Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2017
История литературы —
дама памятливая, она скопила бессчетные страницы, посвященные писательскому
труду и опыту. Тут и серьезные изыскания, и случайные анекдоты — чего только не
найдешь! Вот Гесиод высокопарно повествует, как музы учили его песням у
подножия Геликона, а Руссо — взволнованно рассказывает, какая случайность
сделала его писателем, ну и вообще: «Ходасевич однажды
одолжил у Городецкого сто рублей, от Гумилёва ушла жена, Блок подрался с Нарбутом,
а разнимал их Лившиц, у Андреева сгорела квартира, Мандельштам сшил себе новую
шубу, а Мариенгоф, моясь в ванне, больно ударился
головой о трубу, — много интересного можно рассказать о русской литературе
начала ХХ века» — узнаем мы из анекдота, приписываемого Даниилу Хармсу.
Мифология литературы, куда деться…
Но в стороне от всего
этого мощного пласта остается едва ли не главное из того, что меня всегда
интересовало. Читая «Алхимию слова» Яна Парандовского,
я понял, что с точки зрения психологии творчества совсем не уделено внимание
его, творчества, моменту зарождения.
Мы знаем, что Блок
начал писать стихи в 5 лет, Пастернак — в 19, Мандельштам и Маяковский — в 15,
Цветаева и Пушкин — в 6.
Но откуда что берется?
Как пишется первое стихотворение? Почему вдруг обычного ребенка как бы
подменяют? Откуда является эта его будущая страсть? С чего вдруг пробуждаются
писательские намерения и проявляются способности складывать слова в
метафорический строй? Ведь был же этому какой-то толчок! Так с чего начинается большое? Мое вот первое стихотворение мне пришло в бреду.
Лет в 12 я заболел, высокая температура, и всю ночь по постели маршировали
африканские звери: бравурные жирафы, бравые львы, бурые медведи… Я проснулся,
записал этот бред, и с тех пор… Да, поэзия — это
болезнь, и нечего тут стыдиться.
И с точки зрения
психологии творчества, и в русле банального обывательского любопытства очень
хочется знать — как «это было» у других?
Поэтому я завел особую,
нет — особенную папку: «История первого стихотворения», куда собираю
свидетельства поэтов о том, как было написано их первое в жизни стихотворение и
что явилось ему поводом.
Частью этих
приобретений я хочу поделиться.
Олег Чухонцев
О своем первом
стихотворении. Я был уже девятиклассником, известным на всю школу гимнастом, и
надеялся на спортивную карьеру в недалеком будущем, когда в параллельном классе
появился долговязый длинноволосый парень, похожий на долгоносика, неплохой
баскетболист, который, оказывается, пишет еще и стихи. Мы прошли уже к тому
времени пять мотивов в лирике Пушкина, «Бородино» и заучивали наизусть «Укажи
мне такую обитель», но это была, выражаясь спортивным языком, обязательная
программа, которую надо было сдать и забыть, а Эмиль — так звали того парня —
сам, представляете, из своей головы, пишет стихи, и какие стихи:
Вот
уж осень наступила,
Листья
жёлтые летят…
Я был потрясен. В самом
деле, уже наступила осень и летят желтые листья, все точно — не дай бог
тормознуть на мокром асфальте, если за рулем велосипеда, — а я этого не
замечал, а Эмиль — имя-то какое: Эмиль! — заметил и написал и про осень, и про
листья, и все это, оказывается, настоящая поэзия!
И я как прозрел.
Несколько дней я бредил
его стихами, он снился мне сам, длинноволосый, очкастый,
с запрокинутой головой, и однажды, ближе к зиме, меня как током ударило: и я
могу! И вот, придя со школьного предновогоднего вечера, тогда же, 31
декабря 1953 года, я написал на спор
первое свое стихотворение. Но свое ли? Рифмы были скверные,
ритм убогий, мысли никакой, но чувства, чувства — рука не успевала записывать,
что-то о голубых глазах и полевых васильках, — о, я как бы ослеп заново, ничего
не видел и не слышал, кроме гула и света внутри себя, и когда вскоре, зимой
того же учебного года, к нам в город приехал известный московский поэт и нас,
старшеклассников, строем привели в клуб фабрики «ХХ лет РККА» слушать
его стихи, я следил за ним во все глаза и заметил даже над головой его нимб, а
потом мне сказали, что поэт горбатый.
