Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
В
год столетнего юбилея Великой русской революции мы предложили известным
прозаикам, поэтам, публицистам ответить на два вопроса:
1. Вы
в 1917 году в центре водоворота противоборствующих сил в любой из дней по вашему
выбору, в любой из драматических исторических моментов. С кем вы? В какой вы
партии, группе, дружине? Кого защищаете и против кого выступаете? Каким хотите
видеть будущее России? И главное — почему? Как вы объясняете свой выбор?
2.
Вы в 1917 году в любой из решающих исторических моментов и у вас есть
возможность влиять на развитие событий и направлять их, как вам
заблагорассудится. Как бы вы изменили историю? Какой избрали бы социальный
строй? По какому пути пошла бы Россия?
______________________
Кузнецов Игорь
Робертовичродился в 1959
году. Окончил Литературный институт им.А.М.Горького в
1987 г. В Союз писателей был принят по рукописям в 1989 году. Автор многих публикаций в журналах «Дружба народов», «Новый мир»,
«Знамя», «Иностранная литература», книги «Бестиарий» с иллюстрациями Татьяны
Морозовой (М., 2010) и др. Составитель нескольких изданий И.А.Гончарова
(биография, комментарии). Живет в Москве. Последняя публикация в «ДН» —
рассказ «Гардеробщик» (№ 2, 2017).
1. В июле 1917-го я был
недоучившимся студентом историко-филологического факультета Петроградского
университета, с февраля уже переставшего быть Императорским, счастливо
влюбленным в девушку Машу, слушательницу словесно-исторического отделения Бестужевских курсов. С ней мы почти ни на минуту не
расставались с самого февраля, радостно пользуясь немыслимой еще недавно
свободой и совместно снимая небольшую квартиру на 8-й линии Васильевского
острова, неподалеку от Университета и Бестужевских
корпусов.
И мои, и Машины
родители — провинциальные учителя, воспитавшие нас во вполне народническом
духе. Посему февральские события в Петрограде и последующее отречение царя мы
приняли с искренним детским восторгом, несмотря на перебои с хлебом и
бесконечные беспорядки, еще, впрочем, не перешедшие в состояние опасного для
обывателей повального хаоса. Симпатии наши и большинства других студентов,
естественно, на стороне беспрерывно бастующих рабочих петроградских заводов и
фабрик. Мы радостно вливались в многочисленные демонстрации конца зимы и начала
весны. Яркие красные банты не снимали, кажется, даже ложась спать.
Ни к каким партиям мы
официально не принадлежали, испытывая некоторую брезгливость к суете амбициозных политических игр и фигур. Но взгляды, особенно по
поводу решения крестьянского вопроса, разделяли скорее эсеровские, с лозунгом
«Земля — крестьянам», который потом так ловко перехватил Ленин, до того, в
«Апрельских тезисах», предлагавший передачу земли не напрямую крестьянам, а
крестьянским Советам. Приветствовали и обнародованную программу Временного
правительства, провозглашавшую амнистию, созыв Учредительного собрания,
избираемого всеобщим голосованием, гарантии политических свобод и равенства
граждан. К пункту по поводу продолжения войны до победного конца относились
двойственно. С одной стороны, недавние победы над немцами внушали
патриотический восторг, с другой, на фоне революционного праздника возникали
сомнения по поводу ее, войны, общечеловеческого смысла. В душе-то мы были
все-таки стихийными пацифистами. Арест императорской семьи в марте мы бурно
обсуждали как между собой, так и с друзьями. Склонявшиеся ко
взглядам радикальным требовали суда над правящей династией, мы же с Машей
прекраснодушно призывали всех заранее помиловать и простить.
Мы, хотя и ходили в
толпе демонстрантов по Невскому, где впереди нас несли
лозунги «Долой войну!» и «Долой самодержавие!», не влезали в самую гущу
событий, всякий раз грозящих перейти в реальные столкновения с полицией.
Восхищались отказом казаков открыть огонь по участникам всеобщей забастовки и
чуть позже возмущались действиями армейских офицеров, приказавших стрелять,
были и на торжественных похоронах жертв революции на Марсовом поле.
Что мы тогда понимали в
будущем России, Бог весть. Виделось оно в некой туманной дымке. Казалось: да,
вот соберется Учредительное собрание, где скажут на равных свое слово
представители всех сословий, и покатится дальше наша история широко, весело и
демократично. Примером могла служить, наверное, Французская Республика с ее девизом
«Свобода, Равенство, Братство» и основополагающим принципом «правление народа,
народом и для народа». Французы, ведь, через ТАКОЕ прошли, а в итоге у них все
же вышло по-человечески!
