Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2018
Валюженич А. Феномен Лили
Брик. Биобиблиографический роман, 2016.
Валюженич А. Пятнадцать лет после Маяковского. В двух томах. — М.-Е.: Кабинетный учёный, 2015. — 200 экз.
Оба издания вышли в «Кабинетном учёном» — это молодое, но уже заявившее о себе издательство [1], которое ориентируется на серьёзные научные труды и популярный non-fiction, но не забывает при этом о достойной современной литературе.
Первая книга определена как «Библиографический роман»– жанр редкий и достаточно занимательный.
Что мы по большому счёту знаем о жизни Лили и Осипа Бриков — после смерти Владимира Маяковского? Письмо товарищу Сталину. Жизнь с боевым офицером Виталием Примаковым. После — с Василием Катаняном. А вокруг всегда кавалькада самых разных имён — Глазков, Коган, Наровчатов, Параджанов, Лимонов и т. д.
Чтобы зафиксировать всё это, для начала нужно разыскать документы (как бюрократические бумаги, так и письма, мемуары, художественные произведения). Это основа основ любого исследования. Но когда документов и информации становится слишком много — больше, чем ты ожидал, — можно всё структурировать и уже издавать отдельно. Так и случается «библиографический роман».
Валюженич оформляет весь материал по главам — назовём те, что приковывают внимание: «Комфуты и В. И. Ленин», «Памятные события и известные люди», «Собственные литературные работы Л. Ю. Брик», «Л. Ю. Брик в искусстве», «Операция “Огонёк”», «Некрополи» и т. д.
В первой названной главе рассказывается о комфутах (коммунистах-футуристах), об их программе (помещённой под шапкой-лозунгом «Довольно шагать, футуристы! В будущее — прыжок!» в петроградской газете «Искусство коммуны») и подписанной ими В. И. Ленину книге «150 000 000» [2] В. В. Маяковского.
Несколько разочаровывает следующая глава — про окружение и известных людей, но надо понимать, что в коротком очерке по заданной теме всего, что было на самом деле, сказать невозможно. Реально — только наметить траектории. При этом комментарии к документам всё равно читаются с интересом.
Не стоит пугаться, что вся книга будет отдана на откуп документам. Исследователь держит читателя в тонусе и следит за его рационом: немного библиографии, не забыть про иллюстрации (порой встречаются очень редкие [3] или впервые публикуемые фотографии, картины, обложки книг или всё те же документы), сопроводить всё это относительно коротким, но ёмким комментарием.
Тексты Лили Брик, конечно, недоступны, но Валюженич всегда прописывает, где они были опубликованы или где они в данный момент хранятся. Всего-то и остаётся — отправиться в библиотеку или в архив. Если нужна переписка с Осипом Бриком — обратиться к обозначенному выше двухтомнику.
Публикация же всего творческого наследия обоих Бриков — это уже иная задача. И надо думать: она по мере сил решается профессионалами.
Книги Валюженича — яркий пример того, что ИМЛИ и подобные институции медленно, но верно уходят в прошлое. Серьёзное литературоведение — это история не про гранты и не про коллектив учёных, который десятилетиями способен копаться в одной проблеме, варьировать её и тем самым вновь и вновь монетизировать. Если имеется «белое пятно», находятся люди, которые его закроют и уйдут изучать уже новую, ещё не известную область. И таких профессионалов у нас можно по пальцам пересчитать. Валюженич — один из них. Человек редкой усидчивости и железной целеустремлённости.
Чем же так важны «библиографический роман» и двухтомник писем?
Валюженич не только структурирует накопившуюся информацию, но и избавляется от дезинформации. Так, например, он пишет: «Некоторые “биографы” называют Л. Ю. балериной. Балериной она не была, хотя это занятие очень привлекало её в молодости: она брала уроки балета у профессиональной балерины и снималась в образе балерины в кинокартине “Закованная фильмой”. На склоне жизни Л. Ю. тесно дружила с известной балериной Майей Плисецкой и регулярно посещала её выступления».
В фонографической библиографии упомянута запись, произведённая Виктором Дувакиным. Если сейчас идёт активная работа над архивом этого филолога и многое попадает на сайт «Устной истории», то стоит ожидать и записи разговоров с Лилей Брик.
