Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2018
Евгений Никитин родился в 1981 г. в Молдавии, впоследствии
жил в Германии и России. Окончил филологический факультет МГУ.
Как прозаик публиковался в
журналах Homo Legens, «Урал», «Флорида», Text Express, «Берлин. Берега», «Альтернация», «Литерратура» и др. Выступал также в амплуа поэта, переводчика
и эссеиста.
В 2011 г. в издательстве «Книжное
обозрение» вышел сборник рассказов «Восточные семнадцать» (в соавторстве с
Алёной Чурбановой).
В детстве я рос вместе с дядей Мишей, толстым и грустным еврейским
мальчиком. Он был старше на семь лет. Миша немного обиделся, когда я родился,
так как он перестал быть единственным ребенком.
– Твоя мама должна моему брату миллион рублей! – заявил Миша, когда я
стал понимать по-человечески.
Я долго ходил с этим знанием, думал, как буду возвращать долг. Можно
было, например, устроить торговлю жвачками, которыми меня бесплатно пичкала
воспитательница в детском саду. Но дело такое…
– Ты давал маме миллион рублей? – спросил я папу.
Папа молчал.
Смысл Мишиного заявления я понял лет через 15: считалось, что папино
семейство оказало моей маме большую услугу, вытащив ее из Рышкан
в Кишинев. Из прозябающего поселка в процветающую столицу. Из грязи в князи. За
это Миша и насчитал ей миллион рублей.
В Кишиневе мы со всеми бабками и прабабками жили в огромном частном
доме посреди города, на Пушкина, 15, во дворе за магазином «Штиинца».
Миша был добрым ребенком, собирал со всей округи кошек и притаскивал в дом, так
что ногу некуда было поставить, чтобы не наступить на кошку. Миша был очень
упрям. Как-то его потащили на майскую демонстрацию. Миша сел на пол и заявил:
– Мне нужен ящик газировки!
– Никакой газировки! – ответила баба Иля,
железная леди, бывшая балерина и управляющая банком. – Мы не станем таскать с
собой на демонстрацию целый ящик газировки!
– Тогда идите к чертовой матери! Мне нужна моя газировка.
Мишу было не сломить. У великолепной бабы Или
в банке был даже свой пистолет. Но с Мишей она ничего поделать не могла. Он
забился в угол, забаррикадировался кошками и кричал как резаный.
– Уйдите, сволочи!
В доме шел беспрерывный скандал, переходящий в драку:
бабка ссорилась с прабабкой, мама с папой, кошки друг с другом и так бесконечно
во всех сочетаниях и вариациях. В этой атмосфере психбольницы мы с Мишей
находились практически с рождения.
Когда все уставали кричать, то спускались в подвал, где была кухня, и
судорожно пожирали бесконечные борщи бабы Или. По праздникам в меню был
знаменитый на весь Кишинев торт «Дуб» с 100 грецкими орехами, рецепт которого
сейчас безвозвратно утерян.
Миша рос без отца. Его папа завел множество детей от разных женщин,
которых он бросал, скажем так, сразу после оплодотворения.
Со мной у Миши был постоянный детский конфликт. Он считал, что его
никто не любит. А вот меня – да. Это чувство он пронес через всю жизнь и
буквально на днях внезапно умер при загадочных обстоятельствах в возрасте 43
лет.
Я отправился хоронить Мишу. Нужно было подъехать в морг на улице Приорова. Мы встретились с папой на Войковской
и пошли искать морг. Папа молчал, переживая смерть брата.
– Отчего он умер? – спросил я.
– От насморка.
– Как это?
– А так. У тебя есть насморк? У меня тоже. Страшная вещь, оказывается.
Миша высморкался, и у него оторвался тромб. «Причина смерти – осложнения от
синусита». У Сани спросишь.
Саней звали последнего Мишиного сожителя. Тут надо пояснить. В 90-е
годы Миша пошел в школу раввинов, научился молиться на иврите и уехал в
Израиль. Там он прожил много лет, работал сначала в кибуце «на должности сборщика
чеснока», потом закончил в Тель-Авиве университет. У него родился сын. Но с
Мишей ужиться было трудно. Мише нужна была безусловная, всепрощающая
материнская любовь. Женщины его бросали. В какой-то момент Миша обнаружил свою
бисексуальность. Сам он объяснял это так:
– Мне все равно, что там у человека между ног. Я же не животное. Если
меня любят, если я полюбил… Это всё. Для меня больше ничего не имеет
значения.
