Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2018
Панкратова Татьяна Борисовна родилась в 1985 году в городе Долгопрудный
Московской области. Окончила Литературный институт им.А.М.Горького.
Член Союза писателей Москвы. Живет в Мытищах. В «Дружбе народов» публикуется
впервые.
Погода с плюса на
минус. Снег то выпадает, то тает, ветер противный, холодный, обжигает по лицу,
и солнца совсем нет, все небо серое, такое же, как асфальт, и днем сижу со
светом. Мама что-то рассказывает, я почти ее не слышу. А, да, про участки
что-то.
— Теперь новое
придумали, надо уточнять, подписывать границы дачи. А они у всех не сходятся.
Еще и никого не найдешь. Кучу бумаг надо. Юлька-соседка ищет Лёшку
Вознесенского. Мы ей подписали, этот мужик слева тоже, а Вознесенские же не
приезжают совсем.
— Разве она с
ними граничит?
— Я тоже
удивилась, да, оказывается, полметра за нашей кухней.
Ей сказали в
регистрационной палате, что если она не сможет найти соседа, надо дать
объявление в газету, и если и тогда нет, то приложить копию объявления…
— Ну что за
ерунда. У нас же был их домашний телефон. В той книжке старой, бордовой.
— Да где она, я
и не помню. А потом, Юлька дурная же, она уже дала объявление. А еще, если она
его найдет, хочет участок их купить.
— А они что,
продают?
— Да нет, но она
почему-то считает, что если будут продавать, то обязательно ей.
— С какой стати?
Тогда уж нам. Мы же ближе, сто лет их знаем.
— Да ну ее. Я не
стала ничего говорить. Но нам ведь все равно Лёшку надо искать, тоже на свой
участок подписывать границы. А они, может, вообще за границей.
— Да нет,
Лёшка-то здесь вроде. Это Женька где-то в Америке работает, он ведь МГИМО
закончил. Я его видела, то ли в контакте, то ли в одноклассниках.
— Поищи его
тогда.
Я нахожу его
сразу, как сто лет назад находила в прятки. Он в Сан-Франциско, вице-консул в
нашем консульстве, и интернет пестрит его заявлениями, какими-то интервью. Я
пишу ему про участок, как сказала мама, он отвечает, добавляет в друзья. И
смотрю тысячу его фоток, наверное, накопилось за полжизни. И те, что в Москве,
и в нашем маленьком мире — Протасово, и те, что там,
в Америке, другая какая-то жизнь. Сиэтл и вегасовские
казино. И тут же Германия, Мюнхен, Венеция, Чехия, Париж, американские пляжи,
Манхэттен-бич и океан глубокий, бескрайний, как пропасть между нами, восход в
Орегоне, Бруклинский мост, Нью-Йорк, пляж Санта-Моники, Голливуд, Дисней,
Лос-Анджелес, Родео-драйв, калифорнийский закат, Спейс-Нидл,
строительство новой мемориальной башни вместо сбитых 11-го, Эмпайр— стейт-билдинг,
Уолл-стрит и статуя Свободы, Майами, Гавайи и праздники, друзья-компании,
путешествия, выпивка, много друзей и выпивки, вечеринок, гулянок, как будто вся
жизнь из них. И жена, где-то кольнуло, зовут, как и меня. И дочка. Я уже знаю,
как зовут, я даже могу не читать подписи. У них так принято, называть в честь
родных и самых близких, он в честь папы Евгений, а свою дочь назвал Ниной, в
честь мамы. Когда мы играли с ним в семью, нашу дочку-куклу тоже звали Ниной,
мы не сговаривались, это было понятно без слов.
Тетя Нина, его
мама, с черными волосами и светло-голубыми глазами, как и у него теперь. Кажется, она преподавала испанский в МГИМО всю жизнь. Ее
отец-министр, интеллигент в третьем поколении, а мать, Женькина бабушка Людмила
Ивановна, вроде из простых, дородная русская женщина.
И эта дородность, и какая-то почти необъяснимая русскость
у них у всех. Наверное, потому на Женьке смокинг все равно не смотрится, как на
русском здоровом мужике-крестьянине, собирается в сборку, перекашивается и
будто сейчас разойдется по швам. Когда написала ему под фотографией, чего такой
печальный взгляд в шикарном баре в Нью-Йорке, он говорил, это православная
грусть, должно быть, та самая извечная русская тоска.
