Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2018
Долгопят Елена Олеговна — прозаик,
кинодраматург. Родилась в г.Муром Владимирской области в семье военнослужащего и
учительницы. Окончила Московский институт инженеров транспорта (1986),
сценарный факультет ВГИКа (1993). Автор трех книг прозы: «Тонкие
стекла» (Екатеринбург, 2001), «Гардеробщик» (М., 2005), «Родина» (М., 2016).
Публиковалась в журналах «Знамя», «Новый
мир». Постоянный автор «ДН» (последняя публикация — рассказ «Нина», 2017, № 6). Живет в Московской
области.
*
* *
Занятий не было, он
проспал до одиннадцати. Выбрался из постели, по нагретой солнцем половице
добрался до окна. Ополоснул лицо, глотнул воды из чайника, оделся и побежал за
папиросами. Заметил белый проблеск в круглом отверстии
железной дверцы.
Письмо шло семь дней.
Отправлено в Москву 12 сентября 1970-го, проштемпелевано в Москве 17-го,
получено 18-го. Шесть дней. 281 километр. Можно рассчитать скорость. Задачка
для начальной школы.
Гарик тут же, на
площадке, вскрыл конверт. Мать всегда тратилась на АВИА, хотя самолеты от их
города до Москвы не летали и письма шли тихим ходом в почтово-багажных поездах
или вагонах. Но мать не хотела этого понимать.
«…Так что, сынок, живем
помаленьку, сосед наш, дядя Вася, все играет на гармонике, обещают нам провести
троллейбус, и тогда хорошо будет добираться до города, не то
что сейчас, на днях сорок минут ждала, с рынка…»
Их дом стоял на рабочей
окраине, у заводов. Таких домов настроили много, деревянных, под железными
крышами, с печками и небольшими участками земли, на которой росли яблони и
вишни, картошка и огурцы. Дома поставил до революции бывший хозяин завода,
немец, чью фамилию Гарик не знал.
«…Яблок в этом году
было очень уже много, я и продавать ходила к поезду, и варенья наварила, и так
раздавала. Варенье стоит в подполе. И смородиновая наливка стоит. Что еще?
Здоровье у меня нормальное, вечером хожу в кино с Андреевой Ритой, помнишь, как
вы с ней задачку решали, вам на дом задали? Она все говорила: не горюй, Игорек.
Смеялись мы тогда много…»
Гариком Игоря прозвали
в Москве.
«Новость есть про
Ерофееву Светлану. Приехала вчера из Ленинграда, может быть, на неделю, а может
быть, дольше, еще не знает. Приехала одна, говорят, что развелась. С
ребеночком, мальчик, хорошенький, кудрявый, глаза карие. Я ей говорила, что
тебя на кафедре оставили, пусть знает…»
Гарик сложил письмо в
конверт и вернулся в квартиру.
Возвращался он
медленно, но в квартире вдруг заторопился, достал деньги со дна резной
шкатулки, в которой хранил еще документы и письма, схватил из шкафа рюкзак,
затолкал в него свитер, огляделся, поправил одеяло на диване и, закинув рюкзак
на плечо, направился в прихожую. Снял с крючка кепку, куртку.
Автобуса дожидался
долго, топтался у кромки тротуара, пытался остановить редкие такси. Не выдержал
и зашагал пешком, и автобус, конечно, его обогнал. Как бы то ни было, через
сорок минут Гарик добрался до станции метро и еще через сорок вышел на
«Комсомольской» к Казанскому вокзалу.
У касс томилась толпа. Объявили посадку на пассажирский, и Гарик рванул на перрон.
Общий вагон был в хвосте. Люди пробивались в дверь с тюками и чемоданами, кто-то
кричал: «Варя! Варя!» Плакал ребенок.
Гарика затянуло в вагон
— мимо проводника.
Он тут же забрался на
багажную полку, под самый потолок. Рюкзак под голову, и затих. Люди все
прибывали и прибывали, садились по четверо и по пятеро на одно сиденье, даже на
боковые лавки, спиной к окну. Занимали все верхние полки и багажные, кое-где
втискивались по двое.
Едва состав тронулся,
Гарик закрыл глаза. Билеты уже никто не спрашивал, проводник не показывался,
сгинул.
От духоты распахнули
двери в оба тамбура, и запахло тут же дымом, Гарик вспомнил о папиросах,
которые так и не купил, вспомнил и забыл. Он спал и не спал, слышал все
разговоры и восклицания, звяканье, смех, кашель. Поезд шел еле-еле,
останавливался часто. Гарик иногда свешивал голову, смотрел в окно и видел,
казалось, одно и то же: насыпь и потемневшую состарившуюся траву. Солнце то
выходило, то пряталось, кто-то пробирался к выходу по загроможденному проходу.
Поезд выехал из Москвы
в час тридцать, а до станции добрался через семь долгих часов, в осенних
сумерках, в девятом вечернем часу.
Люди соскакивали на
низкую платформу и шли через пути к вокзалу. Гарик боялся,
что кто-то его узнает, окликнет, заговорит, задержит, и направился не к
вокзалу, а наискосок, к депо, срезая дорогу, известную ему, как, может быть, ни
одна дорога в мире, хоженую-перехоженую, и летом, и
зимой, и во всякое время. И
кажется, был бы слепым, все равно бы прошел ее, не сбившись, зная каждую
выбоину и поворот, по запаху и по шелесту определяя: вот уже заводская
столовая, а вот узкоколейка, и по ней движется состав, надо переждать.
Гарик не спешил, не
бежал, как будто уже страшась скорого приближения своей цели. Миновал
керосиновую лавку, свернул на Красную Пресню (называлась по красным кирпичным
домам в три этажа). Пересек дорогу и попал на пустырь. По правую руку, за
гудящей подстанцией, стоял дом Светланы Ерофеевой, такой же дом, как у них с
матерью, деревянный, под железной крышей.
В занавешенном окне
брезжил свет.
Узкая, красным кирпичом
мощеная дорожка. Темный куст дикой колючей розы. Крыльцо. Три ступеньки. Все
знакомо. Все как во сне, который уже много раз снился.
Белье сохло на веревке
между яблонь: женские панталоны, сорочка, детские майки, трусы, простыня.
Гарик стоял, смотрел.
Вдруг отодвинулась занавеска, и в освещенном окне показалось лицо. Приблизилось
к стеклу. Знакомое, долгожданное, оно показалось Гарику чужим. Может быть,
виноват был желтый электрический свет, а может быть, время, давно разделившее
их.
Гарик отступил на
тропинку. И зашагал к вокзалу. Мать не узнала, что он приезжал.
В Москву вернулся
ночным поездом. Ехал с удобствами, плацкартом. Взял
белье, лег и не мог уснуть. Ворочался на узкой полке, слушал дыхание спящих. В конце концов сполз вниз и
ушел курить в холодный тамбур. Мужик поднес к его сигарете горящую спичку.
Спросил:
— Болеешь?
*
* *
Николай говорил, что
район отличный, обжитой.
Говорил:
— Ты вообще не
изменилась. Нисколько.
Улыбался.
