Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 23, 2006
Владимир Ланцберг появился в нашем доме…
Нет, но сначала в нем появилась Лиза. А Лиза появилась в нашем доме с женитьбой моего брата. Вернее сказать, что она не появилась, а влетела – вихрем зажигательной молодости. И вместе с ее неутомимым энтузиазмом в доме стали появляться ее ученики. Несмотря на молодость, ее уже величали Елизавета Давыдовна, у нее даже было несколько выпусков скрипичного класса музыкальной школы города Саратова, и раз в год, в конце августа, бывшие ученики ее класса собирались у нас дома на традиционную встречу выпускников.
К таким вечерам в семье готовились заранее. Лиза с моим братом сочиняли эпиграммы на каждого из бывших учеников, я рисовала портреты-шаржи. Не последнее место занимали ломящийся от яств стол и строгое предупреждение при входе: “Мы гостям хорошим рады. Смело в дом входите. Вытирайте ноги, гады! Чистоту блюдите!” Почти все бывшие ученики были студентами и моими ровесниками. Надо ли говорить, что многие из них стали моими друзьями.
Мы веселились без руля и ветрил. Но однажды нашим прыжкам в ритме летки-енки пришел конец.
Это произошло в тот день, когда на встречу Лизиных бывших учеников пришел незнакомец, за плечами которого…
Нет, за его плечами я не увидела груза прожитых лет. И у меня было достаточно опыта сестры музыканта, чтобы не принять за огнестрельное оружие то странное зачехленное, видневшееся из-за его плеча. Но и ни на один известный мне тогда струнный музыкальный инструмент не походило то грифообразное, что торчало за спиной незнакомца. Оно было явно больше скрипки и альта, но уступало размерам виолончели…
Незнакомца звали Вадик. Он был в меру кудряв и рыж, и безмерно улыбался далеко не голливудской улыбкой. Он с энтузиазмом острил и первый радостно гыгыкал сказанному.
Наведенная мною историческая справка гласила, что Вадик тоже когда-то имел честь водить смычком под Лизиным руководством, но не доводил положенное число лет, сбежав на фортепьянное отделение. Именно по классу фортепьяно он и закончил музыкальную школу. Но то зачехленное, что он бережно положил рядом с собой, не напоминало ни пианино, ни – тем более – рояль.
Между тем, Вадику не понадобилось много времени, чтобы оценить обстановку, проникнуться атмосферой, и в конце вечера выпустить боевой листок под скромным названием “Лажа”:
“Сегодня выходит в свет первый номер вышеназванного непечатного органа печатного слова. Его выпускают те, кто в свое время имел гембель на свою голову учиться у Елизаветы Давыдовны. Наш славный педагог вырастил трех альтистов, одного физика, пять скрипачей… одного электроника и одну дочь без определенных занятий. Все они любят музыку и юмор и расточают то и другое в огромном количестве. Дабы юмор их (наш) не был утрачен, они (мы) порешили фиксировать его (юмор) в сем листке. Пусть это будет единственная наша (их) ЛАЖА!
Бредколлегия”.
Надо ли добавлять, что весь “Бред” был плодом одной “коллегии”, носящей странное имя – Вадик, которое паспортом не подтверждалось.
Автограф этой “Лажи” до сих пор хранится в архиве его учительницы по классу скрипки Елизаветы Давыдовны Штейнфельд. Как и другие боевые листки, написанные той же Бредколлегией в последующие встречи. Как и сочиненная им “Одышка”:
Вы жива ещё, Елизавета?!
Вы ещё, Давыдовна, жива?
Коли так, спасибо вам за это
(Где вы, где вы, нужные слова!)
Вы ведь нас вскормили и вспоили
Взвоспитали в мире музыкИ
Работёнку нам нашли по силе,
Дали в руки крепкие смычки.
Ничего, что мы теперь не Ваши.
Растеряли технику и слух.
Ничего, что в музыке не пашем,
В нас навеки – штейнфельдовский дух!
Мы приходим, вытирая ноги,
И уходим, в памяти храня
Ваш прекрасный телефонный номер –
Звон и радость завтрашнего дня.
А когда на сердце тяжко станет,
Ищем взглядом из родных пенат
Даль, где по-над Волгою в тумане
Полиграф- дымится -комбинат.
Полиграфический комбинат, возле которого стоял наш дом, как и положено Полиграфу, не дымил и не чадил. Пожалуй, это единственная поэтическая вольность автора боевой “Лажи”. Что касается остального, в доме происходящего, все это скрупулезно фиксировалось бредколлегией и отображалось в надлежащих разделах: “В мире музыки”, “В мире науки и техники” и других, не менее актуальных, темах.
