Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2018
Живые поэты: сб. / под ред. А. Орловского. — М.:
Эксмо, 2018. — 248 с.
Как раз когда готовился этот номер, в издательстве «Эксмо» вышла крупным тиражом масштабная и противоречивая антология — сборник лучших текстов проекта «Живые поэты» под редакцией Андрея Орловского. Хулиганское «ЖЫ», размашисто нарисованное белым на чёрной обложке и обвитое нежным ростком зелени, как нельзя лучше воплощает дихотомию двух начал, органично схлестнувшихся на этих страницах: эпатажного нигилизма и оголённо-беззащитного романтического лиризма. Причём происходит это единение в рамках существенно различающихся уровней современного поэтического текста и даже за их пределами.
Читателя ста девятнадцати текстов «ЖЫКНИГИ» ожидают как образцы
«официальной» поэтической традиции круга толстых журналов —
с включением авторов, которых хочется именовать не иначе как
современными классиками (Ольга Седакова, Вера
Павлова, Дмитрий Воденников, Андрей Родионов, Всеволод Емелин и др.), так
и плоды более молодого сетевого стихосложения, неутомимо развивающегося
в том или ином самовольном отрыве от профессиональной литературы.
Своё особенное внимание и особенную симпатию к авторам, движущимся
в обход официальных путей, Андрей Орловский подчёркивает
во вступительном слове: «Они относятся к поэзии, как
отшельники — к богу: хотят говорить с ней напрямую, без
посредников, без литературных священников и церквей (редакторов, критиков,
журналов и школ)».
Более того — львиную долю содержимого сборника самым неожиданным образом составляют тексты музыкантов: от мэтров отечественного рока Бориса Гребенщикова и Глеба Самойлова до молодых, но уже завладевших плотной аудиторией рэп- и инди-исполнителей.
Разумеется, столь многоразличный характер явления в сочетании с его заметностью и безбоязненной самоуверенностью — «ведаем, что творим» — произвёл провокативное действие в среде профессиональных литераторов, не готовых смириться с соседством «легитимированных» авторов и тех, чьё творчество находится за пределами очерченного круга. В этой статье хотелось бы найти объяснение парадоксальному прецеденту сочетания, как поспешил выразиться фейсбук, «французского с нижегородским», а также понять, что за тенденции вызывают к жизни подобную комбинаторику.
Попробуем во всех смыслах оттолкнуться от «очерченного круга» и визуализировать структуру современной поэтической традиции по аналогии с системой концентрических окружностей, предложенной в своё время Л. В. Щербой для уровневой характеристики национального языка. Центральный и самый малый круг в этой системе образует стилистически нейтральная лексика, отражающая норму литературного языка и составляющая его основу. В рамках этой аналогии она сопоставима с «элитарной» словесностью толстых журналов, развивающей магистральную традицию литературы.
Окружено же это ядро более обширными кругами просторечной, диалектной, жаргонной, устаревшей и прочей стилистически маркированной лексики. В качестве эквивалента этих бескрайних просторов, как вы уже догадались, наше сопоставление подразумевает поток общедоступной поэтической беллетристики, щедро заливающий пространство рунета. Поток этот беззастенчиво минует добротные плотины и шлюзы официальных литературно-критических институций и с разбойной весенней безнаказанностью образует то водовороты отдельных авторов, то половодья «союзов», «ассоциаций», проектов, фестивалей, пабликов… Разумеется, он несёт много сора, иногда закрывающего всю поверхность воды. Разумеется, сором он не исчерпывается. Как в финале стихотворения Али Кудряшёвой, представленного в сборнике: «Получается мусор./ Иногда корабли».
Образы ядра и периферии подводят нас к аналогии с ещё одной системой, на этот раз — биологической. Как клеточное ядро со всей своей драгоценной генетической информацией немыслимо без питающей его цитоплазмы, так же и система литературного процесса при объективном подходе не может быть представлена исключительно малым кругом профессиональной литературы. Да, именно в нём содержатся секреты наследственности и изменчивости организма поэтической речи, именно в нём протекают таинственные реакции художественного матричного синтеза. Впрочем, если продолжать и эту аналогию начистоту, для синтеза белка — основы жизни — цепочке матричной РНК полагается покинуть границы ядра и спутешествовать в цитоплазму, неся в себе сокровенный зашифрованный генетический код. А неподалёку от места творения новой жизни располагаются органоиды митохондрии, в которых, по слухам, живёт неповторимая митохондриальная ДНК, отличная от той, что составляет ядерные хромосомы… Вернёмся, пока не заблудились, к филологии и Л. В. Щербе, подчеркнувшему: каждый из этих кругов «должен заключать в себе обозначения (поскольку они имеются) тех же понятий, что и в основном круге, но с тем или другим дополнительным оттенком, а также обозначения таких понятий, которых нет в основном круге, но которые имеют данный дополнительный оттенок».