Спросил, не жарко ли
ей.
Знаешь, я ужасно рад,
что тебе пригодился. Старые друзья, знаешь.
Вера отмалчивалась.
Его телефон зазвонил,
отвлек. Слава богу.
— Да. Я. Да. Понял.
Воскликнул:
— Черт бы их побрал совсем! Вызывают. Приспичило!
Я тебя у метро высажу, ты сама посмотри квартиру, если что-то не устроит, мы
обсудим. Держи ключи.
— Ты уверен?
— Конечно. Вот здесь я
припаркуюсь. Там тебе хорошо будет. Увидишь. Устраивайся. Если что, звони. В
любое время дня и ночи.
Он вдруг ткнулся губами Вере в щеку.
Когда-то они учились на
одном курсе и Коля безнадежно и утомительно за Верой ухаживал. Алла уговорила
ее позвонить ему, дала номер. Она все про всех знала.
Вера осталась одна в
незнакомом еще месте и с любопытством огляделась. Горели огни фонарей,
светились витрины лавочек, пахло дешевой выпечкой и дешевым кофе. Чем-то еще,
горячим и сытным. Вера не удержалась, взяла кофе в бумажном стаканчике и слойку
с чем-то вроде мяса.
Кофе был — огонь, и она
долго ждала, пока он остынет, глазела на прохожих, и
один мужчина ей вдруг подмигнул.
Доела слойку, выпила
кофе. Голуби подбирали крошки.
Вера шагала асфальтовой
дорожкой. Обогнула башню, прошла вдоль серой панельной громады. Повернула и
увидела единственную в округе пятиэтажку.
«Мой новый старый дом».
Во дворе теснились
машины.
Четвертый подъезд. Код.
Домофон
пискнул, и Вера потянула дверь на себя.
Подъезд был неплох.
Чистый. Стеклопакеты. Конечно, раздражали запоздалые вспышки чувствительных к
движению экономных ламп. Пахло застарелым сигаретным дымом, рекламные листки
валялись на подоконнике и на полу возле почтовых ящиков.
Вера отыскала в связке
маленький ключик и отворила свой (с нынешнего вечера) ящик,
вынула листки, рассмотрела (заказ пиццы, ремонт квартир, вновь ремонт) и
сложила их на подоконник в общую свалку. Как будто бы узаконила свое здесь
пребывание. Поднялась на пятый этаж по исхоженным каменным ступеням.
Дверь самая
обыкновенная, стандартная, металлическая, обтянута черным дерматином. Два
замка. Глазок.
Вера достала ключи,
отомкнула замки. И наконец-то переступила порог своего нового жилища. Дверь
поспешила захлопнуть. Услышала щелчок. Дернула ручку. Дверь не поддалась.
С таким защелкивающимся
замком надо полегче, не дай бог без ключей выскочить.
Вера нащупала
выключатель, нажала рычажок, и лампа осветила прихожую.
Голая лампа на витом
шнуре.
Вера удивленно
посмотрела на эту тусклую и в то же время слепящую лампу. На оклеенные
бумажными обоями стены, на деревянные, окрашенные коричневой масляной краской
полы, на сиротские мужские тапки со стоптанными задниками.
На крючке висело черное
мужское пальто. Пыльное на широких плечах.
Удивительно.
Николай наплел ей о
евроремонте, о натяжных потолках, об итальянских светильниках.
Вера оглянулась.
Изнутри дверь оказалась деревянной, простой, выкрашенной той же краской, что и
полы, разве что посветлее. И замок был только один,
старый, так называемый английский, он и защелкнулся. И никакого глазка в двери.
Вера прошла в небольшую
кухню. Включила лампу под стеклянным старомодным колпаком.
Из щели в деревянной,
неплотно пригнанной раме дуло. Светились огни дальней башни. В мойке скопилась
грязная посуда. На столе, на клеенке, среди крошек и колбасных шкурок
поблескивала капля воды. Вера коснулась ее, как будто хотела убедиться в ее
(или своей) реальности. Мокрый палец вытерла о юбку. Погасила свет. Прошла в
комнату.
Ее освещала трехрожковая смешная люстра. В точности такая была когда-то
в доме Вериной бабушки. Точнее, прабабушки. Но Вера звала ее бабушкой. И диван
стоял в точности такой же. И трехстворчатый полированный шкаф.
Открывая дверцу, Вера
готова была встретить бабушкино синее платье из крепдешина, но увидела мужской
пиджак на плечиках. Во втором отделении, на полках, лежало постельное и
нательное мужское белье. И тут же резная шкатулка, тоже в точности бабушкина.
Вера подняла крышку и увидела поверх писем в почтовых конвертах темно-зеленую книжицу паспорта. Ровно бабушкин из шкатулки, один в один (в
те давние времена именно такого вида паспорта были у нас в обиходе).
Вера открыла документ.
Молодой человек на
черно-белой фотографии. Темные глаза, темная челка, прямой маленький нос. Белая
рубашка, галстук. Игорь Васильевич Никодимов, 1944 года рождения, русский.
Вера убрала паспорт,
замкнула шкатулку, закрыла шкаф. Она решила, более не медля, позвонить Николаю.
Сигнал смартфон не
ловил. Ни в комнате, ни на кухне, ни в коридоре.
Вера подумала: ладно.
Она слишком устала. В конце концов, квартира была старомодной, но не запущенной,
наоборот, все это старье, включая газовую плиту, телевизор, краны и, что самое
удивительное, паспорт, казалось новым. Так что Вера спрятала бесполезный
смартфон. Все равно идти ей было некуда.
Она подняла и
установила вертикально сиденье дивана. В ящике под сиденьем, как Вера и думала,
лежали одеяло в стародавнем пододеяльнике, простыня и подушка. Белье показалось
Вере не совсем свежим, она сняла его, бросила на пол у стены, вынула из шкафа
чистое, с нашитыми метками прачечной.
Вера постелила, приняла
душ, забралась под одеяло, посмотрела на огни дальней башни и уснула.
*
* *
Поезд пришел во втором
часу ночи. На фасаде вокзала горела праздничная иллюминация. В этот год отмечали
столетие со дня рождения В.И.Ленина. Гарик подступил к машине с зеленым
огоньком. Водитель сидел в салоне, закрыв глаза.
Гарик постучал в
стекло. Договорились за трешку.
Ехали
молча пустынными ночными дорогами, которые все казались чужими. В кабине было тепло. Гарик сидел рядом с
водителем. Добрались они минут за
тридцать — водитель гнал. Гарику жалко стало, что так быстро закончилась эта
поездка, он был бы не прочь сидеть и сидеть в теплой машине, катить и катить —
куда-нибудь, подальше.
У своего дома Гарик
посмотрел на темное окно кухни.
Поднялся на два марша,
открыл почтовый ящик, вынул газету (он выписывал «Известия») и не спеша,
нехотя, стал подниматься к себе на пятый. На ходу достал ключ.
Он вошел в темноту
прихожей, захлопнул дверь. Замок защелкнулся.
