Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2017
Фетисов Егор Сергеевич
—
поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1977 году в Ленинграде. Окончил (1999) филфак Санкт-Петербургского
университета. Автор нескольких книг
стихов, а также романов — «Пас в
пустоту» (СПб, 2014) и «Ковчег» (СПб, 2016). Редактор литературного журнала
«Новый Берег». Живет в Копенгагене. В журнале «Дружба народов» печатается
впервые.
Дверь
Это было
довольно давно: может, год назад, может, сто лет, а может, тысячу. Тогда еще
существовал ленивый поток, и зеленые многоугольники лугов на берегу потока, и
кромка леса в отдалении. И небо опускалось так низко над
головой, что художник перекрашивал его по вечерам в пурпурный цвет, и иногда в
мандариновый, а временами — почти в белый. Звезды же он стирал по утрам,
все, кроме одной, — Полярной звезды, потому что она указывала дорогу путникам.
Себе художник нарисовал небольшой дом на самом берегу ленивого потока.
Нарисовал стены — белые, как лепестки ромашек, черепицу цвета зрелой тыквы и
большие, прозрачные, как дыхание, окна. И только дверь он не стал рисовать.
Потому что зачем тогда Полярная звезда?
И пришел к
художнику ветер. Они молчали друг с другом, двигали вместе камни, бродили по
берегу потока, и ветер поднимал художника в воздух, словно большую неловкую
птицу.
Потом пришла к
художнику любовь. Они говорили друг с другом, собирали вместе камни, бродили по
берегу потока, и любовь поднимала в небо художника, словно большую неловкую
птицу.
Потом пришла к
художнику осень. Они собирали вместе упавшие листья, бродили по берегу потока и
поднимались в воздух, словно две большие неловкие птицы.
Но путник так и
не пришел к художнику. И Полярная звезда напрасно указывала путь.
И тогда художник
нарисовал в доме дверь. Большую, крепкую, наглухо закрытую дверь.
— Зачем тебе
дверь? — взметнулся ветер.
— Зачем тебе
дверь? — обиделась любовь.
— Зачем тебе
дверь? — выдохнула осень.
«Чтобы в нее
постучали», — подумал художник.
Но он слышал
только стук шагов по мостовой городов, стук своего сердца, стук каштанов,
падающих на черепицу его дома.
И тогда он сам
постучал в эту дверь и, не дожидаясь ответа, отворил ее и вошел. Он не заметил,
как за его спиной погасла Полярная звезда.
Брюнэ ойнэ
— Какого цвета у
тебя глаза?
— Коричневого.
— Мама говорит,
что такие глаза называются карие.
Она не знает
такого слова — «карие». Вообще она знает меньше слов, чем он, хотя девочки в
этом возрасте часто опережают мальчиков в развитии. Просто она живет в другой
стране и не все умеет назвать по-русски. Она знает слово «брюнэ».
Так называются ее глаза. «Брюнэ ойнэ».
Для него это
звучит странно и притягательно. «Брюнэ ойнэ». Это даже лучше, чем просто «карие глаза». И сама
она, конечно, лучше всех остальных девчонок здесь в гостинице. И даже лучше
тех, с которыми он подружился в садике. Он не говорит ей об этом. Он еще не
знает, что такое «неловко». Он бы запросто мог ей сказать, что она нравится ему
больше всех остальных девочек. Просто зачем? Это и так понятно. Понятно им
обоим. И он нравится ей больше остальных мальчиков, хотя он совсем маленький.
Она почти на голову выше. Это ей тоже в нем нравится, то, что она выше. Она
думает, что, когда у нее будет малыш, он будет похож на него.
Ей только не
нравится, что он повторяет за ней, когда она его о чем-то спрашивает. Она
спрашивает:
— А у тебя
какого цвета глаза?
И он повторяет
за ней:
— Какого цвета у
меня глаза?
Хотя он
прекрасно понял вопрос.
И тогда она
говорит:
— Перестань!
И он откликается
эхом:
— Перестать?
Тогда они
ссорятся. Но ненадолго. И потом мирятся. Он дает ей мизинец, она трясет его и
говорит: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…» Это приятно — держать его
за мизинец. Она видела в фильмах, что люди держатся за руки, когда нравятся
друг другу. Только он никогда не берет ее за руку.