Так я начал писать,
писал поначалу запоем, и в первое же лето, ложась, бывало, с утра под грушу в
нашем саду и вставая только вечером, я исписал
длинными, беспомощными, вдохновенными стихами не одну тетрадь. Мне нравилось
это занятие уже хотя бы тем, что, в отличие от
гимнастики, можно было работать не по обязательной, а по вольной программе и не
набивать синяков, долго не сходивших, а главное, эта вольная программа была не
изнурительна, а приятна, и даже более того. О, знал бы я, что так бывает…
Чухонцев О.Г.
Стихотворения. (Содерж.: Циклы:
Свое дыханье; Взойти на холм: Переводы). М.: Худож. лит., 1989. — 302 с.
Ирина Ермакова
Сверкающий день. В окне
громадный синий сугроб. Справа от окна горящая елочка. Слева — бабушка у
этажерки (круглые железные очки, всегдашний белый кружевной воротничок на
темном платье) листает, бормоча: не годится, не годится, толстенный том. Ищет
стихотворение. Завтра, 31 декабря 1957 года, я буду его читать на утреннике в
красном уголке клуба. Длится все это так долго-нудно,
что я начинаю говорить стихами:
Наша
ёлка, ты прекрасна,
Как
огни твои горят,
Поздравляя
всех ребят,
Ну,
пускай они не гаснут.
Дай
мне лапу, друг мой ёлка.
Ты
не бойся, мне не колко
и
так далее.
Бабушка захлопывает
книгу, сдвигает очки на лоб: о, вот это мы и прочтем завтра. Давай запишем.
Никакого удивления мое стихоговорение не вызывает. В
семье часто говорят «стихами» и звучат стихи. Особенно зимними вечерами, когда
в бараке нашего строительного поселка под Барнаулом вырубают свет. Наизусть читаются Пушкин-Лермонтов-Некрасов… Бабушка любит Гумилёва и
Верлена. Недавно я обнаружила, что Верлен и Лермонтов не только разные поэты,
но и разные языки. Бабушка у нас многоязыка. В юности и она, и мама
писали стихи. Да и сейчас, по смешному или праздничному случаю, взрослые
рифмуют. Это нормально.
Читала ли я эту белиберду — не знаю. Самого утренника не помню. Помню, что
появилась тетрадочка, сперва дошкольная, потом
несколько школьных. Бабушка приучила вести дневник — в него же и стихи
записывались. Никакого важного места в сознании стихописание
не занимало. Было это такое же обычное дело, как читать книжки и записывать
впечатление о них. Всякие книжки. И рифмованные, и нерифмованные. В институте
тоже была тетрадочка. Потом все это пропало-исчезло лет на двадцать.
И когда моя жизнь
переломилась пополам, в том самом возрасте, когда в русской поэзии принято
стреляться, — на меня посыпались стихи. Обрушились. В чудовищных количествах. С
чудовищной же силой. И заполнили меня всю. И все они были первыми. И мне как
пристрастному читателю со стажем было очевидно, что это именно стихи, а не
«стихами», как в детстве. И с этим поздним внутренним взрывом что-то надо было
делать.
Но это уже совсем иная
история.
06.06.2016
Владимир Салимон
Стихи я начал писать лет
тринадцати-четырнадцати, услышав от отца и матери о поэтах начала века. О
Бальмонте я услыхал раньше всех и страшно заинтересовался им, так как мама
сказала, что мой дед был вылитым Константином Дмитриевичем. Деда я никогда не
видел, лишь на редких фотографиях, и представить его в образе поэта было
лестно. У нас дома, к счастью, имелась весьма обширная библиотека, поэтому
вслед за Бальмонтом, что называется, потянулась ниточка.
До того, целыми днями гоняя мяч, я вызывал у
отца сожаление, близкое к разочарованию: — Для кого я покупал все эти книги?! —
громко восклицал он. Теперь по вечерам он самозабвенно множил на пишущей
машинке мои вирши.
Моих родителей давно нет на свете, и это
горько и больно.
В те годы я не то чтобы полюбил книгу, скорее
понял ей истинную цену. Вероятно поэтому меня
нисколько не страшат расхожие ныне рассуждения о конце бумажной литературы. В
электронике я разбираюсь слабо, между тем, знаю точно — книга останется
неприкосновенна, так как по сути страшно далека от
народа, она элитарна в лучшем смысле, тогда как интернет — детище
общедоступное, как публичная девка, как квадрат Малевича по сравнению с
портретами Рембранта.
