Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2017
Вадим Шамшурин родился
в 1980 году в г.Клайпеде (Литва). В 1998 году переехал
в Санкт-Петербург. Окончил факультет географии и геоэкологии СПбГУ. Живет в
Петербурге. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Урал», «Сибирские огни»
и др.
Долгий день
—
Алиса, я заберу тебя поздно. — Женщина нажала на кнопку первого этажа, и лифт
пополз вниз. Девочка кивнула. Лифт, не доехав, остановился на седьмом этаже, и
в него зашел еще не проснувшийся мужчина с коричневой собакой, невнятно
поздоровался и словно заснул, женщине самой пришлось вновь нажимать на кнопку.
Собака тянулась к Алисе своим носом. Было каждый раз немножко страшно, когда
лифт, начиная движение вниз, словно падал.
—
Тики-тики-тики-тик, — Алиса слушала, как где-то
стучит странный механизм.
Алиса
рассматривала круглые носки своих новых туфель, которые мама принесла вечером.
Мама, надевая вначале одну туфельку, потом другую, хвалила их и радовалась, а
Алиса тоже радовалась, но только не туфлям, а тому, как мама щекотно
прикасается своими руками к ее ногам. Впрочем, туфли ей тоже нравились, она словно смотрела на них мамиными глазами.
Собака
вывела своего хозяина из лифта. Мама уже нервничала от всех этих секундных
промедлений, мужчина все не мог открыть дверь с магнитным замком, а нужно лишь
сильнее надавить на кнопку, собака скреблась в нетерпении о стальной косяк,
мама закипала и уже собиралась обрушиться на этого вялого, словно
заблудившегося в тумане человека, но дверь отрылась. Спрыгивая с одной
ступеньки крыльца на другую, Алиса повторяла звук, который продолжал звучать
где-то рядом:
—
Тики-тики-тики-тик…
Мама
торопилась, она шла быстрым шагом, и Алисе приходилось
чуть ли не бежать следом. Небо блестело темнотой, но Алиса видела, как почти
незаметно в черноту тонкой струйкой, как молоко в чашку маминого кофе,
вливается утро. Небо совсем скоро посереет, обступит слабеющие фонари и погасит
в один момент все разом.
Идти
до садика недалеко, выйти из прямоугольного двора, пройти вдоль проезда мимо многоэтажки, дворник в этот момент выкатывает пластиковые
контейнеры, под закрытыми крышками которых набирают силу вонючие
и страшные существа. А дворник толкает их к поребрику,
словно овец на выпас.
Алиса,
не выпуская мамину руку, уже по ней скучала. Мама торопилась, мама думала о
чем-то своем, а Алиса хотела разреветься от невыносимого отчаяния, что опять на
весь этот бесконечный день она останется одна и мамы не будет рядом, долго
очень долго. Но она знала, что плакать ни в коем случае нельзя, что мама начнет
ругаться, трясти ее за плечи и говорить, чтобы она пришла в себя, она ведь не хочет,
чтобы мама опоздала на работу. Алиса не хотела.
На
асфальте блестели дождевые черви. Вначале Алиса думала, что это только
трещинки, но они медленно ползли по тротуару. Алиса забыла обо всем. Она не
понимала: они были противные и беззащитные, она боялась даже на них просто
смотреть, но и не смотреть не могла, чтобы на них не наступить. Им будет
больно, они начнут извиваться, и еще они пристанут к ее новым туфлям.
—
Иди нормально, — одернула Алису мама. Словно вспыхнула, накалилась до красна. Сжала ее руку. Не понимая и не желая разбираться
в причинах. Но Алиса не баловалась, она не могла себя вести по-другому. А
мамины туфли давили червей.
В
группе еще никого не было. Они, как обычно, пришли первыми. Мама стала
переодевать Алису, но потом бросила.
—
Я побегу, Алиса. Ты справишься сама?
Алиса
кивнула, а внутри набухал горький ком, отчего все вокруг стало расплываться.
Руки не слушались. Пальцы слабо боролись с пуговицами. Алиса снова погружалась
в одинокий и пустой мир. Дверцы шкафчиков плотно закрыты. Там томились
оставленные другими детьми игрушки. Но и игрушки оставались всего лишь
раскрашенной пластмассой. Все быстро остывало, а мама ушла ведь только что. Но
пережить это как-то надо. Алиса выдохнула.
В
группе застыли столы и маленькие стулья. Они пугали своей неподвижностью, своим
порядком. Чтобы как-то сдвинуть воздух, которым и дышать уже было невозможно,
Алиса ногой поддела ножку ближайшего стула, и он с грохотом упал на спинку.
Устанавливая уже свой порядок, Алиса подняла его и придвинула на место, но все
уже сразу стало по-иному. Как от костяшки домино, все вокруг осыпалось.
Зашевелилось. Возникло чувство присутствия еще кого-то. Это могла быть
воспитательница. Она, скорее всего, велела идти и мыть руки. Но это могли быть
и другие дети. Они разбредались по группе и сонно копошились по углам,
настраивая день под свои собственные нужды.
