Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2017
В этот раз мы отойдём от привычного
формата статьи «Писатель N и имажинисты». В
центре нашего внимания – отношения Вадима Шершеневича
и Александра Вертинского. Однако мы держим в уме, что какие-никакие связи были
у знаменитого певца и с Рюриком Ивневым, и с Сергеем Есениным[1], и
с Александром Кусиковым[2].
Ивнев написал небольшой очерк, который
так и называется «Александр Вертинский»[3].
Правда, автор путает отчество: вместо Николаевича пишет об Ивановиче. Но это
ничуть не мешает. Очерк сводится к описанию нескольких дружеских посиделок в
послевоенном Тбилиси и небольшого приключения с корзиной помидоров в
Сталинграде и Москве. В этом тексте есть несколько знаковых фраз, которые
помогают нам понять, что Вертинский не только знал о деятельности имажинистов и
отдельных членов Московского Ордена, но и пристально следил за их творчеством. Когда
только Ивнев и Вертинский разговорились, поэт несказанно удивился: «… он в
курсе литературных событий, происходивших в России в годы его отсутствия». А
затем ещё раз: «Дорогой Рюрик! Выпьем на «ты». Это мы должны были сделать ещё в
шестнадцатом году. Я тебя прошу об этом, потому что твои стихи я давно люблю».
Можно было бы, конечно, сказать, что мы
имеем дело с мемуарами, которые трудно подтвердить как-то ещё (впрочем, как и
опровергнуть!), однако, перейдя уже к отношениям Вертинского и Шершеневича, мы поймём, что до 1917-го года Александр
Николаевич тесно общался как с кубофутуристами, так и
с представителями «Мезонина поэзии» и эгофутуристами. А также – отчего тот же
Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф[4] и
сам Вадим Шершеневич сохранили на всю жизнь несколько
предвзятое отношение к певцу.
От
Минска до Москвы
С.В. Шумихин в предисловии к сборнику
воспоминаний имажинистов[5]
пишет о таком казусе: «Портреты получились по большей части карикатурные, а
иногда и просто искажённые (когда, например, Мережковский обвиняется в
сотрудничестве с румынской тайной полицией или рассказывается о трусости,
проявленной якобы Александром Вертинским во время его службы в санитарном
поезде Земгора в первую мировую войну)».
Шершеневич, конечно, пишет
не о трусости Вертинского. Стоит, наверное, привести отрывок из «Великолепного
очевидца» в развёрнутом виде (глава «Минск»):
«Вместе с Остроумовым выступает мой
сожитель по комнате. Это высокий грассирующий молодой человек с бледным и
тонким лицом. Тогда его никто не знал. Он писал скверно-декадентские стихи, в
которых воспевал, как
…
отражается сволочь во всех зеркалах…[6]
Он писал эти стихи на японской почтовой
бумаге и красиво, нараспев, читал их. Его не печатали.
Молодой человек был мучеником. Он любил
долго спать, и мы, тихонько откинув одеяло, ставили рядом с ним в постель
горячую сковородку от яичницы, а потом кричали: «Немецкий аэроплан!». И молодой
человек под наш дружный хохот попадал обнажёнными ягодицами в сковородку.
Когда днём действительно показывался «Таубе», которого штабные очень боялись, молодой человек
бежал по улице. Мы его держали за руки, а он рвался. Сквозь пудру пробивался
румянец страха.
Позже я его встретил в Москве, где он
выступал в бледном костюме Пьеро и пел особого стиля арийки. Он уже становился
популярным, но никто из нас не предполагал, что из кафейного
молодого человека сквозь появившуюся пошлятину
вырастет «идеологически невыдержанный» Вертинский.
Когда Вертинский впервые написал и спел
«Панихида по убиенным юнкерам»[7],
наши дружеские поклоны прекратились, и рука при встречах не поднялась к шляпе».
Чего больше в этих воспоминаниях:
трусости Вертинского или издевательств над ним? Кажется, второе. Но откуда у
поэта такое пренебрежительное отношение к коллеге?