Не разуваясь, Гарик
протопал в комнату, сбросил рюкзак и увидел на полу что-то белое. Какую-то
кучу. Он наклонился. Простыня. Пододеяльник. Гарик оглянулся и увидел на диване
спящую женщину.
Рука на белом
пододеяльнике.
Гарик осторожно подкрался.
Женщина дышала. Спала. Пахла яблоком. Антоновским. Занавески были открыты, за
ними темнело небо. Впрочем, над Москвой и тогда небо не бывало непроницаемо
темным.
Гарик стоял, смотрел на
спящую. Тикал круглолицый будильник.
Гарик отступил от дивана,
расшнуровал и стянул ботинки, бесшумно вернулся в прихожую. Наткнулся на
что-то, остановился. Прислушался. Тихо. Наклонился, нащупал оставленные Верой
туфли. Снял с крючка тяжелое зимнее пальто. В комнате он сдвинул гору белья,
постелил пальто, улегся на него, подобрал ноги. Он так
вымотался, что сил не осталось думать или, тем более, разбираться, откуда эта
женщина в его квартире, в его постели, кто она, каким образом вошла.
«Наверное, Лёха, — так
решил Гарик. — Наверняка. Завтра. Разберусь».
И закрыл глаза.
Собственное тело показалось ему тяжелым, чугунным.
Он проваливался сквозь
пол, сквозь все поверхности, сквозь землю, и дальше, дальше, дальше.
Вера проснулась
засветло.
Открыла глаза, закрыла.
Лежала, слушала, как проезжают внизу машины, как урчит на кухне старый
холодильник.
Всхрап.
Вера открыла глаза,
приподнялась на локте. И увидела у стены на полу спящего.
Не закричала, не охнула. Очень тихо сползла с дивана на ледяной пол. Не спуская
глаз со спящего, оделась.
Он не шевелился. Дышал
затрудненно. Простуженно. Вера захватила свою сумку,
пробралась в прихожую. Обулась в темноте. Нащупала замок.
Она выскочила на
площадку, захлопнула дверь и помчалась вниз по лестнице.
Гарик проснулся от
ахнувшей двери. Не мог понять, почему он лежит на полу в ворохе постельного
белья. Рука затекла. Гарик сел и принялся ее растирать, шевелить пальцами. И
замер, вспомнил о женщине. На диване ее не было. Гарик поднялся, прислушался.
Стрекочет будильник.
Слышны чьи-то голоса на площадке.
Яблочный прохладный запах.
Гарик обошел квартиру,
заглянул в туалет и ванную.
На кухонном столе он
увидел тонкий прямоугольник. Точнее, что-то вроде пластины прямоугольной формы
толщиной, может быть, в пять миллиметров. Она была металлическая, гладкая, с
одной стеклянной стороной. Стекло черное, непрозрачное, холодное. У
металлического края в стекле было небольшое круглое углубление, вмятина, как
раз под палец. Гарик погладил углубление, чуть надавил, и стекло осветилось.
Появились небольшие цветные картинки. Под каждой — пояснение:
«Сообщения».
«Календарь». «Фото».
В левом верхнем углу
мельчайшими буквами надпись: «Нет связи».
Гарик осторожно
коснулся картинки с надписью «Фото». На экране (Гарик уже, конечно, понял, что
это экран) появилось множество мелких изображений. Гарик коснулся одного из
них. Изображение раскрылось.
На цветном снимке он
увидел женщину.
Она сидела на скамейке.
Наверное, в парке. Пятно солнечного света лежало на круглой щеке. Фотография
летняя, ясная, хотелось смотреть на нее и смотреть. Гарик коснулся освещенной
щеки, и фотография свернулась.
Чудеса.
Гарик оставил механизм
(нет, это слово, конечно, не годилось) на столе и направился в ванную.
Посмотрел на свое лицо в зеркале, достал бритву. Когда он вернулся из ванной на
кухню, экран был непроницаем. Гарик не стал его тревожить. Допил остатки воды
из чайника, надел ботинки и куртку и вышел из квартиры.
За углом, возле
булочной стояла телефонная будка. Она была занята. Дверь запиралась неплотно, и
Гарик слышал разговор.
— Нет, ты не понимаешь.
И никогда не поймешь. И хлеб он не ест.
Лёхе
дозвониться Гарик не смог, только напрасно потратил двушку,
а когда вернулся, удивительной штуки на кухонном столе (да и нигде в квартире,
Гарик все обшарил, даже антресоли) уже не было.
Вера вспомнила о
смартфоне у самых дверей метро, в утренней и уже усталой толпе. Выбралась из
толчеи и побежала назад, к дому, по обочине, против людского течения.
Она позвонила в дверь
несколько раз. Никто не откликнулся.
Вера отомкнула замки.
Не переступая порог, всмотрелась в полумрак прихожей. Ничего. Ни тени, ни
шороха. Вера шагнула в прихожую, но двери за собой не закрыла, оставила путь к
отступлению. Ни на что не обращая внимания, пролетела
на кухню, схватила со стола смартфон и рванула из квартиры вон. Дверь
захлопнула и понеслась вниз по маршу.
—
Твою мать! — вскрикнул, едва успев посторониться, мужчина; он поднимался,
тяжело, грузно.
Уже выскочив из
подъезда, Вера включила смартфон. Связь восстановилась. Вера набрала номер
Николая. Он отозвался мгновенно.
— Верочка? Доброе утро.
— Да, Коля, это я. Не
понимаю, зачем ты мне лгал. Евроремонт, все дела. Зачем? Мужик какой-то.
Спасибо, что не убил во сне.
— Верочка, милая, о чем
ты?! Я ничего не понимаю, я сейчас же приеду. Ты где?
— Подхожу к метро.
— Подожди, я мигом.
— Поторопись. Ключи
тебе верну.
Ларьки все уже
работали, пахло дешевым кофе, и Вера его купила. Заняла место у высокого
столика. Отпивала понемногу приторный напиток, ей казалось, что губы слипаются.
Он ее успокаивал, этот
дешевый растворимый кофе с молоком, три в одном, чистая химия. Успокаивал и
напоминал детство. Он точно ее баюкал. Вера пила его по утрам из громадной
кружки. Мать еще спала, Вера собиралась в школу самостоятельно, на кухне
включала телевизор, звук почти убирала, ей не хотелось, чтобы от какого-то
вскрика мать вдруг проснулась, пришла и начала бы говорить:
— Ну почему ты себе
кашу не завариваешь, ведь вот же лежит, ты же взрослый человек, мы же
договорились, держи слово.
Мелькали на экране
картинки, вспыхивали и гасли. Подобие первобытного костра, очага.
Вера умывалась, пила
свой кофе, одевалась, выключала телевизор, уходила, запирала дверь. Мать
хвасталась ее самостоятельностью, ответственностью, спокойным и твердым
характером. Собранностью. Вера сама себе казалась в детстве очень уже старой,
давней, все про эту жизнь понявшей.
Припарковалась машина.
Выбрался из нее Николай, завертел головой.
Вера сердито за ним
наблюдала, ждала. Высокий, с маленькой головой на
тонкой шее. Увидел наконец, заулыбался, побежал к ней.