Тетя
Нина всегда сажала цветы, только цветы и больше ничего, еще иногда клубнику
детям, у них у первых был газон и все на европейский манер: ровные маленькие
грядочки и никаких парников, выгребных и перегнойных ям, бочек, оврагов, ничего
такого, чего полно было у нас. У них все было по-другому еще тогда. И
сажала она в перчатках, и выглядела всегда, как с картинки: идеально уложенные
волосы до плеч, шарфик на шее, всегда спокойная, всегда с улыбкой, добрая,
веселая, она любила нас, детей. Придумывала нам игры. Всегда говорила с нами,
как со взрослыми. «Ой, Аня, какие у тебя красивые
брюки». Это про сиреневые лосины с металликом, было
модно. Она на грядках, наклонившись. Я краснею: «Спасибо. А Женя дома?» Она
кивает: «Наверху». И я иду в старый двухэтажный дом, со страшной винтовой
лестницей без перил, у них и дом был не такой. Женька наверху играет в
приставку, «Супер Марио» или «Танки», тогда только
появились. Я могла бы не спрашивать. Наши дома стоят близко-близко, и в окна
все видно. Он дает мне второй джойстик, и мы играем.
Их четверо в
семье. Старшая Люся встречалась с моим братом, они собирались пожениться, и
вдруг не сложилось, как-то глупо вышло, и отношения все оборвались, они купили
дачу на Волге и сюда больше не приезжали, разве что Лёшка, второй после Люси
ребенок в семье, привозил компании, построил баню. Он никогда не любил моего
брата, ревновал Люсю к нему, подкалывал его, но нас, детей — меня, Женьку,
Наташку — это их младшая девочка, — нас любил. Нам были и страшилки у костра, и
песни под гитару, и шашлыки, и мороженое — тогда тоже только у них было, из-за
границы в пакетиках, надо было замешивать и разводить с молоком. И нам казалось
вкусно-вкусно. А еще был «Форт Боярд». Тетя Нина с
Лёшей прятали подсказки, и надо было по ним найти ключ от буфета со сладостями.
Женька был капитаном, мы носились по всему дому и ссорились лишь из-за того,
кому достанется «Тик-так».
Отца
их почему-то почти не помню, да, Женька в честь него Евгений, а отчество его
никак не вспомню, он был полноватый, тихий, с небольшой залысиной на лбу, как
бывает у мужчин в возрасте, а потом инсульт, его парализовало, и он почти все
время сидел в кресле-качалке, накрывшись пледом, совсем тихо, мы носились по
участку, бегали, кричали и как-то не замечали ничего, а он
сидел и, мне казалось, немного с грустью улыбался, глядя на нас. А потом его не
стало. Это было тяжело. Тетя Нина стала ходить в церковь. И, наверное, Бог
помог ей все это пережить.
У них всегда
такая дружная семья, самая дружная из всех, что я когда-либо знала. Когда Люся жила у нас, перед сном она всегда звонила домой, долго
говорила с мамой и всеми по очереди, желала спокойной ночи, хоть и по телефону,
но так тепло, искренне: спокойной ночи, Женечка, спокойной ночи, Наташенька,
спокойной ночи, Лёшенька, спокойной ночи, папочка,
спокойной ночи, мамочка. Всем, и даже собаке, ризеншнауцеру Нике, они
всегда ее Никушей звали, доброй, с мокрой лохматой мордой и уже почти седой черной шерстью. Я так завидовала
им, у них настоящая семья, где все друг друга любят, не то
что мои разведенные, разъединенные, вечно обиженные, говорящие друг о друге
только плохо. Мы с Женькой мечтали, что Люся выйдет замуж за моего брата и мы тоже поженимся. А мне казалось, что если они
будут с нами, то и у нас будет такая же семья.
Они мне были как
родные. Люся научила меня не бояться темноты, укладывала спать и говорила, что
каждый раз мне будет сниться новая сказка. А Женька был принцем. Тогда у него
были светлые волосы с выпрыгивающей челкой, озорная улыбка, прищуренный взгляд
голубых глаз, и он сам был как из сказки, которую я сочинила сама для себя. И
мы, конечно, должны быть вместе, мы вместе выросли, впервые влюбились. Разве
может быть иначе? Казалось, все понятно без слов. В детстве все просто.
