Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2017
Черникова Елена Вячеславовна — писатель, журналист, преподаватель. Родилась в
Воронеже. Окончила Литературный институт им.А.М.Горького
в 1982 г. Автор пятнадцати книг. Живет в
Москве. В «Дружбе народов» печатается впервые.
…Пускай он выболтает сдуру
Все, что впотьмах, чудотворя,
Наворожит ему заря…
Все прочее — литература.
Поль Верлен «Искусство поэзии».
Перевод Бориса Пастернака
Читать
и писать я умею сколько себя помню. Ни одной безбуквенной секунды. В составе крови — сжиженный алфавит.
Мир состоит из слов и звуков, наполняющих букву цветом, у меня синестезия.
Идейно-тематическое содержание первых текстов, намаляканных
в трехлетнем возрасте, — страсть. То, что взрослые неудачно звали любовью.
Собственно взрослые моего детства суть основной конфуз. Беспардонно властвуя,
живут загадочно нервно, в ярости ревности бьют зеркала, бесчувственно читают
газету, когда все кончено, а мне велят отвернуться к стене. Хороша была елка с
подарками. Лакированная матрешка внутри валенка и почти уверенность, что Дед-мороз
проникает на заре через форточку. Все прочее — литература и
тайный опыт уединенного сидения под столом, впотьмах и при солнце, с огромной
распахнутой книгой на руках, в рассуждении о первом поцелуе немедленно, чтобы расколдоваться, или пробежаться по дворцовой лестнице,
теряя драгоценную обувь, или победно махнуть лебедиными крыльями, — все
мило-сладостное чтение глянцевых сказок рождало чувственность и горестное
понимание, что в угоду взрослым придется ломать недозрелый вокабуляр
и называть это любовью как экивоком. В три года, будучи зрелой
женщиной, я выходила во двор не погулять, а встретить его. Курсивом.
Считай, с прописной. Поэтому я запрещаю студентам задавать художникам вопросы о
планах, началах и над чем сейчас. Разумеется, встретила, но ему
шестнадцать, он не видит меня, поскольку мне четыре года, я ему чуть выше колена.
Смекнув, что парень дурень, я разрезала двухкопеечную
тетрадь, приклеила изоленту-корешок, обложку замулевала рыжим, а внутрь вписала
детектив: на него напали, я спасаю, он прозревает и по списку. Писать любовные
боевики удобнее прозой. Стихи — мера вынужденная.
В
первом классе выяснилось, что у них тут нельзя печатать на машинке.
Начались муки. Кляксы, криво, медленно. А я природная отличница, надо как-то
вытерпеть десять лет. Писать от руки я так и не научилась. Видимо, поэтому
стихи меня покинули, хотя вначале пришли не так себе, а строго по делу. В
апреле нам, первоклассникам, задали найти и выучить стишок про Ленина. 22
апреля по дороге в школу я вспомнила, что иду пустая. До порога оставалось
метров пятьсот. Я сварганила в уме весенне-патетическое,
где вполне чеканные герои смотрели вперед, а в конце урока меня все-таки
вызвали к доске. Я наконец испугалась, зажмурилась и,
не объявляя автора, вжарила. Ангел с
пушисто-золотистой косой, шифоновым бантом, я не вызвала подозрений, и мою свежатинку оценили на пять, и
только-только учительница взяла воздух спросить об авторе — звонок. Я удалилась
не оглядываясь. То есть что ж получается? Сначала взрослые рекламируют любовь,
но бранятся и плачут. Потом они говорят о Ленине, о поэзии, но ставят отлично
за подделку. Вопиющее положение. Стихи писать оказалось легко. Засучив
рукава, я приступила. Pueritus scribendi1, говоря
словами Набокова о Гоголе.
Проза стыдливо спряталась лет на двадцать, да
и как было писать правду! (Правда — это сообщение прозой.) Пришлось бы
раскрыться, а во вранливом мире так называемых
взрослых правду следует держать в надежном месте, неузнаваемой, лучше всего в
стихах. Я писала по два-три стишка в день, постепенно входя в самодовольство.