Алексей Алёхин
Первое
в жизни «стихотворение» я не написал, а выпалил в четырехлетнем возрасте зимой
с 1953-го на 1954-й год на Тверском бульваре, катаясь с ледяной горки от корней
«пушкинского» (что, видимо, и предопределило весь мой последующий творческий
путь — там теперь висит табличка, правда, про Пушкина, а не про меня) дуба к
дорожке. В те годы по бульвару гуляли с детьми
частные «группы», каждая из которых была приписана к своей скамейке — нашей
была как раз та, что перед дубом. Нынче всякий раз, проходя мимо, я дивлюсь
этой едва пологости — нам-то она казалась высоченной, и мы лихо съезжали с нее на
задницах. Так вот, разогнавшись и летя со свистом
вниз, я заорал кому-то из своих одногруппников,
загородивших путь: «С дороги, куриные ноги!» Впоследствии — и через год, и
через два — я поражался, сколь широко разошлось мое крылатое слово в народе. И
только годам к десяти догадался, что и рифма, и куриный «образ» лежат настолько
на поверхности, что я всего-то-навсего изобрел свой
детский велосипедик. Трехколесный.
А первое настоящее
стихотворение я написал уже в пять лет, но еще по четырехлетним, того лета,
впечатлениям: мы с родителями съездили в Крым. И вспоминая его, я сочинил,
кажется, осенью, не то два, не то три катрена, из коих до сих пор храню в
памяти две незабываемые строчки:
Вода
в водопаде шумит и шумит,
Орёл
над горою парит и парит…
Орел там и правда был, и гора, и какой-то водопадик:
мы с отцом лазали в сторону Ай-Петри.
Нетрудно заметить, что
«поэтику» я позаимствовал у Пушкина-Лермонтова. Но повод к сочинению был мой
собственный, настоящий, и примерно тот же, что остался по сию пору: впечатление
красоты и величия мира.
Ганна Шевченко
Учился в моей школе
годом старше парень по имени Саша Иванов. Глаза голубые, с хитринкой, загнутые
вверх ресницы, сияющая улыбка, умопомрачительные ямочки на щеках. Фигурка
футбольная — сильная спина, попа как яблоко и сексуальная кривизна ног.
Термоядерный мальчик. От его неотразимости пострадали процентов семьдесят
старшеклассниц. Зацепило и меня. Было мне в то время шестнадцать, я переживала
первое взрослое чувство, с удивлением наблюдая, как сиял воздух в школьном
коридоре, если вдруг на перемене я встречалась глазами с этим мальчиком. А Саша
был не из простаков. Осознав свою популярность, не спешил определиться с
выбором. Он с надменной легкостью заводил интрижки, провожал с дискотеки то
одну, то другую, никому ничего не обещал и всегда оставался в центре внимания.
Девочки ему нравились мажорные, хорошо одетые, у которых папы при должностях и
при деньгах.
О своем чувстве я
рассказала лучшей подруге Лене, а она тут же раззвонила на всю школу. В субботу
на дискотеке Иванов пригласил меня на медляк, а после
вызвался провожать. Когда мы шли по вечернему поселку, я боялась дышать,
казалось, сделай я резкий вздох — прекрасное видение рассеется. В подъезде мы
целовались, как сумасшедшие, он крепко сжимал меня и страстно впивался в губы.
По ступенькам я шла, пошатываясь, как хмельная, а ночью в постели предавалась
смелым мечтам — я видела себя девушкой Иванова.
В школе на одной из
перемен я увидела Сашу и рванула к нему, но он посмотрел сквозь меня, прошел
мимо и минут десять у меня на глазах заигрывал с одной из популярных
старшеклассниц. Мир перевернулся. Я ходила в школу полуживая, а по вечерам
писала о своих страданиях в блокноте. Тогда и завертелись в голове первые
строки о трагичности бытия. Вскоре я слегла с простудой и не появлялась в школе
недели полторы. По выздоровлении пошла на школьную дискотеку, и каково же было
мое удивление, когда изменник снова пригласил меня на танец и вызвался провести
до дома после танцев.
Я шла рядом с ним по
ночной улице и чувствовала себя гипсовой, боялась не то сказать, не так
повернуть голову. Когда подошли к дому, он заглянул с нежностью в глаза и
спросил:
— Ну что, Шевченко,
влюбилась в меня, да?