— Верочка!
— Пойдем.
И Вера, швырнув пустой
стаканчик в урну, широким шагом направилась по асфальтовой дорожке от метро.
Николай догнал, взял ее под локоть. Вера почувствовала, что пальцы его дрожат,
и отдернула руку.
Подъезд, истертые
ступени, вспыхивающие, как в фильме о конце света, лампы. Обитая черным
дерматином дверь. Два замка. Черный непроницаемый глазок.
Вера отперла дверь,
распахнула. Открылся полумрак прихожей.
Вера оглянулась на
Николая, внимательно на него посмотрела и переступила порог. Николай вошел
следом, хлопнул клавишу выключателя, и прихожая озарилась светом.
Не было старых (хотя и
новых) обоев, не было старомодной вешалки с крючками и полочкой для головных
уборов, не было пальто и стоптанных тапок. Ничего не соврал Николай. И
подвесные потолки, и плазменный телевизор, и кофемашина.
Все, как обещал, без обмана.
На столе в круглой
стеклянной вазе синели ирисы.
Он наблюдал за ней.
Вера же растерялась, смутилась.
— Так что не так? —
мягко поинтересовался Николай.
— Я не знаю, я где-то
не здесь была, — пробормотала Вера. — Я. Правда. С ума
схожу.
Он торопливо принялся
ее утешать:
— Ты могла перепутать
подъезд, и ключи могли совпасть, знаешь, как в кино, «Ирония судьбы».
— Чушь. Нет. Подъезд
тот.
— Этаж?
— Тот. Самый верхний.
— И крыша, заметь, не
протекает, в доме был капитальный ремонт, весьма удачный, я тебе говорил.
— Да. Извини. Я не
понимаю.
— И я. Но если все
нормально, давай я сделаю кофе. В холодильнике пачка, я оставил. Ты знаешь, что
кофе надо хранить в холодильнике?
— Нет. Не важно. Я не
хочу.
— Верочка?
— Что?
— Ты можешь бесплатно
здесь жить. Сколько хочешь.
— Нет, Коля, бесплатно
мне не нужно.
— Понял.
— Я хочу побыть одна.
— Понял. Ухожу. Ты
только. Ты загляни все же в холодильник.
Он оставил ее, слава богу, его присутствие
было мучительно.
Вера обошла прекрасную
квартиру, касаясь чудесных ровных стен комнаты, как будто зефирных.
Она вынула смартфон.
Связь была, и прекрасная. Вера позвонила Алле и сказала, что приедет позже в
связи с непредвиденными обстоятельствами.
— Может, тебе отгул
взять? У тебя есть отгул.
— У меня встреча на
двенадцать.
— Ну, будь молодцом, не
опаздывай. А директрисе все-таки доложишь.
Кофемашина
из светлого металла, основательная. Не кофемашина, а кофезавод. И Вера
решила попробовать, какой из нее выйдет кофе. Заглянула в холодильник, тоже из
светлого благородного металла. Он умещался на крохотной кухне и не загромождал
ее, так как все здесь было продумано, просчитано, мебель, очевидно, делали на
заказ. В холодильнике в прозрачном коробе торжественно лежал торт. Вера
посмотрела на него недоуменно и затворила дверцу.
Вера сварила кофе,
крохотную чашку густого эспрессо, и выпила его, стоя
у окна, глядя на дальние башни, пытаясь вообразить, как люди в них спят или,
может быть, завтракают, или уходят, покидают свои жилища, и в них сейчас темно
и тихо.
Так, на сегодня кофе
достаточно.
Вера взяла смартфон и
сфотографировала дальние башни.
Чашку Вера вымыла.
Подкрасила губы у овального зеркала в прихожей, погасила свет и вышла на
площадку. Дверь она захлопнула, но замок отчего-то не защелкнулся. Вера
вставила ключ в замочную скважину, повернула. Спустилась на марш и вспомнила,
что вновь оставила смартфон, забыла на подоконнике.
Да что ж я.
Пришлось возвращаться,
и вынимать ключи, и отпирать замки. Кто-то бубнил на площадке.
В прихожей стоял
мужчина. Он оглянулся и посмотрел изумленно в открытую дверь.
Он ли спал сегодня на
полу у стены или кто-то другой, Вера не могла сказать точно.
— Простите. Я.
Вера не успела
договорить, мужчина махом захлопнул дверь.
Кажется, он даже ее не
заметил.
— Ничего себе, —
сказала Вера. И надавила кнопку звонка.
Она слышала трезвон в
квартире. Мужчина и не думал открывать.
Что было делать? И в
полицию не позвонишь, смартфон за железной дверью, в плену, пока будешь бегать,
его и следа не останется, да и уже нет. Бред. Бред.
«Вот сейчас открою
дверь, войду и меня убьют», — так подумала Вера и
принялась открывать замки (оба оказались замкнуты).
Вера вступила в
прихожую с деревянным крашеным полом и оклеенными бумажными обоями стенами.
Пальто на крючке. Ботинки. Вера об них споткнулась.
Гарик с ножом в руке
(резал хлеб) направился в прихожую — на шум.
Вера вскрикнула.
— Ага, — сказал Гарик.
— Вы.
Вера не отводила глаз
от лезвия, от грозного кинжального клинка.
Когда-то в детстве Игорю
(и Горюну — такие он носил тогда имена) выточили его в железнодорожных
мастерских знакомые ребята. Ручка красивая, наборная, удобная. Мечта шпаны. Мать, конечно, отобрала, а когда он собрался учиться
в Москву, вручила. Словно оружие собравшемуся в путь рыцарю.
— Я Лёху убью, пусть
пишет завещание. Он вам ключ дал?
— Николай. Я у вас
телефон забыла.
— Телефон не телефон,
но какую-то штуку вы здесь действительно оставили.
— Смартфон. Будьте
любезны, верните мне его.
— Не могу. Я бегал
звонить этому идиоту Лёхе,
не дозвонился, вернулся, а этой штуки нет, испарилась. А что это? Это какая-то
новая разработка?
— Это я его забрала. Я
его дважды забыла. Видимо, пока вы ходили звонить, я вернулась, но потом я сюда
пришла с Николаем и опять забыла. Он должен быть на кухне. На подоконнике. Я
там стояла и фотографировала вид из окна.
— Нет его на
подоконнике. Правда. Проверьте. Пожалуйста. Проходите. Туфли можно не снимать.
И Вера прошла. Она
поняла, что Гарик (тот самый мужчина, который захлопнул перед ее носом дверь),
несмотря на клинок, безопасен.
На кухне (Вера уже
поняла, что это будет за кухня и что, конечно, никакого смартфона на ней нет)
Вера хотела спросить, не замечал ли мужчина странностей в своей квартире, и
разрыдалась. Никогда еще с Верой такого не случалось, разве что в самом раннем
детстве.
Гарик растерялся,
спохватился, бросился усаживать Веру на табурет, подал воды.
Вера отпила глоток,
шмыгнула носом, спросила разрешения пройти в ванную.
— Конечно, конечно! —
воскликнул Гарик и побежал за чистым полотенцем.