Тики-тики-тики-тик.
В
тарелке дымилась манка, в самом центре которой заточили немного варенья.
Глупость — это смешать манку с вареньем, окрасив манку в чернильный цвет. Манка
от этого не переставала быть сама собой, становясь лишь сладкой и еще более
отвратительной. Алиса не собиралась заниматься такими глупостями. Алисе вновь
предстояло спасти варенье. Ложка двигалась по кругу, закручивая спираль, манка
впитывалась в зубы и нёбо. Алису то и дело передергивало, заветное варенье
становилось все ближе. Но когда, казалось бы, ложка подобралась совсем близко к
варенью, как к райскому острову, стало вдруг уже слишком поздно. Манка
переполнила Алису, словно котелок из сказки, горшочек вари, и с ревом, будто бы
горная река, сорвалась потоком на пол. К Алисе тут же подступили тени. Они
стали укорять Алису в чем-то и обещать ей наказание, они неодобрительно цокали
языками, они показывали на Алису пальцами и говорили: Алиса, что ты тут
натворила, гадина. Все это было в мутном тумане,
что-то прикасалось к Алисе, сжимало плечо и трясло, но Алиса не могла понять,
что это. Не видела.
Тики-тики-тики-тик.
Алиса
стояла у окна. По стеклу стекали капли. Алиса наблюдала, как капля соединяется
с каплей, растет и устремляется вниз. Пустой двор придавило низким небом.
Блестели жестяные горки, по поручням качелей бежали струйки воды. Туфли быстро
промокли, занемели пальцы на ногах, и холод пробрался внутрь, ближе к сердцу.
Маму можно ждать здесь. Думать о маме. И верить в чудо. Что вдруг окажется так:
калитка вдалеке скрипнет, и к Алисе, улыбаясь и радуясь собственному сюрпризу,
быстрым и легким шагом, не в силах унять нетерпение, почти побежит мама.
Обнимет. Возьмет на руки и понесет, что-то спрашивая, пусть что-то пустое и
неважное. Тепло и радостно.
Стекло
морщилось. Заиграла музыка. Что-то толкнуло Алису. Развернуло. Поставило в
пару. Кто-то играл на пианино. Послушные ритму колени подлетали кверху, голова
закружилась от мелькающих по кругу вещей, мебели, окон. Рот открывался и
закрывался, из него вылетали слова, которые Алиса не понимала, но которые
выстраивались и сливались с другими словами, метались под потолком и наполняли
музыкальную комнату. Алиса не могла понять, что это и зачем с нею это
происходит. Но нужно быть послушной. Подчиняться всему этому заученному.
Танцевать, не разбирая музыки, двигать руками и ногами, повторять раз за разом
так, как вчера, так, как завтра. Такие правила этого места. А правила нужно
просто выучить. И научиться жить по правилам.
Тики-тики-тики-тик.
Алиса
лежала в кровати, между простыней и одеялом, которые не давали ей согреться.
Они словно забирали все ее тепло. Она свернулась, поджав колени к груди,
обхватив себя руками. По стене бежала трещина. Она смотрела на нее широко
раскрытыми глазами. Трещина вначале была совсем тонкая, но скоро стала
расширяться и ветвиться, лопалась краска, и осыпалась штукатурка, из-под
которой, перебирая быстро множеством своих ног, разбегались мокрицы, но ноги их
путались между собой, мокрицы спотыкались и падали, и трещина настигала их и
засасывала в себя. Алиса боялась мокриц, но совсем скоро стены затряслись, и
кровать начала соскальзывать в трещину. А Алиса не могла пошевелиться, в ней не
осталось больше тепла, вместо него внутри тлел только прозрачный лед. По коже
расходились ледяные узоры, между пальцами нарастали ледяные иглы. Алиса
протянула руку и заморозила трещину. Не надо больше бояться. Все забирает с
собою холод. Сердце больше не бьется. Слезы уже не текут. Они отрываются от
ресниц и поднимаются вверх. И они уже снег.
—
Ты спишь? — Алиса услышала шепот с соседней кровати.
—
Нет, — прошептала в ответ.
—
И я нет.
Кто-то
дотянулся до ее одеяла и что-то положил на него. Алиса по-прежнему не могла
пошевелиться, но почувствовала, что это быстро разогревает воздух, а уже скоро
и одеяло — словно июльское пекло.
—
Что это? — спросила тихо Алиса.
—
Это тебе, — ответил кто-то. — Конфета. Шоколадная.
Алиса
осторожно повернулась. Задребезжала под тонким матрасом сетка. Алиса замерла. Кто-то
на соседней кровати тоже застыл. Но тщетно. В спальню ворвался шар ярости,
словно только этого и ждал, сорвал одеяла, зашипел. Быстро всем спать! Быстро!
Спать! Спать!
Вокруг
только лед.
Тики-тики-тики-тик.
