Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2017
Михаил Квадратов родился в Сарапуле (Удмуртия). Окончил Московский
инженерно-физический институт, кандидат физико-математических наук.
Автор
книг стихотворений «Делирий» (2004), «Землепользование» (2006), «Тени брошенных
вещей» (2016) и романа «Гномья яма» (2013).
Публиковался
в журналах «Знамя», «Волга», «Новый Берег», «Новый мир», «Homo
Legens».
Живет
в Москве.
Из
болезни
В далёком детстве во время простуды
бабушка давала малиновое варенье и горячее молоко с мёдом. Не пускала в детский
сад. Нужно было надеть тёплые шерстяные носки, лежать в кровати, спать. Через
несколько дней болезнь отступала.
В молодости иногда хватало полстакана
водки с молотым чёрным перцем, чтобы инфекция отступила. Потом ещё полстакана.
А наутро – в институт, и нет никакой высокой температуры, кашля и больного
горла. Но такой метод срабатывал не всегда – если не успеешь вовремя выпить,
упустишь момент – заболеешь, и лежать приходилось в постели всю ту же неделю до
выздоровления.
Когда тебе за пятьдесят, простые и
приятные методы лечения острых респираторных вирусных инфекций уже не работают,
приходится долго отлёживаться и глотать лекарства. Да и вирус стал злее,
изворотливее. Лекарство берёт его всё хуже. Болезнь протекает дольше и тяжелее.
Будто кто-то нарочно выращивает вирусы, которые победить всё труднее, чтобы
потом продать новые дорогие лечебные препараты. Но вряд ли: скорее всего, вирус
мутирует сам, борется за существование, сопротивляется современным лекарствам.
Поболеешь неделю, другую, дома, в
постели, но потом пора и на работу. Какой работодатель будет терпеть болеющего
месяцами работника. А ведь через две недели болезнь ещё не кончилась. Просто
перешла в другую стадию. Или вот ещё бывает – отлежаться, конечно, можно, но
некогда. Работа важнее здоровья – нужен результат, остальное приложится. Потом
поймёшь, что всё наоборот, но уже поздно.
И вот больному приходится отправляться
на работу. Перед тем, как ехать на службу в болезненном состоянии, нужно
принять лекарство. Проглотить таблетки, которые, как ни сопротивляйся, погрузят
тебя в сон, даже если это сон в движении. Ведь выздоровление происходит только
во сне. Из-за лекарств ты проживаешь короткие промежутки между сном и следующим
сном. Он забирает тебя в автобусе, в метро. Дремлешь на работе – и хорошо, если
незаметно для окружающих, но чаще всего замечают, и тебе на это с негодованием
указывают. Организм потряхивает от болезни или от лекарств, и неизвестно, от
чего больше. Вернувшись домой, стоит только прилечь на
минуту, тут же проходят два часа. А там уже наступает и основной ночной сон.
Если в автобусе смотреть по сторонам,
присматриваться к попутчикам, понимаешь, что автобус набит. Но если не смотреть,
тем более, что болеешь и тебе не до рассматривания
окружающих – возникает ощущение, что ты один. Кажется, что зарыт
во влажных подушках, они иногда проваливаются, и это ложное чувство падения
вызывает тошноту. При этом под щекой перекатываются сухие хлебные крошки,
которые тебя царапают и перешёптываются между собой. Поездки в транспорте
происходят на автопилоте. Большинство действий на производстве осуществляются
автоматически и чаще всего с безукоризненной точностью, только потом ничего
нельзя вспомнить. Редко приходит полное осознание себя, какие-то отрезки
времени проживаешь в беспамятстве, но чаще всего находишься в состоянии
промежуточном. Будто бы ты между двумя мирами. Между явью и навью.
Во время болезни начинаешь думать о
всякой ерунде. О самом очевидном, что любому понятно с
детства, и взрослым об этом задумываться неприлично. Например, что такое человеческая
мысль?
Это когда показывают кино внутри головы?
Или сам крутишь кинофильм? Или просто всплывают подписанные картинки, или текст
идёт сам по себе, в темноте, в тумане, да ещё кто-то его монотонно произносит.
Чужой голос. Или свой, когда не лень говорить и есть силы.
