору голодного детства пришлось однажды открывать коробку с тортом. Хотелось обойти всех голодных приятелей и раздать по кусочку… Так и «Живаго» хотелось нести ко всем знакомым, и я понес… Среди прочитавших были и Аркадий Белинков, и некоторые рабочие того СМУ, где я тогда слесарил»*.
Работяг Володя просвещал особенно охотно: когда он принес им «Не хлебом единым» В. Дудинцева, рабочие друг у друга рвали книгу из рук. В этих эпизодах весь Володя, с его безудержным темпераментом и широтой души,– если что понравилось,тут же бежалделиться радостью с другими!
С середины 1960-х, когда с наступлением «заморозков» в Москве и других крупных городах страны стихийно возникло протестное демократическое движение, Володя органично вливается в него. Он сближается сгенералом Петром Григорьевичем Григоренко, Анатолием Якобсоном, Петром Якиром. В квартире Петра на Автозаводской я с ним и познакомилась. Бывал Гершуни и у нас с мамой на Большой Марьинской.Мой сын очень его любил, Володя ведь всегда был хорош с детьми (как теперь я понимаю, – имея десятилетнийдетдомовский опыт).
В декабре 1965-го Гершуни выступил в защиту арестованных писателей А. Синявского и Ю. Даниэля. Начались годы слежки, увольнений с работы. По указке свыше, в связи с 50-летием Октября его уволили с должности начальника смены маргаринового завода. Незаконное действие заводской администрации Володя опротестовал в суде, ни на что не надеясь. И выиграл процесс! Этой победой он был обязан судье А. Никишиной, вставшей на его сторону, «не расставшейся с честью даже в судейском звании – при таком-то режиме!»* Нопо-прежнему Володе приходилось скрываться то в Калуге, то даже – с экспедицией друга-геолога Вити Тимачева – в тайге. 6IX – 68 г. М. Гробман записывает: «В 12 часов ночи приехал Володя Гершуни, он только что из тайги, но такой же, как всегда, яростныйподвижник». Наступил 1969 год. Записи становятся всё тревожнее. 15II: «Утром заходил Володя Гершуни – он теперь работает каменщиком, иначе устроиться не мог». 8V: «Позвонил Гершуни и сообщил об аресте генерала Григоренко». 16V: «Вчера приходил Володя Гершуни, рассказывал о многом, в том числе и о том, как он, Петр Якир, Ким и другие присутствовали на обыске у Габая в связи с арестом Григоренко». (Много лет спустя в интервью «Независимой газете» гражданин Израиля М. Гробман скажет о Володе: «Он был первым моим политическим учителем»).
20 мая 1969 года Володя поставил свою подпись под Обращением в Комитет прав человека ООН. Это было первое письмо Инициативной группы по защите гражданских прав в СССР. В шестнадцати пунктах Обращения перечислялись факты грубого нарушения прав человека в СССР. Летом Володя в последний раз попытался скрыться хоть на время от преследования КГБ – в Бахчисарае у геолога Юры Дикова на геологическом полигоне.
17 октября его арестовали.
Заключили в Бутырскую тюрьму, откуда направили на психиатрическую экспертизу в Институт им. Сербского, где и был ему вынесен «пошлый медицинский приговор»*: хроническая шизофрения. Начался долгий путь по специальным психиатрическим больницам (СПБ).
По каким критериям в то время органы за инакомыслие наказывали лагерями, по каким – спецбольницами, понятно было только им самим. Теоретические выкладки Снежневского-Лунца-Морозова о возможности малосимптомного или даже бессимптомного течения шизофрении позволяли заключать в СПБ любого инакомыслящего. Тем более что каждый диссидент по определению имел главный симптом шизофрении: «плохую адаптацию к условиям социальной среды». Рассматриватьдиссидентов как людей с «высоким нравственным началом, побеждающим инстинкт самосохранения» (А. Подрабинек), значило для карателей от психиатрии провалить поставленные перед ними задачи «духовного убийства» (по выражению Солженицына) их «пациентов».
Володя Гершуни попал в страшные объятия карательной медицины. В Орловской СПБ, куда он был помещен, ему проводили насильственную психотропную терапию. В этот период мы с ним переписывались. Это были письма очень мужественного человека, в них и намека на то, что происходило в больничных застенках, не было. Более того – Володя старался оттуда нас ободрить, трогательно расспрашивал о событиях в нашей жизни. Только через несколько лет в предисловии к самоизданной книге (о ней позже) он с горечью скажет: «В отличие от обычных тюрем, в желтой тюрьме человек не просто заживо погребен, но погребена и его мысль, его дух – в той обстановке беспросветного, идеального бесправия, которую не пробивает даже активная поддержка и защита извне». «Спасение от сумасшествия» нужно было искать в самом себе. И он нашел этот «лучший способ»*.