Таким образом, сборник «Живых поэтов» представляет читателю не что иное, как клеточное строение современной поэзии на поперечном срезе. Перед нами живая животная клетка: небольшой участок ядра, представленные в изобилии органеллы и включения цитоплазмы… А вмешательство песенных текстов напоминает фрагменты соседней ткани, которые нередко можно разглядеть на краешке лабораторного препарата. Или это метонимически запел лес на берегах разлившегося словесного потока?
Позволю себе небольшое показательное отступление: в 2006 году, перед экзаменом на филологический факультет РГПУ им. Герцена, нашей аудитории заботливо подмигнули: если выпадет тема, связанная с современной поэзией, смело пишите о текстах рок-исполнителей. Поскольку о чём же ещё, спрашивается, писать. Парадоксально: всего пять лет назад ушёл из жизни Борис Рыжий, стабильно выходят его посмертные публикации в «Звезде» и «Знамени»… Кстати, именно Рыжий наиболее часто фигурирует в списках любимых поэтов, которые сопровождают публикации каждого автора «Живых», и именно с ним в слове редактора связывается представление о некой отправной точке для современной поэзии. Сейчас такая ситуация производит впечатление абсолютно закономерной. Но дюжину лет назад не только абитуриенты «сероглазого рая, каменного града» не оказались в достаточной мере знакомы с творчеством Рыжего (а также великого множества других поэтов, здравствующих и поныне), — на такой же дистанции от литературной действительности находились и их преподаватели-филологи. Образовавшаяся в картине мира лакуна потребовала наполнения и приняла в себя содержимое смежной области искусства.
Спустя дюжину лет развития и синхронного интернет-освоения литературного процесса, казалось бы, всё должно быть расставлено по своим местам — однако не исключено, что попадание в сборник «Живых» значительного количества «музыкальных» текстов обусловлено не только любовью к музыке, но и схожей особенностью оптики редакции. Скажем так: при более пристальном приближении мы смогли бы изучить клеточные структуры более детально и продуктивно. Может быть, даже отметить те или иные мутации хромосом. А клетки прилежащих тканей просто остались бы за гранью нашего объектива.
Впрочем, команда Андрея Орловского ставила перед собой именно ту задачу, которую в итоге выполнила: «показать, насколько разной и противоречивой может быть современная поэзия» — добросовестно работая с тем срезом, который удалось произвести на свет в лаборатории «Живых» путём препарации более 20 000 поступивших заявок. За превращением этого среза в крупный поэтический сборник, на мой взгляд, стоят два феномена современности: мозаичный характер культуры и нарастающее превалирование личностного подхода в её освоении.
Под термином «мозаичная культура», предложенным в 1970‑е социопсихологом Абраамом Молем, понимается такая культурная ситуация, при которой сознание большинства субъектов воспринимает разнородную информацию хаотически и случайно. Полученная таким образом информация состоит «из разрозненных обрывков, связанных простыми, чисто случайными отношениями близости по времени усвоения, по созвучию или ассоциации идей. Эти обрывки не образуют структуры, но они обладают силой сцепления, которая не хуже старых логических связей придает “экрану знаний” определенную плотность, компактность, не меньшую, чем у “тканеобразного” экрана гуманитарного образования».
Очевидно, что к эпохе Интернета поле «разнородной информации» колоссально расширилось, а также возросло число субъектов, осваивающих и возделывающих это поле. Исследователь С. Г. Кара-Мурза так описывает феномен мозаичной культуры сегодня: «в противовес пронизанной ценностными вертикалями традиционной гуманитарной культуре, <она> воспринимается человеком почти непроизвольно, в виде кусочков, выхватываемых из омывающего человека потока сообщений». Этим противодействием, этим выхватыванием и занимались «Живые поэты» — руководствуясь субъективными вкусом, кругозором, этикой и эстетикой, рождающими «силу сцепления». К фрагменту мозаики, наблюдаемой ими, у каждого наблюдателя может возникнуть ряд вопросов. К примеру, лично меня в большей степени удивляет не присутствие в книге «песенной» составляющей, а отсутствие, за исключением Родионова и Емелина, других авторов круга Григорьевской премии. Казалось бы, их творчество как нельзя лучше соответствует неудержимому, надломленному маргинальному романтизму «Живых». Но — чтобы системно открыть для себя остальных авторов той или иной премии вслед за парой из них, необходимо обратить осознанное внимание на структуру литературных институций, т. е. упомянутых «ценностных вертикалей».
