Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2014
***
На
башенном кране написано «РЖЕВ»,
Два
ангела – в шлепках, в исподнем,
Не
видно, прилипнув к стеклу, приржавев,
Что
в облаке их происходит.
–
Товарищ начальник, болит голова,
До
перышка ватник промок!
–
Какая погода, какая страна,
Какое
столетье, милок?
К
ребру батареи приклеен носок,
Футболки
на шконке навалом
И
серого неба колючий кусок,
Подоткнутый,
как одеяло.
***
Намотали
километры, и сигналят у дверей:
–
Съел я, Боженька, конфетку, накажи меня скорей!
Намотали
километры, чей Харлей без тормозов?
–
Съел я, Боженька, конфетку, посмотри скорей в глазок!
Намотали
километры, баки полны детских слёз:
–
Съел я, Боженька, конфетку, и тебе ещё принёс!
***
Всё
мне кажется: я иду по дну –
вон, поодаль – с удочкою старик.
Как скажи, отходить ко сну, отлетать в ину
без любимых книг?
Вот доносится шум или плеск воды,
как в бассейне, со двора,
на втором посту тишина гудит,
как русалка, спит медсестра
на своем посту, на очки носу,
рукавом, водой протереть,
вроде видно всё, но когда усну,
ничего нельзя разглядеть.
Меркнет свет в очах, бродит кровь в врачах,
так и я хожу тут, брожу,
если я когда вдруг умру в очках,
что увижу – тебе скажу.
…
Вижу мальчика кудрявого,
в коридоре гасят свет,
а трехтомника Иванова
у меня теперь и нет.
(гимназический)
Я на дне, я
печальный обломок…
Иннокентий
Анненский
1.
На
постоялом дворе постыло.
Боже,
храни бродягу!
Слёзы
холодные, как чернила,
капают
на бумагу.
Северным
ветром, страхом пронизан
твой
выпускной экзамен,
мрачно
орут постояльцы снизу
пьяными
голосами.
В
стены палят, и идёт наживы
громкий
делёж под брагу,
буквы
железным пера нажимом
мокрую
рвут бумагу.
Скоро
утихнет северный дальний
ветер,
заткнутся снизу,
ходят,
как в детстве в папиной спальне,
голуби
по карнизу.
Пусть
разлетятся тонкие строчки
в
птичий горох торопливый,
раз
не осталось в России почты,
кроме
как голубиной!
Здесь
я совру тебе, что живы, живы
все,
кто вокруг и рядом,
с
карточки этой старорежимной
в
рамочке деревянной.
Ляг
с головой под бушлат кургузый,
слушай
– вода дождевая
бьётся
в окно, как воскресная музыка, –
теплая
и живая.
2.
Здесь
говорят: мерси, позвольте,
и
половых лоснятся локти,
а
дамы бледны, как рассвет,
здесь
сладко музыка играет,
сюда
мальчишек не пускают,
но
есть один – хозяин-барин,
ему
и тут отказа нет.
Он
щиплет пузо контрабаса,
он
гимназист шестого класса,
но
он играет лучше всех!
Прекрасен
цвет его ботинок,
ему
любое не противно
в
порнографических картинках
и
летних пряталках в овсе.
Ему,
понятно, здесь не место,
играет
бешено оркестра
какой-то
бешеный мотив!
Он
смотрит в лица и – не видит,
его
никто здесь не обидит,
пусть
даже господин смотритель
изволит
в зал сейчас войти.
Пусть
нынче вечером наказан,
не
только ледяною фразой –
щека
как маков цвет горит.
Закрыта
дверь отцовой спальни,
сокрыты
ноты в готовальню,
но
переулками, задами –
сюда,
где музыка не спит.
3.
Лёд
непрозрачен и заплакан
на
гимназическом пруду,
как
будто бы молочный сахар,
совсем
не тающий во рту,
там
Аполлон с рукой отбитой,
и
небо в нём отражено,
но
ничего теперь не видно
через
замёрзшее окно.
Тем,
кто пришёл сегодня рано,
как
никогда не повезло –
ещё
не зажигали лампы
и
в классах пусто и темно,
пурга
такая, что рассвета
придётся
до обеда ждать,
но
можно дырочку до света
на
полкопейки продышать.
4.
День
декабрьский до кости продрог –
до
хребта солёного, упрямого,
и
трещит молоденький ледок,
будто
бы дощечка деревянная,
будто
бы перильца и мостки
с
лета не разобранной купальни,
посмотри,
к воде по ним скользит
гимназист
какой-то. Натурально,
на
перила прыгает верхом –
на
орехи будет от родителя! –
и
башлык повязан узелком
на
фуражку с выломанной литерой.
Смотрит
птицы медленной полёт,
догрызёт
конвертик сладкий вафельный,
тронет
лёд, и трещина пойдёт
по
стеклу на старой фотографии.