Одно из сообщений в отделе “В мире науки и техники” моментально переносит меня в бывший наш дом. Упоминаемой в “Лаже” Инке, моей племяннице, лет шесть от силы. Как и полагается дочери музыкантов, она очень чистенько поет. Как и полагается моей племяннице, она безбожно картавит. Как и полагается дитю своего времени, она обожает песню из к/ф “Кавказская пленница” про трущихся о земную ось медведей. Что и зафиксировано бредколлегией очередной “Лажи”:
“И всё-таки она велтится!” – так сказала Инна Лихт, когда её спросили, какого она мнения о медведях. На вопрос о планах она ответила, что собирается научиться говорить букву “л-л-л”. Ну-ну!”
Но сколько бы “Лаж” ни выпустил Вадик в те встречи, сколько бы он ни был поглощен общими беседами, то зачехленное, что лежало от него поодаль, должно было выстрелить.
И приходил момент, когда Вадик расчехлял свой инструмент, который оказывался гитарой, и, не дожидаясь просьб, начинал петь.
Он пел свои и чужие песни, всем телом, подавшись вперед к инструменту, всей картавостью своей напирая на непривычный нам текст, всеми помыслами своими в исполняемой песне. Петь он мог долго. Потому что у него был свой счет времени и свое ощущение пространства. Так же долго и взахлеб он мог рассказывать о некоем существующем тогда только в его воображении клубе самодеятельной песни или же о неком мало кому тогда известном Грушинском фестивале.
Кто же из нас, слушающих его в том августе 1970 года, мог знать, что: пройдет всего четыре года, и клуб самодеятельной песни в нашем городе станет явью; пройдет еще один год, и другие люди, и другие волны прибьют меня к тому берегу; пройдет много других хороших лет моих в клубе, и много фестивалей пройдет, и среди них – не один Грушинский.
Кто из нас мог тогда знать, что вот этого рыжего улыбающегося зараженного своей идеей Вадика весь бардовский и к нему примазавшийся люд будет знать как Владимира Ланцберга. И что его песни будут петь и слушать во многих уголках нашей – не побоюсь этого слова – планеты.
Клуб Самодеятельной Песни созданный поэтом-бардом Владимиром Ланцбергом в городе Саратове назывался “Дорога”.
Когда Люда Лебедянцева, с которой мы то ли вместе работали, то ли вместе смеялись до потрясения оконных стекол нашего КБ, с присущим ей азартом и горящими глазами рассказала мне о замечательном содружестве интересных людей, я тут же побежала посмотреть на этих чудо-ребят своими глазами.
Я моментально разделила восторги подруги, а вместе с ними – и ее обязанности в недавно созданном клубе. А поскольку она была профессиональным художником, то я стала ее подмастерьем. Конечно, я могу тешить себя надеждой, что, назначая меня в художники, Берг вспомнил о моих рисунках. Но, если все же выбирать между правдивой ложью и ложным вымыслом, дело выглядело, скорее всего, так: “Ты ее привела, пусть она тебе и помогает!”
По прожекту Берга (а в его голове всегда гнездились какие-нибудь прожекты, и одному богу известно, каким образом большая их часть претворялась в проекты и в жизнь)… Так вот, по его очередному, совершенно, казалось, бредовому прожекту, на этот фестиваль клуб должен был прибыть в количестве, приближающемся к сотне малознакомых между собой людей. В короткий срок, который оставался до выезда нашей разношерстной братии на всесоюзный Грушинский фестиваль, мы с Людмилой должны были сделать вымпел клуба по ее эскизам и много-много нашивок для всех участников поездки.
Для знакомства с этими участниками Берг пригласил меня… смутно помню, куда именно он меня пригласил. Скорее всего, это была комната в ДК “Россия”. Зато некоторые лица и положения я запомнила сразу же и навсегда.
Комната была большая, но и народу там крутилось превеликое множество. Гул их голосов можно было бы сравнить с гулом настраиваемых инструментов перед началом симфонического концерта, но звуки мелодии, различаемой в этой какофонии, доказывали, что концерт в самом разгаре. Тема исполнявшегося произведения разрабатывалась, по крайней мере, в трех разных точках помещения.
Ближе всего я оказалась к той точке, где ораторствовал широкоплечий Илья. Вкрадчивый голос и проникновенный взгляд темных очей обаял окруживших его девушек. Илья (в просторечии просто Воробей) не говорил, а вещал, не рассказывал, а просвещал. Комната была ему явно мала. Его легко можно было представить на подмостках большой сцены. О том, что он пишет стихи, я тогда не знала.
