Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2018
Твалтвадзе Григорий Александрович — российский тележурналист,
продюсер, спортивный комментатор. Родился в Сухуми в 1959 году.
Окончил Московский областной педагогический институт им.Н.К.Крупской.
Работал учителем, завучем, директором школы. Автор более
150 документальных фильмов. Сотрудничает с факультетом «Высшая школа культурной
политики» МГУ и Московской международной академией, читает курс «История
мирового спорта». Лауреат премии им.Н.Н.Озерова
(2009). Живет в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
1
С врачами принято дружить. Мало ли что…
В Сухуми, во время застолий, когда поднимали тост за присутствующего эскулапа, всегда
подчеркивали: «Дорогой Дмитрий Петрович (или Митуша Кукуриевич, или Вартан Жораевич, непринципиально), — дай бог, чтобы мы встречались
чаще. Чтобы нас объединяли такие столы! И не дай бог, чтобы вдруг стол оказался
операционным!»
Был в нашем городе один известный и
заслуженный врач, с которым дружили и которого очень уважали. Но побаивались… И если попасть на прием к любому другому специалисту
считалось относительной нормой, то саму мысль о визите к этому доктору сухумчане считали грешной. Хотя в приморских городах с
наступлением курортного сезона количество грешников значительно возрастало.
Обилие солнца, ненормированное
потребление витаминов и аджики, наплыв на город игривых блондинок со всей
страны — все причиняло местным жителям определенное расстройство. Не все с ним
справлялись.
Нашего врача звали Бидзина
Иванович Мгалоблишвили. Может быть, из-за некоторого
суеверия горожане изменили его имя. Сухуми, в общем, был городом
русскоговорящим, и превратился Бидзина Иванович в
Бензин Иваныча. Был он невысок ростом, коренаст и
немного резок в движениях. На округлом лице часто появлялась улыбка, но многие
горожане считали — это не проявление добродушия, а оценка здоровья собеседника:
«Вижу, вижу… Ты тоже один из моих клиентов…» Хозяйство
Бензин Иваныча отличалось некоторой спецификой. Той,
к которой имели отношение и солнце, и блондинки, и ненормированное потребление
витаминов и аджики. Руководил он психиатрической больницей. Располагался сей
храм медицины по улице Геловани. И если где-нибудь в городе вы слышали фразу: «Слышь! Ты, че, с Геловани, 9?» —
это означало, что вам в лицо бросают оскорбительный вызов.
И повезло же мне все детство провести напротив — по адресу Геловани, 24! Я до сих пор не
уверен, что это соседство положительно сказалось на моем взрослении. Угораздило
же меня до свадьбы рассказать будущей жене об этой судьбой подкинутой подлянке! В минуты конфликтов в ее глазах просто читается
снисхождение к моей персоне. А тут еще и бабушка Нина подсуропила.
Чуть ли не на самой свадьбе она рассказала молодой невестке, как в детстве
спасала ее будущего мужа. А рассказывала бабуся красочно. Образности ей
хватало. Сказывалось образование — факультет немецкого языка местного
пединститута. Стиль Гейне, Шиллера и Гёте угадывался в каждой бабусиной
истории. Короче. Было мне года три, и я заболел то ли свинкой, то ли скарлатиной.
Бабуся по совету соседки Евгапер Вартанян отпаивала
меня ослиным молоком! Сложно даже представить себе саму процедуру дойки! Где
бабушка и Евгапер нашли ослицу, ума не приложу.
Однако рецепт излечения оказался действенным. Ослиное упрямство временами так и
прет из меня. Парадокс: на нашей улице жили тридцать
восемь врачей, но народная медицина не сдавалась! Надо было видеть глаза моей
жены, когда она впитывала в себя эту информацию. Представляете, какие козыри
оказались в ее руках на первой же раздаче! Муж вырос почти
что в психушке! И вскормлен ослиным молоком!
В качестве небольшого отступления и
оправдания скажу. Самым «психованным» из нашей детской
компании был сын Бензин Иваныча — рыжий Звика. Даже Дима Марков, который однажды стал забивать ржавый
гвоздь в голову моему брату Джуме, по сравнению со Звикой
являл собой морской штиль. Звика, не умея играть в
футбол, злился и загорался как спичка. Он орал, кусался, кидался камнями и
быстро убегал, зная, что огребет от нас по полной программе излечения
душевнобольных. Лет в шестнадцать гонял на отцовских «Жигулях», устраивая гонки
с гаишниками. Как-то менты привезли Звику домой и вручили Бензин Иванычу со словами: «Уважаемый Бидзина
Иванович! Не можете запереть сына дома, заприте его у себя на работе».
А еще Звика
обзывался! И ладно бы какими-то общепринятыми выражениями. Так нет же.
Забравшись на забор турбазы, вместо того чтобы быстро спрыгнуть и бежать домой,
он изображал Александра Матросова перед падением на амбразуру. «Марков! Твоя маханя на Яштухе
кур воровала! Понял? А ты, Лашхия, чатлах македонский! Качарава, иди
в обезьяний питомник! Там клетка освободилась! И все вы — чуфузники!»
Это уже было слишком!
Гелованский кодекс чести
позволял называть кого-то чуфузником в крайних
случаях. Слово означало — аферист, бесчестный мухлевщик.
Его можно было произносить улыбаясь. Как бы извиняясь перед собеседником. Шутя.