У Володи был удивительно чуткий слух к русскому слову, опять же – «детская склонность придумывать, комбинировать и пародировать слова»*. Еще в лагерях, как было упомянуто, он занимался словотворчеством, к чему располагала «тонкая, многообразная и многооттеночная семантика русского слова и его гибкая морфология»*. И путь к спасению от сумасшествия подсказало слово: «перевертыши». «Этим словом лихие соцреалистические обвинители окрестили»* писателей Синявского и Даниэля, и «…я сообразил, – написал в той же самиздатской книге Володя, – что на случай ареста… необходимо готовить эстетический боезапас для предстоящих сражений за личный моральный суверенитет, за право на духовное существование в психиатрической общей могиле…»*. В Орловской СПБ он всерьез начал заниматься сочинением перевертышей (палиндромов, перевертней) – начал увлекательное путешествие «за словом, как за сказочным клубком»*. К счастью, он словно родился для этого – палиндромы из него сыпались, как из рога изобилия, и заполняли все письма к друзьям. «Мое заветное занятие, – писал он, – интеллектуальное, почти как шахматы, и азартное почти как карты»*. Помимо множества отдельных палиндромов, Володя написал тогда поэму «Тать» из 220 строк, впоследствии доведя ее до 600 строк. Интересно, что даже крамольные перевертыши тюремная администрация легко пропускала на волю, пока не заподозрила, что в них «могут содержаться шифровки»*.
Очень поддерживали Володю его сестры Роза и Клара, еженедельно приезжавшие в СПБ, конечно, с насущной едой. Их мать умерла в 1972 году, не дождавшись сына.
Володя вышел на свободу в октябре 1974 года. Он принес к нам на сохранение свой портрет в профиль, нарисованный карандашом «одним психом». Марат, сделавший уже первые шаги в изобразительном искусстве, был потрясен тем, как художнику удалось передать библейский Володин облик, особенно нос (теперь он так и вспоминает этот рисунок как «портрет носа»). С великим сожалением возвращал он портрет хозяину. Еще больше жалел о том, что сам его так и не нарисовал.
Никакие усилия психиатров не сломили Володю. Он был полон творческой энергии, а все, что он увидел и пережил сам в психбольнице, только укрепили его абсолютное неприятие существующей власти. Он работал на разных работах для заработка и одновременнопубликовал своитруды под псевдонимом «Львов». На юмористических страницах газет – «Строительной», «Литературной» (на 16-й странице в рубрике «Ашипки»), «Арены» – Володе удалось напечатать 200 изобретенных слов (20 – других авторов). В софроновском «Огоньке» (№12 за 1977 год) был опубликован его очерк о поэме Л. Белкиной «Лейтенант Шмидт». В 1973 году Ю. Телесин опубликовал в иерусалимском журнале «Ами» палиндромы Гершуни, «снабдив их своими остроумными примечаниями»*. Лучшим изданием палиндромов пока следует считать самодельную книгу «СУПЕРЭПУС», в 1977 году составленную Л. Турчинским, в твердой обложке, изящно оформленную художником Н. Кнорре, с предисловием автора «т. КАФКА КАК ФАКТ» (текст его цитировался выше) и замечательной фотографией Володи – с авоськой, полной газет, в левой руке и с сигаретой – в правой. И в неизменном своем берете.