Группа
постепенно пустела. Детей забирали одного за другим. За окном темнело, в свете
уличных фонарей дождь висел в воздухе водной пылью, только с края, как с носа
размякшего пьяницы, время от времени капала,
вспыхивая, вода. Алиса рисовала, сидя за столом, подбирая карандаши ярких
цветов, желтый цвет, зеленый, красный, синий только что сломался. Алиса
рисовала странный дом, он стоял в лесу, в окружении высоких сосен, темных внизу
и разгорающихся ярко оранжевым выше. Солнечные лучи обрушивались на зеленые
высокие кроны и, словно вода через решето, устремлялись дальше. Солнце
скатывалось с красной жестяной крыши и зависало на водостоке. На окне сидела
кошка. А в воздухе летали огромные комары. В доме кто-то жил. Алиса не знала
кто. Но ей казалось, что это тот, кто приносит и дарит конфеты.
—
А здесь еще песочница, а здесь стрижи, — подсказал кто-то, тыкнув
пальцем, здесь и здесь.
И
Алиса старательно рисовала. Алиса слышала, как они вскрикивают высоко в небе.
—
Мне пора, за мной пришли. — Кто-то пожал ее руку и побежал, повис на длинной
шее, восторженно стал сыпать разными вопросами в чьи-то большие уши.
—
Ты придешь завтра? — крикнула вдогонку Алиса.
Еще
один карандаш сломался. Цвета на рисунке поблекли. Дом в лесу поглотила тень.
Тики-тики-тики-тик.
Алиса
в оцепенении сидела и ждала, глядя, как сквозь ее отражение на стекле застывает
в темноте день. Этот день был одним из бесконечной череды дней. Он длился
тысячу лет. Алиса росла. Медленно прокручивалось большое зубчатое колесо. Многоэтажки торчали его зубьями. Оно крутилось по линии
горизонта. К нему крепилось колесико гораздо меньшего размера. Но именно оно
приводило его в движение. Тики-тики-тики-тик. Алиса
приложила ладонь к груди. Тики-тики-тики-тик. Да,
здесь.
Воспитательница
ходила туда-сюда и нетерпеливо двигала стулья и столы. Сгребала игрушки, то и дело посматривая на часы, в раздражении бурча что-то себе
под нос. Алиса смотрела на двор детского сада, ей казалось, что вот-вот на
дорожке появится ее мама. Она помашет Алисе рукой, показывая, чтобы она бежала
одеваться. Алиса сорвется с места, кинется к своему шкафчику, конечно же наденет колготки шиворот-навыворот. Мама, смеясь и уже
никуда не торопясь, станет переодевать ее, касаясь холодными с улицы руками ее
ступней. Они попрощаются с уставшей и вялой воспитательницей и пойдут домой.
Алиса будет забегать вперед и становиться на
канализационные люки, а мама будет отгадывать, какая там буква, выдумывая из
головы уж совершенно что-то невероятное. У подъезда они встретят соседа с
коричневой собакой. Он будет уже спать. И опять придется ждать, пока он
справиться с магнитным ключом, они будут перешептываться, стараясь не шуметь,
чтобы его нечаянно не разбудить. Собака лизнет Алисе руку. Алиса погладит ее по
гладкой голове. Нос будет черным и мокрым, как этот вечер. Они зайдут в лифт. И
день сомкнется сам на себе.
Тики-тики-тики-тик.
Комарово
От
моего дома до Комарово
несколько километров. Эта близость вяжет мои мысли. Словно подсолнух, я обращаю
свои взгляды в том направлении. Там будто бы большая гора, призрачный край и
другие, не такие как везде, люди.
Мой
дом стоит на берегу реки. Деревянный дом, основательный и теплый. Крыльцом и
верандой он повернут к лесу. Высокие ели и сосны подступают вплотную. В
дождливую погоду, когда сумрак неба множится густой тенью, в доме тоскливо.
Миру до меня нет совсем никакого дела. Реклама по телевизору здесь теряет
всяческий смысл. От новостей, от их холодного и кровожадного огня, цепенеет
воля. Но день наполнен всяческими делами. Они высасывают все время и силы.
Ломит все мышцы. И в голове пусто.
Мои
разнообразные дела, если задуматься, пропитаны ожиданием. Я жду кого-то, с той
стороны. Для этого кого-то косится газон, колются дрова, строгаются доски. Из
этих досок я делаю стеллажи. На стеллажах книги. Здесь же
стоит кресло-качалка, сидя на которой можно смотреть в мансардное окно на то,
как ветер качает верхушки сосен.
Вот
так, закинув в печь сухие поленья, под тихое потрескивание огня, сидеть,
покачиваясь, в тепле и тишине, неторопливо читать и вынашивать свой великий
замысел.
Дрема
одолевает меня, никого не дождавшись, я засыпаю. Давно пора бы уже перестать,
но я летаю во сне.