На протяжении жизни наша героиня коллекционировала подносы и масленки. Специалисты высоко оценили эту коллекцию. Вот бы её достать из архива и устроить в Литературном музее выставку! Вещи сами по себе на первый взгляд простенькие, невзыскательные, ерундовые, но мы же имеем дело с Лилей Брик — с женщиной, у которой был вкус. Разыгрывается воображение от того, какие причудливые экспонаты могут попасться. Не стоит забывать и о художниках, которые были в окружении футуристов и которые в 1920–1930‑е годы активно сотрудничали с фабриками и заводами, в промышленных масштабах производящих те же подносы и масленки.
Важная часть книги — задокументированная история травли Бриков, которую Валюженич выводит в главе «Операция “Огонёк”».
Началось всё с того, что Н. С. Хрущёв отменил гонорары, причитающейся Л. Ю. Брик за издания В. В. Маяковского. А дальше газеты стали раскручивать «всю правду» о жизни поэта в любовном треугольнике. Травили Лилю Брик, но нередко под горячую руку попадал и Осип Брик. Появлялась непроверенная информация о связях с ВЧК-МЧК-ОГПУ, домыслы — о желании «присосаться» к гению, о склонении к «свободной любви», о держании Маяковского на коротком поводке, из-за чего тот не смог в конце 1920‑х годов уехать в Париж к Татьяне Яковлевой, но самое мерзкое — антисемитские заскоки — статьи о культурном совращении настоящего русского поэта всем этим еврейским формализмом.
То, что мы сегодня можем увидеть на книжных прилавках, изданное в погоне за сенсацией докторами филоложества, — уходит корнями в хрущёвскую оттепель. Валюженич же всё расставляет по своим местам и разрушает сложившиеся апокрифы.
Что же касается второй книги, то два тома писем — «Пятнадцать лет после Маяковского» — иллюстрация жизни Бриков из первых рук. Большинство «эпистол» — конечно, личного характера, малоинтересные в общем и культурном плане. Приведём небольшой текст, чтобы читатель понимал, о чём идёт речь.
Из письма Лили Брик к Осипу, от 18 сентября 1932 года:
Кислит,
Ростов мне очень нравится.
Он вроде Киева — помнишь? Длиннющие бульвары, широченные улицы, торговля, шум, киношки, сады, ансамбли «Горных орлов Кавказа», карусели, балаганы с вывесками вроде «Предохранительные меры и аборт». Всё страшно рекламно, с картинками и пестро.
Витино начальство, кажется, очень симпатичное.
В нашей будущей квартире клопы, тараканы и крысы, но всё это мы уничтожим перед тем, как туда въехать. Квартира старинная, с очень высокими потолками, из 3‑х огромных комнат, — гораздо больше наших московских.
Распределитель — вроде Свердловского.
Живём в гостинице — очень чисто.
Продолжение в маминой [4], Элиной [5] и Жениной [6] открытках.
Сегодня вечером едем в Кисловодск.
Целую и люблю тебя ужасно крепко.
Киса [рисунок].
Письмо, точнее открытку из Ростова, намеренно приводим полностью, чтобы показать, из чего состоит книга. Вроде бы характер улавливается, а значит, мы можем приблизиться к пониманию живого человека. Насколько это вообще возможно без личного контакта. Причудливая оптика — тоже есть. Когда же в переписке попадаются рабочие моменты (разговоры о книгах или спектаклях, о знакомых людях или деловых встречах), это походит именно на рабочую переписку. Тем не менее, читать всё это стоит — хотя бы по диагонали. Или же — дождаться полновесных биографий Лили Брик и Осипа Брика. Материалов собрано предостаточно. Может, в скором времени такие книги и появятся.
Фёдоров В. П. Усталое небо / Составление, подготовка текстов и комментарии — В. А. Дроздков и В. А. Резвый, вступительная статья — В. А. Дроздков. — М.: Водолей, 2017.
