Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2017
Арина Обух родилась в 1995
году в Санкт-Петербурге. В 2017 году окончила Художественно-промышленную
академию им. А.Л. Штиглица, художник-график. Лауреат
Международного Волошинского конкурса в номинации «Малая проза» (2015). Публиковалась в
журналах «Октябрь» (№12, 2015), «Звезда» (№1, 2017), «Дружба народов» (№5,
2017), литературных сборниках и альманахах. Автор книги «Выгуливание молодого
вина».
ЖИЗНЬ
БЕЗ ГЕНЕРАЛА
Такие дамы расцветают по осени. Как-то с
ними это случается. До семидесяти они ведут нормальную жизнь — работают в
загсе, решают кроссворды, вяжут, а потом бац! — они
заходят в магазин «ВСЁ ПО 36» и покупают пластмассовую гирлянду из мимоз,
надевают на голову и решают начать новую жизнь. Да, да, ту самую, чистую, как
родник, светлую, как солнце. Подобрав к этим мимозам сумку, туфли, бусы, ленты,
они садятся во все троллейбусы, трамваи, электрички и едут.
…Они очень любят ездить в метро до
конечной остановки «Купчино» или «Дыбенко». Шляпа с
полями, на ней фрукты: груши, яблоки — всё почти свежее. И цветы. Да. Ну и весь
костюм: платье, туфли, сумочка — и везде цветы, цветы, цветы.
Они родились, чтобы ехать, чтобы на них
смотрели и чтобы эти электрички никогда не останавливались.
Но однажды они вдруг увидят объявление:
«Художественно-промышленной академии им. А. Штиглица
для выполнения учебных постановок СРОЧНО требуются демонстраторы пластических
поз (натурщицы). Интересная внешность приветствуется! Позировать в одежде».
Стоп! Это их остановка! «Интересная
внешность»! Это же про них! Пропустите, мужчина! Да дайте же выйти, господа!..
И вот они приходят к нам в аудиторию и
садятся на синий стул.
Отныне все трамваи и троллейбусы ведут
их к этому синему стулу.
Сегодня очередь Аделаиды.
— Я себе костюм заказала… цвета морской
волны. В Коктебель летом еду. В пансионат. А что там делать? Найду себе
генерала. И буду с ним вдоль берега ходить. Ракушки собирать. Нет ракушек? Ну тогда тем более — что делать? Я, кстати, вдова
генерала… Давно умер, да… Платье цвета морской волны такое. Вы, как
художники, что думаете, какого цвета к нему шляпа должна быть? Светлая или
тёмная? Я сегодня заказывать буду. Думаете, бежевая? Для лета? А я в сентябре
еду. Да, но я вообще такие цвета люблю, ну вот как вы рисуете — фиолетовые. Вам
нравится, как я одета? Да? Странно. Я вообще так по улице не хожу. Только вам
позирую. Это моей мамы вещи.Она
давно умерла. А я вот ношу. Не знаю, что делать. Выкинуть, наверное, нужно. Но
я к вам похожу. Идёт мне? Странно. Никогда не любила, как она одевалась. А
выкинуть не могу. Вот к вам надела.
Аделаида смотрит на нас и снова ждёт
одобрения. Получает его с лихвой.
Наша сегодняшняя постановка называется
«Дама с собачкой». Аделаида ― сильно
повзрослевшая дама. То есть дама не только с собачкой, но и с судьбой. Она
сидит в позе ожидания, сзади серебристые ткани ― мелькание волн и
воспоминаний. Шляпа с летящим пером, в левой руке зонтик, смотрит прямо, образ
трагический ― это усугубляют цвета: чёрный и фиолетовый. Она ждёт свой
поезд. Она уезжает от человека, который ел арбуз…
Загвоздка была только в том, что наш
преподаватель никак не мог найти собачку. Ну не было в Академии ничего похожего
на собачку. И вместо неё он положил к ногам Аделаиды гипсовую голову Зевса. И
прикрыл полотенцем, чтобы не смущал.
Аделаида посмеивалась. Искала правильное
положение ног. В шутку поставила ногу на Зевса и нарекла себя Афиной.
― Ой, ладно, не смешите меня. Я
вхожу в образ… Еду к нелюбимому мужу. Кто он у неё там был? Генерал?
― Чиновник, обычный чиновник,
главное не двигайтесь! Пусть рисуют. И вдаль, пожалуйста, посмотрите. Нет, не в
окно. Вон в ту стену, пожалуйста. Всё! Я вас оставляю, к моему приходу, чтобы у
всех была дама с Зевсом!