В
моем лесу под соснами волнами расходятся в разные стороны низкие чащи
черничника. Уже к середине июля ягоды чернеют. Почти одновременно из земли
вылезают подосиновики. Глаза застилает пелена, мне не хватает зоркости. Я часто
моргаю, глотаю таблетки «Зодака», но дело, скорее
всего, не в аллергии. Я просто приближаюсь к незримой границе между этим и тем
миром, и мне нет туда доступа. Я поворачиваю, хитрю, но скоро дорогу мне
преграждает река. Я стою на высоком берегу, здесь выточенные бобрами острые пни
и переломленные стволы старых осин. Я спускаюсь вниз и бреду вверх по ручью. Я
знаю, что если держаться этого направления, то он меня выведет. Там большое и
холодное озеро. Огромные облака скользят над его поверхностью. Песок под ногами
вдруг уходит, начинаешь плыть. Мошки тыкаются в глаза. Кусают
в веки. Щуришься. В воде сияет заходящее солнце. Щука откусывает пальцы
ног. От воды тело склизкое. Ты уже не человек, а неповоротливый сом.
Ручей
растворяется в болоте. Ноги вязнут в бледном мхе. Мне не пройти. Воняет
багульником и тиной. От одиночества кружится голова. Вокруг очень тихо.
Единственный звук здесь — это я.
У
дома гомонят птицы. Иногда мерещатся их движения в ветках, но все-таки более
отчетлив спутанный клубок их голосов. То и дело считая
в течение дня кукушкино «ку-ку», свыкаюсь с мыслью о том, что буду жить вечно.
Водка у меня особая, закупаемая в канистре, я осторожно переливаю ее в бутылку.
Выдираю с грядки несколько молодых луковиц. Не тороплюсь, разжигаю костер.
Скамейка стоит над обрывом, берег из года в год отхватывает по куску моей
земли. Тяжелые деревья, растущие у края, сползают вниз к реке, валятся набок.
Огонь, разгораясь, печет лицо и руки. Я пью первую рюмку. Замираю. Крякаю.
Складки
внутри меня немного разглаживаются. Костер, озаряя все, что поблизости, опаляет
мошкару и комаров. Погружается близкий лес в черноту. Небо, словно вода, отдает свет, медленно остывая.
А
в Комарово люди приходят друг другу в гости, разворачивают
припасенную загодя селедку. Пьют коньяк, чокаются рюмками на тонких ножках,
разговаривают о Басырове и Генри Миллере. Ярко
светятся веранды в каждой будке и каждом доме. У самого леса слышно, как кто-то
самозабвенно стучит по клавишам пишущей машинки. Кто-то зовет Александру ехать
с ним до Щучьего. Вдалеке свистит электричка.
Я
сижу над обрывом, думаю о том, как это прекрасно, плачу свободно, без усилия,
мне так хорошо.
Но
вдруг с ужасом думаю, что, может, вовсе и нет в Комарово большой горы.
Отгоняю
сомнения. Как же. Не может этого быть.
Снова
кукушка считает мои «ку-ку».
Бобр
1
Я
кое-как устроился в каменных развалинах дома, от которого и остались
покосившиеся, потрескавшиеся стены подвала, поросшие мхом и заросшие
папоротником. Выбираясь днем на солнце, я просто лежал и грелся, иногда
спускался к реке и смотрел, как, изгибаясь, течет она по изменчивому руслу. Я
совершенно не представлял, что делать мне дальше. Впрочем, меня все устраивало,
я мог бы и дальше здесь жить, почему нет. Год за годом, столетие за столетием.
Постепенно растрачивая свои силы, белея и мельчая. Вот только…
Я
услышал чьи-то непонятные голоса с противоположного склона. Судя по всему,
кто-то пробирался через ручей и затем карабкался вверх. Они приближались. Я
сидел на теплом камне и ждал. Это оказался человек и два его детеныша. Они
что-то искали в траве и совсем скоро должны были заметить меня. Я подумал, что
сейчас они завизжат и ломанутся прочь. Но человек
посмотрел на меня и, подняв руку, стал показывать в моем направлении.
—
А вот и сам бобер.
Дети
застыли и стали меня разглядывать. Я не шевелился.
Было странно, что они видят меня каким-то еще бобром. Но мне порядком все
надоело, и поэтому я просто ждал, что будет дальше.
—
Ладно, — сказал человек, — не пугайте его. Идемте, видимо, здесь его дом. Но
дети не шевелились, широко раскрытыми глазами разглядывали меня.
Они
были поражены. И не удивительно. Я бы тоже себя в покое не оставил, если бы вот
так набрел неожиданно на себя в лесу. Поэтому я ждал, что они придумают, начнут
ли кидать в меня палками, кричать и за мною гоняться?
Но
вместо этого ко мне подошел мальчик и протянул руку.
—
Осторожно, — заволновался его отец, — он может укусить.
Я
бросил на него укоризненный взгляд и пожал своей лапой руку мальчика.
—
Не бойтесь, — крикнул мальчик через плечо, — бобры добры.
Мужчина
остался стоять где стоял, а девочка подошла и
погладила меня по голове. Странно, но я почувствовал, что мне это приятно.
—
Идемте же, — нетерпеливо вскрикнул мужчина, — он может быть бешеным.
На
это я только пожал плечами. Отстранился от детских рук и стал смотреть на реку.