Пожалуй, ключевая черта этого сборника и разгадка его феномена заключаются в возрастании роли личностного начала в деятельности редактора, составителя, всякого сознательного реципиента литературного объекта. Данную тенденцию без труда можно наблюдать и в критике: «идёт поиск новых форматов высказывания, сочетающих эмоциональную доверительность и силу рефлексии, личный опыт и отстраненный анализ, краткость блога и глубину исследования», — отмечает Валерия Пустовая (Круглый стол на Форуме молодых писателей, 2017). А Галина Юзефович начинает статью «О профессии критика» на портале Лиterraтура со следующих слов: «Моя работа практически неотделима от моего образа жизни, от моей личности…».
Деятельность, связанная с отбором поэтического контента для того или иного проекта, также становится всё более неотрывным от личности процессом. Субъективное одобрение делается первым и последним руководящим критерием отбора «лучших», «настоящих», «качественных» или, в данном случае, «живых» стихотворений. Здесь может чувствоваться — как это и произошло в обсуждении сборника на фейсбуке — нехватка объективного, концептуального, более традиционного оправдания объединения поэтов под одной обложкой. Таким оправданием могут послужить — и исправно служили прежде — географическая, временная или идеологически-контекстуальная общность авторов. Однако там, где действует новое субъективное начало, «старые логические связи» остаются не у дел.
Можно предположить, что в обозримом будущем нас ожидает перспектива развития этой тенденции и представление неисчислимых срезов, мозаик, мифов о современной поэзии. Их свойства будут прямо пропорциональны качествам, определяющим личность смотрящего: степени его вовлечённости в официальный литературный процесс, мере усвоения традиции, мировоззренческим позициям, темпераменту и характеру. Тому, проще говоря, что воспитало и сформировало составителя: Литинститут/филфак, улица, всемирная сеть или их совместные усилия, отмеренные в той или иной пропорции.
Наверное, обязательным условием, необходимым для актуализации субъективных вкуса и мнения в формате реально существующего проекта (сборника, журнала, портала, сообщества…), выступает определённая доля иррационального донкихотского горения — в сочетании со способностью взвалить на свои плечи тяжёлый, долгий рациональный труд. И довести его до конца.
Вызывающее романтическое рвение донкихотства прослеживается не только в редакторском предисловии — мотивный анализ объединившихся текстов тут и там обнаруживает его черты. Это, в первую очередь, лежащая в основе темперамента лирического героя «самурайская вздорная спесь» (Дмитрий Воденников). Это и самовольное противопоставление себя, странствующего благородного рыцаря-безумца, оседлому косному миру. Как следствие — неизбежное ощущение на себе печати маргинальной отдельности, обрекающей на одиночество и страдание: «Я ходячее лихо, плохая примета, дурной знак» (Борис Гребенщиков), «ты лист сухой дрожащий и багряный/ и ветер это треплет на лету» (Дана Курская), «на самом деле я мог бы быть рад/ законнорожденный сын а не бастард» (Андрей Бледный).
Это триумфальное утверждение идеала и долга бороться за него со всем вышеупомянутым миром: «мы — как деревья, расцветающие во дворах, этих крохотных дворах панельных девятиэтажек. цвети отважно» (Наташа Денисова). Это связанное с предыдущим пунктом чувство не просто отдельности, но отдельности героической: «Открой же эту книгу посредине: там я стою челюскинцем на льдине, кругом — вода» (Инга Кузнецова).
Это тяга к преувеличению гротеска, эффектному страдающему слову: «Ты такая красивая. Такая красивая. Такая красивая,/ Что я этим выпотрошен весь» (Софья Левицкая), «дыра у тебя в груди — можно просунуть нож» (Анна Долгарева). Нередко метафорическое изображение эмоциональных экстремумов строится на образах телесного и того, что это телесное травмирует. Как тут не вспомнить физические и душевные ранения рыцаря Печального образа и стоны, которые им сопутствовали, а также превознесение прекрасной Дульсинеи!
