Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2017
Иудин
Андрей
родился в 1953 году в Горьком. Окончил
Горьковский госуниверситет, работал инженером-программистом, вздымщиком на Урале, журналистом, редактором газет. Автор
романов «Инсайт» и «Морф», а также сборников стихов.
Шеф-редактор журнала «Нижний Новгород». Член Союза писателей России.
С
утра я разбирал и вытаскивал мебель, потом собирал и двигал по кабинету новый
офисный гарнитур для главбухши. Отвез в архив на
тележке груду ненужных папок. Папки были дешевые, со шнурками, в ломких от
старости переплетах, наверное, еще времен молодости ее и фирмы. Она хотела
открыть одну, но узелок затянулся, она махнула рукой. Напоследок сгоняла меня в
буфет и велела оставить сдачу.
Конец
рабочего дня я досиживал в подсобке, катал шарик на мобильнике и думал, как
распорядиться сдачей (осталось прилично, даже слишком) и чего захочется тетке в
следующий раз. Позвонил вахтер:
—
Тут тебя спрашивают. Выйдешь?
—
Кто спрашивает?
—
А я знаю? Человек. Сам говори.
—
Алло? — Голос в трубке поменялся. — Господин (назвал мою фамилию)? Алло, вы
слышите?
—
Да… — ответил я с задержкой, — да, слышу.
У
него было южное глухое «г», нечастое здесь, в центре России. Но ведь и не
совсем уж редкое, верно? Мало ли наших посрывались
тогда с родных мест куда глаза глядят, лишь бы
подальше — от войны, от крови, от своих, да так и не вернулись. Я сам такой,
только что не «гэкаю» — пару лет как избавился,
поборол себя.
—
Трубка барахлит, — сказал я. — Вы кто?
—
Вы меня не знаете, но заочно, так сказать… — голос волновался. — Мы земляки,
днепровские оба…
—
И что с того? — Меньше всего я нуждался теперь в земляках. — Вообще у меня тут
народ, так что…
—
Вы были дружны с моим сыном, служили вместе…
—
Нигде я не служил.
—
Ну, то есть не служили, да, да, понимаю, — голос заюлил, зачастил, — но…
общались, в общем. На майдане… и потом.
—
Как его зовут?
—
Юрко, Юрко Пищик. Звали.
Я
следил за шариком на экране мобильника, выдерживая горизонталь. Шарик
покачивался на входе в тупик, не дойдя до штрафной лунки.
Ничто
во мне не дрогнуло, не отозвалось. Словно это случилось вчера
и не минули годы переездов, мыканий по квартирам, работам. Словно ничего
не забылось. Наверное, потому, что как бы хорошо ты ни забыл, кто-то в твоей башке все равно продолжает помнить. Сторожит закоулок
памяти, чтобы ты не сунулся по ошибке.
—
Вы были вместе последние дни, вот я и хотел… ну, вы понимаете. Просто
поговорить.
—
Да мы не так чтобы дружили…
—
Ну, все-таки… Понимаете, мне любая мелочь… Он про вас
рассказывал, по телефону, хорошо отзывался, очень хорошо, да… Фотографии
присылал. У вас тогда еще другая фамилия была.
От
той фамилии я избавился легче, чем от «гэканья»,
просто женился на пару недель. Но он-то откуда знает?
Как меня нашел? То есть найти-то можно любого, и под другой фамилией, и в
другой стране (да уж какая она другая). Было бы желание. И терпение… И
деньги, конечно. Он вот нашел. Зачем? Поговорить?
Я
качнул телефон, шарик упал в лунку.
—
Тут ниже по улице парк, на другой стороне. — (Конец рабочего дня, ни к чему нам
вдвоем отсвечивать в вестибюле.) — Подождите на лавочке, я скоро выйду. Как вас
узнать?