Мне даже захотелось, чтобы они скорее все ушли. Оставили меня в моем
одиночестве. Но девочка вновь погладила меня по голове. Раздражение сразу
улетучилось.
Надо
было что-то решать с этим мужчиной. Уж слишком он был испуган. Нужно было
как-то показать ему, что я в своем уме и со мною можно иметь дело.
Он
подошел ближе. Стал рассматривать и потом озадаченно заключил:
—
И все-таки это бобер.
—
Папа, давай возьмем его к себе?
—
Я не думаю, что он этого захочет.
На
его месте я бы не был так уверен.
2
Я
бежал чуть позади. Мужчина с опаской на меня поглядывал, дети же
останавливались и подзывали меня, если я отставал. До конца я еще не отдавал
себе отчета в том, что делаю. Свою гору я ни разу не покидал и не знал, что
происходит в округе. Лес менялся. Кривые стволы черной ольхи и рябины уступили
место темному еловому лесу с поросшими мхом пригорками, а затем, когда мы
поднялись выше от реки, ели сменили сосны. Никаких предчувствий у меня не было.
Меня что-то влекло, и я не считал нужным сопротивляться. Вскоре сквозь лесную
чащу стали просматриваться крыши домов. Мы приближались к человеческому жилищу.
С тропинки мы ступили на проселочную дорогу, которая, виляя, вывела нас к
первым домам. Совсем скоро мы подошли к калитке. Ее распахнули передо мной
и остановились, наблюдая, как я поведу
себя дальше. Я, все-таки чуть робея, переступил незримую черту. Мужчина в
недоумении стоял и смотрел, как я, увлекаемый детьми, все ближе и ближе
продвигаюсь к дому. Надежда у него была только одна. Последний кордон.
—
Мама, мама! — закричали дети. — Смотри, кто у нас теперь есть!
На
крыльцо вышла женщина, окинула нас внимательным взглядом и только произнесла:
—
Ну-ну.
Все
шло как нельзя лучше.
3
Человеческое
жилище оказалось довольно странным. Оно стояло почти на самом склоне, который
круто спускался к самой реке. Это был вполне обычный, обитый вагонкой дачный дом, с покосившейся застекленной верандой и
сараем, привалившимся боком. Я переступил порог, постоял, привыкая к полумраку,
прямо передо мною стоял кривой шкаф, дальше в узком проеме была видна раковина
и приделанный над ней умывальник. Тут же стояла плита на две конфорки, рядом
приземистая печь. На низком потолке висели две голые лампочки. За печкой в темном
углу стояла кровать. На веранде, приделанной к этому помещению, которое сложно
было назвать домом, стоял стол, тут же железная кровать с высокими спинками,
диван и старинный сервант с мутными стеклянными дверцами. Семейство, в которое
я попал, предпочитало тесноту.
Мне
налили миску молока и стояли смотрели, как я его пью.
Откуда-то сверху, с пузатого холодильника «Саратов», на меня яростными глазами
светила маленькая полосатая кошка. И было непонятно: это она гудит или
холодильник. Лакать с пола мне было неудобно, я взял миску в лапы и допил одним
разом.
—
Может, ему что-нибудь посущественнее предложить? — проворчал мужчина.
—
Но что едят бобры? — озадаченно спросила женщина.
—
Деревья! — в один голос вскрикнули дети.
Спать
я отправился на чердак, лежал рядом со старой софой и прогнившим бреднем. Долго
не мог заснуть, смотрел на звезды через прогнившую жесть крыши.
Первым
заглянул ко мне мужчина, он деликатно кашлянул и сказал:
—
Если надо, я притащу сюда раскладушку. Давай?
Я
помотал головой, но он все равно притащил.
Потом
в окошке показалась женщина, предложила:
—
Если проголодаешься, в холодильнике еще остались сосиски.
Дальше
ко мне пролез мальчик, зашептал:
—
Завтра, если раньше проснешься, буди меня. Будем кататься на велике.
А
девочка легла рядом, обхватила меня руками, и так мы и заснули. Мне снился сон.
В этом сне я видел дом.
4
Я
проспал до полудня, выбил из себя пыль, полез вниз. Кошка с воем рванула в
сторону. В доме, казалось, никого не было. Но снаружи доносились детские
голоса. Я заглянул в холодильник, сосисок уже не было. Незамеченным,
я выскользнул из дома и спустился к реке, перепрыгнул на небольшой мысок,
выдававшийся на полтора метра в реку, сполоснул морду. День был яркий. Гомонили
птицы.
Разобраться
с ходу, что к чему, я не мог. Все было странным. Ко мне относились как к
объявившемуся спустя столетие родственнику. Или дело было во мне, или что-то с
этими людьми было не так. Если бы я их однажды выдумал, они были бы именно
такими. Не сошел ли я с ума в своих развалинах?
От
холодной воды мутные спросонья мысли немного просветлели, и я стал карабкаться
обратно.
Меня
уже искали. Бегали вокруг дома и гремели ведрами в сарае. Суета тут же
улеглась, как только я нашелся. Сели пить чай.