Уголки губ Аделаиды опускаются. Гаснет
румянец. Даже кончик носа становится более острым. Чёрные кудри выбиваются из-под шляпы ― дует бриз. Разворот головы в
три четверти.
― А ваш преподаватель всегда такой
сердитый ходит? На моего генерала похож… Тот тоже
ходил, бывало, по дому и ворчал. Я внимания не обращала. Дети родились, и я в
них ушла. И какая там ещё любовь… Была у меня подруга
Тамара ― вот она со своим мужем Толиком как два голубя ходили. Вместе и
вместе. Как приклеенные. Сорок лет проходили, Тамарка
умерла, а он сейчас молодую нашёл. Кстати, он художник
как вы. Говорит, что муза нужна. Я вот с Тамарой до сих пор дружу. Он что,
думает, если она на облаке, так ей не видно ничего? Видно. А что не видно
― я ей рассказываю. Ушёл человек ― сядь на
стул и жди. Когда тебя с собой позовут. Я правильно говорю?
Мы мешаем краски, пытаемся точно попасть
в цвет. Тамара, Толик, Аделаида, генерал ― вольно расселись в аудитории и сбивают нас с толку.
― Я полжизни на этом стуле сижу.
Ушёл генерал. Дети выросли. Мама платья оставила… В
столовую из вас кто-нибудь идёт? Супчик мне принесите, пожалуйста. Я вам деньги
отдам. Спускаться не хочу. Помню один раз по коридору шла, Николая Петровича, балеруна нашего, встретила… такой худой. Жена у него есть?
Он, кажется, и про детей рассказывал. Откуда они взялись? Я вот в театре
играла. Там одни девочки были. Как у вас. Ну тогда ещё
война была.
Мама была коммунист, а я от церкви не
отходила. А Бог-то есть? Я и не знаю уже. Что происходит сейчас? Крым чей? Наш?
Не наш? Мне в Коктебель визу делать? Мне тогда на шляпу не хватит… Николай-балерун говорил, что не надо. Не доверяю худым. Неспокойно
с ними. Основательности нет. Наташу спрошу. Она хоть и в интернате балетном
училась, а всё равно толстая, но это от нервов. Ей в войну осколок в ногу
попал… Ни балета, ни детства. И замуж, кажется, не вышла. Но они с Николаем
Петровичем сейчас на дневной стационар вместе ходят…
А я в театре играла любительском. Кого
только не играла! Суслика играла. Потом ещё собаку, как собака удивляется и
вскидывает одну бровь. Вы себе представляете?! Я неделю перед зеркалом
тренировалась — не получилось. Спектакль сорвала, да. А может всё-таки
фиолетовую шляпу? А этот цвет как называется? Сливовый? А когда зелёный такой,
но не фисташковый? Он больше в синий уходит…
Аделаида смотрит на наши эскизы Пергамского алтаря, опоясывающего Молодёжный зал академии,
— кони, хвосты тритонов, битвы богов с титанами…
— А что это за красивые женщины, убивающие мужчин?
— Ткачихи.
Аделаида удивлённо вскидывает одну бровь
– понадобилась жизнь, чтобы у неё получилась та удивлённая собака.
— То есть?
— Мойры. Богини, плетущие нити судьбы.
— И кто победил?
— Ткачихи.
Аделаида улыбается нам и говорит:
― Вам тоже пора плести свою
судьбу. Мальчишки-то у вас есть? Ухаживают за вами? Вон у вас папки какие!..
Сами носите? Аяяй!.. Вы ищите, ищите себе кавалеров!
А то сами себя не прокормите, жизнь на облаке. Ой! Это я?.. Девчонки, ну я же
не толстая, зачем вы меня толстой нарисовали? Дома дорисовывать будете? Ладно
уж. Только красиво чтобы получилась. И нос у меня другой. А вот у вас красиво
нарисовано, мне нравится. Вы все молодцы. Я сфотографирую. Раньше
профессионально фотографировала. Это у вас «Зенит-Е»? Подарили? Слушайте, вам
повезло. Я столько за ним гонялась. Вы купите к нему желтый фильтр, он перистые
облака хорошо снимает. Девочки, вам моя болтовня ещё не надоела?
Надоела, конечно, но у нас нет выхода.
― Нет? Ну
тогда я вам ещё про Павла Александровича расскажу.