Я
еще посидел в подсобке, подумал. На стеллаже стоял ящик с инструментами, из
мотков проволоки торчали плоскогубцы, молотки, набор отверток… Идиотская мысль. У него такой усталый печальный голос. Если
бы он что-то знал и хотел моей крови, мог бы просто отнести заявление. Ему
нужны воспоминания. Мы поговорим и разбежимся. Поговорим, поскорбим…
помянем — почему нет? В крайнем случае опять перееду,
я привык, хоть и надоело. Подамся дальше, за Урал. Говорят, там «гэкают» чаще, чем здесь. Да, так будет лучше. Опять уехать,
забыть.
И
чтоб тебя забыли. Хорошо бы все.
Он
и выглядел под стать своему голосу, таким же усталым и печальным: неказистые
усы, двухдневная седая щетина, мешки под глазами. Потертый костюм, тяжеловатый
по летней поре. На скамейке под рукой — дорожная сумка. Увидев меня, он взял ее
на колени.
—
Как вас зовут? — Я не сел рядом, и он поднялся сам, протянул руку. Он был ниже
меня и легче килограммов на двадцать.
—
Сергей Петрович. А Юрко… не говорил? — Он, кажется, огорчился.
—
Говорил, — соврал я, — но столько лет… сами понимаете.
—
Да, да, понимаю… Пять лет, шестой уже…
—
Так о чем хотели поговорить?
—
О последних днях, об обстоятельствах. Что вспомните…
—
Но вам же сообщали, должны были.
—
Да, попал в плен, замучен сепаратистами. Но это все официоз, неживое…
извещение, свидетельство о смерти, личная скорбь какого-то клерка в погонах. Да
и напутать что-то могли при тогдашней-то неразберихе.
—
То есть вы думаете, он…
—
…Жив? Нет, конечно, давно не думаю. Просто любая деталь, штрих от человека,
который был с ним рядом, под огнем, делил, так сказать… я был бы очень
благодарен.
Он
смотрел на меня снизу вверх.
—
Хорошо, — сказал я, — спрашивайте.
—
Прямо здесь? Может, посидели бы где-нибудь, чтобы не на ходу… Я бы вас
угостил, если позволите.
Я
знал, что быстро не получится. Надо перетерпеть, исчерпать тему разом и больше
не пересекаться. И все равно лучше уехать. Искать меня заново он вряд ли станет
—
Можно посидеть, — кивнул я.
В
углу парка притулилось недорогое кафе, мы заняли
столик, он сходил к стойке и принес коньяк и по порции курицы. Я спросил,
сколько с меня.
—
Что вы, что вы! Это меньшее, чем могу, за вашу любезность…
Я
не настаивал: пусть считает меня обязанным. Ожидание благодарности повышает
доверие.
Коньяк
оказался неожиданно приличным, а гриль почти сырой. Ни салата, ни даже компота
он не взял, а хлеба — по три куска; похоже, сэкономил на закуске. Видно, не так
хорошо у него с деньгами.
—
Как вы меня нашли?
—
Не спрашивайте. Все эти военкоматы, паспортные столы… того нельзя, это не
положено. Пока допросишься, убедишь, неофициально, так сказать…
Да,
убедить чиновника — дело затратное. Что по ту сторону границы, что по эту. Но,
скорее всего, он нанял кого-то для поисков, а это еще дороже.
Здесь,
в помещении, от него потягивало потом, глаза были в красных прожилках, костюм
измят в толкотне по вокзалам и поездам. Вряд ли стоит опасаться новых встреч,
подумал я, ему и этот вояж дался недешево, во всех смыслах.
И
все равно лучше уехать.
—
Юрко — каким он вам запомнился?
—
Хорошим парнем, добрым таким и вообще… Смелым.