Все
словно чего-то от меня ждали. Я, стачивая сушку за сушкой, посматривал на них
поверх чашки и недоумевал. Ведь я, если этому не сопротивляться, обыкновенный
бобр, а что такого можно ожидать от бобра? Но и они, по-видимому, сами этого не
знали.
Они
ждали. Все вчетвером. Чашки уже были пусты. Я слез со стула, протиснулся между
столом и кроватью, как все-таки здесь было тесно, оказался под открытым небом,
они последовали за мною. Посматривая недоуменно на них, я прошелся
по участку, словно примериваясь. И правда, я поймал себя на мысли, что
здесь достаточно места для того, чтобы вместо развалюхи,
в которой меня поселила судьба, построить нормальный просторный дом. Они все
так же гуськом шли за мной. В раздражении я остановился, смерил их взглядом и
подумал, что, уж коли они от меня чего-то ждут, словно приказания, то я так уж
и быть повелеваю: иди и танцуй!
Мужчина
устремился обратно в дом, вытащил на крыльцо магнитофон, в спешке спал пихать
кассету, и вот он уже вкинул руки вверх, задрыгал ногами и завихлял тазом. И
все остальные следом за ним.
Так
я узнал, что обладаю силой.
5
Строительство
началось. С отчаянием и воодушевлением. Отчаяние было связано с тем, что
мужчина тут же с ходу залез в долги и банковские кредиты. Он возвращался из
города и начинал ныть:
—
Мы никогда не сможем расплатиться. Это немыслимо.
Но
я не обращал на это внимания. Приезжала бетономешалка, хмурые таджики, опершись
на лопаты, смотрели, как цемент заливается в отрытые ими ямы, как трещит, но
держит опалубка. Уже шел сруб откуда-то из далекой области. Ехала бригада на
белом «жигули» ставить избу, шкурить бревна,
конопатить щели, стелить полы. Печник уже закупал кирпич и, приплясывая,
суетился среди потоптанной картофельной ботвы, выпрашивая вперед деньги. Дом
нарастал. Сердце мое радостно сжималась. Люди были послушны. Будущее вырисовывалось
прекрасным. Я уже видел просторные светлые комнаты, в
печи потрескивали дрова, и языки пламени слизывали золу со стеклянной дверцы
топки. Тепло расходилось по дому, поднималось на второй этаж, к мансардным
окнам, к гостевым комнатам, где застланные лоскутными покрывалами кровати
послушно перестилала каждый день женщина. Дети были спокойны и милы. Не
докучали и были, когда это нужно, забавны и игривы. Мужчина услужлив и
безропотен, почти и не видно его, всё в городе, работает, крутится, дело ведь не
шуточное, миллион сюда, миллион туда.
Но
временами начинало происходить странное: словно я
терял контроль. Мужчина напивался, начинал на меня косо посматривать. В глазах
его я видел ненависть и страх. Но он ничего не мог со мною поделать. Алкоголь
только чуть ослаблял связь. На следующее утро мужчина вновь становился
безропотен. И в отместку, для злого удовлетворения, я заставлял его танцевать.
Это выглядело дико, однако я не мог отказать себе в удовольствии. Но и женщина
временами куда-то уходила, бродила, собирала грибы и чернику, уводила детей, за
ними бежала следом кошка. Я нащупывал их на дальних опушках, тянул обратно, они
нужны были мне на участке. Мне было так спокойнее.
Но
временами я давал им волю, почему нет. Я не чувствовал для себя никакой опасности.
Так даже было лучше. Это создавало мнимое ощущение свободы. Словно это они сами
решали все свои силы вкладывать в строительство, сами стремились вырваться из
своей ленивой тихой заводи тесного и спокойного существования, превозмочь свои
силы и мечты воплотить в реальность дом. Мой дом.
6
В
октябре задождило. Чистые солнечные дни сентября сменило тягучее и сумрачное междуночье. Все
разваливалось. Фундамент крошился. Бревна потемнели от сырости. Полы в доме
ссохлись. Мужчина не показывался из сарая. Я беспокойно заглядывал в темное
пространство и не мог нащупать там его присутствие, хотя видел его вялую
фигуру, лежащую навзничь среди ржавых топоров и лопат. Женщина одержимо
выметала и мыла старый дом, досадливо пропускала меня внутрь, как только я показывался
на пороге, тут же начинала вновь, как только я уходил прочь. Дети возились в
своей песочнице, молчаливо, постоянно, словно подсолнухи, поворачиваясь ко мне
спинами. Рабочие вяло поколачивали что-то на втором этаже, надолго прерываясь
на перекуры, то и дело угоняя на своей белой семерке в
город и по несколько дней не показывались вовсе. Кирпичи грудой лежали вместо
печи. Печник, по всей вероятности, полностью удовлетворился авансом.
Что-то
нужно было делать. Нужны были деньги. Нужно было перезапустить все
строительство заново. На этот счет у меня имелись кое-какие мысли.
Еще
летом я застраховал жизнь мужчины. Это мне казалось логичным. Слишком многое
зависело от него. Ведь если что-нибудь с ним вдруг случится, как тогда
возвращать долги и кредиты?