Начать стоит с обозначения временных
рамок их знакомства. Если верхняя планка – год, когда отношения Шершеневича и Вертинского разладились, определяется по песне про юнкеров (1917), то нижняя планка – по статье «У
края «прелестной бездны»»[8]: «Только
образ, только сравнение убеждает. Вы произнесли Маяковский – и «лебеди шей
колокольных гнитесь в силках проводов». А рядом «Мама! ваш сын прекрасно болен»
– это для Шурочки Вертинского». То есть уже в 1913-м году Шершеневич
«изыздевается» над Вертинским[9] [10].
Получается, как минимум период их
отношений сводится к четырём годам (1913-1917) и говорить о творческом влиянии
необходимо строго в этих рамках.
Арлекинада
Шершеневича и Вертинского
Любопытно, что уже в 1913-м году у
Вадима Шершеневича появляется два стихотворения, так
или иначе затрагивающих тематику песен и сценический образ Александра
Вертинского. Мы имеем в виду – «Я тоже Пьеро» и «Коломбина сомневается»,
опубликованные в сборнике эгофутуристов «ЗасахареКры».
Так как оба текста не переиздавались вот
уже более ста лет, стоит привести их полностью.
«Я тоже Пьеро»
Сижу
я, глупый, как сказка,
На
талом, бледном пути…
Коломбины
пахнет подвязка
Сырой
фиалкой Coty.
Сижу,
никому не мешаю,
Как
голос совести – нем…
Видеть
сны себе разрешаю
Лишь
в оправе французских поэм.
В
стиле Джотто на блеклой бумаге
Вывожу
пируэтом «S»
И
в старинной ржавой отваге
Обнимаю
холодный эфес.
И
всю злость своего каламбура
Посылаю
Вам, Арлекин…
Отстраняюсь
от стрел Амура,
Как
от брызнувших грязью шин.
И
в снежных опавших розах
Я
– искусственный, как триолет,
О
больше, чем сладостных, грёзах
Мечтаю
– Пьеро и поэт.
«Коломбина
сомневается»
Весенние
талые звуки…
Сомнение
давит грудь…
Ах,
облегчит ли муки
Кто-нибудь?
Амура
стрелы так тонки,
Но
ядом пропитан конец…
Я
жду на днях ребенка
И
не знаю: кто же отец?
Любила
двоих я сразу,
Двоим обнажила свой
стан –
Тебе,
Пьеро светлоглазый,
Тебе,
Арлекин – Дон-Жуан.
Одному
отдалась я в смехе,
И
взял он меня, как тигр.
Другому же – зная утехи
И
радость любовных игр.
Один
целовал мои руки,
Другой пылавшую грудь.
И
вот под талые звуки
Глаза
застилает муть.
Ах,
облегчит ли муки
Кто-нибудь?
Обращает на себя внимание единый сюжет
обоих стихотворений, а также заглавие первого – «Я тоже Пьеро». Откуда вдруг
это «тоже»? Из Блока, для которого арлекинада стала одной из ключевых тем
творчества. В 1913-м году Вадим Шершеневич – ещё
молодой поэт, пытающийся отыскать свою интонацию, препарируя Блока[11],
Брюсова и Гумилёва.
Однако стоит учитывать, что в том же
1913-м году Александр Вертинский переезжает из Киева в Москву: грезит
литературной карьерой, много выступает как в литературных, так и в театральных
сообществах, и, что немаловажно, режиссирует «Балаганчик» Блока.
У В.Б. Шкловского можно найти одну
интересную фразу: «Тематика эгофутуристов ушла в песенку низкую, чем романс, в
условную, щелевую, подавленно-мурлыкающую песню
Вертинского»[12].
Надо думать, что Виктор Борисович имел в виду под эгофутуристами в первую очередь Вадима Шершеневича.
(В дальнейшем мы найдём ещё одно доказательство этой мысли.)
Можно найти среди книг, выпущенных
эгофутуристами, и сборник «Романтическая пудра» (1913). В нём тоже есть пара
«музыкальных» стихотворений, напрямую связанных с Вертинским.
Первое – «Импровизация», под которым
даётся музыкальный термин Tristement (грустно,
печально), задающий тексту необходимые темп и лад.
Мне завтрашний день известней
Мотива из старой оперетки.
Играет знакомые песни
Ночь с гримасой кокетки.