Завтра утром она
с родителями уезжает домой. Но она спокойна, ведь она сказала ему, в каком
городе живет. Теперь он легко может ее найти и написать письмо или даже
приехать. Когда знаешь, как называется город, совсем не сложно приехать,
правда?
— Не сложно? —
повторяет он.
Он даже
нарисовал ей карту, как до него доехать. В левом углу там нарисован остров.
— Это Греция, —
поясняет он.
А в правом —
город, в котором он живет. Остров и его город соединены
красной карандашной линией. Она почти прямая, эта линия. А между ними — море.
— Тебе нужно
написать мой город на конверте и наклеить марку. Попроси папу купить марку, —
говорит он.
— Хорошо, —
говорит она. — Папа добрый, он обязательно купит мне марку и поможет наклеить,
и написать город на конверте. Поэтому всё будет хорошо.
— Всё будет
хорошо? — он улыбается, потому что верит всему, что она говорит.
Еще он принес
свою пожарную машину. У нее открываются двери и
выдвигается лестница. Он показывает, как она выдвигается. Это его любимая
машина, он почти никогда с ней не расстается и привез ее сюда, в Грецию. Ведь
тут жарко, и легко может вспыхнуть пожар.
— Спасибо, —
говорит она и открывает дверцы машины. — Красивая «брандбиль».
— Пожарная
машина, — говорит он.
— Пожарная
машина, — повторяет она за ним.
Это первый раз,
когда она повторяет за ним, а не наоборот.
— Мне пора, —
говорит она. — Папа сейчас покажет на компьютере мультфильм, а потом мне пора
спать, потому что завтра рано утром мы поедем в аэропорт.
Завтра утром он
ее не увидит. Но это не страшно, ведь он нарисовал ей самую настоящую карту.
Если у тебя есть карта, можно найти что угодно и кого угодно.
— Пока, Рома!
— Пока, Инга.
Она идет по
газону между пальмами, бережно прижимая к себе пожарную машину. Потом
оборачивается и машет ему рукой. И бежит к своему корпусу, постепенно
растворяясь в вечернем воздухе.
Имя
«Давай назовем
его Параскотопетл», — говорит он. Ее левая бровь
ползет вверх, и он поспешно поясняет: «Воспитание ребенка сродни восхождению на
непокоренный гребень». Она не понимает, о чем он. Для нее гребень — равноудаленность зубьев, пропускающих между собой пшеницу
волос. Он сам редко отходит от письменного стола, но любит читать про гребни,
ему снится, как он восходит на них, равный орлам, и крошечные недособранные пазлы селений
белеют внизу.
«Параскотопетл — хорошее имя, — говорит он убежденным тоном.
— Каждый, кто читал Уэллса…»
Она уже выбрала
имя. Игорь. Так звали мальчика в их классе, ухаживавшего за ней, пока его
родители не переехали в другой город. Кажется, в Минск. Да, конечно, в Минск,
она помнит это отчетливо. Они шли под почти сухим, легким снежком, он тащил две
большие пачки макулатуры, свою и ее, их нужно было взвесить на безмене у
парадного крыльца школы перед началом уроков, подождать, пока цифру запишут в
специальный журнал, и бежать на политинформацию. Было совсем темно, и она не
видела лица Игоря, когда он сообщил ей про переезд. Ей хотелось взять его за
руку, но он тащил в каждой руке по здоровенной пачке.
И потом — ей
всегда нравилась эта история: про князя Игоря и княгиню Ольгу. Эти походы на
Византию, десять тысяч кораблей, с ума сойти…
Она предлагает
свой вариант, ни словом не упоминая мальчика из их класса, только десять тысяч
кораблей и разбитых печенегов и половцев.
«Князя Игоря
привязали за руки и за ноги к склоненным деревьям и отпустили», — сухо
возражает муж.
Да, это правда.
Про это она совершенно забыла. «Тогда назовем Лев, как Толстого», — предлагает
она.