Много сил и времени Володя отдал самиздатскому «Свободному московскому журналу «Поиски»,вошел в редколлегию журнала вместе с В. Абрамкиным (редактором), Ю. Гриммом, П. Егидесом, В. Сокирко. Журнал, очень толстый, в 500 страниц, издавался тиражом 10 экземпляров – такова была разрешающая способность пишущей машинки: за одну закладку пропечатывалось 10 листов очень тонкой, почти папиросной бумаги. Первый номер вышел в мае 1978 года, последний, шестой, – в 1980-м. На его страницах печатались публицистические статьи В. Абрамкина, П. Г. Григоренко, Ю. Гримма и многих других. Хоть и в журнале с небольшим тиражом, но увидели свет рассказы и повести опальных писателей Ю. Домбровского, Л. Копелева, Ю. Вознесенской, М. Гефтера и других. Почти в каждом номере печатались в рубрике «Логолаборатория» словотворческие труды Володи Гершуни (под его собственным именем, конечно) и его публицистические статьи и очерки. Читая их, убеждаешься, что Володя был не только выдающимся словоделом, но и ярким, самобытным прозаиком. За «Поисками» началась охота, обыски, за ними последовали аресты. В декабре 1979-го арестовали В. Абрамкина, присудили к трём годам лагерей (потом срок увеличили ещё на три года). В 1980 году Гримма приговорили к трём годам заключения, Сокирко – к трём годам условно. Последний номер «Поисков» вышел, когда все они сидели в Бутырках. Но ещё в 1979 году Андрей Григоренко издал первые два номера в Нью-Йорке, аЕгидес (которому удалось эмигрировать) последние четыре – во Франции, показав всему миру, что живет ещё свободное русское слово.
Для ареста Володи достаточно былоучастия в журнале, но и другой протестной деятельности он не прекращал. В 1978 году вступил в свободное межпрофессиональное объединение трудящихся (СМОТ), участвовал в издании информационного бюллетеня СМОТ. Продолжались преследования, домашние аресты, допросы, предупреждения. В 1980 году на время Олимпиады, наряду с другими прошедшими психушку диссидентами, Володю изолировали на два месяца в СПБ. В этот же период в Люблинской психбольнице № 13 с ним имел беседу «эстетствующий психиатр»* Д. «Он хотел непременно выманить у меня, – вспоминал позже Володя, – мое согласие с чекистским диагнозом … чтобы за мой счет моральный капитал приобрести и невинность соблюсти».* Даже просил «записать для него палиндромы»*. Но, заподозрив, что и «палиндромы он использует для подтверждения диагноза»*, Володя отказался знакомить Д. со своим творчеством и категорически отверг предложенный психиатром способ облегчить себе участь. В 1981 году Володя Гершуни вошел в советскую секцию «Международной амнистии», и уже в июне 1982-го его арестовали в третий раз. В «Мемуаресках» Володя с благодарностью вспоминает «неведомого чекиста»*, который предупредил его через посредника о предстоящем аресте. Но кроме моральной поддержки, что тоже немало, эта информация ничего не изменила.
И вновь Володю заключили в спецбольницу, сначала Благовещенскую, потом в Талгарскую (в Казахстане). Клара Львовна несколько раз навещала брата, для чего брала отпуск трудовой и без содержания, снимала комнату в Алма-Ате, чтобы часто бывать у Володи. Когда в первый раз приехала в Талгарскую СПБ, ужаснулась: вместо больницы, как в Орле, она увидела настоящую тюрьму, с вышкой, охранником с овчаркой (это помещение уже прицельно было построено под спецпсихушку). В этой «больнице» Володю «лечили» реже, стал он, наконец, осторожнее.
От сумасшествия его спасали уже не палиндромы, а книги, посылаемые в изобилии друзьями, и главное, их письма. Его ответы друзьям – грустные, в них чувствуется огромная усталость. О состоянии души и духа узника лучше всего скажут отрывки из его писем Елене Алексеевне Костериной за 1983-84 годы.
«Дорогая
Лена! Прости за столь долгое молчание. Много тут мелких трудностей, пустяковых,
но таких, которые мешают писать (можно только догадываться об этих больничных
мелочах! – А. К.) А как живется вам?.. Вспоминаю разные
проводы – Амальрика, Петра Григорьевича и Зинаиды Михайловны, многих
друзей. Да, много разъехалось … в разные страны и в разные стороны. Вот и наша
очередь подошла – моя, Алеши[2]… Надеяться
на лучшее делается все труднее, просто уже не хватает дыхания. Скоро будет 15-я
годовщина похорон твоего отца. Как хорошо я все это помню! В
«Дорогая Лена! Позавчера получил твою бандероль. Большое спасибо, книга о Таците читается с огромным интересом: и материал великолепный, и написано мастерски. «Курьер Юнеско» тоже интересен, т. к. о больших реках мира узнать все поподробнее нелишне… У меня жизнь проходит в этих краях то монотонно, то весьма оживленно и разнообразно – в зависимости от количества приходящих писем и длины промежутков между их поступлением. В предновогоднюю и первые две новогодние недели пришло около двух десятков писем, открыток и телеграмм…»
«Дорогая Лена! Спасибо тебе большое за поздравление[4]. Получил я его своевременно, но с ответом задержался по не зависящим от меня причинам… Твоя книга о Таците, как я уже писал, оказалась весьма интересной, а главное – кстати. Я как раз корпел над историей древнего мира, изучая трехтомное собрание лекций, недавно выпущенное Главной редакцией восточной литературы. Там лекция о римском обществе в эпоху ранней империи принадлежитГ. С. Кнабе – автору книги о Таците. Эти лекции можно рекомендовать тем, кто, в частности, интересуется Библией – там по темам Ветхого и Нового заветов много интересного и, кажется, есть что-то новенькое…»
«Дорогая Лена! … Я тут до получения твоей бандероли читал изданную в Новосибирске книгу «Чан-буддизм и культура психической деятельности в средневековом Китае». Весьма интересно, и много для меня нового. Встречались места, которые хотелось выписывать[5]».