Каждый день опрятен, изыскан,
Одет с грациозным
вкусом
И вкрадчивым шипром
опрыскан…
А мне по-вечернему
грустно.
Мне хочется – странно признаться! –
Увидеть день элегантный,
Когда он не успел причесаться
После ночи экстравагантной.
В халате расшитом красным,
Без монокля и без пробора,
Когда он ещё может быть страстным.
И болтает так много вздора.
Как сделать? Недоумевая,
О помощи прошу всех трагично…
Жизнь мчится по рельсам трамвая
С шаблонною ноткой скрипичной.
Легко представить, как этот текст кладёт на музыку и исполняет Вертинский. Но главное – не
это. Мы видим, что ещё в 1913-м году Шершеневич и
Вертинский идут параллельными путями, в 1914-м году они тесно сходятся в
Минске, и после очного знакомства Вертинский начинает по-настоящему выступать
на сцене, а в его творчестве находятся тексты, тематически и образно
пересекающиеся с текстами Шершеневича. Одной общей
любовью к творчеству Блока, пожалуй, всё это не объяснить.
Александр Николаевич не только активно
общается с кубофутуристами, но и читает в большом
количестве остальных футуристов. Мы видим, что многое почерпнуто из эгофутуристических брошюрок – коллективных и шершеневичевских: арлекинада, образы, маска Пьеро.
Вот ещё один текст Шершеневича,
интонационно схожий с песнями Вертинского, – «Вечером», всё из того же сборника
«Романтическая пудра», выпущенного эгофутуристами.
Вы устали, милая, знаю!
А больше не знает никто.
И даже гвоздика сквозная
Облетела у Вас на манто.
Вы смотрели в окно на
широкий,
На далекий туман по шоссе…
Я Вам пел беспощадные строки
Из Артюра
Рембо и Мюссе.
Кто-то грустный — наверно, в опале —
Раскладывал звёздный пасьянс,
Казалось нам: скучно играли
Мы с жизнью седой в преферанс.
Знакомые карты… С
горбинкой
Носы угрожающих пик!..
И строки Мюссе, как пылинки,
Летали вкруг мёртвых гвоздик.
Как мы видим, оба молодых человека в
самом начале своего творческого пути находятся под влиянием Блока и создают уже
свою арлекинаду. У Шершеневича она перерастает в
имажинизм, а у Вертинского – в образ «чёрного Пьеро». Александр Николаевич
утверждал, что эта маска родилась спонтанно и во время его службы санитаром. То
есть в том же Минске. При тесном общении с Шершеневичем.
«Кто-то
злобно шипел: «Молодой, да удаленький….»»
Влияние Шершеневича
можно обнаружить, например, в песне «За кулисами» (1916), сюжет которой
напоминает минские постановки на импровизированных лазаретных сценах и первые
пробы пера Вертинского:
Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,
А за Вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлёр и актёры с актрисами
Потихоньку ругали меня.
Кто-то злобно шипел: «Молодой, да
удаленький.
Вот кто за нос умеет водить».
И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?»
Вот окончен концерт… Помню
степь белоснежную…
На вокзале Ваш мягкий поклон.
В этот вечер Вы были особенно нежною.
Как лампадка у старых икон…
А потом – города, степь, дороги, проталинки…
Я забыл то, чего не хотел бы забыть.
И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?»
И «проталинки» здесь от Шершеневича[13],
и общая сцена, на которой актёр (у Шершеневича –
поэт, он же друг актёра) волнуется в самый разгар выступления, – из
стихотворения «Вы не думайте, что сердцем-кодаком…» (1913)
Возвратите объедки памяти!
Я к памятнику хочу!.. Пустите!
Там весть об истеричном Гамлете
(Моём друге) стоит на
граните.
Ломайте и рвите, клоуны, завесы,
Если уверены,
что под ними принц!..
Топчут душу взъярённые аписы!
Я один… Я маленький… Я мизинец!..
У обоих авторов тексты строятся на
конфликте поэта и толпы. Несоразмерность лирического героя (в
его самоедских ощущениях) и окружившей его публики выявляется через градацию:
толпа за кулисами («Парикмахер, суфлёр и актёры с актрисами…»), некая девушка и
уже потом выступающий на сцене – у Вертинского; та же толпа в пространстве
активного уличного театра («Ломайте и рвите, клоуны, завесы…»), вместо девушки
выступает фигура Гамлета и рядом уже сам герой стихотворения.