Василий Павлович Фёдоров (1883–1942) — очередной забытый поэт Серебряного века — не похожий ни на кого, но при этом отчётливо ясно, что это литератор второго ряда [7]. Однако это не значит, что мы должны обходить его вниманием. Наоборот — чем больше мы будем узнавать о литераторах, скажем так, в массе своей идущих вослед гениям, тем глубже будем понимать эпоху и особенность и обособленность поэтов первого ряда.
Самое заметное и яркое, что сделал Фёдоров, пытаясь оседлать волну времени, — это Орден Дерзо-Поэтов, основанный на излёте Серебряного века — в декабре 1917 года. В учредительных документах значилось:
Служение гениев своему призванию всегда было дерзостью.
Это и будет так.
Дерзослужение есть высший подвиг.
Высший подвиг двуаспектен: он не может не быть дерзо-подвигом, так как ему одновременно присущи отрицание и утверждение идеи.
Это во всём.
Дерзо-подвиг в содержании своём познаётся как глубочайшая поэзия духа.
Дерзо-поэзия есть высший синтез жизни.
Действенно-знающие это творят жизнь.
Их много. Они отмечены знаком жертвенности.
На вершинах своего бытия они одиноки.
Призвать их.
Учредить особый орден, который назвать Орденом Дерзо-Поэтов.
Это будет Крепостью и Славой дерзающих.
Это будет светом дерзких.
Стоит привести ещё несколько сентенций — из различного рода документов Ордена: «Всякий, принимающий жизнь, как поэтическое творчество, и всякий, принимающий творчество, как поэтическое дерзание, есть Дерзо-Поэт»; «Орден Дерзо-Поэтов должен будет создать семью сильных независимостью и гордых творцов и отобразителей жизни»; «Дерзо-Поэт должен сказать: мир — моя противоположность» и т. д.
Разбирающийся в масонстве, Фёдоров выстраивал свой Орден согласно устройству масонской ложи. Вводились три степени «торжественного признания»: свободный член Ордена (творчески воспринимающий), Дерзо-Поэт (творящий) и Дерзо-Гений (водительствующий). Помимо этого — глава Ордена является Дерзо-Архом, а также учреждаются Гениат (в котором участвуют Тиарии, то есть Творцы) и Гностиат (в котором участвуют Логиарии, то есть Мыслители). Есть ещё n‑ое количество любопытных мелочей в устройстве этой литературной группы, но мы уже отошлём читателя к самой книге. По приведённым выше примерам уже видно, насколько вдохновенно подходил к делу Фёдоров.
Но что собой представляют стихи главного Дерзо-Поэта?
В кровавом зареве распластанной зари
Вы жёлтой ржавчиной раскинулись широко,
Вчерашних грёз больные фонари
Души моей, как город, одинокой.
В кровавом зареве распластанной зари
Осенний вихрь безрадостных безумий
Зажёг пожар, грозящий исстари
Недвижности огнеупорных мумий,
В кровавом зареве распластанной зари
Холодный вечер строит сердцу плаху.
…Сын Человеческий заслышал глас: — «Умри…» —
И смотрится в глаза расширенные Страху.
Преступный город мой. Помпея дум, сгори
В кровавом зареве распластанной зари!
Простое стихотворение с изысканным рефреном. Таких текстов — полкниги.
Однако всё это — дела литературные. К ним мы ещё вернёмся. Прежде надо разобраться, как жил Василий Фёдоров? Поэт, живущий «средь бурь гражданских и тревоги», интересен и как очевидец, а то и участник эпохальных событий.
Отучившись в Казанском университете, Фёдоров начал колесить по стране (часто вынужденно) и преподавал математику и физику. Писал научные работы. В середине 1920‑х они попадали даже в «Новый мир».
После революции — работал в Московской горной академии (на кафедре радиоактивных элементов), потом стал заведующим кафедрой физики Энергоинститута на Днепрострое. В 1930‑е годы, будучи потомственным дворянином и свободным художником, решил уехать от греха подальше в Ташкент. Чем дальше от столицы, тем спокойней. Там он занимал должность профессора Средне-Азиатского индустриального института. В конце 1930‑х — вернулся в Москву и начал работать руководителем Группы естественно-научных учреждений Главнауки СССР.