Вера умылась холодной
водой, он протянул полотенце и сказал:
— У меня чай заварен.
Он налил ей чая, и себе
налил чая, сахарницу придвинул, хлеб, колбасу.
— Не отказывайтесь,
пейте, ешьте, найдем мы ваш этот смарт. Это все Лёха,
он прибрал, больше некому, ему заняться нечем, козлу, живет, как в кино,
сплошные приключения. Себе же на жопу.
Гарик придумал себе вот
какое объяснение происходящего.
Вера (он уже спросил ее
имя и назвался сам) работает в секретном НИИ, Лёха с ней, конечно, познакомился,
он и с академиками знаком, и с космонавтами; удивительный прибор, который Вера
забыла у него на столе, а потом еще где-то, — ее изобретение, о нем никто не
знает, военная тайна; идиот Лёха (зачем я ему дал
ключи от своей квартиры, вот дебил), этот хмырь болотный, сказал девушке, что она может здесь
переночевать (почему-то ей негде переночевать, мало ли), зачем-то у нее
оказался при себе этот смартфон. Да. И Лёха его спер.
Шуточка такая. Нехилая такая шуточка. Были в этой версии нестыковки, но худо и
скудно она все же объясняла, годилась как заплатка.
Вера молчала, и Гарик
ее не тревожил вопросами, тоже молчал.
Она отхлебнула чаю (и
как будто вновь всхлипнула) и посмотрела в окно.
Серая мгла, окна
мерцают в дальних башнях. На улице мгла, а на кухне, на клеенке — пятно света.
Солнечный теплый луч. Вера протянула руку и пошевелила осветившимися пальцами.
— Откуда солнце?
— Из окна.
— А что там, за окном?
— Ну, солнце.
— А еще?
— Небо.
— Синее?
— Синее.
— А еще?
— След от самолета. В
небе.
— А год
нынче какой?
— А какой надо?
— Я серьезно.
Гарик взял с
подоконника газету и протянул Вере.
— Сегодняшняя.
— «Известия народных
депутатов», — прочитала Вера. — Тысяча девятьсот семидесятый год. Девятнадцатое
сентября. Суббота». А у нас вторник. Две тысячи семнадцатый год.
«Ого, — подумал Гарик,
— значит, та штука была машиной времени».
Не то чтобы он враз поверил, что Вера из будущего, но и не отверг с лёта и
в сумасшедшие ее не записал. Он жил в эпоху, когда будущее казалось чем-то
вроде рая, земли обетованной, куда очень хотелось заглянуть. И фантасты
заглядывали, и вопрос о машине времени оставался открытым.
— А у вас что за окном? — спросил Гарик.
— Слякоть.
Вера, пожалуй, походила
на иностранку. На француженку. Хотя француженки все худенькие, как школьницы, а
Вера была, как спелое яблоко. И пахла яблоком, садом. И прохладой. Туфли у нее
в грязных каплях, и подол плаща. В грязных и непросохших. Так что —
задумаешься.
Плащ, туфли, длинная
юбка в косую клетку. Плащ синий, яркий — синяя шаровая молния. Не бывает синих
молний, так будет. Кольца нет на безымянном пальце.
— Вы мне не верите.
— Почему? Смартфон этот
был вполне фантастический.
— Это телефон. Без
проводов. По сути, маленький компьютер. Но вы, наверное, не знаете, что такое
компьютер? Ладно. Я пойду. Попробую. Не знаю. Что-нибудь.
Она поднялась и
направилась в прихожую. И Гарик поспешил за ней. Открыл дверь.
—
Лёха ваш тут ни при чем, — сказала Вера и шагнула через порог на площадку.
И тут же растаяла в
воздухе.
Ошалелый
Гарик выскочил на площадку, упустил дверь, и она захлопнулась.
Яблочный прохладный
запах. Но и он растаял.
Вера стояла на
площадке. Смотрела на захлопнувшуюся дверь.
Черный дерматин. Сухим
блеском отсвечивающий глазок. Два замка. И ключи от них у Веры в сумке. Вера
достала ключи, но открывать не спешила, не решалась. Услышала тяжелые и редкие
шаги. Они приближались.
На площадку пятого
этажа поднимался грузный мужчина. Его она недавно едва не сшибла. Он поднимался
по маршу. Раз-два. Пауза. Раз и два. Пауза. В таком примерно ритме.
Уже на площадке
взглянул хмуро и направился к соседней двери.
— Подождите, — сказала
Вера. — Могу я попросить вас об одолжении?
Она попросила его
отворить ей дверь, сказала, что ключи заедает, но вдруг у него получится. Он
помедлил, но отворил. Отступил, и Вера услышала трезвон смартфона. Мелодию из
сериала «Шерлок».
— Вера, Вера, — только
и сказала секретарь (и надсмотрщик) Алла, когда-то однокурсница (и староста).
Вера добралась до
работы в первом часу. Клиенты уже двадцать минут ее дожидались, спасибо, не
роптали.
Опоздание свое, два с
половиной часа, Вера отработала, вышла из конторы в половине десятого вечера.
Глаза не смотрели, язык не ворочался, ноги едва шли. Даже есть уже не хотелось.
Тем более не хотелось звонить Николаю. Да и что бы она ему сказала? Что если
сама открывает дверь (сама и, наверное, без свидетелей; это еще следовало
проверить), то попадает в квартиру 1970 года. В ту самую, очевидно. Та самая
квартира, тот самый дом, тот самый город, та самая страна — время другое.
Вера, Вера, — как
говорит Алла.
Просить кого-либо
отпереть дверь, чтобы попасть в современную квартиру, зефирную, практически
съедобную, на это куража не было. Так что Вера поднялась на свой пятый, жмурясь
от белых вспышек, сама отворила черного циклопа и вошла к Гарику в его 1970-й
год. Вошла и сказала:
— Это я, — как будто к
себе домой вошла, как будто ее ждали.
Ждали или не ждали, но
не услышали. Бренчала гитара, журчали голоса, дымом пах воздух.
О нет, только не это.
И Вера решила уже вернуться
к себе в 2017-й, но не успела, в прихожую заглянул веселый человек с налипшими
на потный лоб волосами, и лицо веселого человека показалось Вере знакомым.
— Простите, — сказала
Вера.
— Молчите. Я все знаю.
Вас зовут Вера, вы исчезаете и появляетесь, у вас ключи от Гарькиной
квартиры, и он думает, что их вам дал я, а я не давал, но он не верит.
Голоса бормотали и
восклицали, дребезжала гитара.
— Вы обязаны меня
реабилитировать, пойдемте.
— Я устала, как собака,
я сглупила, прошу прощения, я ухожу.
— Ни за что вас не
отпущу!
И молодой человек вмиг
проскользнул к двери и загородил ее.
— Имейте совесть.
— Вот чего-чего, а
совесть у меня есть. Пойдемте, Верочка, к нам, а? Там хорошие все люди.
— Я не люблю пьяные
компании, Лёша (видите, я тоже знаю ваше имя). Мне нужно отдохнуть.