Если у Шершеневича
«маленький» (ключевое слово!) лирический герой противопоставляется аписам,
древнеегипетским божествам, то у Вертинского – целой своре театральных
работников и просто любопытных людей. Здесь необходимо уточнить, что шершеневичевский апис – божество, часто изображаемое в виде
быка; египтяне считали, что это если не воплощение самого Осириса, то его душа,
оказавшаяся в теле животного. Согласно Геродоту Осириса отождествляли с
греческим богом Дионисом, который был не только известным виноделом, но и
ценителем «прекрасного» и главным вдохновителем творческих людей. То есть шершеневичевский апис, получается, сродни закулисной толпе
Вертинского.
Естественно, что для романсовой формы
Вертинский сглаживает конфликт поэта и толпы любовной линией, коей у Шершеневича нет и в помине. Но зато у обоих лирических
героев есть чрезмерное чувство собственной исключительности.
«У
ног – копошилась девочка сиреневая…»
Итак, что мы имеем на данный момент?
1913-й год: два юных поэта, находящихся
под влиянием Блока, пытаются покорить литературную Москву.
1914-й год: Первая Мировая война, Шершеневич и Вертинский оказываются в Белоруссии, где
буквально живут в одной комнате. При таких обстоятельствах у них не могло не
быть разговоров «о прекрасном» и чтения стихов. Шершеневич входит в круг чтения Вертинского.
На этом история не заканчивается. Всё
тот же В.Б. Шкловский делает неожиданное заявление: Шершеневич
писал песни для Вертинского. Мы ссылаемся на книгу В.А. Дроздкова[14].
Исследователь публикует развёрнутое экспертное заключение, подготовленное
Шкловским, по делу Шершеневича[15].
В архиве исследователя оказалась
машинопись этого заключения. Вот интересующий нас отрывок: «Я решаюсь это
писать, потому что знаю стихи Шершеневича много лет. Шершеневич легкомысленничает со
своим дарованием, и результаты идут дальше, чем он думает. Случайно я знаю, что
первоначальный репертуар Вертинского написан Шершеневичем
в Минске. Репертуар этот не бездарен, Шершеневич в
нём принимал участие, вероятно, случайно, а между тем песни эти много и плохо
определили».
Что скрывается за высказыванием
Шкловского – очередная аберрация памяти или доселе неизвестные факты? Давайте
разберёмся. Обратимся к самой известной песне – «Кокаинетка».
До сих пор доподлинно неизвестно, кому принадлежит текст: то ли исполнителю, то
ли В. Агатову (который в силу своего подросткового
возраста просто не мог написать такую песню).
Датируется «Кокаинетка»
1916-м годом. Попробуем же найти её претекст у Вадима
Шершеневича. Искать следует в стихотворениях,
написанных в период с 1913-го по 1916-й год. Но сначала обратимся к «Кокаинетке».
Что
Вы плачете
здесь, одинокая глупая деточка
Кокаином
распятая в
мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть
с ума.
И когда Вы умрёте на этой скамейке, кошмарная
Ваш сиреневый
трупик окутает саваном тьма.
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая
деточка.
Кокаином распятая
в мокрых бульварах Москвы.
Лучше синюю шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит,
кто Вы.
Вертинский в мемуарах писал: «Я пел о «Кокаинетке» – одинокой,
заброшенной девочке с «мокрых бульваров Москвы», о женщине в «пыльном маленьком
городе»[16],
где «балов не бывало», которая всю жизнь мечтала о Версале, о «мёртвом принце»,
«о балах, о пажах, вереницах карет». И вот однажды она получила дивное
платье из Парижа, которое, увы, некуда было надеть и которое ей
наконец надели, когда она умерла! И так далее…»
Неслучайно Александр Николаевич
встраивает в один ряд «Кокаинетку» и героиню песни
«Бал Господень». Для певца особую роль играют юные героини, претерпевшие в жизни
страданий.
И вот девушка в схожем положении
находится у Шершеневича в сборнике «Автомобилья поступь» (1916).