А Звика вкладывал в словечко вселенскую злобу! Еще
страшнее было произнести не «чуфузники», а «чухузники». Более жесткий акцент, с ударением и нажимом на
слог «ху», воспринимался в три раза больнее.
Согласитесь, между «фу» и «ху» разница существует! «Ху» — это почти что обматерить.
Произнести «чухузник» — было все равно
что сказать: «Чуфуз намазан!» А это тем более не
прощалось! Слова не всем понятного содержания нам были абсолютно ясны. Не дай
бог такое услышать! Пощечина вашему роду, друзьям, близким! То есть — они все чуфузом замазанные аферисты! Представляете себе?!
Сорвавшись с места, желая снести забор
вместе с обидчиком, мы всегда опаздывали. А этот рыжий черт еще успевал
проорать: «Вы все пиндосы гелованские!»
Хотя среди нас не было ни одного грека. Наши «кирюхи»
— братья Ксемитовы, Ваня Келешиди,
Хамсик, греки по национальности, были как раз
соседями Звики по Краснофлотской улице. «Кирюхи» «кирюхами», но на
Геловани они не жили.
Тут необходимо еще одно отступление. С
появлением интернета и с ростом антиамериканских настроений «презренных янки»
во всемирной сети стали называть пиндосами, а Америку
— Пиндостаном. Неучи! Кто этот необразованный балбес, запустивший в сеть такую чушь? Запомните раз и
навсегда — на Черноморском побережье испокон веку пиндосами
называли греков. Вам это любой подтвердит.
В общем, Звику
мы не очень любили, но, видимо, внутренне проявляли к нему слабость и жалость,
прощая многое. Мы же понимали — пацан растет в
непростой семье, глава которой — главврач психушки. Собственно, речь не столько
о нем. Я же сказал — это отступление. На примере сына главврача хотел себя
убедить, что соседство с психушкой не сильно на меня
повлияло. А вот сомнения, связанные с ослиным молоком, остаются. И сделать с
этим я ничего не могу.
2
Улица наша была тихой и носила имя
знаменитого актера Геловани. Судьба уготовила ему испытание — постоянно играть
в кино роль Сталина. Как Михаил Ульянов вечно перевоплощался в маршала Жукова,
Михаил Геловани из 24 ролей в кино 15 раз сыграл «вождя народов». Актер он был
неплохой и режиссер талантливый, но такая плотная привязка стала тупиковой для
Михаила Георгиевича. Кого можно сыграть после Сталина? Господа бога? Вот у
Геловани и не сложилась дальнейшая судьба. Своего главного героя он пережил не
намного. Кстати, сведения о месте его смерти отличаются. Одни утверждают, что
он скончался в Москве, где и похоронен на Новодевичьем.
А вот другие намекают, что сердце актера перестало биться в Сухуми.
Исторического расследования я не проводил, но вторая версия ближе. А сколько в
ней таится загадок и мифов! Вот вам один из них. Актер был на нашей улице у
кого-то в гостях и во время застолья испустил дух! И произошло это, вы не
поверите, сразу после того, как Геловани произнес тост в память товарища
Сталина и осушил рог до последней капли! А уходил он из жизни со словами,
окутанными мистикой: «За Иосифа Виссарионовича я выпил рог до дна. Он пуст.
Больше нет смысла пить. Нет смысла и жить!» Что-то подобное я слышал в детстве,
но гарантировать правдивость истории не смогу даже под пыткой.
Комедий и трагедий в жизни достаточно.
Но на примере Геловани они выглядели как-то особенно цветисто и выпукло. И все
из-за психбольницы. Ее присутствие подвергало любой факт углубленному и даже
саркастическому анализу. Дескать, это же на Геловани произошло, и что вы
хотите?
Тишину на нашей улице, уползающей
куда-то вверх, в район станции юных натуралистов, нарушало хрипение и сопение
автобуса под номером 27. Допотопный «Пазик», дверь в котором фиксировалась вручную, вползал в
горку с надрывом больного человека. В летнюю жару, переполненный
возвращавшимися с базара гражданами, автобус, преодолевая первый подъем, тягун метров в пятьсот, готов был развалиться на части. И
не разваливался лишь потому, что пассажиры с силой держались за поручни. От
этой силы внутри салона возникал эффект скручивания
конструкции стальными тросами. Шедевр Павловского завода издавал звуки, не
входившие в аудиоэнциклопедию мирового автопрома. Выезжая на небольшое, относительно ровное
пространство, как раз напротив нашего дома, несчастный автобус всеми фибрами
двигателя благодарил небеса, что в очередной раз преодолел невозможное. Он
выхаркивал из себя что-то похожее на стенания: «Чтоб я сдох!
Тых-тых-тых! Чтоб я сдох! Тых-тых-тых!» Хорошо, что у психбольницы была остановка и автобус немного разгружался. Перед решающим
броском наверх ему становилось легче. А на самой верхотуре
улицы Геловани жили в основном армяне, и «Пазик»
переходил с русского на армянский, начиная подбадривать пассажиров: «Ес штапум ем! Тых-тых-тых!
Ес штапум ем! Тых-тых-тых!» Автобус, не веря самому себе, тем не менее,
уверял население, что спешит как может.