Мой брат и его
сестра объявили о свадьбе, мы с Женькой обнялись крепко-крепко и сказали, что
мы тоже поженимся, нам было, наверное, лет по шесть-семь. Они посмотрели на нас
и засмеялись. Теперь все вместе ходили на наше лесное озеро, переплывали с
Люсей его даже вдоль. У нас медвежьи озера в лесу, недалеко от участков по
высоковольтной линии, километра четыре пешком, черное озеро и голубое, чистые,
прозрачные, в окружении сосен, на машине раньше было не проехать, сейчас
проезжают на джипах, стало грязнее, но тоже непросто добраться. А мы даже не на
велосипеде, мы пешком. Туда приезжают с палатками, но местные налегке, с
покрывалом и бутербродами. Мы сидим так вчетвером на голубом озере, и Люся
говорит мне — переплывем вдоль, я еле переплыла вширь, но тут же подхватываю,
соглашаюсь, но мне страшно. Брат любил пугать меня в детстве, когда заплывала
на глубину, где темная вода и не видать дна, он говорил, там чудовище, которое
схватит за ногу, и я уплывала на невероятной скорости. Говорила себе, да нет
там нечего, а где-то внутри голос, а что же там тогда, вдруг там утопленник или
огромная рыба, и было так жутко, что перехватывало дыхание. Мы плывем, нас
подбадривают из лодок, кричат с берега. Уже на середине я ложусь на спину и
смотрю на небо, голубое озеро, потому что небо в нем отражается, и облака
плывут, и на спине совсем не страшно. На том берегу нам дают полотенца,
какие-то незнакомые веселые ребята с палатками, гитарами и костром, а Люсе
предлагают рюмку водки, она смеется и соглашается, выпивает залпом. Они зовут
остаться. Но мы уходим к нашим обратно, по берегу.
Холодно, ноги не слушаются от усталости, и пошатывает в разные стороны. Брат ругается на Люсю, Женька тоже надулся на меня.
По вечерам
играем вчетвером в разные игры, в карты два на два, девчонки против мальчишек,
первый же кон мы с Люсей проигрываем. Играли на желание, и Женька, хихикая,
говорит: скачите на одной ножке до калитки, мы честно прыгаем. Второй кон
выигрываем. Я говорю: пусть они тоже скачут, но у Люси другое желание, тогда
мне совсем непонятное. Она говорит, надо посмотреть на себя в зеркало и
сказать, какой я красивый и хороший. Женька смеется: «И все? Да запросто». А
брат отказывается наотрез. Теперь я понимаю, почему она придумала тогда это
желание, хотела, чтобы он был увереннее в себе, но ему не с чего было быть
увереннее, отец нас бросил. Мы уговариваем его сказать, но он не соглашается ни
в какую, и Женька отдувается за него один. Нам все
равно весело.
Вечером костер и
страшилки. Теперь почему-то не помню ни одной, но было страшно, и мы сидели обнявшись под Женькиной курткой, и он, провожая,
шутил — резко вскрикивал или как-нибудь пугал.
Обычно с нами ходила
Наташа, его младшая сестра, она была пухленькая девочка, добрая, но еще
маленькая, она не очень понимала наших игр и не могла за нами угнаться. Поэтому
она часто где-нибудь застревала. Любила конфеты и могла умять их все одна. Мой
дедушка ругался, но Наташу это и не смущало, и не останавливало. Поэтому мы
чаще были одни. Я говорю: «Давай играть в мужа и жену».
— Давай, —
соглашается Женька. — А как?
— Не знаю.
Я и правда не знаю, мои ведь развелись, когда мне было три. Но
в фильмах я видела, что муж ходит на работу, а жена ждет его дома. И я говорю
Женьке: «Ты иди на работу, а потом приходи». Он приходит.
— А что я должен
делать?
— Ну, ты
вздыхай!
И Женька
старается, вздыхает. Я кормлю его ужином из крыжовника, смородины и ревеня. Он
ест и вздыхает: «Я так устал!»
— Что-то мне уже
надоело так играть.
— Мне тоже.
— Наверное, мы
как-то не так играем.
— А давай, я
буду убегать, а ты меня догоняй.
— Давай.
И мы уносимся в
круговорот вокруг нашего старого дома, тогда еще покрашенного желтой
потрескавшейся краской. Женька меня поймал, и мы обнимаемся случайно, нечаянно
прислоняемся щеками. Смеемся.