Что это за имя —
Лев, смеется он. Почему тогда не медведь, как у скандинавов, Бьорн. Давай назовем Медведь или Лось. «А что, Лось
Сергеевич, неплохо». Его плечи мелко сотрясаются от смеха, и ей хочется его
ударить. Именно за то, что плечи трясутся мелко. Ей кажется, что все в
нем — мелкое и жалкое, даром что он любит рассуждать о
параскотопетлах и подобных несуразностях. Вот у
княгини Ольги наверняка не возникало такого ощущения при взгляде на Игоря.
Десять тысяч кораблей…
«К тому же Лев —
еврейское имя, — добавляет он. — Я ничего не имею против евреев, но давать сыну
такое имя все-таки слишком».
Она
интересуется, что во льве такого еврейского.
«Ну как же, —
возражает он. — А Лев Лосев, он же на самом деле Лифшиц».
Она парирует
Львом Гумилевым. Дворянин, внук корабельного врача.
«Да, —
соглашается он. — Русский дворянин. Да. Но Лев все-таки странно. Это же
животное, лев, нельзя же людей называть животными, пусть даже такими крупными и
сильными».
«Хорошо», —
соглашается она.
Они находят в
интернете список и подробно его изучают. К счастью, многие имена не подходят
сразу, иначе они просидели бы над этим списком неделю.
Абрам, Агап, Айрат, Алихам…
Ему нравится имя
Ксения. У них на факультете была девушка Ксения, настоящая красавица. Он даже
однажды, будучи в подпитии, звонил ей по где-то раздобытому номеру и
заплетающимся от стеснения и выпитого вина языком приглашал в кино. Она нисколько
не удивилась звонку, но в кино не пошла, сославшись на неотложные дела. Подойти
к ней после этого случая он не решался. А повода так и не возникло.
Но мужского
имени «Ксений» нет. Куча парных имен, но именно это имя сугубо женское. На
всякий случай он ищет в сети, но находит только астероид Ксения, открытый
Августом Копффом 11 февраля 1907 года в Хайдельберге.
«Давай назовем
мальчика Август, — предлагает он. — Сейчас как раз середина августа».
«Но родится-то
он в сентябре», — возражает она.
«А вдруг
преждевременно…» — бормочет он, но ее взгляд заставляет его осечься.
Несколько часов
спустя, за ужином, она говорит, что Август неплохое имя, если вдуматься.
Римское. Императорское.
Он кивает.
Стало быть,
Август.
Родители звонят,
спрашивают, на каком имени остановились. Они звонят так уже несколько месяцев,
почти ежедневно, и задают один и тот же вопрос.
Услышав про Августа, кривят лица. Даже по
телефону слышно, как кривят. Говорят, что, конечно, они и не ожидали, что
мальчика назовут в честь отца или деда. Было бы глупо на это рассчитывать.
Перед сном она
спрашивает его, верит ли он в связь имени с судьбой. Может, оно на самом деле
предопределяет события в жизни человека?
«Навряд ли», — говорит он.
«И еще Лев
Толстой», — добавляет она.
«Что — Лев
Толстой?»
«Не еврей».
Да, это правда, думает он. Внук князя Николая Волконского.
«Ты все-таки
хочешь назвать его Львом?» — тихо спрашивает он, но она уже уснула.
А ему не спится,
он лежит и думает, что зря она не согласилась на имя Параскотопетл.
Длинное, красивое имя, похожее на тень высоченного дерева или вершину одинокой
горы. Он продолжает произносить это имя про себя, не замечая, что произносит
его уже во сне, и там, глубоко во сне, оно предопределяет судьбу мальчика,
который родится в начале сентября. В крайнем случае, в середине.
Мыльный цеппелин
Он был похож на
храм, этот северо-немецкий вокзал — высокими сводами, под которыми время от
времени перелетали голуби, и светом, падающим через давно не мытые окна
широкими полосами. В них клубилась пыль, поднимавшаяся от перронов, вокзальных
лестниц, подошв тысяч находившихся в пути, прибывших и убывавших, как прибывает
и убывает вода в моменты приливов и отливов. И в этом было его разительное
отличие от храма. Тут всё было подчинено движению, переходу, перетеканию из
жизни в жизнь, опасному, как всё меняющееся и преходящее. В этом вокзале было
что-то от оборотня, питавшегося энергией сновавших и спешивших по протоптанным
дорожкам пассажиров.