Кое-кто из покинувших автобус сразу же
низко опускал голову и, скорбно семеня, боясь
встретится глазами с кем-то из знакомых, проходил на территорию больницы. Эти
кое-кто шли навестить родных. Территория психбольницы была внушительной. Из
гуманных соображений, дабы посетители не чувствовали резкого перехода из
здорового состояния в психически неуравновешенное,
сразу за воротами, справа по ходу, был стенд с фотографиями передовиков
«психиатрического производства». Он громко именовался «Лучшие люди больницы».
Смущало, что некоторые лица больше напоминали пациентов клиники. Испуганные
взгляды, какие-то меланхолические улыбочки — многое, многое настораживало в
этой фотогалерее. На врачей «лучшие люди» были мало
похожи. Посетители старались побыстрее миновать Доску
почета, но их поджидал еще один атрибут наглядной агитации. Буквально в двух
метрах располагался участок, огороженный низким заборчиком. Там росли цветы. За
клумбой в изящном бетонном обрамлении висели портреты классиков марксизма.
Согласитесь, их присутствие в этом святом месте было объективно обусловлено. То
ли у художника не хватило краски, то ли что-то другое, но Карл Маркс своими выпученными глазами однозначно просился на стенд
«Лучшие люди больницы». Самым здоровым из этой троицы выглядел Энгельс. До ХХ
съезда партии «классиков» на стенде было четверо, но по известным причинам
Сталина из композиции убрали. Место рядом с Лениным освободилось. Его решили
заполнить лозунгом Ильича: «Мы придем к победе коммунистического труда!» Но
буква «р» из последнего слова выпала, и куда должны
были прийти обитатели психушки, Ленин не уточнял.
Скорее всего, направление «туда» означало лечебный корпус. Он находился в
глубине двора, и в нем содержались буйные. А по двору
спокойно разгуливали тихие и неопасные люди с добрыми лицами, с которых не
сходила блуждающая улыбка. Во двор психушки попасть
было элементарно. Она была огорожена обычным деревянным забором. А в каком
деревянном заборе нет дыры? Через несколько лет его заменили на
бетонный. Однако и тот не выглядел линией Маннергейма.
3
Удивительно не то, что мы легко
проникали вовнутрь, а то, что некоторые душевнобольные без проблем оказывались
на воле! Не реже, чем мимо нас проезжал умирающий автобус, из богадельни
сбегали пациенты. Вот это было ни с чем не сравнимое
зрелище!
На окнах спецкорпуса
были решетки. Своего рода гарантия безопасности и надежной изоляции особо буйных и опасных. Как им удавалось усыпить бдительность
санитаров, нормальным умом не понять. Побег почти всегда сопровождался
элементами драматического театра. Бежали мужчины. Женщинам не хватало дерзости.
Они вели себя скромно и планов на спасение не строили. Иногда под вечер пели.
Очень грустно и красиво. Мой дедушка, Григорий Георгиевич, сразу говорил: «Окна
закрывайте на ночь! Дождь будет! Психи поют!» Их пение
было лучше всякого барометра. И этот барометр не ошибался. Интересно, что
побеги мужской части благородного собрания случались как раз после дождя. То
есть, их реакция на изменения погоды выражалась в приливе адреналина и
проявлении бунтарских наклонностей. А дополнительную порцию революционных
эмоций они получали, видимо, пробегая мимо Маркса, Энгельса и Ленина. А как еще
объяснить прыжки через двухметровый забор?
О том, что очередной псих
бежит, мы узнавали по неистовым воплям беглеца. Это были крики Тарзана! Это было пение слона, извлеченного из
браконьерской ямы! Ода свободе!
Театральность сцен заключалась в том,
что погоня начиналась не позже чем через пару минут. Интрига создавалась! В
воротах больницы появлялся Бензин Иваныч и вместе с
ним два санитара. Бензин Иванычу не хватало
стартового пистолета, так он был похож на судью перед стометровкой. Взмахом
руки главврач отправлял подчиненных в погоню. Санитаров мы знали. Это были Гуджа и Павлик. Оба под два метра ростом, усатые, очень
похожие на соседского пса по кличке Герта. Для них
каждая погоня превращалась в соревнование. Санитары вели счет личным победам. А
потом, согласитесь, приятно, докладывая, подчеркнуть: «Доктор, это я его
догнал!» Мы были посвящены в тонкости и даже выступали в роли торсиды. Вися на заборах, поддерживали кто Гуджу, кто Павлика. А Данила, тот вообще бежал сзади и
криками подбадривал суровых санитаров. Гуджа как-то
не выдержал, остановил погоню и, вылупив глаза,
гаркнул: «Малчик! Твой знаит,
кто ты здэс? Пошол, едрена мат, домой!» Данила голосом опытного курильщика,
смолившего лет с семи, в ответ просипел: «Дурак ты! Я
же за тебя болел!» Гуджа, умиленный таким поворотом,
ничего не сказал и побежал вниз по улице, понимая: этот забег он Павлику
проиграл. Каждый раз Бензин Иваныч, стоя на отметке
старта, ждал возвращения подопечных. Беглеца вели в смирительной рубашке.
Завязанные на спине рукава говорили об очередной победе разума над тьмой!
Главврач одобрительно улыбался санитарам, обязательно хвалил и громко, чтобы
слышно было на улице, провозглашал: «Никто еще из моей больницы далеко не
убегал!» Он говорил, словно докладывал на коллегии министерства. «Я всех вас
вылечу!», — продолжал доктор и скрывался в глубине двора. Именно от него я
впервые услышал эти волшебные слова. «Я всех вас вылечу!» Уже потом, чуть
перефразированные, они прозвучали в фильме «Иван Васильевич меняет профессию!»