Меня Павел Александрович, генерал мой, в
театре встретил. Я с фотоаппаратом после спектакля в буфет шла… Думала, что
ему понравилось, как я суслика играла, а он даже не понял, что это я была, —
перевоплотилась!.. Но он меня из-за фотоаппарата остановил. У него отец их
собирал когда-то. Разговорились. Умным показался. В театр их принудили пойти —
культурная программа. Потом поженились… Театр бросила. Дети пошли…А у меня причёска такая же была в прошлый раз? Так что вы
молчите! Конечно, у меня же назад волосы были убраны. Мне мама никогда чёлку не
разрешала стричь. «Коса — девичья краса», — всё время повторяла, я терпеть
этого не могла. И под кофту эту косу прятала. Горбатая ходила. После её смерти
под мальчика постриглась. Модная причёска была. И волосы не росли уже. Она
права была. Не стригите волосы, девчонки. Хвостики делайте. Бантики. Мужчинам
нравятся длинные волосы… Я генерала своего обманывала,
в париках ходила. Русалка такая. Так и помер влюблённым. Мы с ним виделись
редко. Как и сейчас. Я к нему на могилку приду, свечку зажгу. Расскажу всё. Вот
как вам. Он слушает как всегда молча. Всегда, знаете, молчал. Я рассказываю,
рассказываю, а он молчит. Я говорю ему: «Ну ты скажи
что-нибудь!». А он: «Что?». Поговорили.
Знаете, он ведь просто не вернулся с
работы однажды. И всё. И началась жизнь без генерала. А я всё равно всегда обед
на двоих готовлю, ― вдруг придёт. Или внучка приедет. А со шляпой мы так
и не решили!.. Девочки?!.
На дружеском совете постановляем, что
шляпа должна быть всё же светло-бежевая: сентябрь в Крыму — это тоже лето.
Отсидев положенное время на синем стуле,
Аделаида никуда не уходит. Она бродит вокруг нас и разглядывает наши рисунки,
по-видимому, не желая покидать эти стены…
Потому что её жизнь — здесь. Здесь её бессмертят.
А мы, студенты, пойдём домой.
Мы закончим институт. Мы станем
художниками. Мы не станем художниками. Мы выйдем замуж. Мы не выйдем замуж. Мы
поедем в Крым. И найдём себе генерала…
Но как бы ни сложилась жизнь, в конце концов всем нам светит в итоге этот синий стул.
На который мы
сядем в светло-бежевой шляпе.
ВЧЕРА
А потом в сумерки она ведёт меня на 4-ю
линию. Просит сделать рукой кружок, соединив большой и указательный пальцы. И
посмотреть на картинку, которая получилась внутри.
— Видишь?
Четыре фонаря, спрятанные деревьями.
Тусклый жёлтый, оранжевый, алый и лимонный свет падает в лужи и в стекла
заброшенной фабрики.
В тёмном небе можно разглядеть башенку,
сидящую наверху здания, как призрак одичавшего конструктивизма. А через глухие
окна, если приглядеться, можно увидеть рабочие станки отшумевшей эпохи.
В безвременье 90-х фабрику закрыли.
Рабочие вышли на улицу — на них упал свет четырёх мигающих фонарей, а на
асфальт упали мигающие тени. Чья-то тень исчезла сразу.
Сейчас в теле фабрики попеременно
открываются конторы, секты, парикмахерские.
Она просит меня не обращать внимания на
вывески и смотреть только в кружок. Внимательно. И просит запомнить, какое при
этом будет чувство.
— А теперь отведи кружочек ближе к Смоленке — это будет уже другая картинка. Разве мы в
Питере? Я бы не сказала. Пошли, я покажу тебе скамейку. Ты взяла фотоаппарат?
Хорошо, сфотографируешь мне её.
Мы идём через двор. Смотрим на
разрушенные краснокирпичные стены завода.
— Это какой цвет?
— Цвет гнилой вишни.
— Мой любимый цвет.
Выходим из двора, подходим к
перекрёстку. Ни одной машины. Но светофор показывает красный свет. Идём на красный. «Так можно идти только с мамой!» — строго
говорила она мне в детстве, держа крепко за руку.
Теперь я говорю ей:
— Так можно идти только со мной!
Она смеётся:
— Да. Именно так я тебе и говорила. И
это было вчера.
Вчера. В детстве я не могла запомнить и
понять этого слова…
— Мама, я забыла тебе сказать: я
встретила на детской площадке твою подругу Зарему, и
она передавала тебе привет.
— Спасибо. А когда это было?
— Это было завтра.
Прошлого не было. Точнее, оно было, но
очень маленькое и совершенно несущественное, а вот завтра было огромно.
Теперь прошлое осуществилось. Незаметно
подросло и наполнилось.
Мы переходим дорогу и идём по 7-ой
линии. Благовещенский сквер, детская площадка, песочница… В
детстве этой красивой площадки не было, была только пыль. Которая
служила нам песком, и мы лепили из неё пряники и куличи. Было пыльно и
сладостно.