Много изменилось после
«Июльских дней», когда по городу вновь прокатились бурные демонстрации рабочих,
солдат и кронштадтских моряков, рьяно выступавших против Временного
правительства и Петроградского Совета. Чего эти толпы, сначала стихийные, а
потом поддерживаемые и вдохновляемыми большевиками, добивалась, было не совсем
ясно, но то, что массовые выступления граждан были жестоко подавлены
правительственными войсками, внушало страх и отвращение. Хотя к большевикам
симпатий у нас не было, особенно после того как выяснилось, что их вожди
оказались германскими агентами. Этому факту и верили, и не верили. Но поверить
пришлось, когда Ульянов-Ленин, ордер на арест которого
уже был выдан, сначала публично выразил намерение явиться на суд, а потом тайно
и позорно сбежал. Впрочем, с этого момента влияние большевиков пошло на спад и,
казалось, на политическом поле стали преобладать более разумные и менее
радикальные идеи и персонажи…
2. Роли личности в
истории, спорь с этим или не спорь, никто не отменял. И как ни крути, роль
Ленина в российских событиях 1917-го оказалась решающей. А ключевой момент, когда его можно было
остановить всерьез и, может, навсегда, а заодно и всякую прочую нечисть, случился как раз в Петрограде в первой декаде июля.
Бывшие сподвижники,
видимо, хорошо информированные, обвинили Ленина в сделке с немцами — речь шла о
проезде через вражескую Германию знаменитого «пломбированного» вагона, в
котором Ленина со товарищи, снабдив немалыми деньгами,
немцы и отправили в воюющую с ними на тот момент Россию сеять смуту и всякое
прочее в интересах Германской империи.
Мы не будем сейчас
разбираться, что в этой истории историческая правда, что — неисторический вымысел.
Но
во всяком случае, 5 июля обвинения приняли публичный характер, будучи
опубликованными в различных газетах, поставивших на имени Владимира Ильича
клеймо «германского шпиона». 6 июля был выдан официальный ордер на его арест,
но, как говорится, дома его не застали. В квартире его сестры был произведен
обыск, по поводу которого Ленин выразил протест, и сам высказал намерение
явиться в суд. Но стопроцентной безопасности ему Петроградский Совет не
гарантировал. Посоветовавшись с соратниками, Ленин вместе с другом Зиновьевым скрылся
в знаменитом теперь шалаше в Разливе под Сестрорецком. Они прожили там месяц, а
9 августа Ленин и вовсе сбежал через условно охраняемую границу в Финляндию.
Есть большой шанс, что
если б Ленина тогда все же арестовали, то никакого Октябрьского переворота бы
не случилось и… И Россия вполне могла, пусть и пройдя
еще через всяческие потрясения и катаклизмы, вывернуть на тот самый,
«французский путь». Не было бы ни Гражданской войны, ни прочих советских
прелестей.
В июль 1917-го мы как
раз и возвращаемся, со всеми уже имеющимися на сегодня знаниями и опытом.
Общественный транспорт
практически не ходит, на важных перекрестках стоят армейские и полицейские
посты, снуют по городу казачьи разъезды. И у всех них, кстати, среди прочих,
задача — задержать Владимира Ильича Ульянова-Ленина, немецкого шпиона.
И вот мы с Машей идем
по Шпалерной улице от Таврического дворца к Литейному.
Слева, на пересечении с ним зияют черные окна сожженного в феврале Окружного
суда. Возле обгоревшего здания как раз полицейский пост.
Мы обгоняем неторопливо
идущую пару мужчин: один маленький, с чубом, гладко выбритый, в рабочей кепке и
мешковатом пиджачке, товарищ его посолиднее, с брюшком
и копной кудрявых волос. Я непроизвольно оборачиваюсь и в маленьком узнаю
обрившего бороду и нацепившего парик Ленина. Второй, понятное дело, — Григорий
Зиновьев. И идут они к проспекту, дабы свернуть направо, перейти Неву по
Литейному мосту — а там уж и два шага до Финляндского вокзала, с перрона
которого на дачном поезде они и намереваются перебраться в Разлив.
Первое желание —
ринуться или, наоборот, тихо подойти к ближайшему полицейскому и шепнуть ему на
ухо: «Вон там, позади меня, двое. Мелкий в кепке и есть Ленин, которого вы
разыскиваете!» И все. Ульянов-Ленин был бы арестован.
Но что потом скажет
Маша? Все-таки в наших традициях чести — никоим образом не сотрудничать с
полицией и всякой там охранкой. Ну не комильфо.
Правда я, в отличие от
Маши, воочию вижу на месте Окружного суда серые громады Большого дома НКВД,
который тут появится всего-то через полтора десятка лет. Я делаю еще шаг в
сторону уже обратившего на нас внимание полицейского урядника. «Ты что?» —
спрашивает Маша. «Да так, ничего, привиделось», — отвечаю я, пряча глаза. А сам
все смотрю и смотрю, как та парочка уже приближается к Литейному, сейчас
свернет. Сворачивает.
В конце концов я мог и обознаться…