Говорю же, театральность и киношность сцен были
ощутимы! Тем самым оправдывался факт, что улица носит имя актера и режиссера.
Еще знаковым моментом в жизни нашего «бродвея» были похороны. Процессия из нескольких сотен
человек заполняла все пространство улицы. Тогда никто не мог и помыслить, чтобы
до кладбища ехать на автобусах. Да и где было найти такое количество
транспорта? Усопшего провожали всем миром. Впереди шли несколько человек,
разбрасывая по пути сломанные гвоздики. Затем несли портрет и в случае, если
хоронили ветерана, обязательно несли на подушечках награды. Далее уже — гроб с
покойным. Причем гроб должен был быть открыт, чтобы усопший в последний раз мог
взглянуть на белый свет. Память почему-то не сохранила ни одного случая похорон
под дождем. А может быть, такого и не было вовсе.
И вот однажды скончался один старый
армянин, живший так высоко по Геловани, что мы его и не знали. Как потом
выяснилось, он всю жизнь проработал пастухом на Яштухе
в тамошнем колхозе. В войне участия не принимал, и его наградами были почетные
грамоты. Кто догадался вместо орденов и медалей нести впереди гроба эти
документы, не знаю. Человек тридцать шли, и у каждого в руках были знаки
колхозного отличия. Если бы только это стало особенностью похорон! Когда
головная часть процессии миновала ворота психбольницы, по замыслу неизвестного
драматурга в пьесу влились новые лица. Состоялся очередной побег! Представьте себе: беглец выскакивает на улицу и утыкается в толпу
скорбящих. Шанс на спасение один — внедриться в процессию. Среди людей,
сплошь одетых в черное, он в своей пижаме выглядел
полосатой вороной.
Через минуту-другую в воротах появились
Бензин Иваныч, Гуджа и
Павлик. Доктор понял — традиционного забега не получится. Гуджа
и Павлик, хоть и были цепными псами мировой психиатрии, но придерживались
определенных норм поведения. Оба выросли в деревне. А там похороны — это часть
жизни. Пласт культуры. Исходя из этого, бравые санитары аккуратно, стараясь
никому не помешать и не нарушить процессуальный ритм, высматривали в толпе
беглеца. Но тщетно! В воспаленном сознании сбежавшего
всплыли школьные уроки истории, как великий Ленин искусно пользовался
конспирацией. Пробегая мимо портрета вождя, он вспомнил, как Ленин, переодетый
в рабочего Иванова, по льду Финского залива пришел в Петроград, чтобы отомстить
за брата и выстрелить в Керенского из «Авроры». Воодушевленный, беглец быстро
смешался с участниками траурной процессии. Идя на полусогнутых, гусиным шагом, псих лишил преследователей основного козыря. Им не удалось
рассмотреть в толпе человека в пижаме. Гуджа и Павлик
культурно обежали процессию и рванули вниз по улице, не зная, что преступник у
них за спиной. В чистом виде голливудский сюжет! Фильм «Беглец» с Хариссоном Фордом помните? Когда доктор Кимбл
смешивается с карнавальной толпой? Скажете, режиссер Дэвис это сам придумал?
Плагиат в чистом виде! Натуральный чуфузник ваш
американец! В фильме Кимбл уходит от погони. И в нашем
случае все могло пойти по закону жанра. Но это было бы не «гелованское»,
а американское кино. Развязка была достойна Софокла и
Чаплина. Даже великие абхазские словотворцы
Папаскир и Шамба не смогли
бы придумать такого финала!
Гуджа и Павлик,
добежав до конца улицы и никого не обнаружив, грустно поднимались по Геловани,
уже навстречу траурной процессии. Их испепеляла мысль: как оправдаться перед
Бензин Иванычем? Из-за дикого волнения они синхронно
закурили «Приму». Сигареты затерялись в пышных усах младшего медперсонала. Со
стороны казалось: эти двое так разгорячены погоней, что у них рот дымится! И
вдруг санитары застыли как вкопанные. О счастье! Перспектива опозориться
исчезала! Гуджа настолько ошалел от увиденного, что не успел выбросить сигарету — он ее
проглотил! Прямо навстречу своим преследователям шел сбежавший.
Не просто шел, а с достоинством человека, ушедшего от погони! Масштабно войдя в
роль, бедолага все исполнил по Станиславскому!
Вживление в образ оказалось абсолютным! Он настолько почувствовал себя своим
среди участников процессии и настолько был благодарен, что его не сдали
проклятым санитарам, что раскрепостился, как Геловани в фильме «Падение
Берлина». Высоко вскинув голову, беглец гордо нес гроб! Свободной левой рукой
он крепко сжимал грамоту за доблестный труд на пастбищах яштухского
колхоза. Гуджа и Павлик коршунами налетели на
несчастного. Они буквально вырвали его из-под гроба. Тот даже не понял, что
произошло. Выйти из образа не успел. Санитары настолько молниеносно провернули
дело, что ход процессии не нарушился. А гроб даже не покачнулся. И только
кто-то из родственников метров двести шел за медработниками и просил: «Ахпер джан, как брата прошу,
грамоту отдай. Неудобно будит, эсли вместо трысит щтук в гроб двасит дэвит положим!»