Толпа гудела, как трамвайная проволока,
И небо вогнуто, как абажур…
Луна просвечивала сквозь облако,
Как женская ножка сквозь модный ажур.
И в
заплёванном сквере среди фейерверка
Зазывов
и фраз, экстазов и поз –
Голая женщина скорбно померкла,
Встав на скамейку в перчатках из роз
И толпа хихикала, в смехе разменивая
Жестокую боль и упрёки – а там
– У ног – копошилась девочка сиреневая
И
слёзы, как рифмы, текли по щекам.
И когда хотела женщина доверчивая
Из грудей отвислых выжать молоко –
Кровь выступала, на теле расчерчивая
Красный узор в стиле рококо.
В самом начале стихотворения «Толпа
гудела, как трамвайная проволока…» (1913) уже появляется обстановка, в которой
Вертинский застанет свою кокаинетку:
вечер, сквер, скамейка. Здесь же мы можем увидеть и «сиреневый трупик», который
«окутает саваном тьма»; и первую строчку песни Вертинского: «Что Вы плачете
здесь, одинокая глупая деточка…» («И слёзы, как рифмы, текли по щекам».) Да и
поведение героини шершеневичевского текста (мы
выделили жирным шрифтом) трудно назвать адекватным, тем более что она находится
«среди фейерверка зазывов и фраз, экстазов и поз».
Избыточную манерность (за которую
критиковали и Вертинского) стихотворения «Толпа гудела, как трамвайная
проволока…» отмечал и Георгий Иванов: «Щеголяние
рифмами вроде «молоко-рококо» составляет главное содержание сборника»[17].
Книга, о которой пишет Иванов, не содержит этого стихотворения, но выделение
оного критиком – верный признак той атмосферы, которая существует и в книге, и
в стихотворении.
Если это подметил Иванов, мог подметить
и Вертинский.
«Поют
дверные петли…»
У
М.А. Булгакова есть рассказ «Псалом» (1923).
Сюжет
довольно простой. Коммунальная квартира: в одной комнате – мужчина (главный
герой), в другой – мать-одиночка с мальчишкой Славкой. Ребёнок – непоседа,
постоянно забегает к соседу. Главного героя это ничуть не смущает, т.к. он
влюблён в мать Славки и готов нянчиться с мальчишкой.
Рассказ
наполнен печальной музыкой. Напевает главный герой. Учит стихи (на самом деле –
текст песни) мальчишка. «Поют дверные петли». Атмосфера создаётся с помощью
любопытного романса Вертинского.
Это
всё, что от Вас осталось, –
Пачка
писем и прядь волос.
Только
сердце немного сжалось,
В
нём уже не осталось слёз.
Вот в субботу
куплю собаку,
Буду
петь по ночам псалом,
Закажу
себе туфли к фраку…
Ничего.
Как-нибудь проживём.
Все
окончилось так нормально,
Так
логичен и прост конец:
Вы
сказали, что нынче в спальню
Не
приносят с собой сердец.
Этот
вариант встречается в книге «Дорогой длинною». Год и место написания – 1918,
Харьков. Здесь аллюзии только на бунинское «Одиночество» (1903)[18].
Что
ж, прощай! Как-нибудь до весны
Проживу и один –
без жены…
<…>
Что
ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку
купить.
Однако
есть ещё один вариант этого романса, где помимо бунинских интонаций можно
угадать и имажинистские:
Это
всё, что от Вас осталось.
Ни
обид, ни смешных угроз.
Только
сердце немного сжалось,
Только в сердце
немного слёз.
Всё
окончилось так нормально,
Так
цинично жесток конец,
Вы
сказали, что нынче в спальню
Не
приносят с собой сердец.
Вот
в субботу куплю собак,
Буду
петь по ночам псалом,
Закажу
себе туфли и фрак,
Ничего,
как-нибудь проживём!
Мне бы только
забыть немножко,
Мне
бы только на год уснуть,
Может
быть, и в моё окошко
Глянет
солнце когда-нибудь.
Пусть
уходит, подай ей, Боже,
А
не то я тебе подам
Мою
душу, распятую тоже
На
Голгофе помойных ям.
Этот
текст был напечатан в прижизненном издании[19].
Видимо, со временем Вертинский сократил песню, избавившись от шершеневичевского влияния. Что здесь от поэта-имажиниста?