— Мы не пьяные, мы
культурные, и вы отдохнете. У нас картошка есть. Только что отварили. Такая,
знаете, рассыпчатая, Гарик от матери привез, она там у него живет, за лесами.
— Болтун, — сказала
миролюбиво Вера.
Лёха замолчал и смотрел
на нее умильно-ласково, как добродушный дворовый пес.
И Вере вдруг захотелось к ним на маленькую кухню, в тот мир, мирок, который она
только в кино и видела (фильмы «оттепели» или, может быть, чуть более поздние).
Товарищество, любовь.
«А за окном то дождь,
то снег, та-та-та-та-та-ри», — проговорила гитара.
— Картошка, — сказала
Вера. — Масло-то есть к картошке?
— Не уверен.
Картошку они отварили в
мундирах, ели с крупной блестящей солью. Стояла на столе водка, и Вера выпила
стопочку, не отказалась. Гарик чистил ей картошку (снимал мундир) и смотрел
блестящими глазами. Он ее представил как ученого из секретного НИИ, Вера не
отреклась.
Лёха, Гарик, очкарик с
гитарой, девушка Оля. Они разговаривали, Вера не
вслушивалась, но вдруг поняла, что они говорят о «Белом солнце пустыни» (кто-то
воскликнул: Гюльчатай), видимо, фильм вышел совсем недавно.
— Бергман! Вот
настоящее.
Звук их голосов был ей
приятен. Глаза слипались.
— Народ, — сказал
Гарик, — объявляю заседание закрытым.
И
все они, даже неутомимый, искрящийся, солнечный (наверное, даже во сне) Лёха,
распрощались, заспешили по домам, разошлись, и Вера осталась с Гариком вдвоем
на прокуренной кухне, в тишине. Впрочем, тишина была
только для Гарика, ночная тишина 1970 года, Вера слышала то вой автомобильной
сигнализации, то тяжелые басы, кажется, от соседей снизу. Свой 2017-й.
— Я вам постелю на
диване, а себе здесь на кухне.
— Где здесь? На полу?
— Я половик постелю, у
меня половик есть на антресолях, знаете, такой пестрый, деревенский, он мне вроде
как в наследство достался.
— Прекрасно. Вот мне на
нем и постелите.
— Ни в коем случае. Мне
на кухне удобнее. Во-первых.
— А во-вторых, чем вы
моете посуду?
Они убрали со стола.
Вера мыла, Гарик вытирал. («Полотенце принесите чистое для посуды», — и он
принес.) Вытирал и ставил в шкафчик тарелки, стопки.
Тихо, молча, как уже
привычные друг другу люди, как близкие.
— Я вам покажу мой вид
из окна, — сказала Вера, когда уже протерли стол насухо.
Вера включила смартфон,
открыла фотографии, развернула во весь экран последний снимок.
Окно, а за ним огни
дальних башен.
— А вы что видите?
Подождите, не говорите, попробуйте снять, я вас научу, это элементарно просто.
Свет погасите.
Гарик примерился и
коснулся белого кружка внизу экрана, осторожно, как будто смартфон был чем-то
вроде корытца с водой и он боялся ее расплескать или даже слегка поколебать
(тогда изображение исчезнет).
За окном Гарика луна
освещала дальние поля.
Вера положила смартфон
на стол. Экран погас, и Гарик дотронулся губами до круглой мочки ее маленького
уха.
— Мне бы в душ, —
сказала Вера.
— Зачем?
Уснули они на диване
вдвоем. Гарик поставил будильник на семь. Фосфорные его стрелки и фосфорные его
цифры светили выморочным бледным светом из темного угла.
Гарик проснулся в пять,
смотрел на циферблат, похожий на маленькое лицо, и не шевелился. Вера дышала
ему в плечо. Гарик думал о времени. В тогдашних фантастических книгах пугали
встречей с будущим. Она меняла прошлое, меняла историю.
«А и бог с ней», —
подумал Гарик и закрыл глаза.
Уже в метро, в толпе,
Вера вдруг поняла, что Лёха похож на актера; фамилию,
Вера, конечно, не помнила. Пришлось спрашивать Аллу.
— Фильм был. Красивая
женщина, она шпионка, она голову ему кружит, он легкомысленный, но хороший, у
него дядя на заводе, инженер-конструктор, самолеты, и ей надо к дяде через него
подобраться, к чертежам. Старый фильм.
— Я поняла, —
остановила ее Алла. — Это тридцать пятого года фильм. Молодого играл Ковальский
Степан, красавчик неимоверный, его расстреляли в
сороковом.
Википедия,
впрочем, уверяла: были свидетели, видели Степана Ковальского в лагере, в
Магадане, в сорок втором. А некто Удодов К.С. встретил Степана на фронте, в
штрафбате, в сорок третьем.
«…Достоверно известно,
что Ковальского арестовали 5 мая 1940 года, а в январе 1941, 21 числа, у жены
Ковальского Клавдии родился сын Леонид. С 1966 года его сходство с отцом стало
разительным, молодого человека начали узнавать на улицах (несколько фильмов, в
которых снялся Ковальский, не утратили популярности и по сей день; актер
обладал харизмой, как принято сейчас говорить).
Лицо, походка, голос и,
главное, обаяние, все это сыну Леониду досталось по наследству. Он не получил
актерского образования (с трудом окончил строительный институт), но его
приглашали сниматься. В фильмографии Леонида
Степановича один игровой фильм и два документальных, — в одном из них он сыграл
своего отца; многие до сих пор пребывают в уверенности, что это хроникальные
кадры. Кроме того, Леонид выступал на сцене молодежного экспериментального
театра в небольших ролях.
После 1970 года он стал
меняться; никто уже не узнавал в нем отца. Леонид отяжелел, обрюзг, пил,
работал то грузчиком, то кочегаром. После 1973 года следы его теряются. Во
всяком случае, мы более не нашли свидетельств его жизни. О смерти его мы также
ничего не знаем».
Вера закрыла статью в Википедии, налила себе чаю и принялась за работу.
*
* *
Оливки, маслины. Черное
и зеленое.
Чай. Черный и зеленый.
Надо будет на эту тему
пошутить.
Вера кружила по
супермаркету, толкала тележку и не могла придумать шутку.
Вечер был спокойный,
тихий, не в пример вчерашнему. Затеплились фонари, а
небо не остывало, не гасло. Вера шла домой и воображала, как выложит на
маленький кухонный стол все свои дары, и зеленый плод авокадо, и черные сливы.
Черное и зеленое. Что
бы придумать?
Гарик обещал взять
серого хлеба, отварить картошки. Основа, так сказать, трапезы. А по ней уже
расшивать. Черное и зеленое.
Немного розового —
форель. И розовое французское. И пирожные брауни,
темно-коричневые, почти черные. И зеленые листья салата. Так!
Никого не должно было
быть гостей, только Вера и Гарик. И окна они занавесят. Так и будет. Так и
было.
Гарик посмотрел на
накрытый стол. И пропел:
— …Красное, зеленое,
желтое, лиловое…
— Я знаю! — воскликнула
Вера. — Эту песню!
Чудо. Чудо из чудес.