Женька
рассказывает мне что-то интересное, должно быть, только вчера прочел в
энциклопедии, он всегда так, с серьезным видом, и ему кажется, что это очень
важно, я не понимаю, но делаю вид, что слушаю. И он все рассказывает мне о
чем-то… Сейчас совсем не вспомню, о чем. Какие-то
далекие страны, в которых никогда не буду, а он уже знал, что будет. Я тебе
должен рассказать что-то важное, говорил он. Я выходила на крыльцо и слушала
невероятные факты про Австралию и Южную Америку. А вечерами смотрели «Что? Где?
Когда?», болели за Максима Поташёва, нашего любимого,
он тогда был молодой и нам с Женькой нравился, а еще за Блинова,
«Брейн-ринг» тогда тоже шел почти одновременно, мы
щелкали с канала на канал. Они шли поздно, но нам с Женькой разрешали. Все уже спали, а мы сидели у него наверху, там почти не было
мебели, большой матрас на полу, несколько стульев, телевизор на низкой
подставке или даже без нее и маленькая лампа, то ли торшер, то ли ночник, не
помню, мне кажется, тоже на полу, но нам всего хватало, и даже можно было
бегать, скакать по этажу. Смотрели до самого конца и темноты, а потом
Женька провожал до дома. Наверное, смешно — провожал, если
дома на расстоянии вытянутой руки, но фонарей нет, не видать ничего, и
только на стыке участков возле мисок с молоком о чем-то фырчат ежики, мы
боимся, чтобы не наступить на них, у сложенных дров между нашими домами Женька
светит фонариком, но ежики не обращают на него внимания, у них серьезный
разговор, несколько с одной стороны и несколько с другой,
фырчат, ругаются, чуть не дерутся. Я забегаю в кухню, тогда они у всех у нас
были отдельно от дома, открываю в темноте холодильник и в крышку лью холодное
молоко, деревенское, из трехлитровой банки, за которым ходили с бабушкой
вечером. Ежики пьют, больше не ссорятся, должно быть, хватило.
Идем спать. Я
пробираюсь к бабушке, она не спит, ворчит, ты что так долго. Ложусь рядом и тут
же засыпаю, даже про ежиков не успеваю ей рассказать.
Утро солнечное,
радостное, почему-то там, в детстве, все утра на даче такие, по комнате скачет
солнечный зайчик, за открытым окном бабочки порхают разноцветные, яркие,
усердные пчелы садятся на свежие только раскрывшиеся розовые бабушкины пионы, а
стрекозы с синими и фиолетовыми брюшками жужжат, словно маленькие моторчики,
кружат. Я выхожу на теплое рассохшееся крыльцо босиком.
На улице стол,
покрытый клеенкой, на нем большая трехлитровая банка, это дедушка поймал крота
и посадил его туда вместе с землей. А вокруг банки Женька с Наташкой. Крот
раскапывает розовыми лапками землю и утыкается розовым носом-пяточком в стекло банки. Мы трогаем пальцами сверху его бархатную
шерсть. Женька отстраняет нас с Наташкой. Смотрите, откусит палец. Женька
всегда капитан, всегда наш главный, он старше меня на год, Наташки — на четыре.
Мы все время с
ним соперничаем, соревнуемся, кто главнее. Он считал, что он мужчина и этим все
сказано, я с ним спорить ни в коем случае не должна. Но потом мы мирились
мизинчиками «мирись, мирись, мирись и больше не дерись, а если будешь драться,
то я буду кусаться, а кусаться не при чем, будем
драться кирпичом…»
Каждое лето я
ждала его приезда. Ждала, пока он отбудет лагерь с английским уклоном и свой
спортивный по плаванию. Приходили девчонки и ребята с других участков, звали
меня гулять, но я не шла. Вдруг уйду, а он приедет. Он возвращался после своих
лагерей, загорелый, уставший, и говорил, там было так скучно. Я хотел поскорее
сюда.
У нас много лет,
наших, счастливых, очень теплых, с всегда хорошей погодой, и еще немного осени.
Когда уже прохладно, красивые мокрые листья и нет комаров.
Но потом мой
брат поссорился с Люсей, он сам был виноват, он слишком ревновал, а она его все
равно любила, он же — слишком гордый. В тот день приехал еще один сосед,
Серёжка, он их возраста, в детстве дружили, он был с компанией, позвал их на
шашлыки, брат отказался наотрез и ей запретил, а Люся пошла, он обиделся. Не
спал всю ночь, заставил меня играть с ним в карты, выходило с попеременным
успехом, а он все прислушивался и украдкой глядел в окно, что там происходит за
участком Вознесенских, но от нас все равно не видать. К утру я уснула за
столом. Люся уехала. И между нашими участками появился забор, которого никогда
не было. И больше всего переживали мы с Женькой.