— Ленка тебе, что ли,
сказала?
— Какая разница.
— Ну
влюбилась, а что?
— Правда, что ли?
— Правда.
— А я не верю.
— Почему это?
— Не верю и все. Ты
докажи.
— Как?
— А ты что, не знаешь,
как девушки доказывают парням свою любовь?
— Не знаю…
И он объяснил, как.
В ту пору мой интимный
опыт ограничивался объятиями и поцелуями, и расширять его ради каких-то
доказательств, несмотря на огонь страсти, я не собиралась.
— Иди в жопу, Иванов, — ответила я ему и
несчастная ушла домой.
Я понимала, что это
конец. Всю ночь незримая рука проворачивала меня через мясорубку, из меня
лились слезы и строки. Тогда я и записала свое первое стихотворение,
начинающееся словами «я хочу улететь далеко в небеса».
А через год я
заработала денег на каникулах, купила у челноков крутые джинсы и турецкую
кофточку. Увидев такую красоту, Саша Иванов не устоял и предложил «встречаться»
(так у нас назывались отношения, когда влюбленные парень и девушка ходят по
поселку, взявшись за руки). А я ему отказала, потому что уже была влюблена в
другого парня. Его тоже звали Сашей.
Александр Орлов
Мне никогда не забыть
тот год, это был год непомерного счастья и наступившего впоследствии
многолетнего опустошения. Я заканчивал одиннадцатый класс, мне было неполных семнадцать лет, и казалось, что нет никого
счастливее меня. Я был безумно влюблен в одноклассницу, мечтал об историческом
факультете МГУ имени М.В.Ломоносова, был капитаном сборной школы по футболу,
начинал осознавать, что один мой прадед расстрелян по особому решению тройки, а
второй — застрелился во время ареста. Я публично отказался учить «апрельские
тезисы» Ленина и возненавидел сталинский период, справедливо получил от
любимого преподавателя истории Ирины Борисовны Кацнельсон
два в третьей четверти. Той весной я был спокоен к радушному цитированию
Есенина мамой, к папиному пожизненному увлечению Бернсом, не разделял его
радости по поводу появившегося сборника Хармса. Во время Великого поста я
услышал стихотворение «Крест» Николая Гумилёва, прослушав романс Александра
Малинина. Я мгновенно запомнил эти строки. Мысленно я читал их с утра, в школе,
играя в футбол, волейбол, бадминтон, на прогулке с девушкой, в компании с
одноклассниками, перед сном. После государственного экзамена по истории,
сданного на отлично специальной комиссии, я разговаривал с папой по телефону, а утром умер мой отчим. В день
похорон отца моей сестры последний из гостей дядя Валера (актер театра и кино
Валерий Баринов) на прощание крепко обнял меня. Я закрыл дверь. Раздался мамин
крик… Трагически умер мой родной отец. Морги
отказывались в выходные брать умерших, и бездыханный
папа пробыл это время в квартире бабушки и дедушки. Его похороны пришлись на
девятый день со дня кончины отчима, вот в этот день 11 июня 1992 года я написал
свое первое стихотворение, я не помню его полностью, прошло почти четверть века,
но там были такие строки:
В
конце появятся нелепые улыбки,
Смешенье
тёплых и холодных фраз…
Но,
Господи, какие это пытки —
Терпеть
вокруг себя сейчас всех вас!
И,
глядя на рожденье балагана,
Я
роль свою сыграю до конца.
Вам
не понять мальчишки-хулигана —
Он
потерял себя, а не отца.
Вера Зубарева
Стихи у меня слагались
с раннего, очень раннего детства, когда граница между стихами и не-стихами еще размыта и весь мир — сплошные созвучия.
Скажешь слово, а оно начинает разрастаться, ветвиться, отпочковываться. Ловишь
его ртом, а оно выскальзывает, как рыбка, и уже совсем другое. Звуки кругом — в
небе, на земле, за стеной. Ощущение, что ты погружен в радужный шар, и звучания
колобродят вовне и в тебе.
Самые первые рифмованные
строчки появились, когда мне было три года. Я этого, естественно, не помню.
Отец записал их за мной и сохранил в своем дневнике.
Убежал
лисёнок в лес
И
на дерево залез.