Когда
нас перебросили в лагерь на Донбассе, Юрко оказался первым, из кого сержант
Щербак вытряс все деньги в долг до вечера. Он же чаще других чистил котелки,
пилил дрова и следил за буржуйкой в палатке. Но, может, ему это даже нравилось,
отвлекало, что ли…
Нет,
трусом он не был, помню, со здоровенной цепью выскочил
вперед на беркутовскую «черепаху». Цепь с грузом была
тяжеловата для него, он неуклюже размахивался, сзади полетели камни и
«коктейли», и, шаркнув пару раз по щитам, Юрко отбежал с волочащейся цепью,
пока не пришибли свои. Но там был майдан, все мы были
братья по борьбе, и с нами была правда. И газ, и водометы, и когда стали
стрелять снайперы, и обгорелый труп солдата-срочника
на остриях металлической ограды — все это была лишь малая цена правды, и мы платили ее, не торгуясь. Это было как шквал, нас несло этим
шквалом.
Потом
шквал утих, но нас несло по инерции. И в полевом лагере, где мы отстреляли по
пять патронов, спали на голых матрацах и штопали бэушный
камуфляж всех армий мира, который носили вперемешку с гражданскими шмотками, — еще порой чудился в ушах гул майдана,
перекрываемый выкриками Щербака.
В
лагере у Юрко пропал дорогой мобильник, отнятый еще в Киеве у титушек, а к вечеру Щербак разжился бурячихой
и ввалился в нашу палатку, и плеснул каждому, и хвастал, как еще до майдана был в мобильной группе в Запорожье и бензопилой отрезал голову бронзовому
Сталину и какое резонансное было дело. И все выпили, и слушали сержанта,
и Юрко тоже. А как-то он сказал мне: «Помнишь того солдатика на ограде? Мы
теперь тоже в форме».
Но
для отца Юрко должен остаться героем, ведь так? Он же за этим приехал, за светлым
образом сына.
—
Вытащил раненого из-под обстрела. Сам вызвался, полз с ним под огнем. Объявили
благодарность перед строем.
Надо
бы деталей для убедительности; плохо сочинялось. Ну, пусть видит, что я не
мастак рассказывать. Скорее закончим. Что-то устал я сегодня больше обычного —
на работе, теперь вот он.
—
Вы отправились добровольно?
Странно,
что он спросил. Ведь Юрко звонил ему, успокаивал, храбрился, пока еще был с
телефоном. Мы были патриотами. А он сомневается?
Я
подумал, что до сих пор не знаю, как он относится к тому, что произошло тогда с
нами, со всей страной. Что это было? Приступ безумия, кровавая пелена,
застлавшая глаза миллионам? Отчаянный порыв к свободе, преданный политиками,
укравшими вековую мечту?
Что
он хочет услышать?
—
Нам грозили, — сказал я наудачу. — Три года тюрьмы или… Грозили
семьям. И мы записались. Юрко не хотел, чтоб вас…
Он
не удивился, кивнул. Кажется, я угадал.
—
Ну, а как все… случилось? — Он разлил по бокалам, посмотрел на часы. Боится
опоздать на поезд? Тем лучше, недолго уже.
Я
рассказал, как нас подняли после отбоя и двинули на зачистку. Город был
проутюжен артиллерией и с воздуха и оставлен сепаратистами. Колонна миновала
разгромленный блокпост и шла по ночному шоссе, когда из лесопосадки ударили из
гранатомета по головной машине. Из открытых люков БТРа
рвануло пламя и стали выскакивать горящие, они метались и катались по земле,
один выбрался наполовину и догорал, упав лицом на броню. Колонна остановилась,
мы высыпались из кузова «шишиги», в нас и вокруг стреляли, кто-то полз под
колеса, волоча неподвижные ноги, Щербак орал, в кузове «камаза»,
вставшего за нами, что-то загорелось от трассеров, стали рваться боеприпасы.
Юрко побежал, мы оба побежали.
Мы
хотели рассыпаться и занять круговую оборону, сказал я. Так нас учили. Рядом
еще бежали и падали, но мы добежали.