Мне
оставалось только сделать так, чтобы у страховщиков не возникло никаких
подозрений и, как следствие, никаких проволочек с деньгами. Нужно было, пусть
ненадолго, только совладать с этим пьяницей. Довести
его до станции. Сверившись с расписанием электричек.
Высвободившихся
денег хватит на все с лихвой.
Я
посмотрел на небо. Начался первый снег. Дыхнуло холодом. Стылым воздухом. В
вышине заволновались голые ветви растущих по реке деревьев.
Совсем
скоро зима. Дом. Нужно строить дом.
8
Он
заворочался.
—
Давай, давай, — подбадривал я его мысленно.
Он
замычал. Повернул голову ко мне и расплылся в улыбке:
—
Бобры добры. Бобры добры.
«Так-то
лучше. Давай. Поднимайся», — мысленно увещевал его я.
Он,
покачиваясь, сделал несколько шагов. Снег заметало в сарай. У самого порога
вглубь тянулась цепочка аккуратных кошачьих шагов.
Мужчина
приблизился ко мне, все так же безвольно улыбаясь. И в следующее мгновение
вдруг распрямился и крепко ухватился за черенок лопаты.
Я
даже не успел удивиться. На снежный мир обрушилась чернота.
9
Кто-то
волок меня по земле. Медленно. С большим усилием и упрямством. Я попытался
двинуться. Но не мог пошевелить даже пальцем. Чужая воля сковывала меня. Над
головой низко, ненастно проносилась облачная рвань.
Снова шел дождь. Мне хотелось плакать. Было обидно. Ведь казалось, что все
получится. И должно было получиться.
Но
я не учел одного. Этими людьми управлял не только я. И эта воля была сильнее на
порядок. Я был так жалок в своем упоении.
Что-то
бросило меня в мой погреб. Я уже знал, что не вернусь. Не смогу вернуться. Ужас
и холод сковывали мое сознание.
Вода
текла по потрескавшимся стенам. Впереди меня ждала зима.
Побег
От
кофе к нёбу пристал вкус гладкой пластмассы. Иногда вот так, вдруг, постигаешь
суть вещей. Меня не должно здесь быть, в очередной раз подумал я. Говорят, что
помидоры кричат, когда их режут на части, вот и сейчас припудренная пышка
отползала от меня, но слишком медленно, я протянул руку и съел ее. Будет
изжога, такова расплата.
Губы
слипались, и из разговора было отчетливо только мычание. Я смотрел, как Ольга
говорит, и меня чуть покачивало, словно я на ботике в открытом море, совершенно
один. Мы живем вместе три года, и уже довольно давно я вижу яркие и отчетливые
сны. Сегодня мне снились биороботы, они повторяли
каждое мое движение, я словно управлял ими, и их становилось все больше и
больше. У нас нет детей и никогда не будет, мои
сперматозоиды едва шевелятся. Все чаще я думаю о том, что невольно перенимаю у
них это. Мы купили собаку. Домашние животные — это атрибут одиночества. Чтобы
дома не вступать все время в лужи мочи, я гуляю с собакой и утром, и вечером. У
меня в карманах полиэтиленовые мешки. В моей бороде появился седой волос, я
выдергиваю его, но он ведь все равно растет где-то там внутри, и я чувствую
себя слабым и постаревшим. А я скучаю по своим детям. Какие они? Иногда я
вглядываюсь в чужих, застываю, прищурившись, пытаюсь
вспомнить и узнать. Но мамашки спешно уводят их, и
скоро и мне приходится уносить ноги. Напрасно. Я бы покупал им игрушки, катал
на кликушках, читал бы сказки на ночь. Они вырастут,
и уже будет кому гулять с собакой вместо меня. Но день
сменяет день, ничего не меняя, только унося куда-то частичку меня. Я становлюсь
все более и более разбавленным. Прозрачным и незаметным. Мне нравится думать об
этом, это как жалеть себя, представляя собственные похороны. Я думаю об этом, а
Ольга говорит. По заведенной традиции, спроси меня о чем-нибудь, и я очнусь,
переспрошу: что? Мир полон метаморфоз, вот и здесь, в
пышечной, вместо санитарных запретов пятнистая кошка, дети, поставив на паузу
игры в планшете, садятся на корточки и гладят ее кончиками пальцев, словно
прикасаются к гладкому экрану, и при нажатии кошка увеличится в размерах или
расчленится на куски. Поменять бы голову на неразрезанный помидор. Я не
нравлюсь себе. Моя борода растет от безволия. Какая это мука — каждое утро
лепить из всего этого что-то для других приемлемое. Скорее всего, у меня
депрессия, я разучился позитивно мыслить, хотя меня учили этому. Казалось бы,
это как ездить на велосипеде. Но нет. Поэтому мне себя любить не за что, только
уживаться. Словно ко мне подселили нечистоплотного соседа. Который
еще к тому же сжирает всю мою еду из холодильника. У
Ольги заканчивается терпение. Я же вижу. Несмотря на то, что зрение мое куда-то
все падает и лица становятся отчетливыми только за несколько шагов. Я вижу, что
одуванчики уже отцвели и на газонах торчат завядающие
бесцветные антенны. Они только похожи на антенны. И даже нет и намека на
внеземную цивилизацию. Но может быть, там мои вертикально
закопанные биороботы. Стоит только мне подать сигнал,
и мы захватим этот мир и будем тут бесчинствовать и властвовать. Они только
этого и ждут. И своим ожиданием уже они управляют мною, а не я ими.