Всего, включая Орловскую СПБ, Володя провел в дурдомах-тюрьмах около десяти лет. Нечеловеческой силой духа надо было обладать, чтобы, пройдя все круги психиатрического ада, сохранить волю к жизни, творчеству, любовь к людям. А также «неизникшую» жажду все знать – от философии Конфуция до географии больших рек мира. Даже психотропная терапия не сумела убить в этом человеке лучшее, согласно Гилберту Киту Честертону, качество – неизжитость детства.
Окончательно Володя вышел на волю в декабре 1987 года. В стране шла перестройка, наступила эра гласности. Появились надежды на лучшее будущее, мысли об отъезде из России больше не возникали (да и не мог он жить без русской культуры и русского слова, как не смог жить без них любимый им Тоша Якобсон).
В 1992 году в первом номере журнала «Юность» впервые опубликовали большую подборку палиндромов, в том числе отрывки изпоэмы «Тать». «Выплываем в этих официозах», – не без удовлетворения подписывает публикацию автор своему верному другу Леве Турчинскому.
Взволнованно и внимательно следил Володя за ростками демократии в стране. В августе 1991 года он, конечно, все три дня и ночи был возле Белого Дома. По поводу путча им были написаны сатирические палиндромы, которые приводятся ниже. «Главные цели достигнуты: уничтожен тоталитаризм, ликвидированы КПСС и мировая коммунистическая система, кончилась Советская власть»,* – радовался Володя. Октябрьские события 1993 года он рассматривал как покушение на «едва обретенную свободу»* и обрушивался на всех, кто поддерживал парламент.
В 1994 году журнал «Новый мир» принял для публикации поэму «Тать». По предложению друзей Володя начал готовить полное собрание сочинений.
Жизнь только начиналась и так жестоко была прервана тяжелой болезнью – лейкемией. Володя быстро таял на глазах удрузей и любящих сестер, все больше напоминая им его страшнуюлагерную фотографию, которую он когда-то порвал. Володины «чернобыли» настигли его.19 сентября 1994 года Володи не стало.
У Володи Гершуни было множество любящих его друзей. Но и обиженных им было немало. Есть у него любимый всеми перевертень: «на вид ангел, а лег на диван». Ни на вид, ни по характеру ангелом он не был. Володя мог дать резкую отповедь ещё недавним друзьям или написать ядовитую инвективу в их адрес – когда чьё-либо поведение казалось ему неправильным. Думаю, что Высший Судпростил Володе некоторые зигзаги. Впамяти друзей он, прежде всего, очень чистый, цельный и страстный человек, непримиримый бунтарь и большой, легко ранимый ребенок в одном лице. В историю правозащитного движения он вошел как человек «с необычайно развитым инстинктом справедливости» («Хроника текущих событий» № 11 от 31 октября 1969 года), «всю жизнь проживший на баррикадах» (В. Абрамкин), по его биографии можно изучать историю движения. Лучше всех сказала о Гершуни его близкий друг Вера Лашкова: «Володя – человек с высоким кодексом чести». Далеко не все могли соответствовать этой высоте.
В русскую литературу Владимир Гершуни вошел как большой мастер палиндромии, словотворчества.
Палиндромы (от греческого «бегущий вспять») сочиняли еще в глубокой древности. В русской литературе известны палиндромы Г. Державина (Я иду с мечем судия), А. Фета (А роза упала на лапы Азора). В советское время к палиндромии обращались В. Брюсов, И. Сельвинский, С. Кирсанов. Сложные многострочные палиндромы писал В. Хлебников, среди них поэма «Разин». В. Рыбинскийв «Антологии русского палиндрома ХХ века» поместил перевертни 82 авторов. В этой книге опубликована и первая часть поэмы В. Гершуни «Радуги мигу дар». Пиком этого искусства стали 1970-90-е годы. «Детским бредом» и «забавным жанром» называют его (лукавя, конечно) сами палиндромисты. Однако увлечение этим все усложняющимся жанром заставило серьезно отнестись к нему такого глубокого литературоведа, как Ю. Лотман, отмечавшего, что «палиндром будит скрытые пласты языкового сознания».