По всему выходит, что научная карьера у Фёдорова, не смотря ни на что, складывалась успешно. Литература не кормила, но какие-никакие деньги имелись и в отличие от десятков и десятков своих коллег по цеху он не бедствовал.
То есть увидеть мир «в его минуты роковые» — не совсем дело Фёдорова. Когда возникала возможность избежать этого, поэт не упускал момента, чтобы ею воспользоваться. И это вполне нормально.
«Жар прожитых лет» Фёдоров тратил иначе. Уже при жизни о нём сложилась странная молва. Поэт переводил Верхарна, Гёте, Вильдрака и По. Часто выступал с переводами и собственными сонетами (его излюбленный жанр) в «Литературном особняке» и на «Никитских субботниках». Дроздков приводит несколько любопытных суждений о текстах и выступлениях Фёдорова. По ним видно, что современники расценивали его как прекрасного переводчика, блестящего организатора литературного процесса и, как это ни странно, критика (хотя и менторского толка), а вот к поэтическому творчеству редко кто подходил с воодушевлением.
Вместо полновесных книг Фёдоров выпускал рукописные — вот он предвестник самиздата! Одна из самых любопытных — «Мумии» (1921) [8]. Здесь появляются тексты, которые М. Л. Гаспаров называл «мнимой прозой», а Ю. Б. Орлицкий — «метрической прозой». Приведём один из них, насыщенный Пушкиным и футуристическим языковым разгулом, — «Каждое утро»:
Повозка утра мчится дико по бороздам ночной межи.
О, стисни горло!
Кубок крика мечом молчанья размозжи!
Скорей свяжи любимой ноги и потуши мерцанья глаз, — а то в Одной увидишь Многих, стеклом прояснится алмаз, и вместо сердца лишь страницу ещё не сказанных стихов…
О, как я знаю вереницу великолепнейших веков!
Ничто не утоляет жажды!
Какой мучительный сарказм: что было, будет не однажды, что будет — было уж не раз.
Чего же жду и жду упорно? Зачем смотрю в пустой зенит?
В безвестных далях не звенит неповторимая валторна…
19/III 1921
Стихи, может быть, не шибко оригинальны, но сам Василий Павлович был в высшей степени удивительным человеком. И судьба его — именно что Судьба Поэта. До наших дней сохранилось не так много сцен из повседневной жизни, но следующие две отчётливо показывают, с кем мы имеем дело.
Влюблённый Фёдоров провожал девушку (и, конечно, поэтессу) домой. У самого порога её квартиры он упал на колени, признался в любви и сразу же позвал замуж. При этом обещал: пока она не ответит, он не встанет. Растерянная девушка побежала в «Литературный особняк». Рассказала всё коллегам. Те пришли на место — и увидели Фёдорова всё в той же позиции. Долго его поднимали. Отговаривали от этой романтической затеи. Уводили подальше — куда-нибудь в кафе — отпоить чаем или чем покрепче. Позже подсчитывали, как много времени поэт простоял на коленях.
Как к этому эпизоду ни относись, но это поступок Поэта.
Другой эпизод — страшней. Вернувшись после Ташкента в Москву, Фёдоров выпивал в пивной, разговорился с мужиками, пошли пересуды за литературу: кто, мол, лучше — Есенин или Маяковский? Поэт выступал за Есенина. Мужики ответствовали: а как же суждение товарища Сталина? «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». На что Фёдоров резонно заметил: «Да что ваш Сталин понимает в стихах?»
Из-за соседнего столика поднялись два гражданина, взяли Фёдорова и отвели в отделение милиции. Там его уже взяли на карандаш. А потом увидели: потомственный дворянин, знает несколько языков, не так давно — по только что собранной информации (безобидный эпизод в пивной породил целое расследование!) — за картами Фёдоров сказал: нет ничего хорошего в советской действительности, а потери на русско-финской войне — возмутительны.
Вот он ярый антисоветчик.
В апреле 1941 года Фёдорова приговорили к 6 годам лагерей. Отбывать наказание он отправился в Унженский исправительно-трудовой лагерь (под Нижний Новгород). Спустя полгода там и погиб. И снова перед нами — Рок, довлеющий над Поэтом.