Мы
вломились в лесопосадку, и я потерял Юрко из вида. Стрельба продолжалась, били
и в нашу сторону. Я пополз в темноте, натыкаясь на стволы, продрался
сквозь кустарник, свалился в ложбину и наткнулся на него. Он сказал, что
напоролся на бегу на какой-то сук и теперь не может поднять руку. Он дышал так,
будто пробежал пару километров; хэбэшный «дубок» от
ключицы до подмышки пропитался кровью, и сзади тоже. Надо было перевязать, но
аптечек у нас не было. Я разорвал на себе футболку и велел ему прижать к ране
здоровой рукой. Я спросил, может ли он ползти. Он сказал, что подвернул ногу,
когда прыгал через кювет. Я потрогал: нога была тоже в крови. Я сказал, что
помогу ему, надо вернуться ближе к своим, сейчас
террористов отгонят и его перевяжут. Нет, сказал он, ты что, не слышишь?
Стрельба стихала, и двигатели надсаживались в заполошных
перегазовках: уцелевшие машины разворачивались, наши
отходили. Беги, сказал он, ты еще успеешь…
Я
замолчал. Пусть не думает, что мне легко говорить.
Пищик-старший
(или уже не старший? младшего ведь нет) подлил в
фужеры. Думает, я прервался, чтобы выпить? Я выпил.
—
И что было дальше? — Он поглядел на часы.
—
Дальше? Нет, сказал я ему. Я тебя не оставлю. А как иначе?
—
Да, да… — Пищик закивал.
Через
пару минут все стихло, рассказывал я. Надо бы подождать, но Юрко мог истечь
кровью. Здесь шоссе делало крюк, и я знал, что окраина где-то неподалеку, за
балкой. И там должна быть больница, ребята упоминали о ней перед наступлением,
у них был свой интерес. Я не знал, цела ли она, остались ли там врачи и заодно
ли они с террористами, но это был шанс. Я догадывался, что командиры ошиблись и сепаратисты в городе есть, скорее всего,
разрозненные мелкие группы, одна из которых и устроила засаду на шоссе. Но не
могут же они быть везде. Я взвалил Юрко на себя и потащил. Он был уже без
сознания. Не знаю, сколько я его тащил. Особенно тяжело было перебираться через
балку, заросшую густым терновником, мне мешал автомат, я боялся споткнуться и
упасть вместе с Юрко, боялся уложить его на землю и передохнуть, потому что мог
не поднять его снова. Боялся опоздать. Как нас там примут, об этом не думал. Я
плохо соображал, просто шел.
—
Вы герой, — покачал головой Пищик. — Но продолжайте…
Городская
застройка обрывалась рядом домишек, разбитых
артиллерией. Через упавший забор с Юрко на плечах я пробрался в сад, заваленный истерзанными
деревьями. Ветки были еще свежие и упругие и путались под ногами. За
распахнутой калиткой я увидел улицу, уходящую с окраины в
глубь микрорайона. Угловые панельные дома были в пробоинах от снарядов,
в одном обрушилась секция. Следующий дом уцелел, а за ним я различил
трехэтажное здание с несколькими елями вдоль фасада. Часть окон была выбита, но
в глубине здания, на первом этаже, брезжил свет. Больше свет нигде не горел; я
надеялся, что это больница.
Вокруг
не было ни души; я двинулся через улицу, ожидая окрика или выстрела. В торце
здания было крыльцо с пандусом. В углу подъездной площадки маячил белый фургон
в рваных вмятинах, без колес. Это точно была больница. Надпись над входом в
темноте не читалась, но я не сомневался: «приемный покой».
