Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2015
***
И каждый день казалось
мне –
вот-вот настанет
облегченье…
И прислоняюсь я к
стене,
чтоб не бродить по дому
тенью,
и думаю,
но не про то,
чего пока я не избыла,
а про химчистку и
пальто.
платёжки,
воду,
мыло.
шило.
Про то, что осень
впереди,
а там зима –
и дело к лету,
и только холодок в
груди.
…но от него защиты нету.
***
Это лето кончается –
астры цветут,
а как будто кончается
жизнь.
И так страшен глазам
одиночества труд,
но душа говорит:
"Не страшись!"
Не страшись холодов, нищеты,
седины –
ничего, ничего, ничего,
и что рядом не будет
теперь никого,
и что, в общем-то, дни
сочтены.
Посмотри, как победно
калина глядит,
а ведь вынесен ей
приговор,
и об этом с соседом
соседка трендит,
и об этом мечтает
топор:
"Ах как я зарублю, зарублю, зарублю!"
А она всё жива и жива.
…Я тебя не люблю, не
люблю, не люблю –
зарубите мне эти слова!
***
А ведь казалось страшно
сперва,
что на глазах умирает
трава,
что покраснели кисти
рябин,
ну а калина просто
рубин,
что прибывает одна
только ночь,
что у меня есть сын, а
не дочь.
А оказалось – лучше
ещё,
ибо не холодно, не
горячо.
Утро туманное, даль не
видна.
Как я люблю просыпаться
одна!
***
Уметь довольствоваться
малым,
счастливым быть в себе
самом,
не шляться
по блестящим залам,
высоким не блистать
умом,
служить бы делу, а не
лицам,
служить Творцу, а не
лицу,
хорькам, лисицам и
куницам
не дать приблизиться к
лицу,
и приходить ко всем с
приветом,
и расставаться не
скорбя,
не быть для всех ты
можешь Фетом,
но Фетом быть внутри
себя.
Поэтом может быть не
всякий –
всего один,
почти никто:
мой первый друг,
мой друг Акакий,
отдай шинель.
бери пальто.
***
Не было лета и бабьего
тоже не будет,
только одно и осталось
теперь нам – зима.
Может, и к лучшему это –
зима всё остудит,
всех по заслугам
рассудит: сума и тюрьма.
Каждой дрожащей от
холода твари найдет она пару,
а не найдет, значит, так
тому следует быть,
и никакому не даст
разгореться пожару,
и никого не позволит
опять полюбить.
***
Не пугай меня, милый, войною,
и разводом,
и прочей чумой.
О своём я уже не заною –
разве сын вот –
единственный,
мой.
Разве только –
чужие пусть! –
дети:
в школах,
садиках
–
и животе.
Ах, куда вас, родимые, дети!
Виноваты мы –
эти и те.
Те и эти –
мы все виноваты.
Виноваты мы все –
я и ты.
И сожгут ли враги наши
хаты,
и взойдут ли там после
цветы –
ничего, ничего я не
знаю,
только всё же меня не
пугай:
раз октябрь –
дело, стало быть, к
маю,
никуда он не денется, май.
И поверь, как-то всё
оно будет –
будет май,
будет труд.
буду я.
Кто-то нас на рассвете
разбудит,
и вернётся на круги
земля.
Как, по-твоему?
Что – не права я?
Я всегда, мой хороший, права!
Нас всегда вывозила
кривая
(а уж наша ли жизнь не
крива!)
***
Не должно быть у
счастья причины
(это
кажется только, что есть):
не ребенок оно,
не мужчина,
не благая какая-то
весть.
Нынче то оно,
завтра другое –
так летает с цветка на
цветок,
ни секунды не зная
покоя,
белый в крапинку
мотылек.
И на что приземлится он
ныне,
то ты счастьем сегодня
зови.
Даже если он сядет в
пустыне,
где ни звезд,
ни воды,
ни любви.
***
И я помню черешни –
мощные, как дубы
(впрочем, все деревья
большими тогда казались),
и мальчишки-соседи,
крутые лбы,
подряжались бабушкой –
мне на зависть.
На деревья лезли,
на самый верх,
разрешалось черешни им
есть от пуза,
я запомнила это на весь
мой век,
как стучала черешня в
ведро, где пусто.
И ведро заполнялось по
самый край,
а черешня на дереве не
кончалась,
и кричали мальчишки
мне: «Принимай!» –
и под ними ветка слегка
качалась.
И ведро на верёвках
спускалось вниз –
не рвались верёвки, хоть
были тонки.
И куда подевалось всё
то?
Вся жизнь?
…Да туда ж,
куда бунинская
антоновка.