Для начала вспомним несколько отрывков из стихотворения «Сердце – частушка
молитв».
Другим
надо славы, серебряных ложечек,
Другим стоит
много слёз, –
А мне бы только
любви немножечко
Да
десятка два папирос.
<…>
И
вот за душою почти несуразною
Широколинейно и как-то в
упор,
Май
идёт краснощёкий, превесело празднуя
Воробьиною
сплетней распёртый простор.
Коль
о чём я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,
Не
оставить сирот – ни стихов, ни детей.
А
умру – моё тело плечистое вымойте
В
сладкой воде фельетонных статей.
Моё
имя попробуйте, в Библию всуньте-ка.
Жил,
мол, эдакий комик святой,
И
всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,
Называя
любовью покой.
<…>
Но
пока я не умер, простудясь у окошечка,
Всё
смотря: не пройдёт ли по Арбату Христос, –
Мне бы только
любви немножечко
Да
десятка два папирос.
Это
стихотворение также было написано в 1918 году. Лирический герой ищет любви и не
находит её. У Вертинского единственное утешение – собака, у Шершеневича
– папиросы.
Синтаксические
конструкции первого текста, выделенные нами курсивом («Только в сердце немного
слёз…»; «Мне бы только забыть немножко»), совпадают с синтаксическими
конструкциями второго текста («Другим стоит много слёз, – / А мне бы только
любви немножечко»). Запоминающийся лексический повтор «Мне бы только» («Мне бы
только забыть немножко, / Мне бы только на год уснуть…») напоминает лексический
повтор «Другим» («Другим надо славы, серебряных ложечек, / Другим стоит много
слёз…»).
Последняя строфа Вертинского с «Голгофой
помойных ям» – точная интонация Шершеневича, о
которой много писал Львов-Рогачевский[20]: «…
ему не дано “учуять” шаги прекрасного, и поэтому он даже в прекрасном находит
омерзительное, но не способен находить в омерзительном прекрасное <…> за
каталогом образов, за перепевами раскрывается страшное лицо человека,
потерявшего душу в современном городе».
Чуть
позже эта эстетика даст точную формулировку, отображённую в песне, – в
стихотворении «Эстетические стансы» (1919):
Я
зараз-
Ой,
дымлюся от крика чуть,
Весь
простой, как соитье машин,
Черпаками
строчек не выкачать
Выгребную яму
моей души.
Я
молюсь на червонную даму игорную,
А
иконы ношу на слом,
И
похабную надпись узорную
Обращаю
в священный псалом.
Можно
ли сказать, что в данном случае мы можем наблюдать уже влияние Вертинского на Шершеневича? Однозначно нет. Про «выгребные ямы души» он
писал часто. Достаточно вспомнить хотя бы стихотворение «Это Вы привязали мою
голую душу к дымовым…» (1913):
Это
Вы привязали мою голую душу к дымовым
Хвостам
фыркающих, озверевших, диких моторов.
И
пустили её волочиться по падучим мостовым,
А
из неё брызнула кровь чёрная, как торф.
<…>
Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою пыткою,
И
душа по булыжникам раздробила голову свою,
И
кровавыми нитками было выткано
Моё
меткое имя по снеговому шитью.
Здесь
всё стихотворение строится на прохождении души сквозь «адище
города».
Шекспир
Есть ещё один любопытный текст – на этот
раз стихотворение, а не песня. Молва его приписывает Вертинскому, однако
составители книги «Дорогой длинною»[21]
не включили его, т.к. точных данных у них не имеется.
И в хаосе этого страшного мира,
Под бешеный вихрь огня
Проносится огромный, истрёпанный том
Шекспира
И только маленький томик – меня…
Непропорционально творческому стилю
Вертинского здесь абсолютно всё: и выбивающаяся строка, и Шекспир, и «маленький
томик». При всём уважении к Александру Николаевичу количество текстов его песен
на 1916-й год (именно тогда написано это стихотворение) никак не составляет
отдельного тома. Брошюрка в полтора-два десятка страниц – безусловно, но не
«маленький томик». В то время как у Шершеневича уже
вышло несколько поэтических сборников и поэма («Весенние проталинки», «Carmina», «Романтическая пудра», «Экстравагантные флаконы»,
«Автомобильная поступь» и «Быстрь»), из которых как
раз может получиться небольшой том собрания сочинений.