А Бензин Иваныч
себе не изменил. Он поставил точку в спектакле традиционно: «Из моей больницы
далеко не убегают! Слышите? Я вылечу всех!» В тот момент эти слова не имели
отношения лишь к одному человеку — несчастному пастуху, которого вместе с его
почетными грамотами почетно несли хоронить.
4
Всего лишь раз Бензин Иваныч не воспользовался привычным набором слов,
подчеркивавших его статус врачевателя, стоящего на одной ступеньке с Фрейдом,
Кащенко и Альцгеймером!
В кабинет первого секретаря горкома
комсомола города Сухуми Александра Григорьевича Твалтвадзе,
по совместительству моего отца, резко вошел незнакомец, довольно молодой
человек интеллигентного вида. Выражение лица посетителя, умные глаза, высокий
лоб и незаискивающий взгляд говорили о цельности
натуры. В середине шестидесятых на входе в административные учреждения не было
никаких металлодетекторов, никаких постов милиции.
«Слуги народа» были вполне доступны. Сама мысль оградить себя от посетителей
была и странной и в условиях оттепели не совсем понятной. Максимум, что
допускалось, — секретарша в приемной. Но этот пост незнакомец миновал легко и
без сопротивления. Одним словом, визитер был нежданным и не записанным в книгу
учета. Отец мой всегда являлся образцом задорного демократа, воспринимавшего идеи
марксизма-ленинизма как живительную влагу горного ручья. Он справедливо считал,
что жизнь молодого поколения надо разнообразить, и немалого на этом поприще
добился! Устраивал футбольные матчи, комсомольские праздники, был организатором
строительных отрядов, инициатором студенческих десантов на чайные и кукурузные
поля. Это в России ездили на картошку, а в Абхазии обеспечить студентов нужным
объемом корнеплодов было невозможно. Я гордился отцом! Он был фигурой
известной, которого в городе уважали и любили. Знали,
что он честен и ничем не замазан.
После случая, о котором хочу рассказать,
чувство гордости за отца значительно выросло.
Посетитель вежливо поздоровался,
посмотрел на портрет Хрущёва, словно желал убедиться, все ли на месте, и
сказал:
— Александр Григорьевич! Я вас хорошо
знаю как порядочного и справедливого человека. Вы моего брата в комсомол
принимали. Помогите устранить беззаконие!
Отец немного опешил от самого вторжения.
Таких посетителей в его кабинете еще не было. Ему показалось, что даже Хрущёв
со стены как-то странно смотрит на этого человека. Тут явно намечался некий
фарс с переодеванием. Посетитель стоял в кабинете первого секретаря горкома в
полосатой застиранной пижаме и в тапочках на босу ногу. Запах больницы,
насыщенный карболкой и нашатырем, заполнил пространство и кабинета, и приемной.
— Простите, при чем
здесь я и борьба с беззаконием? Может, есть смысл обратиться в милицию? Что у
вас стряслось? Почему вы в таком виде? — спросил отец.
— Александр Григорьевич! В милицию
нельзя! Там все схвачено и куплено родственниками, которые решили избавиться от
меня. Они сфабриковали какое-то идиотское дело. Вранье на вранье и враньем погоняет! Против меня выдвинуты
бессовестные обвинения. Вы же видите, я нормальный человек, а меня упрятали в
психбольницу! Я даже под следствием не находился. Помогите, умоляю. Всю жизнь
буду за вас молиться… Спасите.
— Объясните, что произошло? Почему вас
держат в психбольнице? Иначе я не смогу помочь!
— Не имею ни малейшего понятия! Уже
месяц меня пичкают лекарствами. Дайте добраться до прокуратуры, и я докажу, что
ни в чем не виновен! У меня отняли одежду, документы! Как в таком виде я пойду
к прокурору? Вы честный человек, вас уважают! Главврач, Бидзина
Иваныч, ваш сосед! Позвоните ему, пусть вернут хотя
бы одежду, и с вашей помощью я пойду искать правду! До Хрущёва дойду! Наверняка
в органах ничего не знают об этом беззаконии!
Отец был слегка обескуражен. Он налил
посетителю воды, усадил на диван и, сев за рабочий стол, стал звонить Мгалоблишвили. Бензин Иваныч был не
просто взволнован. То, как он произнес «Алло», говорило о крайней степени
возбуждения.
— Бидзина
Иванович! Это Александр Твалтвадзе! Даже не знаю, с
чего начать, — в голосе отца вибрировала струнка определенного сомнения. Он
пытался найти верный тон для разговора, желая разобраться в ситуации. — У меня
в кабинете находится человек, как мне кажется, абсолютно нормальный человек,
которого насильно и несправедливо удерживают в вашей лечебнице. Вы понимаете,
что это подсудное дело?
То, что отец услышал в ответ, заставило
его тихо вздрогнуть. Голос Бензин Иваныча задрожал и
перешел в шепот:
— Сашенька! Родной! Держи
его сколько сможешь! Это убийца! Он зарезал жену и двоих детей! Выглядит
нормальным, но в какой момент теряет разум, не спрогнозировать! Мы выезжаем!
Отец призвал на помощь весь свой
артистизм, устранил из голоса вибрацию и добавил максимальную дозу металла:
— Бросьте вы свою демагогию! Сталинские
времена прошли! Никому не дозволено держать человека в психушке
без судебного разбирательства! Я гарантирую вам обкомовскую проверку! Вы
распустились не на шутку. Немедленно привезите одежду и документы этого
уважаемого человека. Я считал вас настоящим гуманистом, а сегодня понял — вы, Бидзина Иванович, настоящий узурпатор!