Чем отличаются сны от мыслей? Чем
отличаются мысли заболевшего гриппом человека от его снов?
В этот раз грипп модифицировал одну из мыслей
в движущуюся картинку; хотя чаще всего, вместо картинки появлялась невнятная
подрагивающая фоновая заставка: при этом кто-то произносил слова, не всегда они
были понятны. Но иногда отчетливы и просты:
«Стой!»
«Пора на работу!»
«Нужно купить батарейку!»
«Этот гад из
соседнего отдела что-то задумал, надо прислушаться, о чём он там рассказывает в
столовой».
«Не забыть позвонить маме».
«Я люблю А.»
В голове больного, как и в голове
здорового, всегда существует несколько мыслей. Некоторые от болезни не
меняются. Однако всегда появляется что-то новое. Болезнь рождает воспалённые
мысли и, наоборот, мысли усохшие.
Во время нынешней эпидемии гриппа в
голове появились три новые мысли, которые не исчезали в течение всей болезни.
Две из них были заторможенные, это были
скорее стоп-кадры каких-то неизвестных действ.
Одна – зелёная с жёлтым пятном,
почему-то было понятно, что она опасна.
Вторая – монохроматическая. Скорее
всего, это было чёрно-белое фото – на нём девушка-брюнетка стояла в профиль.
Девушка о чём-то задумалась.
Эти две картинки менялись в произвольном
порядке, но отчего-то были невыносимы, было ясно, что, когда они соединятся,
произойдёт непоправимое, от всего этого становилось тревожно, было понятно, что нужно уходить. Но откуда
и куда – неизвестно.
Между этими двумя стоп-кадрами мелькала
ещё одна мысль, но её невозможно было уловить: она проскакивала быстро,
ускользала, вертелась, зацикливалась, явно показывали ускоренное кино. И эти
мельтешащие кинокадры были то разноцветные, то серые.
Наверняка в этих трёх новых мыслях
что-то заключалось. Надо было как-то их соединить и понять, что же это такое.
Может, просто вспомнить.
Болезнь длинна, и через неделю эти три
мысли никуда не исчезли, только на первой картинке – на чёрно-белом фото – девушка
немного поменяла положение, стало видно, что она обернулась, видимо, что-то
увидела позади себя и поэтому удивлена. На втором кадре оставались та же самая
зелень и то же самое жёлтое пятно. Отрывок с ускоренной съёмкой также остался
прежним – мелькания не участились и не замедлились.
Через четыре недели после начала болезни
вдруг начали прослеживаться элементы несомненного здоровья. Выздоравливающий стал
понимать, что не всё помнит, хотя на автомате делал всё, что нужно, и даже в
самые напряженные дни ходил на работу. Что там происходило – тоже помнит не
всё. Организм настойчиво просил
отжиманий от пола. И поесть. И прогуляться. А в выходные, вообще –
пробежаться по лесопарку, хотя сил на это и не оставалось.
Болезнь уходила, стоп-кадры понемногу
оживали, набиралась скорость. Кое-что стало видно, даже можно было
предположить, что произойдет дальше. Ускоренная же мысль замедлялась.
На первом чёрно-белом кадре не стало
видно девушки – почему-то было ясно, что она состарилась и умерла. На втором
кадре всё целиком пожелтело, исчезла зелень, и за кадром заиграла музыка –
довольно громкая, но сумбурная. На отрывке с ускоренной киносъёмкой всё
замедлилось, теперь стало видно, что это просто толпа людей на улице, все идут
в одном направлении, только теперь в естественном темпе.
Ещё совсем недавно, в болезненном бреду,
казалось, что вот-вот должно появиться осознание чего-то важного, мучившего всю жизнь: во сне, во
время болезни и в состоянии алкогольного опьянения. Что-то про смерть или,
скорее всего, про любовь? Или про какую-то жизнь, вроде твою, но проходящую
мимо, параллельно, далеко, где-то за тонкой, частично прозрачной стенкой – она пропускает свет, звуки и
запахи, однако за неё не попасть.
Что-то большое, внешнее, но такое
близкое подсказывало, пыталось помочь. А ты вот выздоровел и опять ничего не
понял.