Я
не знал, есть ли здесь охрана. Я хотел положить Юрко у входа и позвонить, если
там есть звонок, или поколотить в дверь и сразу скрыться. Убежать я не
рассчитывал, но, может, не станут искать в темноте. Ничего другого я придумать
не мог. Я был уже у пандуса, когда на крыльцо вышла женщина с незажженной
сигаретой в руке. Я замер с Юрко на плечах. На ней был
белый халат и темные брюки. Женщина тоже замерла и придержала дверь, щурясь в
мою сторону, затем сказала: «По коридору, вторая дверь налево. Донесешь?» В
потемках она приняла нас за своих. Я держал Юрко и
чувствовал, что сейчас упаду вместе с ним. Женщина чиркнула зажигалкой,
прикуривая. «Чего стоишь? Катя примет, я сейчас…Тю,
да ты…» У меня подогнулись ноги, я осел на пандус и уронил бы Юрко, если бы она
не подбежала и опустила его, придерживая голову. «Каталку!» — крикнула она в
дверь, выплюнув сигарету. — «Да каталку же!.. А ты тоже?..» Она повернулась ко
мне. Двери распахнулись от удара каталкой, на меня упал свет из коридора. Я
стоял перед ней на четвереньках, в крови, на шее болтался автомат. Было видно,
как она напряглась, разглядев нашивки. «Тут есть охрана? — спросил я. — Кто-нибудь…
из ваших? Пусть не стреляют. Я сдаюсь».
Мы
помолчали.
—
Я вас понимаю, — вздохнул Пищик. — Вы сделали выбор.
—
Я просто устал. Вообще устал. От всего.
—
И приняли решение. Это был выбор, поступок, да… — Кажется, он пытался сказать
мне приятное. — А Юрко?
—
Его увезли на каталке на операцию. Больше я его не видел.
—
Как вы узнали, что он умер?
—
Уже потом, когда сидел в подвале. Мне сказали, когда допрашивали.
—
Так, так… — он понурился, покивал. — А вас, значит?..
—
Связали, кому-то позвонили. Охраны там не было, только старик-сантехник или
электрик, не знаю, и парень, тоже в халате. Старик забрал мой автомат и
целился, пока парень связывал. Меня бы и ребенок связал… Потом
приехали, мешок на голову… ну, и все как положено.
С
Юрко мы покончили, и дальше его не касалось. По-моему, он это понял, но все
равно спросил:
—
Тяжело там пришлось?
—
Трещина в ребре и так, по мелочи. Все лучше, чем мертвым.
Зря
я так сказал. До сих пор все шло гладко. Но нелегко битый час следить за каждым
своим словом и не сбиться. И вообще мне было что-то не
по себе. Пора закругляться.
—
Сказал, что нас мобилизовали насильно, что дезертировали, в нас стреляли свои,
что не хочу воевать, что у меня родня в России… Поверили
в конце концов. Дали прибиться к беженцам, камуфляж я поменял на гуманитарный
секонд-хенд, там его хватало. С нашей стороны граница была голой, россияне не
придирались. Статус беженца, потом гражданство… Вот и все.
—
Понятно… И как устроились?
Мы
уже допили. Он смотрел как-то странно, будто изучал кожу на моем
лицо.
—
Вы же знаете. Вот и телефон мой нашли.
—
Да, да.
—
А вы чем занимаетесь? — Мне это было неинтересно, но пора сворачивать разговор.
—
Да ничем особенным, работаю провизором.
—
Это в аптеке?
—
Да, всю жизнь в одной аптеке… Так, живу…
Наверное,
живет один, подумал я. Да мне какая разница.
—
Ну что ж… — Опять этот ощупывающий взгляд.— Еще по чуть-чуть?
—
Нет, все. Устал сегодня.
Я
и вправду устал. Разговор был тягостный, и хмель почти не брал. Нет, все же
брал: на выходе из кафе меня качнуло, я поскользнулся на ступеньках, но
удержался за поручень. Прошел дождь, и ступеньки были влажные.
Мы
двинулись в сумерках по опустевшей аллее. Еще чуть моросило, воздух был сырым и
пряным; после душного кафе у меня закруживалась
голова и закладывало уши, как бывает при перемене погоды. Коньяк все же
сказывался, и хотелось отлить.
Кроме
нас, вокруг никого не было. Я шагнул на газон, где рос плотный кустарник, и
меня опять качнуло. На этот раз сильно; Пищик успел поддержать.
—
Перебор, похоже, — усмехнулся я. — Даже в ноги вступило.
—
Вам надо посидеть, — сказал он. — Идти можете?