Согласно легенде, Миша давно подумывал об эмиграции в Москву и даже
предварительно написал письмо Путину, причем получил ответ из администрации
президента, дескать, приезжайте, хорошие специалисты нам нужны.
Это было очень типично для Миши, легко подпадавшего под обаяние личного
мифа. Еще в Кишиневе, после развала СССР, он приволок из школы огромный бюст
Ленина. Как дотащил – непонятно. Бюст он поставил посреди комнаты.
– Мне не нравится, что они издеваются над Лениным. Нельзя сначала
поклоняться кому-то, а потом в одночасье менять свое мнение.
Миша хранил письмо Путина и однажды неожиданно приехал в Россию. Но
сделал это очень оригинальным образом. Израильский любовник Миши устроил в доме
поджог на почве ревности. Тогда Миша взял вину на себя и бежал в Москву от
израильского суда.
В Москве он все годы жил безо всякой регистрации. Когда я приехал из
Германии, будучи гражданином Молдовы, я сначала повторил его судьбу и стал
немецко-молдавским нелегалом. Так, двумя бродягами, мы встретились с Мишей
спустя десяток лет после общего кишиневского детства, закончившегося с разводом
моих родителей. Самое странное в Мише был его запах: он пах также, как много
лет назад в давно снесенном доме на Пушкино, 15: кошками и почему-то чернилами.
Дядя поселился в Медведково вместе со своим новым мужчиной, с которым
познакомился на почве любви к сонетам Шекспира. Это был обаятельный блондин по
имени Макс, единственный минус которого заключался в том, что он хотел Мише
добра и пытался заставить его легализоваться.
Скепсис Миши был мне понятен. Сам я чудовищными усилиями добивался
российского гражданства, и в итоге сумел это сделать спустя 5 лет буквально
чудом, благодаря вмешательству лиц и сил, скажем так, высшего характера.
Миша ничего такого не предпринимал и беспрерывно жил в страхе перед
депортацией. В ответ на требования своего возлюбленного сходить в израильское посольство,
Миша распечатал надпись «Посольство» и приклеил на дверь туалета в Медведково.
Эти обстоятельства я застал, когда меня выгнала из дома первая жена, и
вполне заслуженно: за измену. Я приехал к папе, и папа решил подселить меня к
Мише с Максом.
Это была особая квартира. Одну комнату снимал Миша, а в другой папа
хранил коллекцию виниловых пластинок, занимавшую всю стену от пола до потолка.
А вдоль противоположной стены стоял стенд с книгами. Оставалось место лишь для
матраса на полу.
– Я позвонил Мише… Он тебя боится, – сообщил
папа.
– Почему?
– Он считает, что ты не поймешь его жизнь. Тебе будет там
психологически некомфортно. Дело в том, что Миша, как бы это сказать… Любит
мужчин.
Но мне было все равно. С Максом мы прекрасно поладили. Я жил в
отдельной комнате, запирал ее на ключ и даже несколько раз водил туда девушек.
С одной из них у меня была большая разница в возрасте. Миша с Максом в шутку
приклеили мне на дверь изображение фавна, совращающего крестьянку. Второй была
моя соавторша и будущая жена Алена. Мы писали тогда рассказы вместе.
Помню, как утром мы с Аленой пришли на кухню – от ночи, проведенной на
узком матрасе, у нас болело буквально все – и застали там одинокого Мишу,
совершенно потерянного и смотрящего как бы в одну точку. Макс ушел.
Мы с Аленой тоже бросили Мишу и сняли вместе комнату у прозаика Олега
Дарка. Однако через полгода Миша позвонил по Скайпу. Он был осунувшийся и
какой-то посиневший, как от холода. Разговаривал с трудом, глотая слова.
– Женя, мне очень плохо. Очень плохо. Я думаю о конце. Я хочу уйти.
– Что я могу сделать?
– Не знаю. Мне нужны люди, мне нужно кого-то видеть. Вернитесь с Аленой
в Медведково.