*
* *
— Вот Лёшкин
мобильный… Я сам еду в отпуск в Россию в середине июня, готов подключиться к
этому вопросу, — он пишет мне по поводу участка.
Тон
официально-деловой, профессиональный дипломатический, должно быть, он всегда
так отвечает теперь.
Курсор мигает на
экране, я открываю и закрываю окно сообщений. Я не хочу писать ничего. Но ведь
что-то надо, хотя бы из вежливости, хотя бы из дипломатии.
Он другой, он
совсем не принц, поправился сильно, и волосы потемнели. Это не мой Женька, с
которым можно было бегать весь день, который плавал на скорость, был лучшим в
спортивной школе и всегда обгонял меня кролем. Почти весь год школа с
английским уклоном, потом лагеря с английским и плавание, нам оставался всего
лишь месяц, но это была целая жизнь.
Мне хочется
ответить: разве ты не помнишь, разве ты все забыл? В середине июня в Россию, в
отпуск. Зачем? Ведь я же знаю, 16 июня у тебя день рождения, ты едешь к маме, к
брату и сестрам, вы всегда дни рождения отмечаете вместе. Помнишь, как было
весело тогда, в детстве?
— Да, конечно,
спасибо. Я тоже в июне буду на даче. Вот мой телефон… Звоните.
— Наконец-то выдавила из себя.
А хотелось
обнять его, прижаться крепко-крепко, чтобы чувствовать его запах, родной,
неповторимый, и как будто больше нет никаких проблем, ничего не страшно, Женька
со мной рядом.
— Ой, это
Женька, что ли? Нашла его, да? Где это он? — мама заглядывает в монитор.
— Да, вот Лёшин
телефон дал. В Сан-Франциско он, консулом работает.
— Ну вот видишь, за кого надо было замуж выходить! А ты! Ой,
там фотографии, дай посмотрю, очки сейчас надену.
— Да нечего там
смотреть, мам. Всё, мне надо работать. Давай потом.
*
* *
Они приехали в Протасово после обеда, и от них, как всегда, много шума. И
мама в маленькое окошко кухни смотрит, кто там приехал. Говорит, Лёшка с
компанией, как обычно.
— Мам, ну что ты
все подсматриваешь? Не стыдно?
— А что, я
просто посмотрела, кто там. Если Лёшка, пойду с ним поздороваюсь, поговорю, он
к нам в прошлый раз приходил и в гости звал.
Я иду укладывать
ребенка, работы много и дел невпроворот. Ну, приехали,
и что, небось, будут всю ночь гулять. К вечеру
распогодилось, последние годы лето всегда какое-то дождливое, холодное. В
детстве почему-то так не было. Нам даже под проливным дождем было жарко, и
бегали босиком, и целовались в шалаше. Наверное, нам было лет по
десять-одиннадцать. Шли с озера, мокрые, уставшие, слепни облепляли и комары.
Когда же уже этот дом? Мой брат несет Люсю на руках, а Женька несет мой пакет с
полотенцами, едой и покрывалом, и немножко меня, я полулежу на нем, идем обнявшись, от усталости и говорить не хочется. И тут
ливень, теплый, летний. Достаем покрывало, прячемся под него. Брат с Люсей
бегут, кричат, догоняйте. Перескакиваем по старому гнилому бревну через ручей.
И Женька говорит, переждем в шалаше. Мы недавно построили его из еловых веток.
Лёшка нам помог, он в походы часто ходил и умел и шалаши строить, и костер
разводить, и нас учил. Забегаем, там почти не капает, места мало, но так
хорошо. «Замерзла?» Женька обнимает меня, растирает руками, пытаясь согреть,
накручивает сверху полотенце. Сидим, прижавшись, сейчас кончится, говорит он, а
дождь все шуршит. Теперь тепло и клонит в сон. Женька целует меня в губы, тихонько,
осторожно, я целую его в ответ, просто по-детски, без всяких там языков и
засосов, мы не умели тогда так, это был первый. Молчим и ничего не говорим.