30 апреля мне стукнуло восемь. Соорудив нечто лубочно-любодейное,
хореем, народно-частушечное (дело было в Воронеже, и сам Бог велел), я вдруг
показала это моему отцу. Самое мягкое было можете не писать — не пишите
и а что хотел сказать автор; он успокоил меня с неповторимой, из дорогой
кожи, на шелковой подкладке, заботливой иронией. За время нашего земного
знакомства отец подарил мне три саркастичные фразы, но странно — все они пошли
впрок и ни разу меня не убили. NB: это открытие я сделала минуту назад.
Летом того же года напелось, и опять хореем,
вот неугомонная, лучезарное «Счастье». Включает
радость, кота и солнечное описание совместного путешествия влюбленных по
пыльным дорогам роскошной родины. «Счастью» повезло быть написанным на
центральном развороте тетрадки, которой повезло быть забытой на столе, которому
повезло попасть на глаза гениальному композитору Вячеславу Овчинникову
(«Андрей Рублев», «Война и мир» и еще сорок фильмов). Он уронил взор на стол и
прочитал «Счастье» и запомнил первую строфу. Я пришла с прогулки: стоит он,
счастливый, посередине комнаты и декламирует мое «Счастье» наизусть. Я
взрываюсь, рыдаю, разоблаченная, поверженная, возмущенная, ухожу в себя с тихим
воем и вся голая. Оказывается, он всю тетрадь изучил и пошел спросить у своей
матери, моей бабушки, что это такое. Думал, дитя выписывает стишки. Бабушка ни сном ни духом, и тогда он обратился напрямую. Когда я прорыдалась, он сообщил мне, что я гениальна и надо продолжать. Он был тогда в сиянии «Оскара», зван и признан,
его носили на руках в мире и на родине, его любили самые невероятные женщины
планеты, и одной из них он дал почитать мое «Счастье». Она тогда тоже сияла и
царственно поддержала мнение своего возлюбленного, вследствие чего на крыше
дома свила гнездо грузная легенда обо мне как вундеркинде, признанном в семейных
верхах, и обжалованию мой статус уже не подлежал.
Мой
первооткрыватель гастролировал по свету, писал свою музыкальную космогонию,
абсолютно конгениальную настроению моего «Счастья» (это я тоже поняла минуту
назад), а мне в качестве гонорара высылал глянцевые карточки, полные адриатической бирюзы, рождественских каминов и довольных
детей, задувающих цветные свечки на сентиментальных тортах с серебряными
шарами. Я писала стихи, печатала на старинной железной «Эрике», высылала ему,
он читал, одобрял, отвечал, и накопился у меня тугой альбом открыток с образами
нездешней жизни. Сейчас дома стоит, на видном месте. Литературой я зарабатываю
с детства.
Воронеж. Гуляю вдоль улицы Комиссаржевской,
захожу почему-то в магазин «Военная книга». Мне уже пятнадцать. Среди военных
книг и гражданка есть, внезапный отдел поэзии, а на полке сборник Детгиза «Кораблик», М., 1975. Открываю и вижу свое
«Счастье», фамилию внизу, имя. С моим возрастом редакция напутала, написала 12
лет, но им неоткуда было знать, что я сочинила свое «Счастье» в восемь. Я
купила шесть экземпляров судьбы, по тридцать шесть копеек штука, понесла домой
показать бабушке, но ее реакции я не помню. С того дня стараюсь не помнить
реакций, не надо мне, все случилось.
Поступая семнадцатилетней в Литературный
институт, я скрыла стихи ото всех, включая комиссию и однокурсников. Училась
под шумок в семинаре критики и литературоведения, думая лишь как вернуться в
естественное состояние детства — писать прозу. В институте я узнала, что бывают
редакторы, идеология, затруднения социальные, фамильные, ситуационные, и по
окончании спряталась опять, но уже не в стихи, а в газету и радио, и надолго. Я
ждала, когда запретят классовую борьбу, любую идеологию, цензуру и редактора, и
можно будет писать прозу. Дождалась. Написала. Оформляя пенсию, принесла я в
контору свое тридцатишестикопеечное «Счастье» детгизовское и справку. Мне накинули превосходный
коэффициент ввиду творческого стажа протяженностью в сорок лет. Счастье.
________________
1
Детская графомания (лат.).