– Там слишком тесно. Я больше не один. Я не потащу Алену в эту
комнатушку.
– Я перееду в комнатушку. Пожалуйста, повлияй на Алену.
Мы заняли комнату, где раньше жили Миша с Максом, а дядя унаследовал
мой матрас между двумя шкафами. Поначалу Миша был хорошим соседом. Он варил
какие-то монструозные, но вкусные супы, которыми всех угощал: он всегда
наполнял тарелку до самого края и нес в нашу комнату, так что за ним из кухни
тянулся тонкий след от пролитого супа. По вечерам мы курили и говорили о
литературе. Миша тоже баловался стихами, хотя современную поэзию, о
существовании которой он узнал от меня, терпеть не мог. Зато ему нравился некий
Сергей Калугин, солист группы «Оргия праведников».
На этой почве у нас опять разгорелся нешуточный конфликт. Мало того,
что я требовал от Миши убираться в квартире – особенно
раздражали фенозепамные ночные гости, которые не
снимая обуви брели на кухню – но я еще и раскритиковал стихи его гуру. Калугина
Миша сравнивал с Шекспиром.
– Он духовно прозрел! – говорил Миша.
– Ну кто у нас не прозрел.
– Вот ты вряд ли. В этом твоя ошибка, – Миша
говорил с грустью и состраданием.
– А ты – тоже прозрел?
– Я повидал многое. Я много раз выходил в астрал. И не только. Однажды
кое-что произошло прямо в этой квартире. Огромное синее лицо заглядывало в окно
со стороны балкона. Я знал, что должен спросить его о чем-то. Это было наяву. Я
видел его так же, как вижу тебя.
– Что ты у него спросил?
– Это личное. Я не могу назвать вопрос. Но лицо ответило: «Любовь».
Мы бы так и жили, но Миша, несмотря на обещания, проявил полную
неспособность соблюдать какие-то совершенно обычные правила общежития. Однажды
ночью на него в очередной раз накатил приступ отчаяния и презрения к жизни, и
он включил на полную громкость песню из репертуара «Оргии праведников». Мы с
Аленой терпели многое, включая гей-клуб в соседней комнате, но ночью нам надо
было спать. И поскольку это происходило не впервые, и я чувствовал свое полное
бессилие, я начал стучать в его дверь и угрожать.
– Выключи это свое эзотерическое говно! Мы
спим!
– Сергей Калугин – великий поэт! – крикнул Миша.
– Мне срать, что он великий! Я сплю!
Миша больше не отзывался.
– Я зову милицию! – заорал я. – Я сейчас позвоню в ФМС!
Поскольку Миша боялся депортации, этот аргумент сработал. Но Миша был
смертельно оскорблен.
Через несколько дней он ушел из Медведково и стал жить с неким Саней. С
нами он прекратил всякое общение, и я ничего не знал о его жизни вплоть до
сегодняшних похорон.
Мы с папой пришли в морг. Здесь уже были Саня, Антон (мишин брат по отцу) и мужичок с мишиной
работы (Миша работал нелегально). Больше никого. Миша жил как будто вне
каких-то социальных связей.
Я задумался, придут ли московские литераторы хоронить меня, когда я
умру. И сколько их придет. Скорее всего, не больше, чем на средний литературный
вечер. Да и чего ходить-то. Плохо знали этого Никитина, да и был он какой-то
бука. Человек 5 в лучшем случае. Будет ли говорить тосты Файзов?
– Я привез рубашку, – сказал папа.
– Какую рубашку?
– Для Миши. Мне позвонили вчера из морга и говорят: «У вашего трупа
рубашки нет.»
Папа вытащил из портфеля рубашку.
Мы собрались пойти внутрь, одевать рубашку на Мишу. Но там кого-то
отпевали.
– Мишу что – тоже будут отпевать?
– Да.
– Зачем? Он же учился на раввина.
– Так надо, – сказал мишин второй брат,
Антон.
– Миша носил крест, – добавил кто-то.
Я догадался, что крест Миша одел тоже из-за «Оргии праведников» и их
православно-монархического лидера. Несмотря на то, что Миша за эти годы
непонятно как сумел с ним познакомиться и войти в круг его друзей, на похороны
Калугин не явился.
– Как он умер? – спросил я Саню.