Дождь прошел и снова солнце, идем как ни в чем не
бывало. Я рву малину, а он дарит цветы. Такие синие, похожие
на васильки. И мне кажется, теперь я даже слышу этот звук леса, кукующую
кукушку, вдалеке стук дятла, свежесть травы, воду в лужах и маленьких прыгающих
в траве лягушат, чувствую запах ели после дождя, и на шлепанцах мокрая грязь.
Мы держимся за руки и улыбаемся. Нашли под елкой большой-большой белый гриб,
один, но весь наш, не червивый. Бабушка сварит суп.
Бывают ли дожди
у тебя в Сан-Франциско? Должно быть, там всегда светит солнце.
*
* *
Сын с бабушкой,
моей мамой, во что-то играют в саду. По работе доделала верстку. Муж звонил,
сегодня останется в городе, у него четыре через два, чего каждый день сюда по
пробкам мотаться, завтра приедет. Я иду пройтись по дороге к лесу. Моя бабушка
раньше каждый вечер так ходила прогуляться. Не жарко, хорошо, еще солнышко,
комаров нет или я уже их не чувствую. А может, я просто перестала быть для них
вкусной. Раньше, в детстве, облепляли, и сына теперь, только выйдет, несмотря
ни на какие брызгалки, едят, как долгожданное лакомство. Клещей я и вовсе не
боюсь. Кристина научила меня их дергать, и я с тех пор
дергаю и у бабушки, и у Женьки, и у собак. Главное, ногти подлиннее.
Кристина — моя первая подруга, самая близкая, с крайнего участка, нам было по
четыре года, мы тогда все вместе дружили. Я, Женька, она и ее сосед Вовка. А
потом ее родители переехали в Израиль, и мы больше не виделись. Может быть,
Женька мог бы ее найти по своим каналам. Я ему говорила, но мы не знаем
фамилии, дедушки ее фамилию помним, а у нее же другая, по отцу.
Останавливаюсь у
муравейника, у нас при входе в лес два. Один маленький, и там муравьи мелкие
коричневые, а подальше большой с черными крупными. Они все время воюют, раньше
мы любили смотреть на них. Трудятся, спешат, не замечают никого. Брали прутик,
цепляли муравьишку и переносили его на траву, но он
все равно бежал к своим. Мох мягкий, как бархат, на
нем черника, еще не обобрали, собираю не себе, ребенку. А когда-то мы только в
рот собирали, губы в чернилах и под ногтями. Земляники тоже полно. Сажусь на
срубленную или упавшую сосну. Теперь таких деревьев много и мусора тоже.
Лесников нет, и за лесом некому следить. По тропинке кто-то идет, шаги быстрые,
такие знакомые, что боюсь обернуться.
— Привет.
Он говорит как ни в чем не бывало, как будто и не было этих
двадцати лет.
Оборачиваюсь,
смотрю на него, худой, не то что на фото,
взъерошенный, в темных очках, дорогие джинсы и футболка, и куртка известной
американской марки, и, как везде на фото, легкий шарф вокруг шеи на европейский
манер. Модно. Зачем? На высоком русском Женьке он все равно смотрится, как
ленточка.
— Здравствуй. Ты
приехал? — глупо говорю я.
Должно быть, он
шел с другой стороны. С его участка можно через лес тоже выйти на эту поляну.
Только дорога там меж сосен петляет, легко заблудиться, мы раньше боялись,
говорили, тропинка лешего.
— Да, на
несколько дней.
— А где твои? — я имею в виду жену и дочь. Я видела их на
фотографиях в интернете.
Но вместо этого
он отвечает:
— Лёшка с
ребятами на участке. За щепками послал. Шашлык хочет.
— А жена с дочкой?
У тебя же дочка?
— Да. Нина
заболела, решили остаться. Я только к маме и с друзьями день рождения отметить.
Я даже знаю без
всяких вопросов. Он не хотел ехать один, сказал Ане, она ведь тоже Аня, как и
я, что не поедет. А она уговорила, когда еще такая возможность. Хоть маму
увидеть, ведь целый день на работе. И ночью и в выходные могут вызвать в
консульство, из-за обеда выдернуть и даже из-под одеяла. Там и без одеяла спать
можно, жарко. Но мы почему-то привыкли под, пусть простынь, или пододеяльник,
или покрывало, но под.
— А ты как? В
отпуске?
— Да нет,
работаю просто из дома пока. Редактирую, верстаю.
— А, ну да, у
тебя же по русскому всегда пятерки были.