Поэтому он сразу бросался в глаза — молодой парень в клетчатой рубашке
и кедах. Он единственный никуда не спешил. Может, опоздал на поезд или просто
приехал на вокзал слишком рано и коротал время до отправления. Он сидел на
своем рюкзаке и пускал мыльные пузыри. Самые настоящие детские мыльные пузыри —
из рифленого пластмассового кружка с ручкой, который он то и дело опускал в
бутылочку с раствором и осторожно, полуоткрыв губы,
выдувал большие шары с колыхавшимися словно от смеха
боками. Некоторые лопались сразу, мыльные брызги летели парню в лицо, заставляя
щуриться. Другим удавалось оторваться от своего насеста и подняться в воздух.
Они неловко, как дирижабли, потерявшие управление, натыкались на колонны или
встроенные повсюду ларьки со снедью и кофе и терпели
крушение.
Проходившая мимо
девушка бросила рядом с ним рюкзак, села на каменные плиты пола и осторожно
сняла с картонного стаканчика пластмассовую крышку.
— Горячий, —
сказала она, осторожно отглотнув кофе.
— Не обожгитесь,
— ответил парень и на время прервал свое занятие.
— Я Вика, —
сказала девушка.
Он ничего не
ответил. Осторожно выдул очередной пузырь, потом внимательно посмотрел на часы
и на девушку. В его взгляде не было ни приветливости, ни любопытства.
— Вообще-то меня
зовут Яна. Только мне пришлось поменять имя, — начала она, бросив взгляд в его
сторону.
Он по-прежнему
не проявлял к ней интереса. Никаких «да, а что так?» она не услышала, хотя
обычно люди как-то реагировали. Она привыкла к тому, что они выражали
удивление.
— Дело в том,
что есть такая девушка, или женщина, не знаю, которую тоже зовут Яна Шильд. Она, как и я, поэтесса, но пишет гораздо хуже,
понимаете? А люди читают и думают, что она — это я. Это ужасно…
— А по-моему, это здорово, когда тебя принимают за другого, —
почти без интонаций сказал парень.
— Вот видите, вы
меня понимаете. Теперь мне нужно поменять имя во всех уже публикациях.
— Это непросто.
— Геморрой на
ровном месте, вот что это такое, — подтвердила девушка. — Это займет кучу времени, и надо писать на все
сайты, где я выкладывала тексты. Полжизни на это уйдет.
Он не ответил,
занятый огромным, переливчатым мыльным шаром, который раздувался все больше и
больше, как будто его, действительно, надували гелием.
Девушка
поднялась на ноги, надела рюкзак и взяла с пола свой кофе.
— Ну, счастливо.
В эту секунду
шар, тяжело раскачиваясь, поднялся в воздух и, немного подумав, начал оседать,
отлетая в сторону собравшейся уходить девушки. Она присела на одно колено и
осторожно подула на пузырь снизу. Он встрепенулся и поднялся чуть выше. Она
подула сильнее, и переливающаяся цветами радуги сфера стала набирать высоту.
Девушка не могла оторвать от взлетающего шара глаз. На высоте нескольких метров
этот мыльный цеппелин попал в полосу солнечного света и, словно притягиваемый
им, полетел наискосок и вверх, к громадному окну, которому не хватало только
мозаики, чтобы быть подлинным витражом. Он летел в полосе света все быстрее,
поток воздуха там, наверху, видимо, был сильнее. Его гибель была неизбежна, и
казалось, что сотни глаз неотрывно следят за последними секундами его полета,
тогда как на самом деле к нему был прикован один единственный взгляд.
Пузырь налетел
на стекло где-то там высоко, и раздался громкий хлопок. Миллионы брызг полетели
в разные стороны. Так метеориты сталкиваются с планетами и исчезают навсегда.
Яна-Вика, вздохнув, опустила взгляд и только тут услышала крики и шум,
увидела бегущих в ее сторону людей. Они бежали, конечно, не к ней. Они спешили к лежащему в нескольких метрах от нее мужчине с дипломатом в руке.
Он лежал на спине, смотря в ту точку, где разбился цеппелин, и на его груди
набухало темно-красное пятно. Она
попыталась разглядеть в толпе молодого человека, пускавшего пузыри, но
клетчатой рубашки среди плащей и свитеров, курток и платьев, футболок и блузок
— не было.