Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2017
Кто же не помнит своих
первых рифмованных строк?
Даже еще не стихов, но
их зародышей.
Мы жили на даче в подмосковном селе Петрово-Дальнее.
Там шло строительство
городской онкологической больницы, и
папе как инженеру выделили дачу, чтобы не мотался в Москву. Дача высокая, с мезонином, со всеми городскими удобствами
и с
верандой, подсвеченной окошками из разноцветных
стеклянных треугольничков. Эти дачи до сих пор там
сохранились как образец послевоенной роскоши для народа. Отец, очень гордый,
тут же выписал своих родителей с
Украины, из жаркого и пыльного
Николаева. Они приехали с младшей
внучкой Зиной, моей ровесницей. Для объединения семьи вскоре и меня — в
слезах — привезли.
Началась подневольная
дачная жизнь. Я всего однажды гостила в
Николаеве у бабушки и дедушки, очень стеснялась, дичилась и вдобавок ревновала к ним кузину-Зину. Чуяла печенкой, что она —
родная внучка, а я — как бы двоюродная.
Нехотя подчинилась другому распорядку. От прежней жизни при мне осталась только
скрипка, но играла я помалу и вполсилы.
Было сиротливо, и по ночам — от жалости
к себе — я под одеялом размазывала по
щекам слезы. Днем все как-то сглаживалось походами в лес за грибами и за малиной, купаньем в еще не заросшем голицынском
пруду, но больше — игрой в пинг-понг
с соседской ребятней. Ни с кем не играл только мальчик с редким именем Юлик.
Бледный и молчаливый, обычно с книгой, он сидел в самой густой тени, и однажды, оторвавшись от книги, объявил
нараспев:
— Завтр-ра
мой день р-рожденья, но я не смогу пригласить вас
всех, пар-р-рдон…
Играть в теннис сразу стало неинтересно. Мы с Зиной пошли к
себе, и она объяснила:
— Слышала, как
картавит? Думаешь, не выговаривает «р»? Он специально
так говорит, называется «грассирует». Его за это даже во французскую спецшколу
приняли.
Эти слова прозвучали
как приговор: Юлик, который
учится в Москве во французской спецшколе
и красиво распевает букву «р», никогда не пригласит меня, такую толстощекую, с веснушками, такую деревенщину… никогда не
пригласит. А Зина готовилась к
празднику.
— Напишу стихотворение
и подарю с автографом. А
ты сыграй что-нибудь на скрипке, например «Веселый крестьянин». У тебя здорово получается!
После обеда нас, как
маленьких, укладывали в постель, хотя
спать было не обязательно. Зина пыхтела и
что-то бубнила, накрывшись простыней, а
потом сбрасывала ее и быстро
писала, но еще быстрее стирала написанное, и
тут же опять писала столбиком. Лицо ее раскраснелось и стало красивым. Она точно знала, что делает.
— Готово! Вот! Про
партизан, про пионеров, как они погибли, но фашистский поезд взорвали.
Скрипка не шла в руки. Я не стала ужинать, не стала гладить
платье-матроску, только помогла Зине накрутить на бумажки ее короткие волосы.
Все улеглись спать, как обычно, будто ничего не происходило
и заранее было известно, что
завтра Зина со своим героическим стихотворением пойдет к Юлику, а я с
«Веселым крестьянином» останусь дома. Не спалось и даже плакать не хотелось. Хотелось умереть.
И я видела, как в день рождения Юлика
меня будут хоронить в гробу, похожем на
мой деревянный скрипичный футляр, в неглаженом платье, с
косичками-бараночками, как будут плакать
бабушка и дедушка, зарыдают мои
родители, особенно мама… Но где же Зина?
Сюжет увлекал. Образы
уносили в какое-то другое пространство,
где невидимый метроном диктовал ритм, а
на него, как бабочки на свет, летели настоящие, самые нужные слова,
близким или дальним эхом тянувшие за собой рифмы. Это были стихи. Только бы не
забыть до утра!
Летнее утро — скорое,
и я босиком вбежала в кухню, где уже завтракал отец. Вот кому я
могла доверить ночную тайну, вот кому…
— Что ты такая
встрепанная? Всю ночь что-то бормотала, вскрикивала, наверно, тоже стихи
сочиняла? — ласково спросил отец.
Я впала в ступор. Я не помнила ни полсловечка. Ни-че-го.
И вдруг шепотом:
Как
живется тебе,
моя
бедная дочь,
на
том свете?
— Что? Какая дочь?
Какой «тот свет»? — Отец почти задохнулся. — Это твои стихи? Откуда эта мистика
в двенадцать лет? Ты же не чахоточная
поэтесса, ты здоровая девочка, пионерка, а
тут декаданс в чистом виде. Одна
строка, разве это стихотворение? — он перестал жевать. — Правда, у Брюсова есть «О, прикрой свои бледные ноги»,
— продекламировал он и сглотнул, — но все уже было, тысячу раз было, дорогая
моя девочка! Ты далеко не первая. Все уже хожено-перехожено, все уже написано
в русской литературе. Я и сам когда-то… Но
тебе еще рано! С чего это ты вообразила
себя матерью, а? И почему умерла дочь?
Нет, тебе так нельзя, запомни! И
бери пример с Зины, ее стихи в «Пионерской правде» напечатаны.
И вдруг строго в самое ухо:
— Никому не читай! Не
смей, слышишь, забудь!
Я была потрясена
собственным провалом, но более того — чувством отчаянного одиночества в своей
семье.
Юлика
с его днем рождения больше не существовало.
Папа перестал быть моим
доверенным лицом.
Зина после замужества
работала воспитательницей в детском саду.
Я долго не писала
стихов, пытаясь вернуться к самой себе,
найти вход в потаенное пространство,
которое открылось той ночью на даче в
селе Петрово-Дальнее,
где мне леталось и
пелось, а губы шевелили чистый
воздух рифмующихся слов непонятно как случившегося стихотворения.