Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2016
Остудин
Алексей Игоревич. Родился 27 июня
1962 года. Окончил филфак Казанского государственного университета (1990),
Высшие литературные курсы при Литинституте им. М.Горького
(1993).
Публиковался с 1978 года в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Смена»,
«Урал», «Сибирские огни», «Студенческий меридиан», «ШО», «Сетевая поэзия», в альманахах «Истоки» и
«День Поэзии», газетах «Литературная газета» и «Литературная Россия», «Труд» и
т. п.
Выпустил восемь книг стихотворений в издательствах Харькова, Киева,
Петербурга, Москвы и Казани: «Весеннее счастье» (1989), «Шалаш в раю» (1990),
«Улица Грина» (1993), «Бой с тенью» (2004), «Рецепт невесомости» (2005), «Проза
жизни» (2007, премия им. М. Горького 2007), «Эффект красных глаз» (2011, Волошинская премия «Лучшая книга года» 2012), «Вишневый
сайт» (2017).
Лауреат премии «Геннадия Григорьева» (Санкт-Петербург) 2012.
Живёт и работает в Казани.
Первый снег
Приятно размечтаться о весне,
когда в ноздрях мороз, как газировка.
Идёт троллейбус в чеховском пенсне —
болтается шнурок на остановках.
Дверной гармошки пшикающий пресс
попал под дых и вытолкнул любезно.
Вокруг не снег, заправский майонез —
скользишь на полусогнутых к подъезду.
В подвале дома дышит Сырдарья,
чугунный лифт живёт в режиме авто.
По телеку, в шлепках от комарья,
сосут зубную пасту космонавты.
И кажется, сто лет тебе под гимн
прикуривать от газовой горелки,
и клясться, что соседям дорогим,
по-прежнему, свой в доску для разделки.
Мёртвая зона
Неустойчивый взгляд подкосили стрижи.
Расходясь и смыкаясь, из сосен и ёлок,
за окном звуковая дорожка бежит —
то ли пьяный базар, то ли шепчет нарколог
забугорную мантру, молитву сиречь —
пожеланье отставшей грозе для острастки
аскорбинку луны за щекою беречь,
набежавшей слюной убаюкивать связки.
Нас не видит в упор одноглазый циклон —
всюду жаркий сквозняк, и песок из-под века.
Чей-то голос дрожит, а прислушаться влом,
затянулся июль и — табак человеку.
Доставай самогонку, цыплячье мяско,
или крашеный блин оборзевшей
жар-пиццы.
Наш летит паровоз, а над ним высоко
в самолёте усталом скрипят половицы.
Ищешь новой свободы? И эта — бедлам.
Хочешь — кенарем свищешь, по фене глаголешь,
простирая наружу державную длань,
где попутный пейзаж — шепот Бога всего лишь.
Вечерний звон
Вдоль набережной, выкатив истому,
живут скамейки дружно и светло.
Влюблённые по вечеру густому
ведут велосипеды за седло.
А ты, отзывчивый по телефону —
пролив толчёный в ступе кипяток,
примериваешь сумерек попону
и ловишь стрекозу за хоботок.
Хранят газоны воздух из вискозы,
дневного ветра пыльные мешки,
хрустят стеклом голодные стрекозы,
готовят кофе майские жуки.
Вот на тебя глядит собака праздный,
боится, что носитель языка
опасен. А на деле — не заразный,
одно сомненье, может быть — пока.
И, как сосуды головного мозга,
всё те же кракелюры на холсте —
больные тросы квантового моста
поддерживают братьев во Христе.
Пропала связь, и быть не может горше —
один стоишь на скользком сквозняке,
а мимо люди ходят, словно поршни.
И стрекоза, как лезвие в руке.
Бабье лето
Сентябрьский дождь пришёлся ко двору,
где в лужах пузыри от упаковки.
Полковнику не пишет дочка ру,
не шлёт приветы тёща из Каховки.
Глядишь вокруг с улыбкой знатока:
жара, порой, нормальное явление —
стеклянный муравейник кипятка
впивается в зелёные колени —
ну сколько можно пачкаться траве,
где чаща мухомором конопата,
где с кисточками белка в голове
летит в дупло, ручная, как граната.
Скрипя, открылся бархатный сезам —
гребут пловцы с заплывшими глазами
от берега, ударив по газам,
кривляются, как будто их связали.
Задев ногой попутного кита,
на финише подашься в антиподы.
Нить горизонта режет угол рта —
пусть заживает долго, до развода.
Сезон охоты
На фреске осина прозрачная тянет в зенит
предплечье, достойное кисти вечернего Джотто…
Заквакал мобильник — царевна лягушка звонит,
но шкурку спалили, и застило пеплом болото.
А ты очень занят, ты занят мытьём сапога
в молочной реке, ковыряя в заевшем замочке.