Да, у меня пять
по русскому и стертый до крови на сочинениях палец. А у него безупречный английский,
который я никак. И говорить не могу, за что-то не люблю английский, может, за
него.
— Ты чего в
очках?
В нашем лесу во
всем этом он будто не родной, какой-то чужой господин из Сан-Франциско.
— Привык.
Извини, — снимает очки. — Лёшка говорит, что я к ним приклеился. Там без них
никак. Я сначала обгорал сильно, а сейчас вроде уже не берет.
Да куда нам, он
такой же белокожий, как я, и тут же весь красный, мы по-другому и не загорали
никогда. Но тут, дома, такого солнца и не было. Это там пляжи.
— Как ты там?
— Хорошо.
Не будет же он
мне говорить, как плохо, как устал и хочет домой, и что и дома теперь как будто
чужой, и там чужой. Нет, все у него хорошо, у него всегда так. И я рада, что
так. И жена идеальная, вместе учились, и сколько ждала, в Нью-Йорке ведь долго
был один. Командировки, звонки по скайпу. А теперь
вот в чужой стране, работы нет, пока нет, но он ведь найдет что-то для нее, вот
только Нина постарше станет, а пока сиди жди, куда
пошлют. И никаких выкрутасов. Все всё знают. В Нью-Йорке сначала была тесная
маленькая квартирка, но и в ней им было хорошо, а теперь домик, и вице-консул,
уже привыкла. Ради него. Как образцовая жена дипломата. И он, конечно, любящий,
заботливый, для него семья всегда важнее всего.
— А ты?
— Да тоже вроде
все нормально.
Что сказать
тебе, когда хочется рассказать обо всем, что даже закипает внутри. Слишком
много. И не могу ничего, кроме этих холодных отвлеченных слов, будто не о нем и
не для нас. И он такой же. Мы больше молчим, наверное, наговорились слишком. Ты
помнишь свой любимый фильм про Штирлица и разговор глазами, больше нам нельзя,
больше нам не светит. Здесь совсем другое солнце. Это все у тебя там.
— Странно, сто
лет не виделись. А встретились здесь, в лесу. Я вообще-то редко хожу сюда, даже
не знаю, с чего вдруг сегодня. Лёшка тебя не хватится? Наверное, уже ищет. А
щепки или что он там просил?
— Да нет, они
там пьяные уже вдрызг, и без меня справятся. Лёшка,
если надо, и трением костер разожжет, что, ты его не знаешь?
— А ты чего не
пьешь?
— Вчера пил дома
на дне рождения, а сегодня уже смысла нет, завтра самолет днем, да и за рулем
я. Пойдем, до озера пройдемся.
Я хочу сказать,
что до озера далеко, не могу, не дойдем, но ничего не говорю. Беремся за руки,
как-то на автомате, по привычке. Я даже не понимаю, как…
— Как хорошо,
что ты меня нашла.
Я хочу сказать,
да это ведь не я, ты меня нашел, но, может, он имел в виду интернет…
— Здорово здесь.
Как будто в детство вернулся.
— Лето какое-то хреновое. Уже несколько лет подряд. Холодное, дождливое.
— Ты еще хреновое лето не видела. В Циско
хуже гораздо. Правильно Твен говорил, что самая холодная зима — это лето в
Сан-Франциско.
Марк Твен его
любимый. Или нет. В детстве был любимый, когда запоем читали с ним «Тома Сойера», и он все хотел быть на него похожим.
— Я думала, там
жарко.
— Да, жарко
тоже. Но океан холодный, и ветер с него ледяной, купаться нельзя, туманы все
время, а в центре жара. Такая смесь непредсказуемая. Долго не мог привыкнуть. А
теперь вроде уже все равно.
Да, куртка, очки
и шарф поэтому, не столько даже из-за моды. И теперь ему все, что без
леденящего ветра, — отличная погода.
— Но там
красиво. Я видела фотографии. Морские котики, пляжи, кукольные домики, мост…
— Да, много есть
красивых мест. Когда выходные, стараемся ездить.
Конечно, что же еще
делать там. Смотреть страну, изучать особенности, колорит, местных… Можно и в
Европу рвануть, и куда захочется. Чтобы сказать потом, как хорошо здесь в Протасово, в самом обычном лесу, местами замусоренном.