Это невозможность довольствоваться малым и идти на уступки, отрицание полумер и золотых середин, поиск высшего, превосходящего, предельно живого и подлинного. В тексте Ольги Седаковой «Всё и сразу», включённом в сборник, максимализм раскрывается на глубоком духовном уровне, уходя корнями в христианскую традицию — к Тому, кто «сильней, чем смерть,/ крепче, чем ад».
Наконец, это немаловажные сентиментальность и способность к состраданию ближнему, особенно уязвимому и обездоленному — которые не раз становились сюжетообразующей основой очередной главы «Дон Кихота»: «Чувствую себя беспомощным, когда вижу плачущих женщин в метро» (Сергей Белозеров), «из грозного инвалидом вернулся брат,/ плакал во сне и проснуться не мог никак» (Максим Кабир).
Способность к состраданию находит воплощение и за пределами поэтической составляющей сборника: часть вырученных от его продажи средств отправится на помощь тяжелобольным детям в благотворительный фонд спасения «Линия жизни».
Да, Дон Кихот определённо хотел гремящей по всему миру славы и сулил верному Санчо Пансе титул губернатора на заветном острове — так и сборник «Живых» не скрывает своего желания стать как можно более заметным, актуальным и масштабным событием в современной поэзии. И да, Сервантес, должно быть, неспроста именует своего героя «хитроумным идальго»… Но этими характеристиками типаж Дон Кихота ограничен быть не может, в первую очередь обладая непоколебимой горячей верой в свой идеал, желанием служить справедливости и сострадательной любовью к жизни. Видеть в рыцаре Печального образа только излишне самоуверенного бродягу-безумца недостаточно, хотя именно этим и привык заниматься мир.
Изучая материалы, вошедшие в сборник «Живых», и утверждаясь в соображениях о Дон Кихоте, я — к своей большой радости — встретила две прямолинейных отсылки к испанскому источнику: «Сражаться с прошлым — вдвойне/ нелепое донкихотство» (Вера Павлова), «Ветряных мукомолов крошим, а они вырастают по три» (Алексей Румянцев). Надо полагать, их присутствие в книге не случайно.
Завершается сборник текстом Виктора Бондарева, приходящим к следующему утверждению: «главное быть не поэтом вовсе/ главное быть живым». Пожалуй, это исчерпывающее объяснение того, почему издание получилось именно таким, каким получилось. В материалах с Круглого стола Форума молодых писателей, в которые мы уже заглядывали, Валерия Пустовая отмечает: «Думаю, это временное искажение в литпроцессе — когда читательской любви приходится добиваться путем отказа от художественных поисков, а ради экспериментов и открытий — отказываться от надежды на живой эмоциональный отклик непосвященной публики. Читательское “зацепило” и критическое “работает” предстоит совместить». Команда Андрея Орловского сделала искреннюю ставку «на живой эмоциональный отклик», на то, чтобы «зацепило» — в большей степени, чем на оригинальность, новаторство, профессионализм и художественную ценность поэтического метода (хотя и эти категории в меру сил редакции подвергались оценке). Учитывая, что предисловие адресует сборник публике, не имеющей систематического развёрнутого представления о современной поэзии, можно предположить, что он выстрелит прямо в поставленную цель. А ещё хочется предположить, что неуравновешенная искренность донкихотских порывов и надрывов «Живых» в некотором смысле весит больше профессионального мастерства, достигшие которого вместе со зрелостью авторы нередко растрачивают душевный пыл, заменяемый теплохладным скептицизмом Гамлета. А также толстокожим цинизмом постмодернистской игры.
Такая оппозиция не является самостоятельной чертой нашего времени: к примеру, ещё Томас Элиот заметил, что «незрелые поэты имитируют, а зрелые поэты крадут». Не является она, в сущности, и чем-то реально существующим, оставаясь умозрительной конструкцией, необходимой для структурирования окружающей мозаики любому из её наблюдателей или участников. Сборник «Живые поэты» демонстрирует, как личностное начало, раскрывшись в условиях свободной воли, работая на топливе непосредственной любви к жизни и поэзии, легко деконструирует все условные границы.
Завершить свои размышления мне хотелось бы цитатой из Евгения Замятина: «Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные, благонадёжные чиновники, но отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики». Отметим, что список «настоящих» предоставляет равные права как мечтателям из Ла-Манчи, так и скептикам из Датского королевства.
Отлучены от подлинности только «исполнительные, благонадёжные чиновники» — ведь, как мы уже выяснили, «главное быть живым».