—
Олег, — говорит Ольга, — ты слышишь меня?
—
Да, да, — говорю я.
—
Я беременна, — повторяет Ольга.
—
Да, да… — продолжаю внимательно кивать я.
—
Не от тебя, ты слышишь меня?
Я
киваю. Киваю. И криво ухмыляюсь мыслям о том, что и этой пышке от меня не
уползти. А кошка разлетается на куски.
Глоток хорошего виски
Жизнь
— паршивая штука, детка. У меня уже давно нет иной радости, кроме как выпить
хорошего виски. И я совершенно равнодушен, когда он переступает порог моей
конторы и, развалившись в кресле для посетителей, швыряет шляпу на стол. Я жду,
я знаю, что он сам совсем скоро все расскажет. От меня только и потребуется что назвать цену, и забота одна — не ошибиться с
нулями.
—
Димка, хватит читать своего Чейза, идем гулять.
Я
скребу недельную щетину и делаю еще один глоток. Мне совсем не нравится то,
зачем он пришел, но делать тут нечего, я совсем на мели. Я достаю из верхнего
ящика револьвер сорок пятого калибра и опускаю в карман пальто. В окно хлещет
дождь.
Мы
выходим в загаженный мусором двор. В мусорных бачках возятся крысы. Я борюсь с
желанием меткам выстрелом пристрелить парочку этих мерзких тварей.
—
О тебе спрашивала Нина Ивановна, когда ты появишься в школе?
Глубокие
морщины прорезают мой лоб. Я слышу слова, но никак не могу понять их смысл. Что
за бред, гадкий ублюдок, зачем ты льешь это говно мне в уши?
Но
ледяной ветер немного остужает мой гнев. Такая погода по мне. Мокрый асфальт
отражает черное небо. Мы бредем по подворотням, сторонясь освещенных участков
улицы, в шуме воды мерещатся чьи-то шаги. Я ныряю в тень и замираю. Жду. На
фоне низкого окна мелькнул черный силуэт. Сомнений не остается, за нами хвост.
—
В этой четверти у нас добавится новый предмет, — продолжает бормотать этот недомерок, он ничего не замечает. Я же слышу, как кто-то
передергивает затвор. Я не успеваю ничего сделать, раздается выстрел, и этот недотепа падает на асфальт. Я стреляю в ответ, пули
ударяются в стену, но одна вонзается в мягкое тело. Слышен крик, затем кто-то
сползает по стене.
Я
проверяю пульс у своего спутника, он жив, просто без сознания. Нужно уносить
ноги, я пытаюсь привести его в чувство, что есть мочи
ударяю ладонью по его щекам, он все лепечет:
—
В классе новая девочка, зовут Настя.
Я
в сердцах сплевываю. Лучше бросить его здесь. Я уже слышу топот
преследователей. Они знают, что я здесь. Я загнан в угол. Чертыхаясь, я
взваливаю его тело себе на спину и, пошатываясь от тяжести, ныряю в проулок.
Пробую двери подъездов. Удача! Одна поддается. Мы вваливаемся внутрь и падаем
на холодный кафель пола. Воняет мочой. Но это ничего. Нужно только чуть переждать.
Но этот все не может утихомириться.
—
Димка, правда, хватит тебе хандрить, правда… — Он тянет руку, чтобы ободряюще
пожать мне плечо. Я прихожу в бешенство. Отпихиваю его руку и со всей силы бью
его в лицо. Он испуганно вскрикивает. Я вижу удивленные широко распахнутые
глаза. Он пятится. А я ничего уже не могу с собой поделать. На глаза опустилась
кровавая пелена. Мне становится плевать. Я иду на него, чтобы выбить из него
это дебильное сострадание.
—
Димка, — визжит он, — мне правда очень жаль твою маму.
Я
натыкаюсь словно на каменную стену, это подло, я судорожно хватаю ртом воздух.
Зачем он сказал это? Зачем, мерзкий ублюдок? Сила
уходит из моего тела. Я оседаю словно груда тряпья. Яростно рычу, но слезы
застилают мне глаза, я плачу, сотрясаясь в яростной и бессильной обиде.
Я
прихожу в себя в своей конторе. Шарю по корзинам для бумаг. Мне везет. Я делаю
несколько жадных глотков. Обжигающий виски возвращает меня в реальность. Я
мстительно думаю, что придушу этого придурка,
только он попробует заявиться еще раз.
Переворачиваю
страницу. Закрываю книгу, которую читала мама. Вместо закладки вставляю спичку.
Как делала всегда она.
Дождь
за окном застилает мир.