После освобождения из Орловской спецбольницы Володя подарил нам с братом школьную тетрадку, исписанную собственной рукой его перевертнями и стихами. С фрагментами этих сочинений мы знакомим израильского читателя.
Даже самый гениальный поэт пребывает в плену у рифмы. Сочинитель палиндромов, можно сказать, находится в рабской зависимости от прокрустовых условий этого жанра. Хоть умри, но нужно, чтобы «ракоход» точно соответствовал «прямоходу». Но именно эта жесткая структура палиндрома, эта «завораживающая симметричность каждой строки»* при таланте, интуиции и вообще особом способе мышления сочинителя рождает (часто неожиданно для самого автора) удивительные языковые феномены, яркие поэтические образы, неологизмы (окказионализмы). При этом неизбежные в палиндроме аллитерации и ассонансы играют немалую роль в этих эффектах. И если, читая поэму Гершуни «Тать», местами забываешь, что перед тобой палиндромическое произведение и так увлекаешься текстом, что перестаешь проверять точность перевертней (что невольно делаешь при их чтении), то это – высший класс палиндромии, это не просто остроумная игра со словом, но серьезное искусство. В поэме «Тать» слышишь интонации Хлебникова (недаром его палиндромы так органически вписываются в текст поэмы). При чтении её возникают ассоциации с разбойным гулом блоковской поэмы «Двенадцать»: «Запирайте етажи, нынче будут грабежи!» В сочинении «Мюзик-изюм» автор, напротив, мало заботится о содержании текста (хотя его отдельные части можно воспринять как пародийные). Чередуя многосложные и односложные палиндромы, автор воспроизводит ритмы джаза, рока.
Есть в нашей тетради и отрывки из фантасмагории «SOS». В реплики англичанина Кука и немца Отто автор остроумно включает иностранные словечки:
Отто: Мура? Варум?
Сюрреалист! Сила! Ер рюс?
Хам! Шмах!
Кук: Он? No.
О’кэй! Эко!
О’клок сколько?
Выразительны монологи пьяного Деда (иногда с использованием ненормативной лексики):
Дед: Я слипся, спился.
А был глыба
И хером орехи
Колотя толок!
Лектор откель?
В палиндромических стихах Гершуни множество ярких образов (в стиле Володи можно назвать их поэтизмами):
Не вилы – ливень
Сено понес.
Се, воя, с ливня пьян, вился овес.
А вот пример метафоры:
И мазал глазами.
Перевертень с ярким аллитеративным эффектом:
Иль кони били бинокли…
Милая юмористическая зарисовка:
Море. Ром.
Отель и лето.
А тела у туалета.
Кому из отдыхавших «дикарем» на юге незнакома такая картинка!
Отдельные перевертни часто звучат афористично:
Ропот, ищи топор!
Топор, ищи ропот!
А ремень – не мера ребер.
Меня истина манит сияньем.
Впрочем, предлагаем читателю самому находить перлы в творениях Гершуни и радоваться им.
В подаренной нам тетради – эпиграф из Джорджа Вазари: «…Паоло Учелло, не давая себе отдыха, находился в вечной погоне за самыми трудными вещами в искусстве». В.Гершуни иногда позволял себе отдохнуть от своего «трудного искусства» и писал обычные стихи. Так родились остроумные двустишия и четверостишия о зоопарке (приводим часть из них), довольно зловредная «Супружеская считалка».
В 1980-х годах Володя придумал новую форму белого стиха – «сверлибры». Это «попытка конструирования текстов из различных новообразований…эстетизмы и пародизмы»*:
СЧАСТЛИВОЕ ДИССИДЕТСТВО
(МИЛОДЕКЛАМАЦИЯ)
Досиденты репетируют арестанцы,
диссидеды смотрят с мукоризной,
как диссидеточки играют в тюремок…
Но этот лингвистически интересныйжанр В. Гершуни не успел развить.
…Володя никогда не был в Израиле. Так пусть теперь его «душа в свободной лире» перенесется на историческую родину.