После ареста архив был уничтожен как «не представляющий ценности и необходимости в приобщении к делу». Поэтому многое до нас не дошло и поэтому особенно ценно, что в книге, подготовленной Дроздковым и Резвым, собраны сохранившиеся стихи из рукописных и коллективных сборников, проза и переводы — то есть максимально полный и известный на сегодня свод текстов. В качестве приложений — документы, касающиеся Ордена Дерзо-Поэтов. Работа колоссальная. Как раз для ещё одних исследователей редкой усидчивости и железной целеустремлённости.
Ладохина О. Ф., Ладохин Ю. Д. «Одесский текст»: солнечная литература вольного города. — [б. м.]: Издательские решения, 2017.
Локальный текст — явление в литературоведении относительно новое. В начале 1970‑х годов Владимир Топоров начал говорить о «Петербургском тексте», следом стали появляться работы о «Московском» [9], «Крымском» [10] и «Ташкентском» [11]. В публицистическом формате говорит о «Дальневосточном тексте» — Василий Авченко (и здесь можно брать любую его книгу). И вот, наконец, появилась работа — об «Одесском тексте».
В основу исследования легли — мы назовём только самые известные фамилии! — рассказы Аркадия Аверченко, Дона Аминадо, Власа Дорошевича, Ефима Зозули, Исаака Бабеля, романы Валентина Катаева, Юрия Олеши, Ильи Ильфа и Евгения Петрова, стихи Эдуарда Багрицкого, Эмиля Кроткого, Ольги Ильницкой (о научной базе — умолчим из экономии места).
Характер города хорошо уловил как раз-таки — Кроткий:
О город — смесь племен и наций!
Ты, здравой логике в ущерб,
Цветы прославленных акаций
Забыл вплести в свой юный герб.
Вот символ города-кокетки —
Душистый цвет, покрывший ветки
Подобьем легкого снежка,
При первом ветре пасть готовый,
Слегка хмельной, слегка дешевый
И… надоедливый слегка!..
Что же собой представляет этот локальный текст «города-кокетки»?
Ольга и Юрий Ладохины выводят несколько его особенностей:
— карнавализация текста (особенно впечатляют свадебные и похоронные [12] процессии, которые описывает Бабель);
— наличие «фантастических перевертышей» (и тут можно вспомнить рассказ «Король» — как Беня Крик сделался главным «гангстером» Одессы);
— пестрый язык текстов, насыщенных фольклорными элементами речи с особым одесским юмором;
— особое использование пародийных и игровых приемов в духе Рабле.
Надо прояснить последний пункт. Что имеется в виду? Честертон писал [13]: «Рабле открыл новую главу в истории юмора, показав, что на интеллект может воздействовать мощная энергия физического раскрепощения, которая комична уже потому, что откровенно развязна».
Приведём один фрагмент из рассказа «Любка казак» Бабеля: «Любка <…> увела моряков в тень под акацию. Они сели там за стол, Евзель подал им вина, и мистер Троттибэрн развернул свои товары. Он вынул из тюка сигары и тонкие шелка, кокаин и напильники, необандероленный табак из штата Виргиния и черное вино, купленное на острове Хиосе. Всякому товару была особая цена, каждую цифру запивали бессарабским вином, пахнущим солнцем и клопами. Сумерки побежали по двору, сумерки побежали, как вечерняя волна на широкой реке, и пьяный малаец, полный удивления, тронул пальцем Любкину грудь. Он тронул ее одним пальцем, потом всеми пальцами по очереди. Желтые и нежные его глаза повисли над столом, как бумажные фонари на китайской улице; он запел чуть слышно и упал на землю, когда Любка толкнула его кулаком».
Здесь не только «физическое раскрепощение» и «развязность», о которых писал Честертон, но и искомая «мощная энергия», создаваемая за счёт образного языка Бабеля, — взять хотя бы вино, «пахнущее солнцем и клопами».
Вроде и немного особенностей у «Одесского текста», но все вместе они создают тот самый узнаваемый колорит «вольного города». Ведущие мотивы произведений — от становления экономики и культуры города до свободы личности и жажды авантюр. И — вечное море как символ открытости всему миру.