*
* *
Николаю позвонил
грузный сосед. Сообщил, что новая жиличка дымит. Курит.
— Вулкан Везувий. Я
утром на кухню боюсь войти, я задыхаюсь.
— Милая Вера, —
жаловался Николай по телефону, — он ведь не успокоится, он нас обоих изведет.
Он через стену живет с вами и ко всему принюхивается. Крыса.
Вера объяснила, что не
курит и гостей курящих (да и некурящих) не водит.
— Может быть, снизу
дым.
Звонил Николай днем,
Вера была на работе, говорила тихо, сдержанно. Николай извинился, что отнимает
время, уверил, что все уладит.
Через час с небольшим он входил в свою квартиру.
Сосед, несомненно,
сумасшедший. Ни следа пепла. Пахло разве что пылью. И пыль Николая удивила.
Здесь никто не появлялся давным-давно. Вера платила за квартиру, в которой не
жила. Для чего?
Николай проверил
счетчики. Вода и электричество не расходовались. Он фиксировал все показания в
особом блокнотике.
Вызвонил соседа,
показал квартиру. Сосед хмурился, не отступал:
— Сейчас не пахнет, а
то пахло. Спалит она тебя. И меня заодно.
— Она здесь вообще не
появляется, пыль лежит ковром.
— Каждый вечер
приходит. В восемь тридцать, плюс-минус. Пакеты тащит из нашего супермаркета. Я
вижу.
— Чудишь ты на старости
лет.
— Я в полицию напишу.
— Пиши. Пусть с
экспертизой приходят. Если уговоришь.
Сосед хлопнул дверью.
Николай походил по
дому. Ирисы увяли, вода в стеклянном шаре замутилась, пахло от нее гнилым
болотом. В холодильнике в прозрачном коробе лежал нетронутый торт. Как царевна
в хрустальном гробу.
Николай съездил по
своим делам и вернулся к восьми. Встал у окна и к восьми тридцати,
действительно, дождался Веры. Как и предсказывал сосед, с пакетами из
супермаркета. В одном из них Николай разглядел бутылку.
Он ждал, прислушивался,
ходил на цыпочках в прихожую, смотрел в глазок, но Вера не появлялась. Николай
выходил уже на площадку. Нет. После девяти он уехал. Не знал, что и думать.
Положим, она
познакомилась с кем-нибудь этажом ниже и ходит туда, и там живет. Но зачем
платить за ненужную квартиру?
Николай не любил загадок.
На Веру он обиделся.
Ему казалось, она его грубо использовала. Его к ней чувство.
*
* *
Звонил Николай, просил
о встрече. Вера ответила:
— Сейчас не могу, у
меня клиенты.
— Дело срочное, Вера, —
голос нежданно печальный, серьезный. — Квартиру продаю — обстоятельства.
— Хотя бы не сегодня, —
просила Вера, — мне и ночевать негде. Ты же знаешь.
— Ночуй у меня.
— Нет, Коля.
Он молчал, молчал,
молчал.
Хорошо, что клиенты
ждали спокойно, без раздражения. В фейсбуке, впрочем,
не преминули сообщить о своем терпеливом и снисходительном ожидании.
— Ладно, — решил он в конце концов, — давайте попробуем обсудить. Сегодня
вечером. В восемь тридцать. Я закажу столик.
Ресторан был в одном из
крутых, прихотливых переулков между Маросейкой и
Солянкой. В полуподвале, с огоньками свечей на тяжелых столах и сводчатыми
потолками. И все это походило в воображении Веры на катакомбную церковь, где
переговариваются вполголоса, где не едят, а причащаются, лица прячут в тени;
ясно видны только белые тарелки, большие и плоские, а на них начертаны тайные
соусные знаки, алые, желтые, зеленые. Иероглифы.
— Я виноват, — сказал
Николай. — Я виноват, и я угощаю.
— Если тебе нужны
деньги, — тонким голосом умоляла Вера, — я могу взять кредит.
— Не стоит, милая. К
чему влезать в долги? Я подыскал для тебя квартиру в этом же районе. Прямо
сегодня можешь въезжать.
Подлил ей в бокал
прохладное вино.
— Верочка-Верочка.
— Я бы хотела остаться
в твоей квартире. Я найду деньги. Правда. Я куплю ее.
— Покупатель уже
найден. Не отступишь.
— Я с ним поговорю.
— Ах, Вера, загадочная
Вера, для чего тебе моя квартира, ведь ты в ней даже не живешь? Я там был
вчера, пыль и запустение.
Кажется, Николай
наслаждался ее растерянностью.
— Но самое
поразительное, что я тебя видел. Я дожидался у окна и дождался. Ты вошла в
подъезд в половине девятого, я смотрел на часы. Но до квартиры так и не
добралась. И я не могу взять в толк, что тебе в моей квартире, если ты живешь у
кого-то другого, пусть даже в этом же подъезде?
Вера вдруг успокоилась.
Посмотрела на Николая прямо.
— Хорошо. Придется
показать. Я жду тебя на улице.
Она поднялась из-за
стола и направилась к выходу из катакомб.
Он торопливо
расплатился.
Выступил из полутьмы на
узкий тротуар.
Вера разглядывала
светящуюся витрину, дурацкие, нелепые сувениры: книги
с пустыми страницами («Мертвые души», «Война и мир», «Война миров»), гнущийся
нож, будильник на птичьих ножках. Алюминиевая фляжка-радио.
Николай приблизился.
Ему казалось, что неслышно, но Вера оглянулась. Посмотрела на него без
волнения, с какой-то даже скукой.
Они подъехали к
скромной пятиэтажке, вошли в подъезд и поднялись на самый верх.
— Я войду, — приказала
Вера, — а ты чуть позже. И пожалуйста, не смотри, как я отворяю дверь,
повернись ко мне спиной.
— Чтобы ты сбежала?
— Куда? Сбежать
невозможно.
— Но зачем тогда?
— Чтоб не сглазить.
Отвернись и не подглядывай. Потерпи и все узнаешь. Тебе же любопытно?
— Детский сад, —
пробормотал Николай. И отвернулся.
Он слышал отчетливо,
как входит ключ в замочную скважину, как поворачивается. И второй ключ входит и
поворачивается. Дверь открывается и тут же закрывается.
Николай развернулся и
взялся за ручку двери. Заперта. Не поддавалась. Николай позвонил раз и второй.
Вот чертова Вера.
Достал свои ключи.
Веры в квартире не
оказалось, он заглянул в каждый закуток. И запаха ее (яблочного, свежего) не
было.
Николай выбрался из
нежилой квартиры на площадку, замкнул дверь. Что делать дальше, он не
представлял. Стоял под выморочным белым светом. Вдруг только что запертая им
дверь отворилась, из темноты квартиры вышла Вера.
— Это что, фокус?
— Почти. Отворяй дверь,
зайдем теперь вместе.
Вошли.
Велела следовать за
ней. Николай был растерянно-покорен.
Сели за голым столом на
кухне.
— Это был не фокус.