— Говори, Сашенька, говори! Машина уже
выехала!
А Сашенька, продолжая грозить Бензин Иванычу вселенскими карами, переложил трубку в левую руку.
Правой рукой он незаметно открыл ящик стола, где лежал «Марголин»,
малокалиберный пистолет. Шедевр стрелкового оружия, из которого, говорят,
невозможно было промахнуться. Я помню восторг от прикосновения к холодящей
ладонь поверхности. Это счастье в пять лет подержать в руках настоящий
«пестик»! А потом неделю рассказывать каждому, что держал в руках оружие и даже
стрелял из него! «Да, не веришь? Спроси у моего дедушки! Понял?» Я вообще был
уверен, что отцу «Марголин» положен по должности. И что у второго секретаря в
шкафу висит ружье, а третьему по статусу определен кинжал! Инструкторы горкома
были самыми беззащитными. По своему иерархическому месту они могли рассчитывать
только на рогатки! Кто из отцовских друзей в шутку открыл мне эту «тайну
горкомовского двора», не помню, но к Джону Губазу,
одному из комсомольских инструкторов, я долго приставал, чтобы он дал
пострелять из своей рогатки.
Минут через десять в кабинет отца
постучали санитары. Они принесли одежду, обувь и положили на стол паспорт.
— Вот видишь, я слово свое сдержал.
Одежду привезли, паспорт тоже. Иди, переоденься в приемной.
Неожиданно голос пришельца изменился.
Его глаза недобро заблестели. Цвет лица густым фиолетовым отливом стал
напоминать зрелый инжир. Отец среагировал и плотно нащупал рукоять пистолета. А
посетитель, словно обращаясь к верховной власти, посмотрел на портрет Хрущёва
и, почувствовав поддержку из Кремля, жестко выдавил:
— Нет. Я здесь буду переодеваться. Пусть
эти уйдут!
— Знаешь, это уже неприлично, — ответил
отец. Каждое слово он произносил с расстановкой и довольно жестко. — Здесь
все-таки кабинет первого секретаря горкома! У меня уже очередь из посетителей.
Я не могу заниматься тобой одним. А потом, ты что, свою голую задницу будешь демонстрировать перед портретом Никиты
Сергеевича Хрущёва? Меня с работы за это снимут! Как я тогда тебе помогу? Выйди
в приемную и там переоденься!
Доводы оказались весомыми. Пришелец
вышел за дверь, и его сдавленный крик фактически означал занавес. Через минуту
медицинская машина, врубив сирену, понеслась на Геловани. Отец позвонил Бензин Иванычу и рассказал об окончании спектакля. Доктор рассыпался
в благодарностях, приглашал на ужин, клялся в вечной любви и уважении ко всей
нашей семье. Это продолжалось так долго, что отец не выдержал и сказал не без
сарказма:
— Бидзина
Иванович! Сегодняшний случай только подтвердил незыблемую истину — из вашей
лечебницы никто далеко не убежит! А то, что вы в состоянии вылечить всех, в
городе Сухуми известно каждому!
Это был первый и единственный случай,
когда Бензин Иваныча цитировали в его присутствии. Но
он был настолько взволнован, что даже не заметил этого.
В качестве постскриптума добавлю.
Никакой поддержки из Кремля убийца получить не мог. И отец мой вряд ли лишился
бы должности из-за голой задницы посетителя. Даже если бы тот тряс своей «кукурузиной»
перед портретом Хрущёва в знак несогласия с аграрной линией Никиты Сергеевича!
Потому что случилась эта история 14 октября 1964 года. В день, когда Пленум ЦК
КПСС отправил Никиту в отставку. Исторический факт. А на следующий день Бензин Иваныч громко шутил, что, если бы Хрущёв вовремя попал в
сухумскую психбольницу, он, доктор Мгалоблишвили,
однозначно бы его вылечил.
5
Одним волшебным воскресным утром улица
Геловани была разбужена не автобусными стенаниями, а стихами. Рельеф местности,
тишина, безветрие, какая-то умиротворенность погоды создавали эффект горного
эха! Казалось, что стихи снизошли на улицу Геловани с небес. Неизвестный чтец
декламировал Пушкина.
Кавказ
подо мною. Один в вышине
Стою
над снегами у края стремнины:
Вскормлённый в
неволе орел молодой
Несвежей
больничной бурдой!
Я вижу, как в
тени чинары
Пену сладких вин
На узорные
шальвары
Сонный льёт
грузин.
Сонными в этот момент на Геловани были
не только грузины, но и представители других национальностей. Театральное
исполнение классических произведений, неожиданные переходы от Пушкина к
Лермонтову, да еще в столь оригинальной интерпретации, быстро будили население.
Неизвестный декламатор продолжал использовать опробованную методику. Чтец был
неплохо образован, но скачки от одного автора к другому сразу оттенили
специфичность ситуации. Никто не мог понять: откуда несется голос? Между тем,
зазвучали серебряные строки Афанасия Фета.
Шёпот, робкое
дыханье. Трели соловья,
Серебро и
колыханье сонного ручья.
Свет ночной,
ночные тени, тени без конца,
Ряд волшебных
изменений милого лица.