– Он умер во сне. Я вышел в другую комнату посмотреть кино, пока Миша
укладывался спать. Помню, еще спросил его: «Хочешь, принесу тебе бульончика?».
Миша ответил: «Я больше ничего не хочу». Что-то там храпел, сморкался. Потом
стало тихо. Я пришел – пульс не прощупывается.
– Может, это последствия радиации? – спросил папа.
– Какой еще радиации?
– А такой. Знаете, что Миша пережил радиоактивное отравление? Я даже
книги его потом выбросил. Может, он листал их радиоактивными пальцами. Я
боялся, что они фонят.
Такая история, действительно, была. Еще в Кишиневе Миша увлекся химией
и стал коллекционировать элементы таблицы Менделеева. В подвале он сделал целый
склад разных реагентов. Он даже достал в местном институте радий. Как-то в
процессе экспериментаторства Миша получил странный
ожог и отправился к врачу. История вскрылась, в дом пришли с проверкой, а потом
вдруг хлынули журналисты. Один журналист спросил Мишу:
– С какой целью ты собрал дома целый склад химических элементов?
– Хочу сделать атомную бомбу! – пошутил Миша.
Это было зря. Ответ напечатали в газетах. «Подросток готовил
уничтожение Кишинева». «Чернобыль в центре города».
Наконец нас пустили к Мише. Он был, слава Богу, уже одет. Я-то уже
представлял себе, как мы будем натягивать на холодного, каменного Мишу папину
рубашку. Антон – держать голову, я – подпирать спину. Папа бы натягивал
рубашку. Саня бы плакал.
Саня и без этого плакал какими-то судорожными приступами. Все остальные
стояли как вкопанные и с растерянностью смотрели на замершее лицо Миши. Я
заметил его седые волосы. Я их не помнил. Я видел Мишу первый раз после его
ухода из Медведково 6 лет назад.
Лицо его было неправильным. То, что по-немецки называется entstellt. Черты человека смещаются и становятся
одновременно знакомыми и незнакомыми.
– Сейчас мы будем отпевать покойного, чтобы ему простились все грехи, –
сказала сотрудница морга.
– Миша был праведником, – сообщил папа.
Вошел поп. Мишу отпели. Кто-то крестился. Потом мы по очереди коснулись
его лба. Фактически это было как дотронуться до выключенного холодильника. Но
рука-то ожидает встретить лоб и обманывается. Там холод.
Гроб стали закрывать. Я понял, что больше не увижу Мишу никогда.
Мы сели с гробом в автобус и куда-то поехали.
– Куда мы едем?
– В крематорий.
– Почему?
– Миша не хотел, чтобы его ели черви.
Ехали молча.
– Ты знаешь, где Мишины стихи? – вдруг спросил меня папа.
– Нет, откуда. Наверное, Саня их хранит.
– Что такое? – спросил Саня.
– Стихи. Они у тебя?
– Он мне их не показывал, – сказал Саня.
В крематории было множество народу. Они стояли в очереди в какие-то
окошки. Хотелось есть.
Надо было выбрать урну и встать в очередь. Саня курил на улице. Заметив
его отсутствие, папа вдруг спросил Антона:
– Как ты относишься к п…рам?
– Плохо, – сказал Антон. – Знать о них ничего не хочу.
– Но Миша же был п…р.
– Тут у меня все просто, – объяснил Антон. – Он мой брат. Значит всё.
– А я считаю, они лучше нас, – объявил папа. – Миша был лучше нас, но
его никто не понимал. Я тоже. Поэтому он умер. На мне огромная вина.
Мы стали хлопать папу по плечам и говорить, что вины нет.
– Я пытался ему помочь, но он отвергал всякую помощь. И в какой-то
момент у меня опустились руки.
Папа помолчал и добавил:
– Теперь, если будет митинг п…в, я тоже
пойду.
Мы дошли до окошка. Папа сунул туда какие-то документы.
– Вам в первый зал, – сказала тетенька в окошке.
Мы пошли в первый зал. Сотрудники крематория внесли гроб с Мишей.
Зазвучала органная музыка. В полу распахнулись створки, и гроб стал уезжать
куда-то вниз.
Потом створки сомкнулись, и мы остались одни.