Мы идём дальше, вглубь сквера, и с
почтением застываем перед цветущим розовым деревом.
— Ну вот что
это за дерево? Непонятно. В Питере не может быть таких деревьев.
— Я же говорю, мы не в Питере. Вон моя
скамейка, смотри!
На скамейке сидят весёлые люди.
— Как ты думаешь, а если мы попросим их
уйти?..
— То есть?!
— Ну, ладно, тогда сфотографируй
скамейку всё равно, но без них…
— Как ты это себе представляешь?!
— Ну, постарайся. Сделай кружок.
Видишь?.. Как будто мы в Таллине. Или Париже. На
станции «Stalingrad».
— Нет. Мы в Петербурге. — Я непреклонна.
— Нет, нет, это место не отсюда. Оно из
другого пространства.
— Почему?
— Потому. Как говорит Зарема, тут столько всего случилось, что мы не можем быть
здесь счастливы. Значит, мы точно не здесь. Сделай кружок.
Я делаю кружок, отсекая весёлых людей, и
вижу край скамейки, фонарь и дерево, облитое жёлтым светом.
Мы возвращаемся на детскую площадку,
садимся на скамейку, молчим. Над нами парит церковь. Она прорастает сквозь
деревья охристым светом, уходя в тёмно-зелёные купола на тёмно-синем небе. Одно
окно на самом верху горит, маленькое и круглое — как будто кто-то сделал кружок
и смотрит на нас.
Возвращаемся на нашу 4-ю линию. Четыре
разноцветных фонаря. Думаю, это получилось случайно: просто они по очереди
перегорали и вкручивали то, что было под рукой. А было то, что было. Она снова делает кружок. А я фотографирую
фонари, чтобы понять завтра — «какое при этом было
чувство».
Потому что завтра их не будет. Очередная
открывшаяся контора вкрутит энергосберегающие лампы мёртвого цвета. И повесит
вывеску «РЕМОНТ ЛАМП». Всё.
В памяти фотоаппарата останется
несколько смазанных снимков скамейки и улицы с разноцветными фонарями. Прошлое
опять подрастёт и наполнится.
— А где это вы были?!
Мы были во Вчера.
АЛОЭ
На моём окне стоит алоэ и поёт песню
Козина.
«Не уходиииии,
тебя я умоляяяю!» Это ода солнцу. У каждого из моих
родителей была своя мастерская на антресолях. Время от времени они спускались
ко мне. Но потом снова уходили по лестнице вверх. Мне подниматься к ним не
разрешалось:
«Это не листики! Это мои мысли! Не
трогай! Спускайся вниз, малыш!»
Родители всегда казались мне
небожителями.
Моей антресолью был подоконник. Это тоже
было рядом с небом. Но облаком ниже. Сижу на подоконнике и хороню древесных
жучков (предварительно поиграв с ними в цирк).
На пути у жучков я ставила баррикады —
один палец, второй палец, рука, а теперь прыгаем через кольцо, а теперь
проходим сквозь стекло, а теперь умираем.
— А я где была?! — всегда с ужасом
восклицает мама, когда открываются такие подробности из детства.
Потом родители поставили на моё окно
алоэ. Оно было совсем крошкой. И я решила, что оно будет мне сестрой или
братом.
Я растила его, разговаривала с ним,
обнимала, фотографировалась.
Если смотреть фотографии подряд, то
видно, как мы меняемся. Моё круглое детское лицо становится более
продолговатым, а алоэ с каждым снимком становится выше и выше, уходя за край
фотографии. Внешне нас объединяет только цвет лица — молочно-фисташковый. Типичный для коренных жителей.
На первых снимках я всегда держу алоэ на
руках — я обнимаю его, а оно просто улыбается растопыренными усиками. Немного
повзрослев, снова стоим в обнимку, теперь уже и оно пытается меня обнять,
впиваясь своими неуклюжими щупальцами мне то в глаз, то в шею.
Но, несмотря на зарождающееся между нами
родство, поначалу я спрашивала у родителей:
— А когда его можно будет съесть?
Оказалось, что листы обретают лечебную
силу только через три года. За эти три года я стала тётей одиннадцать раз. Алоевы дети растут очень быстро. Вопрос о съедении как-то
отпал сам собой.
Так же не представлялось уже возможным
поднять всё это семейство и сфотографироваться. Все последующие фотографии мы
просто стоим рядом.
Алоэ очень выросло и клонится набок.
Дети мешают его стволу быть устойчивым. И уже хотят жить отдельно.