Только когда они
у тебя, эти выходные? Говорит, сейчас редко. И мне не хочется больше ничего у
него спрашивать. Хочется стоять просто так на мостике над ручьем, смотреть в
глаза и обнять крепко-крепко. Мне кажется, я все про тебя знаю, и ты можешь не
говорить ничего. Наверное, ты там наговорился на тысячу лет вперед.
Она
красивая, худенькая, невысокая, с вьющимися волосами, загорелая, должно быть,
там.
На приеме в черном элегантном, идеально с тобой рядом.
Добрая, терпеливая, с улыбкой. Тебе повезло.
Он прижимает
меня крепко-крепко, будто боится, что убегу, исчезну, растворюсь в
сан-францисском тумане.
— Странно,
комаров нет. А раньше…
— У них просто
пакт о ненападении с твоими американскими комарами. А потом, у тебя же
неприкосновенность.
Улыбается,
первый раз. Все та же непобедимая улыбка дипломата, всех примиряющая, которую
надо носить каждый день, всегда. А у него она с детства, и главное,
неподдельная, от души такая, искренняя. По нему сразу было понятно, что будет
дипломатом. Не потому, что мама в МГИМО и дядя тоже, бывший и посол и
посланник, участвовал в переговорах по разоружению и был переводчиком у
Горбачёва с Рейганом, и кем только ни был, а дедушка министр, не потому что
мамина надежда и способности к языкам. Он еще с детства налаживал
дипломатические отношения, умел договариваться, добрый, справедливый, честный,
кто же еще, если не ты. Тебя любили все соседи по даче, ты со всеми находил
общий язык.
— Тебе ничего за
это не будет?
— Нет.
— Или здесь они
не узнают? Здесь даже связь не ловит, надо бежать на гору и подпрыгивать.
— Там всё уже
знают.
— Тяжело так
жить?
— Ко всему
привыкаешь.
Он не скажет
лишнего, я всё читаю по глазам, светло-голубым, как будто с наивным взглядом, с
каким-то восторгом, как в детстве. Все самое трудное у тебя еще впереди,
выборы, высылки и прочие дипломатические игры, скрытая война. Тебя не коснется,
но переживать, улаживать, решать тебе. Я не буду тебе писать, буду смотреть на
твои странички в сетях, и если ты ничего не пишешь, значит, все плохо, очень
плохо.
— Ты знаешь, я
думаю, скоро все изменится…
Он хочет сказать,
и у нас здесь, но вместо этого выходит: «И у вас здесь».
Он там надолго.
А без меня навсегда.
Целуемся, теперь
по-взрослому, но так же тихо и нежно, как тогда.
Лёшка идет к нам
навстречу. Кричит издалека: «Ну вот, мы его там ждем, а он здесь, день рождения
без именинника все равно что брачная ночь без невесты.
Где ветки? Тебя только за смертью посылать, — повернувшись ко мне: — Привет,
Ань».
— День рождения
у меня был вчера. Проваливай! — кричит в ответ Женька.
— Вот так со старшим
братом, где твои дипломатические манеры?! — возмущается Лёшка в полушутку.
— Проваливай,
пожалуйста.
— Обалдеть, я вам скажу.
Лёшка уходит, но
долго еще будет подкалывать, до самого утра, говорить что-то вроде: «Здорово
устроился. Если любовницу зовут так же, как жену, то и не перепутаешь». Но
Женька привык, не будет отвечать, пошлет его мысленно куда подальше.
— Это как-то
неблагородно.
— Из
благородного у меня давно только имя осталось.
И правда,
Евгений ведь означает «благородный». Улыбаюсь.
— Прости, что
так вышло.
— Мне пора идти.
Я даже телефон не брала, мама с Ванькой будут искать.
— Это сын?
— Да.
Он смотрит с
тоской.
— Я провожу.
— Не надо. Иди,
как пришел. Так лучше.
Я оборачиваюсь
уже у муравейника, он стоит, смотрит, солнце садится, и он словно светится в
лучах, будто нереальный, будто призрак, привидение, мечта из прошлого. Мне
хочется побежать, обнять его и не отпускать. Мы могли бы быть…
Но этого не будет никогда.
*
* *
Я ухожу. Желаю
тебе счастья там, ты там сейчас нужен и всегда будешь нужен, больше, чем мне. А
у меня свое счастье, любимый муж и сын. И все, как всегда. Хорошо.
В Сан-Франциско
сегодня малооблачно, без осадков, плюс 22. Самолет прилетит вовремя.
Все
совпадения с реальными людьми случайны.