Подробней об этом — читайте в книге.
Завершить же представление хотелось бы строчками Ольги Ильницкой:
Мы не станем, мы не будем
возвращаться в утро буден,
мы найдём под фонарями
сто придумок, сто затей
старой сказочной Одессы —
халамидницы, повесы —
удивительной столицы
удивлённых кораблей.
Холин И. С. Кошки мышки. — Вологда, 2015. — Библиотека московского концептуализма Германа Титова. Малая серия. — 1000 экз.
Неожиданная книга: Холин — и вдруг в прозаическом амплуа. Такой переход в иную область творчества сродни перемещению в параллельную Вселенную. Что же там творится?
Начнём с письма Яна Сатуновского к Холину:
Прочитав начало романа, я сразу почувствовал, что Игорь Холин — настоящий прозаик. Но почему — этого я осознать не мог. И тут мне попалась на глаза статейка Дж. Б. Пристли, в которой секрет раскрывается. «Этот главный секрет заключается в умении добиться непрерывной подвижности изображения, вне зависимости от того, бедно или богато оно по своему внутреннему содержанию. Если человек одарён чутьём к этому, — а позвольте мне заметить, что это весьма редкий дар, — то Господь Бог назначил ему быть романистом». Да, да, да, понял, Господь Бог назначил тебя, Игоря Холин <…> Я пробовал писать пьесу. Здесь мне Бог ничего не диктует, и я всё брал из жизни, и пьеса так и не получилась, хотя я много раз брался за неё в течение 11 лет. И до сих пор сожалею. Я вообще никогда не разговаривал с Богом больше пяти-семи минут (слава Богу, спасибо и на этом). А ты, Игорь, я чувствую, научился беседовать с Ним, не слишком беспокоя Его, по целым часам.
Видно, что роман «Кошки мышки» пришёлся Сатуновскому по душе. В другом письме поэт предлагал ряд корректировок и эпиграф — из себя:
Все мы гении
более или менее
Холин оставил только первую строчку.
Если текст воспринял Сатуновский, надо полагать, что и другая часть товарищей по цеху отнеслась к нему положительно. Что касается сегодняшнего читателя, которому знаком целый корпус стихов Игоря Холина, этот роман скорее покажется странной и необязательной выдумкой.
Хотя, казалось бы, оригинальное авторское предисловие [14] и проза, которая то и дело запрыгивает на театральные подмостки, обещают небезынтересное чтение. Впрочем, судите сами.
Всё начинается с самоубийства. Самый центр Москвы, улица Горького, дом напротив Елисеевского гастронома. О случившемся рассказывают Милиционер, Автор, двенадцать зевак у подъезда, Хозяйка дома, Пожилая соседка — и все действуют как персонажи драмы.
Милая и молодая девушка рассказывает:
…мы с ним только сегодня познакомились. Его специально для меня пригласили. Прежде я о нём не имела представления. У меня был другой человек. Который мне теперь разонравился. Этого мужчину я полюбила с первого взгляда. Иногда пригласят чувака, а он совсем не нравится. В таких случаях со скуки окочуришься. Противно, когда такой тип лезет целоваться. На самоубийцу я как взглянула, сразу увидела, что симпатичный. Хотя и немолодой. Он рассказывал интересные истории, стихи читал всяких поэтов. Один поэт хороший, забыла его фамилию. Стихи у него про вечную любовь и про другие нежности, которые только в самом начале говорят. Гости потом разошлись. Создали подходящую обстановку. Смотрю, а в квартире никого нет. Думала, что он приставать начнёт. Как другие, когда с молодой девушкой остаются одни в квартире. Садятся рядом и юбку на голову задирают. Юбку я сама снять могу, дышать трудно, если она на голове. Мне самоубийца очень и очень понравился. Я не боялась, что он подсядет. Приятно, когда рядом симпатичный человек. Вот сейчас, думаю, начнётся. А он смотрит и ничего не говорит. Я уже пуловер сняла, чулки скинула, с юбкой вожусь. Молния сломалась. Вот я уже в одной рубашке. А он не обращает внимание.