Коммунизма
призрак по Европе рыскал,
Уходил и вновь
маячил в отдаленье…
По всему по этому в глуши Симбирска
Родился
обыкновенный мальчик Ленин.
Фет внезапно перетек в Маяковского, и
теперь голос неизвестного долбил спящих отточенными
строками трибуна революции. Минут через двадцать ситуация стала проясняться.
…Главным архитектурным и рельефным
украшением улицы была водонапорная башня на территории больницы. Распределение
чистой воды по Геловани шло отсюда. Башня стояла на четырех огромных бетонных
столбах. Сторона каждой бетонной сваи была не меньше метра. Серьезное
сооружение. Высотой метров в двадцать! На вершине «водонапорки»
во время войны в ожидании фашистских самолетов размещались зенитки. Говорю же —
серьезное сооружение! И что вы думаете? Наш чтец стоял на самой верхней
площадке водонапорной башни и оттуда источал поэтический мед. Как он туда
забрался, одному господу было известно. Лестница наверх отсутствовала. Чудеса!
«Гелованский бомонд», умывшись и позавтракав, стал
стекаться к психбольнице. Началось детальное обсуждение трех вопросов: «Кто
это? Как он туда залез? И как его оттуда снять?»
Внезапно стихи закончились. С моря их
прервал протяжный гудок парохода. И тут все услышали нечто удивительное. Чтец
выдал в эфир шифрограмму: «Товарищ директор! Вверенное мне судно, маломерный
рыболовный траулер имени товарища Нестора Лакобы, перевыполнил план по добыче
ставриды на 20 процентов! Капитан корабля — Петр Сухолап!»
Поставленный голос разнесся над окрестностью, а через пару секунд все стали
свидетелями настоящей переклички. С моря вновь раздался гудок, будто там
услышали доклад Сухолапа. Видимо, интонация гудка
подействовала на нашего героя. Он вдруг засуетился, принял стойку «смирно» и
отправил новую шифрограмму: «Виноват, товарищ директор, — план перевыполнен на
25 процентов!»
Собравшиеся пробовали
заговорить с чудаком, но тот молчал и не желал снисходить до бесед с этими не
пойми кем. Было ощущение, что он ждет для переговоров самого главврача. Ждали
появления Бензин Иваныча и собравшиеся «гелованцы». Операцию по возвращению «космонавта» на землю
без главврача начать было невозможно.
И вот он появился! Свиту составляли
сошедшие со стенда все «лучшие люди больницы». Ранним воскресным утром многих
из них Бензин Иваныч выдернул из дома, и потому
выражение лиц было ничуть не лучше, чем на фотографиях. Да и сам Бензин Иваныч не выглядел «огурцом». Вчера у него было застолье, и
с ним пришли некоторые из гостей, явно ожидавшие продолжения банкета, а не
подобного перфоманса.
Главврач немедленно стал раздавать
распоряжения. Их суть упиралась в одно: «Немедленно снять мерзавца
оттуда!» Но как — Бензин Иваныч не пояснял.
Оказалось, что Сухолап поднял вверх лестницу, по
которой взобрался. Ни в больнице, ни у жителей не оказалось лестницы нужной
длины. Увещевания и посулы на «космонавта» не
действовали. Через час приехала пожарная машина. Долго маневрируя, она,
наконец, встала так, чтобы можно было развернуть выдвижную лестницу и начать
операцию по «возвращению на землю». Кто бы знал, что наш беглец вооружился
камнями. Первый же выстрел его «зенитки» пришелся в медную каску пожарного.
Тот, снабженный инструкциями врачей, лез наверх и достиг середины дистанции,
когда получил по шлему. Огнеборец, впервые выступая в
роли борца с ересью, еле удержался на ступеньках. Быстро спустившись вниз, он
заявил: «Сами снимайте вашего психа! У меня трое
детей. Им отец еще нужен». Более никто не пробовал лезть под прицельный огонь Сухолапа. Тогда Бензин Иваныч
послал домой, чтобы жена собрала все, что осталось от вчерашнего застолья.
Осталось немало. Жареный поросенок, курятина, сациви,
хачапури, зелень, сыр, фрукты. Откуда-то приволокли стол, на котором красиво разложили это кулинарное
великолепие, расставили бутылки и начали пировать. Непохмеленные
гости главврача приступили к трапезе с особым энтузиазмом. Бензин Иваныч, задрав голову вверх, кричал: «Давай, спускайся!
Выпьем, закусим! Посидим, поговорим! Ты же голодный».
Однако Сухолап
не был готов к роли «собаки Павлова» и стоически подавлял приливы желудочного
сока. Каждый гуманистический выход Бензин Иваныча на
арену, каждый призыв разделить трапезу с ним и его гостями завершался
снайперским залпом «зенитки». Когда Сухолап с
точностью библейского Давида разбил стоявший на столе кувшин с вином, один из
друзей главврача не выдержал, вышел из-за стола и начал возмущаться. Его слова
были сколь искренни, столь и комичны: «Ты что там, едрена
мат, с ума сошел, — кричал он сумасшедшему. — Сам не хочешь, дай людям
выпить-закусить!»
Впору было объявлять творческий конкурс
— «Сними психа с башни!» Все предложения оказывались
нереальными. А Сухолап снова начал декламировать. Он
знал неимоверное количество стихов. Снизу уже аплодировали. Как на праздничном
концерте, он объявлял каждое следующее произведение. В тот момент, когда он
завершал декламировать поэму Маяковского «Хорошо», к
Бензин Иванычу подошел Лаврик.