Так же, как я не понимала смысла и большей части его слов. Все эти произносимые им “кусты”, КСП, “Жаворонки”… Какого лешего и какие Жаворонки должны были свить гнезда на каких кустах, я не поняла.
Мое внимание переключилось на дальнюю точку помещения, откуда доносилась мелодия иного плана. Основную тему мелодии составлял дружный смех, к которому я всегда относилась более чем хорошо. К тому же парни, к которым я тоже всегда относилась самым благожелательным образом, стояли именно в том углу.
Того, кто собрал вокруг себя эту похохатывающую компанию, можно было разглядеть, только вклинившись в ее ряды. И не только потому, что чернявый веселый парень отличался не ростом, а широченной улыбкой от уха до уха, но еще и потому, что в отличие от группы стоявших рядом с ним ребят, он сидел.
Сидел он в своей любимой позе, которой не изменил и по сей день – взгромоздившись на стул всеми своими ногами и накручивая на палец прядь цыганских волос. (Не ловите меня на слове, и не доказывайте, что ног у человека бывает только две. Количество ног зависит от того, как ловко человек умеет их разместить на узком сиденье стула). Видно было, что хозяину ног – ну, очень хорошо. И похоже, что от его широкой улыбки хорошо было и всем, кто его окружал.
Улыбка Мишеля оказалась страшно заразительной. Настолько, что я и сейчас, когда пишу эти строки, улыбаюсь. Справедливости ради надо сказать, что Мишель не только расточал вокруг себя атмосферу добродушного дружелюбия, но еще успевал составлять какие-то списки и отдавать какие-то организационные команды, типа кто, сколько, куда и далеко ли нести.
Тут все было понятно: деньги на билеты сданы, о проделанной работе отчитались, заказ на покупку брикетов супо-каши и буханок хлеба, необходимых для фестиваля песни, получили. Всеми своими словами Мишель пытался показать, что одной песней сыт не будешь. Но его улыбка и вся дальнейшая жизнь доказали обратное.
И вдруг за своей спиной я услышала неиносказательную мелодию.
Приходилось ли вам когда-нибудь видеть щенков крупных породистых собак? Таких больших, нескладных и ужасно милых? Вот такой крупный Щен сидел в окружении девушек, которые на все лады просили: “Левка, спой!” Упомянутый Левка перебирал огромными лапами струны гитары, смотрел на всех загадочно-улыбчивым взглядом, но петь соглашался только хором. В нем легко угадывался поэт и мечтатель.
Это ничего, что по жизни он оказался талантливым программистом и страстным любителем общения, домашней выпечки и турпоходов.
Разве могла я в тот момент знать, что вижу перед собой неугомонного командира всех наших будущих пеших маршрутов: Урал, Кольский, Байкал, Хибины…
И уж тем более не могла знать, что по его милости я из клубного художника переквалифицируюсь сначала в клубного фотографа, а потом даже в сочинители подамся. Потому что у Левки была странная потребность не только поощрять чужие наклонности, но многие из них он просто сам же и провоцировал. Это он организовал у нас в клубе школу мастерства для всех, кто не… и назвал ее “группа Песи”. В отличие от группы Песни, руководителем которой был наш признанный бард, он же Берг.
Для Берга песня была и творчеством, и делом, и отдохновением. Профессионал, он не терпел самодеятельности даже в самодеятельной песне.
А Левка был уверен, что главным в жизни является общение людей, а все остальное – только средство общения. И у него учились играть на гитаре и петь даже те, кому заниматься этим строго противопоказано во избежание, чтобы не дохли мухи на лету, а также другие чутко реагирующие на фальшь насекомые.
Но в то лето 1975 года я об этом не догадывалась.
Даже самому слаженному оркестру требуется дирижер. Не верьте, если вас будут уверять, что бывают оркестры без дирижера. Даже если никто не маячит спиной к публике и не потрясает воздух дирижерской палочкой, все равно где-то там, в рядах оркестра, сидит он, невидимый на первый взгляд дирижер, и, будьте уверены, это именно он управляет оркестром.
Наш дирижер не маячил, но и не скрывался от посторонних глаз. Хаотично перемещаясь по комнате, он придавал каждой мелодии новое звучание.
По комнате перемещался Маэстро! Или “великий Вова”, как окрестил его Илья. Или Берг.
Берг снизил пафос первой мелодии, внес хаос в организационную структуру второй мелодии и стал душой третьей.
Он никого не просил спеть, он просто начал репетицию. И у него запели все, кому полагалось в это время петь. Запела Наташа Махаличева. И запел Левка с двумя Наташами – Махаличевой и Елшиной (кстати, их трио в тот год стало лауреатом Грушинского фестиваля).
А потом, не дожидаясь приглашения, Берг запел сам.