Если опять же обратиться к мемуарам
Вертинского, мы не найдём ни одного упоминания Шекспира. Он кажется абсолютно
случайным. В то время как Шершеневич довольно много
его переводил – как отдельные сонеты, так и драмы. И есть ещё один косвенный
момент.
Сергей Есенин писал из-за границы
Анатолию Мариенгофу и цитировал Шершеневича,
но здесь важно – как цитировал: «Да, мой друг рыжий, да. Я писал Сашке, писал
Златому – и вы «ни тебе, ни матери». «Теперь я понял, понял всё я – / Ах, уж не
мальчик я давно, – / Среди исканий, без покоя / Любить
поэту не дано». Это сказал В.Ш.,
по-английски он зовется В. Шекспир»[22].
После этого строчки «Проносится
огромный, истрёпанный том Шекспира / И только
маленький томик – меня…» становятся абсолютно понятными. Схожесть инициалов
В.Ш. позволяет автору стихотворения сравнивать себя с английским классиком.
Наконец, выбивающаяся строка для
традиционалиста Вертинского аномальна. Не найти больше текста, где бы она была.
А у Шершеневича – сплошь и рядом.
Кажется, составителям собрания стихов
Вадима Габриэловича стоит задуматься над включением
этого текста хотя бы в список приписываемых.
***
Что же мы имеем в итоге? Есть два пути.
Первый – сказать, что Шершеневич написал для
Вертинского ряд песен, как это полагает Шкловский. Подтверждением этому служат
и претексты поэта, и будущая работа (создание опереток),
и, напомним, непонятная ситуация с авторством нескольких песен Вертинского. Второй
путь – сказать, что Вертинский много заимствовал у Шершеневича.
Помимо высказываний Шкловского есть ещё
два косвенных признака, указывающих именно на авторство Шершеневича.
Можно припомнить пьесу «Зойкина
квартира» М.А. Булгакова, атмосфера и главные образы которой построены на имажинистских
аллюзиях и «Кокаинетке» Вертинского. Только после
нашего исследования возникает вопрос: может и Михаил Афанасьевич «случайно
знает» о настоящем авторе популярной песенки? И, соответственно, создаёт свою
пьесу исключительно на имажинистских аллюзиях.
В начале статьи мы ставили вопрос:
отчего Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф и сам Вадим Шершеневич сохранили на всю жизнь предвзятое отношение к
Вертинскому? Ответ, кажется, очевиден. Оттого что Вертинский, снискавший славу
на песнях Шершеневича, никогда об этом нигде не
упоминал.
Однако даже при такой развёрнутой
аргументации поднятые вопросы остаются открытыми. С одной стороны, когда
появится полное собрание стихотворений Шершеневича,
можно будет вести более обстоятельный разговор и выявить ещё большее количество
заимствований. С другой стороны, если говорить о Шершеневиче
именно как об авторе песен, исполняемых Вертинским, разговор может не
получиться, т.к. практически невозможно отследить в футуристической поэзии претексты популярных песенок. Но главное дело сделано: мы
обозначили проблему и заявили о её существовании –
значит, анализ отношений и (взаимного) влияния Шершеневича
и Вертинского открыт.
[1] Вертинский обработал последнее
стихотворение С.А. Есенина – «До свиданья, друг мой, до свиданья» – и положил
на музыку.
[2] Свои знаменитые романсы
(«Обидно, досадно», «Бубенцы» и др.) А.Б. Кусиков
писал в духе Вертинского. Взять хотя бы романс «На рассвете»: «В будуаре
лиловом рассвет розовеет / Вянут в вазе хрустальной сирени.
/ И какою-то грустью предутренней веет. / На ковре заузорились
тени». Ещё поэт-имажинист приглашал Вертинского на организуемые им вечера. Так,
например, 29 марта 1918 в Доме союзов (бывший зал Дворянского собрания) Кусиков и Захаров-Мэнский,
решившие организовать новое издательство «Поэзия», устроили концерт со сбором
средств. Среди именитых участников – Вертинский.