Откуда взялась эта
фантазия, для меня было загадкой. Никто мне подобных сказок не рассказывал, ни
в одной детской книге такого сюжета не было. И только уже здесь, в Штатах,
проглядывая в очередной раз семейный альбом, вдруг обнаружила героя моих
стихов. Этот самый лисенок все это время сидел на крыше лесной избушки — декорации, построенной в портовом
клубе, где раздавали новогодние подарки детям работников одесского порта. На
переднем плане — мама и я на руках у папы.
— Вот ты какой! А я думала, ты плод моего
воображения, — сказала я ему удивленно.
— Вот и ошиблась, —
ответил лисенок.
Я устыдилась.
— Прости, ладно?
— Да что там! Кто
старое помянет…
— Ну
вот и славно! Ты ведь у меня самый главный…
Он кивнул.
Да, действительно, на
лисенке сомкнулись или, точнее, благодаря ему не
разомкнулись наши объятия с отцом. В тот, последний день папиной жизни, когда
мы гуляли втроем (я, Вадим и папа в коляске) по аллее и смотрели на белок,
деловито снующих под елками, я прочитала ему первую строчку про лисенка, и он,
который всё помнил уже какой-то иной памятью, вдруг продекламировал окончание
этого стихотворения и рассмеялся. Это был знак победы сил сотворения над силами
разрушения. Образ победил распад, и на вопрос, помнил ли меня отец во время
болезни, я всегда отвечаю: «До последней минуты».
Наверное, и после этого
шедевра я что-то лепетала, но записей больше нет. А в пять лет я сама взяла
ручку в руки, потому что мне надоело просить моих безотказных соседей, чтобы
они записывали за мной какие-то пьесы, которые я даже править не могла. Это был
период отхода от стихов, который длился до восьми лет. В восемь лет я уже
совершенно сознательно и самостоятельно написала стихи, которыми открывается
моя большая общая тетрадь в кожаном переплете,
подаренная папой, написавшем такое напутствие на внутренней обложке:
Верочке
Бесцельно
времени не трать –
Нет
в мире боле дорогого.
Я
подарил тебе тетрадь
Не
для занятия пустого.
Пусть
море Чёрное шумит,
Пусть
старый дуб листвой колышет.
Узнай,
о чем он говорит,
Услышь,
чего никто не слышит.
Я держала в руках эту
роскошь, листала чистые страницы, вглядываясь в каждую, словно хотела прочесть
свои будущие стихи. А спустя какое-то время написала то первое
стихотворение:
Чайка
белокрылая, ты куда летишь
И
когда ж ты, милая, к нам-то прилетишь?
Иль
когда весною песню мы споём,
Ты
помашешь, милая, издали крылом?
Или
в бурю страшную крикну я тебе:
—
Чайка белокрылая, милая, ты где?
Но
в ответ легонько набредёт волна
И
покроет место, где сидела я…
Кем была для меня та
чайка? Не знаю. Может, душой моря, а может, моей собственной душой. Еще не было
представления о поэзии, но было ощущение быстротечности, моментальности
собственного пребывания в мире и присутствия безбрежности.
Владимир Костров
Я родился и вырос в
деревне Власиха, это на костромской земле, там я
услышал и позже записал первое стихотворение, мне было года три-четыре или чуть
больше. Это была домашняя молитва моей бабушки, спустя много лет я даже в поэме
ее привел. Помню, как прочитал ее в Иркутске на большом вечере, а после него ко
мне выстроилась целая очередь, просили переписать. Так вот, чтобы я ночью не
пугался, бабушка мне читала перед сном: «Ангел мой, хранитель мой, храни мою
душу день и ночь, в крепкий сон. Враг сатана, отступись от меня. Есть у меня
три креста, три листа, трипечатная грамота. Возьму ключи незнаемы, запру свой дом, со скотом-животом, со
всем добром…» Дальше она продолжается другой молитвой: «Вкруг нашего двора — каменная гора, железный тын затынен. От востока до запада святым духом заперто…» Через
несколько лет в 4-м классе мы писали сочинение на тему «Как я провел лето». Я
взял и написал стихотворение. «Пойдемте, пойдемте! — ребята зовут./ И мы
побежали купаться на пруд,/ Рубашки снимая. И тут же,
с ходу,/ Мы бросились в тихую прудную воду./ И сразу
над прудом взрыв брызг поднялся,/ Как будто бы в пруд тот кит пробрался…»
Учитель литературы прочитал и сказал, что ему эти стихи нравятся.