На пике своего расцвета они все уходят в
какую-то холодную зелёную ярость. Но и она быстро проходит, ствол засыхает,
приобретая цвет слоновой кости, на котором образуются длинные полосы жизни,
будто прочерченные тонким пером…
Теперь алоэ смотрит в хмурое небо,
становясь к нему всё ближе и ближе.
Однажды я начала рисовать алоэ —
получился автопортрет.
— Это твой дальний родственник? —
спросила меня подруга.
Почему дальний?
Близкий.
ЛЕТНИЕ
ЛЮДИ
Козы жадно поглощали сухие травы, и им
было вкусно. Между ними бегала маленькая девочка и обнимала их. Козы не
замечали её, они лишь бешено трясли головами, обгладывая скупые дары.
Вдруг девочка подбежала ко мне и встала
рядом. Как будто мы всегда так стояли и смотрели на обжорливых
коз.
— Смотри, — крикнула я своему спутнику.
— У меня новая подружка!
Она поманила меня рукой, чтобы я
нагнулась, мол, нужно шепнуть что-то.
— Если бы бабушки рядом не было, я бы
вас ещё обняла и поцеловала.
Как козу, усмехнулась про себя я.
Бабушка, видимо, была мудрой и знала,
что нельзя всех обнимать. Что вырастешь, раскроешь объятия, а мир будет в
лучшем случае той козой, что в упор тебя не видит.
Артём сделал движение рукой, мол, надо
ехать, и я машинально двинулась за ним. Девочка увидела, что мы уезжаем,
помешкала и опять побежала обнимать коз.
Он сел на велосипед, я поместилась на
багажнике. Мы ехали очень быстро. Всё по бокам превращалось в пятна. Пятна
травы, леса, домов и бродячих собак. В резкости была только его спина, которую
я обхватила руками, чтобы не упасть.
Пятна-люди выходили из пятна-магазина.
Около дачного продуктового всегда кипит жизнь. Мы
останавливаемся. Я остаюсь сторожить велосипед, Артём, сливаясь с деревенской
жизнью, проходит сквозь толпу. Когда я смотрю на его спину или просто смотрю на
него издалека, я всегда задаю себе вопрос: это точно он? Я точно люблю человека
в дурацком чёрном пиджаке?
Если, выйдя из магазина, он пройдёт мимо
— я не удивлюсь. Я даже жду этого. Потому что мы фантомы. И всё время кажемся
друг другу. Точнее, каждое лето.
Каждое лето в конце августа мы едем на
дачу. А в сентябре мы резко перестаём общаться до следующего августа.
Мы прекрасно понимаем, что должна уже
начаться какая-то другая жизнь. Что мы уже закончили школу
и уже несколько лет как перестали быть одноклассниками. И то, что мы сейчас
вместе едем на велосипеде, — это какая-то ошибка. Будто мы остались на второй
год. Потому что новая жизнь никак не хотела начаться. Опаздывала. Сентябрь
просто сбрасывал листья, а велосипед ждал августа.
— Поехали есть арбуз с тортом.
Дача, сумерки, пахнет вечерними
кострами. Артём ставит на плиту чайник, я разрезаю торт…
Звонок в дверь. Я замираю:
— Стой! Не открывай! Это убийца!
— Ты с ума сошла? Это покупатель. Я
договорился. Какой-то мужик хочет купить мою барабанную установку. — Он
выглядывает в окно. — О, их двое.
— Артём, они убьют нас!
Артём запирает меня в кухне и уходит. Я
открываю ножом дверь и прячу его за спиной.
— Здравствуйте! — говорю я приветливо и
мягко, сжимая рукоятку ножа.
— Оборудование где? — Два лысых байкера
смотрят в упор.
Отвлекают, думаю я, разглядывая их
татуировки с черепами и змеями, заползающими в рукава.
Артём смотрит на них завороженно. Как на
новую жизнь. Как на самого себя в будущем.
— Заходите, вот мой барабан.
— О, класс! Как в нашей молодости,
помнишь? Блин! Сколько стоит?
Они сразу всё купили и быстро ушли.
Артём увидел мой нож за спиной:
— Ты собиралась убить их ножом,
испачканным тортом?
Я утвердительно кивнула.
— Ну, убила бы ты их, а дальше что?
— Села бы на стульчик. Подобрала большие
белые крылья. И стала ждать.
— Чего?
— Пока ты закопаешь их в саду.
Он рассмеялся, обнял меня, как обнял бы
свою жизнь, держащую за спиной нож, испачканный вишнёвым кремом…
А завтра будет сентябрь.