Я
попытался, с ногами вправду творилось что-то.
Он
обхватил меня за талию, неожиданно мосластый и цепкий.
—
Держитесь за меня, крепче, за плечи.
Я
старался, рука была слабой и соскальзывала.
—
Ничего, тут рядом. Помогай, перебирай ногами… — Он вдруг перешел на «ты».
Я
помогал, и мы добрались до скамейки. Она стояла в кустах и в сумерках с аллеи
была почти незаметна. Кто-то заволок ее сюда из озорства или для быстрой любви.
—
Что чувствуешь? — спросил Пищик. Он запыхался, пока тащил меня. Все же он был
старый.
—
Ноги что-то…
—
Вижу. Другие ощущения?
—
Закладывает уши… И руки… словно не мои.
Он
кивнул. Он все еще не мог отдышаться, но приподнял мне подбородок и всмотрелся
в лицо, словно сверял с фотографией. Я начал догадываться.
—
Провизор… — пробормотал я. — Коньяк…
—
Да, да. Я хороший фармаколог.
—
Чем вы меня…
—
Миорелаксанты, особая комбинация, плюс некоторые
добавки. Слово «релакс» тебе знакомо? Твои мышцы
сейчас расслабляются и расслабятся до полной обездвиженности, проще говоря,
паралича. Последней расслабится диафрагма, и ты
перестанешь дышать.
—
Зачем? Почему?..
—
А как ты думаешь?
Я
подумал про ящик с инструментами у себя в подсобке, про набор отверток: там
была одна, тонкая и длинная, с прорезиненной рукояткой. Попробовал пошевелить
пальцами. Я все равно не смог бы ее удержать. Я и себя не мог удержать на
скамейке. Лопатки заскользили по ребристой спинке, и я свалился бы на землю, но
Пищик не дал и уложил меня на скамейке боком; ноги свешивались вниз сами по
себе. Я был как из пластилина, казалось, его руки оставляют на моем теле
вмятины.
Он
достал зажигалку с подсветкой, оттянул мне веко и посветил в глаз, потом в другой. Похлопал по щекам, наблюдая реакцию. Посветил мне
на брюки; да, я чувствовал, что обмочился. Он откинулся на скамейке. Он все
равно выглядел понурым и сутулым.
—
Я умру? — спросил я.
—
К тому идет.
—
Убийство… вас найдут.
—
При чем тут убийство? Перед смертью ты проглотишь дозу
метанола. Бутылку, — он похлопал по своей сумке, — найдут рядом. Кому нужны
подробные анализы, когда налицо банальное отравление суррогатом. Запредельная
доза, остановка дыхания, смерть в молниеносной форме… У
полиции есть дела поважнее.
Он
меня поймал, подумал я. Потому что я так и не забыл, не сумел забыть. А пока
помнишь, ничего не кончилось. Наверное, меня все равно рано или поздно поймали
бы. Не он, так другой, не за одно, так за другое. Наверное, каждого из нас, кто
там был, есть за что ловить. Не всегда только есть кому. На меня вот ловец
нашелся.
—
Но не все так плохо. Вот, видишь?
Шея
не ворочалась, я не мог повернуть голову. Он поднес к моим глазам шприц-тюбик.
Такие водились у ребят на майдане, а потом, в лагере, те, кто мог, покупали их
у фельдшера в медпункте, — шприц-тюбики
с промедолом из индивидуальных аптечек, которые до
нас не доходили.
—
Легкая смерть? — Я чувствовал, что говорю невнятно. — И что за нее?
—
Смерть? — удивился Пищик. — Я не предлагаю тебе эвтаназию. Здесь антидот. Твое
спасение. Не веришь? Подумай сам — мы пили из одной бутылки. Просто себе я
вколол противоядие заранее. Ну, рассказывай.
—
Что… рассказывать? — Слова вязли во рту.
—
Как было на самом деле.
—
Все так и было… почти… — Я вдруг подумал, что сейчас потеряю голос и не успею
рассказать, объяснить ему. Не смогу докричаться из этого неподвижного тела.