Твоя квартира особенная, она взята под наблюдение. И поверь, в твоих интересах молчать о том, что
ты сегодня увидел. Мне лично все равно, что с тобой станет, если проболтаешься.
Это вообще не моя забота. Я лишь предупреждаю.
Николай молчал.
— Дошло?
— Да.
— Будем надеяться.
Давно ты сдаешь квартиру?
— Пять лет. Семья с
ребенком. Русские.
— Отчего съехали?
— В другом районе им
удобнее стало. Кажется. Я не вникал. Отремонтировал после них. — Оглядел
небольшую кухню.
Стены, как сливочный
крем. Уютный плафон зеленого стекла.
— Здесь бабушка моя
жила. Как вселилась в девяносто четвертом и до конца, до своего конца, до
одиннадцатого года.
Вера молчала.
Приказала:
— Оставь меня.
Ушел. Наконец-то.
Вера бродила по
квартире, зажигала и гасила свет, включала и перекрывала воду. Прислушивалась к
глухим, тяжелым звукам.
Музыка. Откуда?
Проводила ладонью по
гладким приторным стенам. Смотрела в окно.
Мужчина стоял в желтом
свете фонаря. Был он в черном пальто и в черной же шляпе и походил на героя нуара, то ли сыщика, то ли убийцу. И мелкий снежок летел
кстати. И белела сигарета в пальцах.
Вера погасила забытый в
ванной свет, проверила краны, покинула квартиру и вернулась — уже в тысяча
девятьсот семидесятый. Вот только за окном она по-прежнему видела год две
тысячи семнадцатый. Желтый круг света, в нем — черный человек.
Гарик рассказывал о
французском фильме; был закрытый показ, Гарик переводил синхронно.
— Болтают французы
ужасно много, — жаловался Гарик, — я справился чудом. Легче разгружать вагоны,
а я разгружал.
Вера полюбила за ним
наблюдать. Как закуривает (всегда прячет в ладонях огонек, даже в комнате с
неподвижным воздухом), как своим бандитским ножом кромсает хлеб (именно хлеб,
серую буханку с поджаристой прочной корочкой), как стелет простыню, разглаживая
складки, как бреется, серьезно глядя в зеркало. Она полюбила
его запах, его темно-русые вихры (она сама их подстригала, ей думать было
невыносимо, что кто-то еще может касаться его волос), она даже кашель его
полюбила. Она таскала ему из своего 2017-го сладости и вино, дорогую
одежду.
— Я только боюсь, —
говорил Гарик, — что когда-нибудь ты не придешь. Я буду ждать, ждать, ждать. Я
всегда буду ждать тебя.
Как-то раз, уже близко
к Новому году, к запаху апельсинов и хвои, Лёха (а он захаживал к ним по
воскресеньям, ближе к вечеру, он точно грелся у них) пристал, прилепился к
Вере, все зазывал на премьеру, уговаривал, даже сердился.
— Таинственная женщина
Вера, — говорил, — ну что вам стоит выйти с Гариком в свет, там будут приличные
люди, шампанское в буфете. И я — на сцене. Ровно пять минут. Мне встать на
колени? Гарик, давай встанем на колени.
— Давай ты успокоишься,
Лёха. Или я тебя успокою, и твоя премьера не состоится, или состоится без тебя,
подыщут другого, на пять-то минут, а ты будешь в Склифе
со сломанным носом. И к нам не придешь уже никогда. Не пущу.
И говорил Гарик так
сердито, что Лёха успокоился, точно протрезвел, точно и не был под легким
градусом. Протрезвел и погрустнел. Допил свой чай и распрощался.
Гарик сказал, глядя в
окно, что брел Лёха по ледяному тротуару совсем потерянно.
Они иногда вставали у
окна оба и рассказывали друг другу, кто что видит. И, наверное, если бы кто-то
из семидесятого года разглядел их кухню с той стороны стекла, то удивился бы
самому с собой разговаривающему человеку. Целующему
пустоту.
На второй день после
Нового года у метро все ларьки были закрыты, смежили веки, спали, и в редком
окошке башен горел свет. Валялся праздничный мусор, бутылки, бумажки, шелуха.
Гарик уехал на работу, в институт, у них там не было долгих каникул, и Вере
стало скучно одной, она решила добраться до центра, пройтись, а если где-то
вдруг откроют кафе, то и посидеть с эспрессо. По эспрессо она скучала, в семидесятом его еще не знали в
Москве. Гарик варил кофе в турке, сладкий, густой.
У метро Вера включила
смартфон. Николай звонил несколько раз и, конечно, не дозвонился. Вера не стала
откликаться, доехала, как и мечтала, до центра, и даже нашла в Камергерском
открытые двери кафе.
Вера попросила эспрессо, сказала:
— Не двойной, а
тройной.
Звонок.
— Да, Коля, с Новым годом.
— Да уж, с Новым. У вас
там есть связи? Вы можете помочь?
— В чем?
— Вы не в курсе?
Поразительно. Вы первые должны. Наш дом сносят. Помогите. Люди не хотят
уезжать. Многие. В ваших же интересах.
— Понятно, — сказала
Вера и отключила смартфон.
Горек утренний кофе.
Вот они лежат вместе,
брезжит зимнее утро, воскресенье, каждому сквозь стены доносятся свои звуки,
прибой своего времени, шум. У каждого свое время и время общее. Как так
получилось, они не знают. Почему именно Вера открывает дверь и входит сюда, к
Гарику, в семидесятый, нет, уже в семьдесят первый?
—
Не знаю, не знаю, — говорит Вера, — это единственное чудо, которое со мной
приключилось в жизни, ничего больше не было, я не видела призраков, я не читала
чужие мысли, я приехала работать в Москву, потому что у нас там работы нет, я
живу на съемных квартирах, то на одной, то на другой, я никого не любила до
тебя, связи были, но непрочные, нитяные, все
оборвались.
— Я без тебя никто, —
шептал Гарик. — Вот почему.
О том, что дом их
снесут в 2018 году, Вера молчала.
Уже в марте жильцов
выселили.
Дом еще стоял, но свет
отключили и воду, и перекрыли газ.
Но дом еще стоял, и
Вера входила в подъезд с фонариком, электрошокер
держала наготове.
Изношенные ступени. Она
и вслепую могла по ним подняться.
В самый последний день
марта, тридцать первого, Вера поднялась на пятый этаж (он с каждым днем казался
ей выше). Дверь в квартиру сорвали. Открывался темный проем. Вера шагнула в
него. Осветила фонариком полы и стены. Кто-то уже нагадил,
и весь прекрасный ремонт Николая Сергеевича пошел прахом.
Окно выбито на кухне.
Был дом, было живое тело, а стал череп.
Бедный Йорик.
В 1980 году Гарик
(Игорь Васильевич Никодимов, 1944 года рождения) женится на француженке и уедет
к ней в Париж. Будет преподавать в Сорбонне. В 1981-м у него родится сын. В
1984-м — второй. Он издаст комментарии к средневековым философам. Переведет на
русский с десяток полицейских романов. В 2005-м станет дедом.
Все это Вера прочла в
Интернете вскоре после знакомства с Гариком.
Ему — не рассказала.