Везёт дураку — превратились в кисель берега,
а после кумышки — братание с выпью на
кочке.
Последняя радуга в капище точит рога,
навстречу зиме и печёному небу с востока,
что пышет изнанкой малинового пирога,
в тяжёлом пару от прокисшего лунного сока.
На утренней тяге — спокоен, удачлив и добр —
где сучья хрустят, как сургуч на конверте, положим,
камыш заржавевший окинь перископами кобр,
свинцовую дробь на взлетевшую утку помножив.
Фарфоровый воздух расколет китайский князёк,
индусский Бхайрава, усатый начальник с
портрета,
когда в этой сказке тебе, наконец, повезёт,
и битая дичь не останется в облаке где-то.
Бразилия
Ты скажешь, ветреная Геба, опять весна шнурует кеды.
За яд и свежий вид люблю гюрзу в начале мая,
когда шипит из-под трамвая и цапнуть норовит,
как будто там, у этой змейки, стакан "ситро" за три
копейки,
а я, объелся груш, хочу дойти до самой сути —
глядь, изобрёл уже компьютер какой-нибудь Лелюш.
Довольно небо пить из лужи, попал в просак
— куда уж туже,
но опыт приобрёл, теперь мне с тумбочки влюблённо
подмигивает "Нота" моно и фосфорный орёл.
По небу, ухмыляясь пряно, проносит тучу, как барана,
проекция Христа. И нам бы порадеть за веру,
приехать в Рио-де-Жанейру, сорваться,
как с куста.
Пока мы долго отступали, досадно было, боя ждали,
ворчали старики: "Где бинго, князь, за наше иго?
Мы ждали Олимпийских, Игорь, такие дураки,
трубили в золотые роги, что
получается, в итоге —
ногой в ночной горшок! Поверь, чем карму держишь шире,
тем больше беспорядка в мире, и вот такой стишок.
На выдохе
Накрахмалены ландыши, земляничное мыло,
береста, будто клавиши, заходящие с тыла.
Звонкий пар над палатками, светляки в краснотале,
горько денежки плакали — ну а мы хохотали,
потому что не троллями возникали из пыли,
не бахвалились кролексом, и морковь не
курили.
Чтоб иметь право голоса, в деревеньке за плёсом
гармонист фонда Сороса выдал польку с прочёсом —
до рассвета теперь ему улыбаться в пропилы.
Обнимаясь с деревьями, набираемся силы
от причудливой лунности и сосновых
барокко —
юность тянется к юности, остальным одиноко.
Сквозь прорехи из копоти лезет сырость грибная,
звёзды, всплывшие в омуте, под себя загребая,
где луной перекошенной в отражении тверди
вылетает горошина, как заклёпка из меди.
Задыхаешься мошками, но по веточке шаткой
ходит в зарослях прошлое проживальской
лошадкой.
Даже выдохнуть ленишься, оставаясь в секрете,
будто в зеркало целишься, без поправки на ветер.
Хомосаспенс
Скворец напоминает свист фрезы,
заводит чижик песенку крамольную.
Страдает май, ему не до грозы —
у облака в штанах заело молнию.
Заварен чай, и выверен устав —
черёмуха наломана заранее,
рояль плетёт верёвочку в кустах,
а за столом весёлая компания.
Отметим всё, что вбито в эту бронь —
один уже на корточках под деревом,
облапив похотливую гармонь,
мехами распаханился, как веером,
но пальчики на музыку слепы,
а все куплеты сходятся по матери.
Прозрачный, как голодные клопы,
запутался изюм в морщинках скатерти.
Вот суп из лебеды, исландский мох,
вот плавники минтая — да и рыба ли?
И страшный голос с неба: хенде хох —
я так и знал, перед едой не вымыли.
Но гармонист играет налегке,
ведь сколько в соцсетях его ни троллили –
кричал во сне на русском языке
так громко, что простили и не тронули.
И Юля
Катает комара в зобу под лопухом лягушка голая,
у одуванчика в саду все стрелы — опереньем в голову.
Из царства жестяных кастрюль и чашек, не хлебавших солоно,
отправился к реке июль в лаптях расклёванных подсолнухов,
с утра стрекозами мелькал, до солнца доставал проказами —
ладошкой зачерпнул малька и побежал домой показывать.
Попавший ветру под замес, люцерной окружён и донником
напоминает дальний лес зелёный лук на подоконнике:
повисли ели, как пальто, на фоне неба разогретого.
И девушка не знает, что ты долго куришь после этого,
не меньше любишь ни раза, тем паче столько света пролито,
а улыбаешься в глаза, бубнишь стихи и гладишь кролика:
всего хлопот — достать деньжат, жить, сторонясь вранья и падали,
и гордо голову держать, чтоб волосы на лоб не падали.