—
Язык… губы… — вытолкнул я.
Моим
телом был страх. Только сердце билось внутри и воздух
входил и выходил.
—
Затруднения с артикуляцией — это нормально, — сказал Пищик. — Мимические мышцы,
голосовые связки тоже расслабляются, однако до конца не отключатся. Добиться
этого непросто, но я хороший специалист. Некоторые затруднения с речью
неизбежны, но голос ты сохранишь до конца. Говори, я пойму. Кстати, глотать ты
тоже сможешь…
От
меня остался только голос. Он хотел рассказать и забыть. Совсем забыть.
Голос
говорил за меня.
Я
сидел связанный в кладовке и услышал выстрелы, два или три одиночных и очередь.
Кто-то завыл. Плеснули и смолкли старушечьи причитания, видимо, кого-то из
санитарок.
Дверь
открылась, и я увидел Щербака. Он был в балаклаве, но
я узнал его. С ним была женщина-врач и еще наши.
Щербак
навел на меня автомат и закричал, что я дезертир и предатель, мы оба с Юрко предатели. Женщина-врач что-то говорила, вой в
коридоре мешал мне понять. Щербак подошел и пнул меня
ногой. Он спросил, хочу ли я жить. Я сказал, что хочу. Он спросил, готов ли я
искупить. Я клялся и плакал. Я не хотел плакать, слезы текли сами. Меня
развязали и вернули автомат. В коридоре корчился на полу старик-сантехник, и я
добил его двумя выстрелами. Я хотел в сердце, слезы мешали целиться, но он
замолчал.
Щербак
спросил женщину-врача, где Юрко. Она попыталась возразить, но он взял ее за
волосы и заглянул в глаза. Она отвела нас в палату. Юрко был без сознания. Щербак
спросил, что с ним, и врач сказала, что у него раздроблена ключица и еще две
пули в ноге. И что он умер бы, запоздай я еще немного. Хорошо, что не умер,
сказал Щербак. Он велел мне, и я выстрелил. Слезы у меня уже высохли, и я не
промахнулся, Юрко умер сразу.
—
Велел? — уточнил Пищик. — Щербак отдал тебе приказ?
—
Он кивнул мне, и я… Он навел на меня автомат.
—
Кивнул?
—
Он просто смотрел на меня, и я… В других палатах тоже
стреляли… Вы не понимаете…
—
Понимаю. А потом?
—
Потом я убил соседей по палате. Потом женщину-врача. Щербак похвалил меня и
опустил ствол. Я выстрелил в него и вылез в окно. В других палатах еще стреляли
и кричали, и я смог уйти. Вот и все. Вы обещали…
Пищик
достал свою зажигалку и посветил мне в лицо. Просто светил и смотрел. Веки не
слушались, я не мог зажмуриться.
—
Это Щербак, — сказал я. — Я убил его.
—
Не убил, — сказал Пищик. — Как раз его ты и не убил.
—
Откуда вы… Но это он… значит, он может подтвердить,
спросите…
—
Он подтвердил, — сказал Пищик и выключил подсветку.
—
Вы обещали…
Он
не ответил.
—
Это Щербак, — повторил я. — Такие, как он. Война закончилась.
—
Нет, — сказал он. — Пока еще нет.
—
Закончилась… Надо забыть…
—
Ты смог забыть?
—
Вы обещали, — сказал я.
Он
не ответил.
Я
лежал на скамейке боком, слезы стекали на левый глаз, правый начинал подсыхать.
В прогале кустарника рваным пятном брезжила крона
старой липы, подсвеченная фонарем с аллеи. Листва была тяжелой и свежей после
дождя, или мне так казалось отсюда. Здесь, под деревьями, кусты остались
сухими.
Пищик
расстегнул молнию на сумке, чмокнула пробка.
—
Не уходите, — попросил я.
—
Я буду рядом, — сказал он. — Не оставлю тебя.