Лаврик был алкаш.
Очень добрый и смешной псих из категории «тихих».
Завидев пацанов на территории больницы, он всегда
радостно к нам подбегал, останавливался метрах в десяти и переходил на строевой
шаг, причем правую руку держал в кармане. Остановившись, выдергивал руку из
кармана, и в воздух летели конфеты. Мы делали вид, что не можем отыскать их в
траве, и это вызывало у Лаврика дикую радость!
«Ешьте, ешьте! И помните дядю Лавра — самого доброго дядю на свете!» Он
дурачился, пытаясь нас рассмешить, строил рожицы и постоянно доставал из своего
бездонного кармана «барбариски», «гусиные лапки»,
ириски. Мы ели конфеты, а он аплодировал нашему аппетиту и продолжал
приговаривать: «Помните дядю Лавра, помните!» Трагедия этого человека была
замешена на парадоксах. Был он по национальности еврей, и фамилия его была
Берман. А звали несчастного — Лаврентий Павлович. Папа, старый большевик, постарался.
Лаврентий Павлович Берман, да еще и учитель немецкого языка! Говорят, что запил
Лаврик после того как в его тезке, Берии, признали
английского шпиона и расстреляли. Бензин Иваныч Лаврика жалел и не мучил строгим режимом. В его понимании
Лаврентий Павлович Берман и так был наказан судьбой.
Завидев Лаврика,
Бензин Иваныч сказал:
— Лаврик,
выпить даже не проси! Видишь, этот дурак кувшин
разбил?
— Доктор, хотите, я сниму его? — спросил
Берман.
— Конечно, главврач не знает, как это
сделать, а ты знаешь!
— Знаю, доктор!
— Снимешь, я тебе сам стакан вина налью!
— Лаврентия Павловича дешево не купишь,
— произнес Берман. — Стакан чачи! И спорить не о чем!
Лаврик куда-то убежал
и появился минут через пять. В руках он держал обыкновенную ножовку. Встав так,
чтобы его было видно сверху, Берман прокричал:
— Ты, придурок! А ну, слезай немедленно!
— Сам придурок! Не слезу!
— Слезай, а то столбы подпилю!
— Только попробуй!
— Ну смотри,
сам виноват!
Толпа зевак во главе с магом
республиканской психиатрии наблюдала за происходящим, разинув
рты. Многотомные трактаты по изучению человеческого мозга спрессовались в
короткий диалог двух психов. Лаврик
подошел к одной из опор водокачки и стал водить пилой по бетону. Противный
скрежет распорол тишину и раненой птицей полетел к небу.
— Хватит! Не надо! Прекрати! Я же
разобьюсь! — истошно орал Сухолап.
— Ты меня разозлил! Ты разбил Бидзине Иванычу сердце и кувшин с
вином, — отвечал Лаврик. — Быстро вниз! И доложить по
форме!
Сухолапа даже скручивать
не пришлось. Он был настолько испуган предстоящим падением башни, что на ногах
не стоял. Лежа на земле, бормотал:
— Умоляю, не надо пилить, умоляю.
— Первый раз из моей больницы решили
сбежать не вниз по улице, а вверх в небо, — воскликнул главврач. — Но и это
бесполезно!
Посмотрев внимательно на Лаврика, Бензин Иваныч
справедливо решил, что его обычная фраза «Я всех вас вылечу» — сегодня не очень
уместна. Ведь вылечил всех Лаврик. Кому из здоровых
мог прийти на ум подобный сценарий возвращения «космонавта» на землю? Клин
вышибается клином. Лаврик, сам того не желая, влепил
мировой психиатрии звонкую пощечину. Кстати, от чачи он отказался, но попросил
Бензин Иваныча о казалось бы невозможном.
— Доктор, — потупив глаза, сказал Лаврик. — А можно мою фотографию повесить на стенд «Лучшие
люди больницы»?
Бензин Иваныч
опешил от просьбы, но разрешил. Он был хороший врач и хороший человек. Через
день фотография учителя немецкого языка, тихого алкоголика Лаврентия Павловича
Бермана висела на стенде. Сам Бидзина Иванович
руководил церемонией. В присутствии врачей и, конечно, виновника торжества он
поместил фотографию не под стекло, где висели остальные, а кнопкой прикрепил к
деревянной раме. Да, фотография была из личного дела, маленькая, три на четыре
с уголком. Но Берман на эти условности внимания не обращал. «Доктор же сказал и
не обманул. Вот, висит фотография!» Главврач поправил фото и даже сказал
несколько добрых слов в адрес Лаврика, особо
подчеркнув, что тот проявил смекалку в непростой ситуации. Все зааплодировали,
а Лаврик улыбался и вытирал рукавом слезы. Потом он
достал из кармана конфеты и пытался накормить ими врачей, не зная, как еще
выразить свою признательность.
А еще через день Лаврика
нашли мертвым под этим самым стендом. Он сидел на земле, привалившись спиной к
столбику, и как-то неестественно вывернув голову, смотрел на свою фотографию.
Он умер счастливым, и, если хотите, на пике славы! Один из лучших людей
больницы и самый смешной человек моего детства. И ушел он все-таки в небо. А
конфетами нас больше никто не кормил…