Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2013
origin of poetry
Поэзия, я буду клясться…
Б. Пастернак
Скрипела с горем пополам
Доска замерзшего причала,
И ветром здорово качало
Фанерный щит «Мосгортепла».
И это все. Других вещей
Не уместилось в этот вечер,
И лишь фонарь тускнел в заречье,
Как мелкий камешек в праще.
Давай, поэт, доври снега
И зиму, что казалась длинной,
И, что библейским исполином
Жизнь рухнула к её ногам.
Присочини, что месяц — нож,
Застывший в ножнах зимней ночи,
Что в жизни все срослось не очень —
Увы, последнее не ложь.
март
Не здесь, не там, а словно где-то меж,
Он достаёт тетрадку цвета беж
И видит в ней в больничном сквере лужи,
Кушетку, на которой спит сестра,
В глазах соседа любопытный страх
И двух котов под деревом снаружи.
И далее — непрочный лёд в реке
И сто страниц на мёртвом языке.
И слушает внимательный покойник
В соседней роще беличью кадриль,
И комьями слетают воробьи
На каплями гудящий подоконник.
Уже весна, и в полдень рыбий жир
Течёт на талый снег сквозь этажи,
Цвётет герань в натопленных квартирах,
На ланч плывёт из офисов планктон,
Филолог выпивает две по сто
За вновь переведённого Шекспира.
Он видит снег и в луже мокрый бинт
И понимает, что успел забыть,
Как умер тут. Как будто не об этом
Последняя прочтённая глава.
Что главное — пойти и лечь в кровать
И слушать март до самого рассвета.
road movie
я иду собака брешет
март долдонит бла-бла-бла
наливаются скворешни
звоном первого тепла
алкогольный тихий голод
за подкладкой дребезжит
мне бы этот день глагольный
не сорвавшись пережить
не остаться бы под клёном
наблюдать снегов пожар
с мужиком непохмелённым
со второго этажа
пережить бы и на деле
взять на мушку и испуг
это тремоло капели
этот мелкий тремор рук
я иду поспать немножко
я по льду скольжу слегка
надо мной гуляют кошки
по открытым чердакам
чёрно-белой кинолентой
лёд мелькает там и тут
вдоль седьмого континента
в луже айсберги плывут
мне совсем немного надо
есть лишь миг его держись
я шагаю по канату
по-над пропастью во ржи
мне бы ноги не из ваты
не болела б голова
мне бы только не сорваться
не сорваться не сорва…
джойс
Ко дну уходит парашютик чайный,
И ветер-переросток дует щёки.
Небесную Венецию качает
На пригородных палочках хрущёвок.
Желтеет субмарина в детском парке,
Как ломтик недожаренной картошки.
С далёкого воздушного Сан Марко
Скользит к земле серебряная крошка.
Вода спешит в сиреневых затонах,
Спешат с работы к женщинам мужчины,
В созвездии кита плывёт Иона
Вдоль улиц мертвецов неизлечимых.
Придёшь домой, разбавишь вермут соком,
И вечер обрастёт кошачьей шерстью,
И станет всё равно, что чуть за сорок —
Пора для необычных путешествий.
Подслушаешь канал височной жилки
И чайки крик, и дворницкие мётлы,
Откроешь книгу — видишь «снег ложился,
легко ложился на живых и мёртвых».
отгребли асфальт лопаты…
Отгребли асфальт лопаты,
Отгремели поезда,
В небе теплится лампада —
Вифлеемская звезда.
В поле ветер, в море катер,
По лесам трещит мороз,
На игрушечной кровати
Спит пластмассовый Христос.
Спит тамбовская дорога,
Спит двуручная пила,
Спит накрывшись белой тогой,
Добрый римлянин Пилат.
И всю ночь над миром реет,
Рассыпая поролон,
Ангел с красной батарейкой
Под капроновым крылом.
сад
К невесте тянется жених,
И звёзды падают сквозь них…
Георгий Иванов
это сходятся в небе кометы
это ветер вчерашний подул
это двое на белой скамейке
в подмосковном вишнёвом саду
эти двое бесплотны как воздух
но растаять никак не хотят
и сквозь них скороспелые звёзды —
москворечные вишни летят
и играет у речки оркестр
и плывут на закат облака
сквозь немодное платье невесты
сквозь старинный костюм жениха
тонет в сумерках птичье стаккато
затихает кузнечный левша
и случайный чудак-соглядатай
ускоряет прогулочный шаг
летний вечер двоим этим лишний
и уходит от них налегке
с узелком фиолетовых вишен
с бубенцом оловянным в руке
кукла
Акробаты, актёры, подпольщики —
Этой сказке приходит конец.
Появляется гвардия в помощь им
И сжигает проклятый дворец.
Сорок лет, паутина и трещины,
Протекающий потолок.
Постаревшая грустная женщина
Отзовётся на имя Суок.
Вечер пахнет борщом и котлетами.
Всем досталась синица в руке,
Телевизор, три месяца лета
И рябина на коньяке.
А от сказки — залатанный купол,
Цирковой потемневший прицеп
Да ещё одинокая кукла
В бесполезном сгоревшем дворце.
ватерлоо
Тому, кто был разбит при Ватерлоo,
Врачи рекомендуют пить мерло,
Носить мундир, подсчитывать потери,
Штыком колоть под кожу компливит,
Послать гонца за бромом (се ля ви)
И вынести во всём подъезде двери.
Он думает, что жизнь ещё не честь.
Повсюду щурит глаз товарищ Че,
Поводят челюстями магазины,
В конвенте правят педики в мехах,
Попробовать шаверму и джихад
Неверных завывают муэдзины.
Придёт проститься Эмма Бовари,
Напьётся водки, станет говорить
Про жизнь и смерть, опробует джакузи,
Сломает телевизор к иппеням,
Польёт шампанским красного коня
И яблоком отравленным закусит.
Она умрёт, а он пойдёт в кино,
Где валят орков под Бородино,
Где горлуму сожгут родную хату.
Найдёт записку через восемь лет
«Яд всё ещё в бутылке на столе,
Поверь, любовь опять не виновата».
велосипед
Словно на третьем десятке лет
Склеилось всё иначе,
Гонит вдоль «Парковой» велосипед,
В парке взлетает мячик.
Дело не в прошлом, которого нет, —
Просто давно не спится.
Несуществующий велосипед
Крутит стальные спицы.
В несуществующем парке дождь,
Словно король на троне.
Всё позабудешь, отдашь, пропьёшь —
Это не тронешь.