И в это молодой девушке узнаешь типичную героиню стихов Игоря Холина. Взять хотя бы вот такой текст:
Пригласил ее в гости.
Сказал: «потанцуем под патефон!»
Сам — дверь на замок.
Она — к двери, там замок.
Хотела кричать,
обвиняла его в подлости.
Было слышно мычанье и стон.
Потом завели патефон.
И подобных примеров — много. А главное — тут и там в романе понатыканы (sic!) стихотворения Холина. Так и получается, что «Кошки мышки» служат скорее возможной контекстуальной базой, из которой появлялись стихи. Или другой вариант — это текст, который можно смело выносить на сцену. Готовая пьеса. Почти в стихах. Почти о стихах. Во многом — о времени и о людях ушедшей эпохи. Необязательная, но случившаяся.
[1] Приведём лишь первые попавшиеся под руку книги: «Перевал Дятлова: исследования и материалы» (под ред. Юрия Кунцевича), «История Свердловского рока. 1961–1991: от “Эльмашевских битлов” до “Смысловых галлюцинаций”» Дмитрия Карасюка, «Формальный метод» (антология русского модернизма в трёх томах), «Очерк истории русского имажинизма (1919–1927)» Владимира Маркова, «Внутренний мир и миры Бориса Рыжего» Юрия Казарина и многое-многое другое.
[2] Удивляет компания коммунистов‑футуристов – книга была подписана так: «Товарищу Владимиру Ильичу с комфутским приветом. Владимир Маяковский, Л. Брик, О. М. Брик, Борис Кушнер, Б. Малкин, Д. Штеренберг, Нат. Альтман».
[3] Впечатляет фотография куклы Лили Брик, которую смастерил Сергей Параджанов.
[4] Валюженич приводит отрывок из письма Лили Брик к матери: «…Сегодня за три часа успела посмотреть маленький кусочек города, Свердловск обошла бы за это время весь два раза».
[5] Эля – Эльза Триоле, сестра Лили Брик.
[6] Женя – Евгения Соколова-Жемчужная, жена Осипа Брика (с 1925 года).
[7] У Ильи Сельвинского есть эпиграмма на Фёдорова: «Кто не знает стихов Федорова Василия? –/ Столь же оригинальны, как и его фамилия».
[8] Собственно и возрождённый интерес к творчеству В. П. Фёдорова появился с републикации этой книги. Подробней см.: Фёдоров В. П. Мумии. 1921: Кн. стихов / Вступ. ст. В. А. Дроздкова; подгот. текста Л. М. Турчинского; оформл. Е. А. Ламихова. – М.: ПаЛЕАлиТ, 2001 .
[9] Люсый А. П. Московский текст. Текстологическая концепция русской культуры. – М.: Вече, Русский импульс, 2013 .
[10] Люсый А. П. Крымский текст в русской литературе. – М.: Алетейя, 2003 .
[11] Шафранская Э. Ф. Ташкентский текст в русской культуре. – М.: Арт Хаус медиа, 2010 .
[12] Приведём один эпизод из рассказа «Как это делалось в Одессе» Бабеля: «Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота. Он проиграл "Смейся, паяц" и остановился. Люди молчали как убитые. Молчали деревья, певчие, нищие. Четыре человека вылезли из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека подвели под гроб свои стальные плечи, с горящими глазами и выпяченной грудью зашагали вместе с членами общества приказчиков евреев».
[13] Честертон Г. К. Юмор. // Писатель в газете: художественная публицистика. / Перевод с английского, послесловие – С. С. Аверинцева. – М.: Прогресс, 1984 .
[14] Приведём это предисловие (в авторской редакции): «Отрывки из романа Кошки Мышки. Сам роман уничтожен. Восстанавливал по памяти. Между прочим, после утрат и переделок, сначала исчезли из текста кошки, а затем и от мышек остались незначительные крохи. Так что найти их можно с большим трудом». Роман действительно смотрится как набор фрагментов, но мы-то понимаем, что это на самом деле сложная архитектоника текста. Что же касается названия, то в дневниках Холина (Зеркало. – 2013 . – № 41) имеется такая запись: «Женщины – переодетые мышки. Мужчины – переодетые кошки» (13. 6. 66 г.).