[3] Ивнев Р. Александр Вертинский. /
Богема. – М.: Вагриус, 2006.
[4] Сохранилось письмо А.Б. Мариенгофа к жене А.Б. Никритиной
из Пятигорска (9-10 мая 1952 года), в котором обозначенная предвзятость не
утихает, даже спустя годы: «Вчера у нас была Борина приятельница Зинаида
Антоновна. Дама весьма светская, красивая, седая и не глупая, но… Блока не чувствует!
А стихи любит Вертинского!!!»
[5] «Мой век, мои друзья и подруги»:
воспоминания Мариенгофа, Шершеневича,
Грузинова. / Составление и вступительная статья С.В. Шумихина – М.: Московский
рабочий, 1990.
[6] Вероятно, мы имеем дело с
аберрацией памяти. Во-первых, такой строчки у Вертинского не найти. Во-вторых,
можно найти синтаксически и лексически похожие строчки из стихотворения «О
шести зеркалах». (1917): «И не видит никто, как, с тоскою
повенчанный, / Одинокий, как ветер в осенних полях, / Из-за маленькой, злой,
ограниченной женщины / Умираю в шести зеркалах». При
этом есть вариант, где «ветер» заменяется на «сволочь».
[7]Этот текст встречается
также под другими названиями – «Памяти юнкеров» и «То, что я должен сказать».
[8] Гаер Г. У края «прелестной
бездны» / Нижегородец. – 1913. – 246. – 14 (27) авг.
[9] В том же «Великолепном очевидце»
Шершеневич отпускает очередную «шпилечку»: «Под
названием «есенинщины» я понимаю то нездоровое
богемное настроение, выливающееся в скандалы и упадничество (нечто аналогичное
любви к Вертинскому у «ответственных работников», в пластинках с «ах, этими черными глазами», в рассуждениях, что «от
фокстрота не пострадает диктатура пролетариата», и т.д.)».
[10] Надо отдать должное Вертинскому
– и он не забывает уколоть своего оппонента. В мемуарах «Дорогой длинною» (М.:
АСТ, Астрель, Транзиткнига, 2006) появляется такая
фраза: «Мизерабельные, тщедушные поэтишки
всей сворой злобно вцеплялись в его широкие бархатные штаны». Александр
Николаевич мягко намекает на известную историю с «кражей» штанов у Маяковского.
[11] В нашем распоряжении есть книга
«Carmina»
(1913). Внутри – надпись «Для отзыва», сделанная рукой Шершеневича,
и заметки на полях неизвестного рецензента, которые как раз подчёркивают
ученичество юного поэта: «Живой Блок», «Б.?» и т.д.
[12] Шкловский В.Б. О Маяковском / Собрание
сочинений: в 3 т. – М.: Художественная литература, 1974. Т.3.
[13]Шершеневич В.Г. Весёлые проталинки. – М.:
Типография Товарищества В. Болдин и К°, 1911
[14]Дроздков В.А. Dum
Spiro Spero. О
Вадиме Шершеневиче и не только: статьи, разыскания,
публикации. – М.: Водолей, 2014.
[15] В 1933-м году вокруг Шершеневича развернулась клеветническая кампания. Поэта
обвиняли в плагиате и даче взяток. На исходе 1930-х гг. он был полностью
оправдан.
[16] Здесь и далее Вертинский
описывает уже героиню песни «Бал Господень» (1917).
[17] Печатаем по книге: Шершеневич Г.В. Зелёная улица. – М.: Плеяды, 1916
[18] Подмечено А.Ю. Колобродовым.
[19]Вертинский А.Н. Новые песенки. // Издатель – Дидерихс А. –Ростов-на-Дону, 1918.
[20] Львов-Рогачевский В.Л. Имажинизм и его образоносцы. Шершеневич, Мариенгоф, Кусиков, Есенин. – М.: Орднас, 1921.
[21] Вертинский А.Н. Дорогой длинною.
– М.: АСТ, Астрель, Транзиткнига, 2006.
[22] Есенин С. А. Письмо Мариенгофу А. Б., не ранее 20 июля – не позднее начала
августа 1922 г. Париж // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. – М.:
Наука; Голос, 1995-2002. Т. 6. Письма. – 1999. – С. 145-147